Текст книги "Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 59 страниц)

Яхмес только тронул калитку, как Хепри уже выскочил навстречу – пылающий, трепещущий, как струна, с огромными глазами. Яхмес не мог обмануть эти глаза и отвел взгляд.

– Ничего? – выдохнул молодой человек.

Второй пророк Амона покачал головой.

– Ты все время забываешь, что это дело решаем не мы, – заметил он. – Решает Амон.

Хепри вдруг отвернулся, и его рука взлетела ко рту, точно он пытался подавить кашель или рвоту. Не будь это так возмутительно, Яхмес решил бы, что юноша скрыл смех.

Хепри повернулся к своему покровителю и глубоко вздохнул.

– Да, – сказал он. – Решает бог, конечно. Прости, отец.

Яхмес пропустил извинение мимо ушей.

– Сегодня я навещу твою мать, – сказал он, и всякая насмешливость покинула Хепри, сменившись робостью и благодарностью.

Он опустился на колени.

– Как жаль, что в моем доме ничего не запасено, – с волнением сказал молодой жрец Амона. – Но если бы я…

– Не нужно, – прервал его Яхмес. – Твоя мать не объест моего дома. Лучше подумай, что бы ты хотел ей сказать.

Хепри до сих пор не знал, как сможет говорить с этой женщиной. Он любил ее прежней любовью мальчика, у которого во всем мире ничего больше нет, кроме матери… но он не смог бы сказать с ней даже нескольких слов. После того, что Тамит сделала любимым им людям.

– Я не знаю, божественный отец, – тихо сказал он. – Я…

Яхмесу не нужны были объяснения.

– Хорошо, – сказал он.

– Передай, что я ее люблю, – попросил Хепри, очень тихо.

Яхмес не ответил, но Хепри понял, что он услышал и выполнит его просьбу. Он смиренно пригласил своего благодетеля в дом, и второй пророк Амона не отказался. Его словно бы ничуть не смущало, что это дом человека, приговоренного им самим к смерти за мерзейшее преступление против Маат.

Хепри предложил жрецу пива и ячменного хлеба – из храмовых запасов; Яхмес с улыбкой разделил со своим учеником эту трапезу. Он заметил, что молодой человек мускулист, но при этом худ… больше, чем следовало. Яхмес видел его ребра и ключицы. А может, он похудел за эти месяцы.

– Хепри, сколько еды тебе отпускается из кладовых? – спросил он. – Тебя не ущемляют?

Хепри не ответил – не позволила гордость, а может, стыд.

– Я буду следить за этим сам, – обещал Яхмес. – К слову, Хепри… я давно говорил тебе, что ты достоин повышения, но до сих пор ничего не изменилось.

– И не нужно, отец, – горячо встрепенулся Хепри, но Яхмес видел его лицо.

– Довольно этой чрезмерной скромности, – сказал второй раб бога. – Ты сам знаешь в своем сердце, что достоин большего. Я похлопочу об этом.

Хепри зарделся и улыбнулся.

А Яхмес подумал, что старому Эйе действительно пора на покой… и подумал, что не знает никого из жрецов Опета, кто был бы более достоин этого сана, чем Хепри. Хепри молод – но Симут, его первый учитель и тоже четвертый пророк Амона, был ненамного старше двадцатилетнего Хепри, когда получил это посвящение…

Яхмес представил себе, как воспротивится верховный жрец такому назначению. Он и сам бы препятствовал возвышению отродья преступников всеми силами, если бы не узнал Хепри лучше. Это будет самый усердный и добродетельный четвертый хему нечер из всех, кого видели на этой должности за последние несколько десятков лет…

Он ласково простился с Хепри, и тот поцеловал ему руку, даже не подозревая, какие планы лелеет его учитель.

Яхмес вышел за калитку и направился прочь – но снова не домой.

***

Меритамон провела день, полный страха, который не могли рассеять ни неловкие утешения То, ни собственные попытки поразмыслить над своим положением и успокоиться.

Чем больше она размышляла, тем страшнее ей делалось. Она понимала, что Идут это дело так не оставит… эта женщина доказала свою решимость убить свою соперницу, и нечего надеяться, что она вдруг раскается или передумает. Такие женщины, как Тамит, появляются не только среди бедноты, а и во дворцах… и во дворцах таких, наверное, даже больше.

Но Идут не так умна, как Тамит. Она не скрывает свое лицо. Сумеет ли она оболгать своего врага так, чтобы фараон поверил?..

Меритамон не находила себе места – ее никто не спрашивал, ей ничего не говорили, и это пугало сильнее угроз. Под конец она села, чтобы закончить начатое два дня назад вышивание. Такие занятия милосердно спасали рассудок.

А потом ее вызвал к себе фараон.

Меритамон не сомневалась насчет того, какое обвинение ей предъявят – в покушении на царевну. Она пыталась гадать, как карается такое преступление, но потом перестала… мысли приходили одна ужаснее другой. Меритамон видела, как своих преступников карают жрецы, и этого было достаточно.

Меритамон не сомневалась насчет того, какое обвинение ей предъявят – в покушении на царевну. Она пыталась гадать, как карается такое преступление, но потом перестала… мысли приходили одна ужаснее другой. Меритамон видела, как своих преступников карают жрецы, и этого было достаточно. Страх, душивший ее первые мгновения после того, как вестник приказал ей идти к царю, растекся по всему телу, лишая его тепла, сковывая движения. Дорога казалась бесконечной.

Вот наконец показались двери; в этот раз вестник не вошел вместе с наложницей, а остался за порогом – Меритамон подумала, что не только из почтения к уединению фараона: этот слуга радовался возможности спрятаться от царского гнева.

Она вошла. Взглянула перед собой, не видя ничего, и простерлась ниц; услышала тихий голос, приказавший ей подняться. Обычно Рамсес так не говорил – даже будучи в благодушном настроении, фараон говорил в полный голос. Сейчас его величество понизил голос от гнева…

Это был маленький приемный зал, похожий на тот, в котором Меритамон увидела его в первый раз. Рамсес сидел в таком же кресле-троне, и точно так же у его ног сидела Идут… одна. Зато за плечами царя стояли несколько его сановников, среди которых Меритамон не увидела Хорнахта. Начальник строительных работ попал в немилость? За что? Или это все… судьи, которые будут выносить ей приговор?..

– Сядь, у тебя такой вид, словно ты сейчас лишишься чувств, – так же тихо велел наложнице Рамсес. У нее подогнулись ноги, и женщина села, без удивления ощутив под собой подушку. Она могла сейчас думать только о своем властелине.

– Зачем ты звал меня, Великий Хор? – прошептала Меритамон, сцепив руки на беззащитном животе.

Рамсес смотрел на нее со своего трона холодно и безжалостно.

– Мне кажется, что склонность к изменам у вас в крови, – сказал его величество. – У всех жрецов Амона, и в особенности у твоей семьи. Ты беременна? – спросил фараон, не давая ей опомниться.

Меритамон приоткрыла рот. Кто? Кто ему сказал?..

– К-к… – начала она, и тут поймала взгляд Идут: женщина улыбалась ей, улыбкой, предназначенной ей одной. Меритамон почувствовала, будто у нее отнялась вся нижняя половина тела – если ей сейчас прикажут встать, она не сможет этого сделать…

– Ты будешь это отрицать? – спросил Рамсес.

Меритамон покачала головой.

– Вот эта госпожа, – фараон показал на Идут, не поворачиваясь к ней, – утверждает, будто ты изменила престолу Хора. Что ты изменила мне! Это преступление, которое карается смертью!..

При этих словах он повысил голос до крика и встал, показавшись Меритамон не меньше одной из своих колоссальных статуй, которые во славу царя воздвигались по всей стране.

Меритамон попыталась встать, и у нее ничего не получилось.

– Повелитель, это неправда, – пробормотала она. – Эта женщина лжет, она не может доказать моей вины…

– Эта женщина – царевна, моя дочь, – гневно пресек Рамсес ее слабые возражения. – Она принадлежит моему дому с рождения. А на тебе тень преступлений твоей семьи!..

– Почему Идут говорит, что я изменила тебе, Хор? – шепотом спросила Меритамон, пытаясь смотреть на царя. Но она не могла поднять глаз, чтобы встретиться с ним взглядом.

– Потому что ты лгала его величеству насчет своего состояния, – без спроса подала голос со своего места ее наглая соперница. – Потому что ты носишь ребенка уже несколько месяцев. Зачем это скрывать, если ты невиновна?

– Я уже вижу одну твою ложь, – сказал фараон, давя ее своим взглядом. – Ты говорила мне, что не беременна, всего месяц назад! Что это значит?..

– Отвечать! – крикнул он, видя, что наложница молчит. Меритамон подскочила на подушке, прикрывшись руками.

– Это…

Меритамон не смогла закончить.

– Это правда, – помогла ей Идут, улыбаясь. – Видишь, повелитель, у нее от страха отнялся язык.

– Да, это правда, – прошептала молодая женщина.

Она почувствовала, как стражники, стоявшие по сторонам трона, двинулись к ней. Рамсес молчал, собирая силы для страшного приговора… Вот сейчас эти грубые руки схватят ее за плечи, и тогда…

– Я не изменяла твоему величеству! – выкрикнула Меритамон, вскакивая на ноги. – Я беременна не от тебя, но я тебе не изменяла, Могучий Бык! Поверь мне!

Она повалилась на колени, одновременно пытаясь отдернуться от надвинувшихся на нее стражников.

– Прочь от нее! Что это значит? – крикнул Рамсес. – Ну?..

Стражники снова сделали движение к ней.

– Это ребенок моего мужа! – выкрикнула Меритамон, заливаясь слезами, чувствуя, что, может быть, в эту минуту предает Менкауптаха в руки палачей. – Это ребенок Менкауптаха!

Она повалилась с коленей назад, продолжая держать руки умоляюще сложенными перед грудью. Меритамон ничего не видела от слез, но вытянула шею, пытаясь разглядеть лицо царя. Она не видела его выражения, но Рамсес молчал.

Наконец он спросил:

– Почему ты отмалчивалась до сих пор?

– Я боялась гнева твоего величества… Боялась, что ты не поверишь…

– Я не сказал, что я тебе поверил, – прервал ее Рамсес, все тем же тихим угрожающим голосом, но теперь Меритамон слышала в нем сомнение.

– Вот мой срок – ты сам видишь, – прошептала она, кладя руки на живот. – Я чувствовала себя беременной еще до того, как меня взяли в твой дом…

– Я вижу твой живот, но ребенок в нем не говорит мне, когда и кем он был зачат, – сказал Рамсес, и Меритамон впервые услышала его попытку пошутить. Хотя царь был еще слишком разгневан, чтобы шутка удалась.

Меритамон молчала, потупив взгляд.

Тишину в зале не смела нарушить даже Идут.

– Хорошо, – наконец сказал фараон. – Я милостив… и я не стану выносить тебе и этому ребенку скорого приговора. Ты можешь возвращаться в свою комнату.

– Как, ты оставил ей эту комнату? – вдруг взвизгнула Идут, вскакивая с места. – Ты оставил ее в гареме, на моем мес…

Тут царевна поняла, как недостойно себя ведет, и покраснела, злобно глядя на Меритамон.

– Да, я оставляю госпоже Меритамон эту комнату, – сказал Рамсес, даже не повернувшись к своей дочери и наложнице. – Ее вина еще не доказана. До этого времени она считается невиновной.

Он взмахнул рукой, и Меритамон поняла, что это знак ей удалиться; она пала ниц перед фараоном и попятилась к выходу. Она должна была чувствовать возмущение царским произволом, но чувствовала только огромную благодарность… она теперь понимала, что другой царь на месте Рамсеса казнил бы ее не задумываясь, только заподозрив в подобной измене. У самой двери до ее слуха донеслось замечание фараона, сказанное одному из оставшихся в комнате людей:

– Я посмотрю на этого Менкауптаха, как давно хотел.

========== Глава 90 ==========

Меритамон услышала достаточно, чтобы страх охватил ее с еще большей силой, чем тогда, когда ее потребовал к себе фараон. Рамсес хочет увидеть Менкауптаха. Это значит… скорее всего, это значит, что пришла смерть им всем.

Если Менкауптах не смог выдержать допроса благосклонных к нему жрецов-отцов, то разве выстоит он перед фараоном? Ее бедный муж глуп и труслив. Этого не может перевесить никакая его доброта и заботливость. А теперь он еще и обижен – и, как обиженное дитя, думает, что причиненное ему горе важнее всего на свете. Он или не захочет, или не сможет солгать его величеству…

Меритамон вернулась к себе и заплакала снова – в последние дни она слишком много плакала, но иначе ее рассудок просто не выдержал бы. Меритамон радовалась, что единственная свидетельница ее слез никогда не упрекнет ее за них и не воспользуется ими против нее.

– Госпожа, может быть, тебе поговорить с царицей? – предложила То, когда Меритамон немного успокоилась – просто потому, что кончились силы тревожиться.

– С царицей? – изумилась Меритамон. – Кто пустит меня к ней? И о чем мне с ней говорить?

“О том, что я люблю не фараона, а смертного – сына преступницы, на которую я наговорила Та-Рамсес?”

– Попроси ее подтвердить твое добронравие, – сказала То – лицо у нее было испуганное, но голос решительный.

Меритамон вскинула брови.

– Каким образом?..

– А как Идут тебя оклеветала? – спросила в ответ То. – Ведь она тоже не могла видеть, что ты… изменяешь его величеству, – шепотом закончила она. – Царь поверил ей только потому, что она его дочь…

Меритамон поразила проницательность служанки.

– Я поняла тебя, – сказала она. – Но как я увижусь с царицей? Мне нельзя покидать гарем.

– Я пойду к ней и попрошу свидания для тебя, – сказала То. Не предложила, а заявила. И раньше, чем госпожа успела остановить ее, покинула комнату – старая женщина в простом платье, с бронзовым обручем на некрасивой шее. Кто пустит ее к царице?

– Спасибо тебе, То, – прошептала Меритамон. Она не знала, хватило бы у нее храбрости отправиться к царице самой – особенно теперь, когда ее стережет Идут. Та может сделать совершенно иное заключение, увидев, что Меритамон куда-то идет одна. “Идут вполне может искренне верить в мою измену, – подумала Меритамон, – может, потому она и убедила фараона…”

То не было так долго, что Меритамон испугалась за нее. Вдруг ее служанку взяли под стражу? Вдруг царица разгневалась на нее и наказала… или То по глупости призналась в том, в чем не следовало? То казалась разумной женщиной – но это не означало, что она не может сделать глупость.

Служанка вернулась, когда Меритамон уже легла спать. Госпожа тут же села, вглядываясь в ее некрасивое лицо, ставшее почти таким же дорогим, как лицо матери.

– Что?

– Царица навестит тебя завтра, – прошептала служанка.

– Что ты ей сказала? – шепотом воскликнула Меритамон, рывком подтянув к груди колени и сжав их руками.

– Что тебя обвинили в измене, но ты чиста, – без колебаний ответила То.

Меритамон прикусила ладонь.

– Она поверила?..

– Не знаю, – ответила служанка.

Меритамон молча медленно легла обратно, натягивая до подбородка простыню. Она чувствовала, что разговор с Та-Рамсес будет самым трудным из всех, что она выдерживала – Меритамон могла со слезами искренности лгать фараону, могла яростно отрицать нападки себялюбивой Идут, но… лгать этой девочке, которая всей душой любит своего отца, супруга и бога? Этой девочке, которая предана ему и долг перед фараоном считает первой обязанностью каждого, начиная с себя самой?..

“Мне кажется, что измена у вас в крови, – сказал ей Рамсес. – У всех жрецов Амона”.

Фараон был прав, подумала Меритамон.

Она будет лгать его благородной дочери столько, сколько потребуется, если только это поможет ей воссоединиться с любимым и покинуть эту тюрьму.

***

Менкауптаха отрешили от сана.

Это сделал совет жрецов Амона, собранный по приказу великого ясновидца. На этом совете присутствовал его отец; и он тоже подал свой голос против сына. Яхмес был истинным жрецом – всегда больше жрецом, чем отцом и супругом, но только сейчас Менкауптах почувствовал это на себе. Ему нанесли окончательный удар по самолюбию. Впрочем, Менкауптах был уже так уничтожен жизнью, что этот удар даже не показался особенно чувствительным – куда менее, чем измена жены.

Впрочем, отец не потребовал его возвращения домой. Яхмес настоял, чтобы его сын остался в доме жены и вел это большое хозяйство – чтобы хоть как-то поддерживать дом Меритамон и самого себя. Менкауптах понял, что для отца он обуза. Яхмес иногда навещал его… и каждый раз заставал сына в недостойном виде. Менкауптах с какой-то ребяческой злостью предался саморазрушению; он теперь отчетливо понимал, что и в юношеские годы не подавал больших надежд, и даже стараясь изо всех сил, никогда не стал бы достойным своей умной, прекрасной и благородной жены… и своего высокопоставленного святого отца.

Он пил, потом трезвел, мучился и плакал – и снова пил. Яхмес под конец всерьез встревожился за его жизнь, но было уже поздно. Менкауптах пристрастился к вину бесповоротно.

Он был пьян, когда за ним явились воины фараона, чтобы везти в Пер-Рамсес на царский суд.

Менкауптах вначале даже не испугался, потому что отупел от вина; но когда его потащили на носилках к причалу, в голове всплыло оскорбительное замечание, сказанное одним из солдатов, и бывший жрец осознал, куда его везут. Достаточно, чтобы испугаться до потери сознания. Этот трусливый человек не был рожден, чтобы переживать жизненные бури, и уж подавно – не был рожден для таких испытаний.

– В чем… В чем меня… – сумел он выговорить, выглянув из каюты. Он затрясся при виде охранников, стоявших снаружи.

Солдат покосился на него и с понятным презрением ответил:

– Тебя обвиняют в измене фараону.

Менкауптах всхлипнул и осел на циновку; если бы он ел перед тем, как его взяли, то не избежал бы большого конфуза. Впрочем, это едва ли уронило бы его в глазах стражи больше, чем он уже упал.

Ему захотелось снова напиться, но было нечем.

Тогда Менкауптах просто лег, как будто сдавался без боя, и начал подвывать; его могли слышать снаружи, но ему было все равно. Зачем, зачем это случилось со мной, думал он. Чем я виноват? Разве плохо я служил богу, что он так меня наказал?..

Во время плавания Менкауптах заболел от страха – больше, чем от похмелья; и хотя он был совершенно трезв, когда корабль прибыл в столицу Рамсеса, его снова пришлось нести на носилках. Воины фараона не желали служить носильщиками изменщику, пьянице и трусу, но еще меньше желали позориться, подгоняя его пинками и позволяя всем горожанам слушать его скулеж.

Менкауптаха поместили в одно из служебных помещений дворца – стражники вывалили его из носилок, как куль, и ушли, захлопнув двери. Менкауптах, потеряв голову, кинулся за ними и забарабанил в дверь, но тут створки распахнулись и ударом его отбросило назад.

Вбежал стражник; вдобавок к ушибу лба, Менкауптах получил удар по ребрам. Ему сказали, что при следующей попытке к бегству его изобьют, и Менкауптах, плохо понимая, что услышал, тихо опустился на пол.

Попытке к бегству?..

Чтобы он осмелился сбежать из дворца, из-под охраны? Разве он сумасшедший?.. Кем его сочли эти люди – как он может быть преступником, он, кроткий, добрый человек? Менкауптах кинулся бы объяснять всем господам здесь, как они заблуждаются, но смог только заплакать снова.

Он оброс и заносил свою одежду за эти дни – за время запоя и плавания – как уличный попрошайка, но не замечал этого. Пока двери не открылись снова и его не выволокли наружу; Менкауптах вообразил, что его тащат на казнь, и от ужаса завопил и начал так изворачиваться, что вырвался. Его тут же одолели; снова ударили и сказали, что его вымоют, чтобы он не осквернял дворец.

Менкауптах даже не подумал обидеться, кивнув с подобострастной радостью.

Конечно, никто не стал осквернять дворцовые купальни; его перетащили в помещение, где мылись слуги, и выкупали, как когда-то Аменемхета. Менкауптах, хотя был свободным человеком и господином себе, дошел почти до такого же состояния.

Его отскоблили, чисто выбрили и дали ему белую одежду, напоминавшую жреческую, хотя он давно уже не был жрецом. Менкауптах робко попросил поесть, и один из его охранников огрызнулся, но другой послушал его. Ему принесли большой ячменный хлеб и кувшин воды прямо в эту комнату – чтобы не оскорбить нарядные палаты зрелищем насыщения преступника.

Впрочем, Менкауптах не сумел втолкнуть в себя много – желудок так сокращался от страха, что его чуть не вырвало на пол, довершая картину его падения.

Потом его под стражей повели по коридору, и он сумел выдавить из себя вопрос – куда. Ответ не оставил надежды. К фараону, и немедленно.

Менкауптах зажмурился бы, упал бы на колени и остался где был – если бы не понимал, что его погонят дальше ударами.

Ах, как ему хотелось напиться снова – но он понимал, что, скорее всего, ему не суждено уже будет выпить даже воды. Ему хотелось поверить, что он спит, но могущество фараона вторгалось в его фантазии стуком сандалий и металлическим лязгом, который издавали стражники, ослепительным горением драгоценных ламп на мозаичных стенах… высотой и огромностью всего, что его окружало.

Перед Менкауптахом отворились двери, и он очутился в приемном зале.

Как будто давивший на него дворец ужался до этой небольшой комнаты. Храмовые помещения были не меньшей величины.

У него в голове немного прояснилось, и Менкауптах посмотрел вперед – перед ним на возвышении, в кресле, сидел пожилой человек в красно-белой короне, по сторонам которого стояли другие люди. Менкауптах несколько раз моргнул, прежде чем понял, кого он видит. Бедняга повалился ничком и затих, вжимаясь в пол, как будто хотел слиться с ним… продавить его и провалиться под землю. Будь его воля, он бы так и сделал.

– Встань, – донесся до него чей-то приказ. Фараона? Разве такой, самый обыкновенный, голос должен быть у живого бога?..

Менкауптах вскочил и отряхнулся. Он замер, руки по швам, глядя на высочайшее собрание открыв рот – если бы его толкнули рукой, он бы повалился как бревно. Наверное, он был смешон, но никто из придворных не смеялся. Менкауптах посмотрел в глаза человеку на троне – близко посаженные, густо подведенные – и вздрогнул; и вдруг почему-то сам хихикнул.

Этот кощунственный звук раздался в полной тишине. Потом один из придворных что-то шепнул другому, но никто не засмеялся.

Фараон выпрямился, сжав подлокотники кресла, и Менкауптах упал на колени, вдруг осознав, что в эти несколько мгновений погубил себя своим полнейшим неумением себя вести.

– Ты дурак? – спросил его величество.

Менкауптах кивнул. Он впервые услышал, как в комнате засмеялся кто-то, кроме него – и с готовностью улыбнулся сам, надеясь, что отсрочит свою смерть, развеселив своих господ. Однако фараон оставался так суров, точно его не касалось ничего, что вокруг него происходит; это был настоящий бог, чье самообладание превосходило все человеческие понятия.

– Тебе известно, почему ты здесь? – спросил фараон.

Менкауптах молчал, как будто язык прилип к небу.

Рамсес повернулся к одному из господ, стоявшему по правую руку от трона – толстому и уродливому человеку в длинном пышном парике, который был накрашен еще сильнее фараона; вдруг Менкауптаху показалось смешным его платье и весь облик, которым этот человек напоминал женщину, и он снова хихикнул. Но тут приближенный фараона направился к нему, и у Менкауптаха пропал весь смех.

Мапуи наклонился к нему – казалось, эта туша, как у бегемота, сейчас раздавит его.

– Его величество спрашивает, известно ли тебе, почему ты здесь? – звонким и безжалостным голосом, совсем не вязавшимся с его обликом, спросил сановник; его маленькие, холодные, как драгоценные камешки, черные глаза находились близко-близко.

Менкауптах помотал головой. Он и вправду этого не знал.

Ему показалось, что фараон усмехнулся – хотя нет, этого не могло быть. Его величество приподнялся на троне, и Менкауптах понял, что сейчас он скажет свой приговор; бедняга поспешно простерся ниц снова, хотя знал, что это его не спасет.

Над его головой раздался голос Рамсеса, и он сказал совсем не то, что Менкауптах ожидал услышать.

– Уберите его отсюда, это самый большой дурак, которого я видел.

Кто-то в зале снова засмеялся, потом Менкауптаха оторвали от пола и поволокли спиной вперед к выходу. Он вскрикнул, но на его протест никто не обратил внимания.

Его утащили туда же, где он дожидался царского суда – суда, который так быстро и странно совершился.

Менкауптах не знал, что с ним сейчас сделают, но поведение фараона заставило его подумать, что, может быть, его дела не так плохи; и он нашел в себе смелость спросить, надолго ли его сюда поместили.

– До тех пор, пока его величество не решит твою участь, – ответили ему.

Менкауптаху опять ужасно захотелось напиться. Но было опять нечем, и ему осталось только забраться в угол, на соломенный тюфяк, и дрожать.

Будь он более сообразительным и дерзким, он погубил бы себя почти наверняка.

***

Меритамон дождалась царицы – она несколько раз пыталась приготовить речь, оправдания… мольбы, но ничего не вышло. Она полностью растерялась, когда увидела вошедшую в ее комнату Та-Рамсес. Меритамон захотелось опуститься на колени, но она просто согнулась в низком поклоне.

Царица тихо сказала ей сесть, потом села сама. Она навестила Меритамон так просто, как будто не была дочерью и супругой фараона – а Меритамон не обвинялась в измене.

Та-Рамсес некоторое время молчала, с сожалением и скорбью глядя на подругу; а Меритамон вдруг стало невыносимо стыдно от этого взгляда… стыдно, как будто ее укоряли в недостойном поведении.

Все эти укоры были справедливы.

– Что ты сделала? – наконец спросила царица. – Расскажи мне все как есть, и я постараюсь смягчить твою участь.

“Чтобы я рассказала все как есть? Ты думаешь, что я совсем глупа, царица?”

Меритамон кивнула, напустив на себя самый смиренный вид.

– Я беременна – ты, должно быть, это знаешь, госпожа, – сказала она.

Та-Рамсес кивнула.

– Это очевидно, – сказала она. – Я не могу понять, почему ты так долго скрывала свое состояние от его величества – это недостойный поступок. Ты обманывала доверие моего отца.

“На моем месте ты поступила бы так же – а может, и еще хуже, наивное дитя”, – подумала Меритамон. Это существо все еще было невинным и несведущим, как ребенок, несмотря на замужество и положение царицы. Та-Рамсес оберегали от жизни и оберегают до сих пор…

– Я боялась, – правдиво сказала Меритамон. – Его величество мог не поверить в то, что я беременна от мужа… что я ему не изменяла…

Она покраснела, выдавая ложь, и Та-Рамсес стала суровой, как сам фараон.

– Мне кажется, что ты лжешь мне и стыдишься этого, – сказало это беспощадное дитя. – Если бы ты не изменяла фараону, ты бы рассказала все давно.

– Неужели? – не выдержала Меритамон.

Она вскочила.

– Ты не можешь понять, как живут простые смертные, божественная! – воскликнула она, будто желая потрясти, пронять дочь фараона, чем бы это ей ни грозило. – Ты не можешь понять, в каком страхе живут простые женщины! Тебя оберегает сила твоего отца! А мы боимся ее!..

Та-Рамсес открыла рот, будто хотела возразить, но промолчала. Она была в смятении, словно никогда не задумывалась о таких вещах.

– Хорошо, может быть, ты и не лгала, – поспешно сказала царица. – Я поторопилась осудить тебя.

Меритамон почувствовала, как по щекам бегут горячие слезы стыда. Она подняла голову, чтобы юная царица увидела ее слезы и пожалела ее; Меритамон ощущала себя такой же законченной лгуньей, как Тамит.

Та-Рамсес сочувственно погладила ее по плечу.

– Я верю, что ты просто испугалась, – сказала она. – Теперь я верю тебе. Конечно, ты оказалась в очень затруднительном положении – но я поговорю с фараоном, и он смягчится. Его величество любит меня и всегда слушает…

Она улыбнулась, как будто ей пришло в голову самое лучшее утешение.

– Думаю, фараон может оставить тебя там, где ты есть. Когда ты родишь это дитя, его величество снова приблизит тебя к себе…

Та-Рамсес нагнулась к уху подруги и стыдливо улыбаясь, как девица, прошептала:

– Его величество любит не только девушек. А ты особенно ему полюбилась, я знаю.

Меритамон подумала, почему же, в таком случае, царица не ревнует – но потом поняла, как это глупо. Зачем божественной женщине ревновать к простой смертной? У Та-Рамсес никто не отнимет этого великого преимущества.

А потом она поняла, что царица сказала, и ее охватил такой же ужас, как если бы ее приговорили к смерти. Меритамон уткнулась лбом в колени. Если это правда – если даже ребенок не поможет ей спастись из гарема?

Конечно, нет – даже если Рамсес больше не обратит на нее внимания, он не отпустит свою женщину. Та-Рамсес говорила ей, что она может снова понравиться царю; но не говорила, что в противном случае Меритамон освободят. Такого быть не может.

Она долго еще сидела, уткнувшись лбом в колени; руки висели, будто плети. Ей казалось, что ребенок Хепри в ее животе плачет, просясь на волю. Но Меритамон ничем не сможет ему помочь.

***

Менкауптаха отослали домой через час после несостоявшегося суда, так ничего ему и не объяснив. Меритамон оставили в гареме, так же ничего ей не объяснив – даже царица к ней больше не приходила; очевидно, вынести решение насчет ее ребенка оказалось трудным и долгим делом. Однако намерение фараона оставить Меритамон себе не оставляло сомнений.

========== Глава 91 ==========

Был конец сезона шему, и через три месяца должны были наступить праздники Амона – не раньше. Яхмес выслушал донесение человека, которого подсылал ко двору фараона в Пер-Рамсесе; он не мог заключить, собирается ли Рамсес в Уасет во время этих праздников. Это было обязанностью… обязанностью царя – участвовать в таких больших торжествах, подавая подданным пример благочестия и вновь и вновь наделяя страну своей божественной силой.

Но будет ли он и в этот раз наделять силой Амона – Амона, который могущественнее, жирнее и жаднее всех остальных богов? В этот раз, когда Рамсес повздорил, если не сказать – рассорился с жрецами Амона.

Его величество аккуратно отправлял торжества, посвященные самому себе, чего нельзя было сказать о других празднествах. Но ведь он не осмелится оскорбить Амона своим невниманием? Никак не осмелится!..

Но Яхмес страдал за успех своего замысла.

Амон должен был объявить фараону свою волю во время Опета Амона, в своем главном храме, и Рамсес должен был подчиниться, потому что одна женщина не стоила бедствий, которые непослушание царя могло навлечь на всю страну. Но Рамсес мог не приехать в город вообще. Рамсес мог отказаться от посещения святилища. Амон был самым могущественным богом, но богом небесным, а Рамсес земным; божественная кара грядет не так скоро, как скоро пострадают подданные земного бога…

Тотмес отмалчивался – а в особенности стал избегать всяких разговоров об этом предприятии после того, как фараон потребовал к себе Менкауптаха. После такого возмутительного суда над безвинным жрецом Яхмес пришел к своему главе и предложил не сложить оружие – а действовать! Как будто не его собственный сын был взят, и не жрец Амона!

– Яхмес, тебе мало этого? – спросил верховный жрец с таким изумлением и негодованием, что Яхмес чуть не принял это выражение за неподдельное. – Ты хочешь, чтобы следом за твоим сыном взяли тебя?

– Я не думаю, что это произойдет, великий ясновидец, – ответил Яхмес.