Текст книги "Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 59 страниц)

Он только рад не видеть отца и ничего не знать о нем. Прелюбодей. Он радуется сейчас, но потом пожнет плоды своего нечестия.

Хотя Неб-Амон и не хотел, чтобы дети видели его – обессиленного болезнью. Свою опору, своего родителя, которого они считали неподвластным никаким враждебным силам.

Великий ясновидец уснул, и увидел смеющееся, торжествующее лицо своей бывшей служанки – Тамит, дочери семдет Ахетху.

Женщина была обнажена. В одной руке Тамит держала его собственное сердце, а в другой – сердце его единственного сына. Вот она стиснула оба сердца в кулаке, и из них побежала кровь. Тамит воздела окровавленные руки – как жрец после жертвоприношения – и захохотала, запрокинув голову, а Неб-Амон закричал, хватаясь за дыру в своей груди…

Он с криком сел в постели, провел руками по своей мокрой от пота груди – почти удивившись тому, что она цела. Голову охватила боль, и от стона, вырвавшегося у него, стало еще больнее.

– Иб-Вер, – позвал он слугу. – Иб-Вер!

Слуга, постаревший вместе с ним – тот, который раньше спал за дверью, но сейчас ночевал в одной комнате с господином – тут же появился рядом.

– Великий ясновидец?

Неб-Амон понял, что слуга проснулся еще раньше – от его крика. А он был так занят своею болезнью, что даже не услышал его приближения. Верховному жрецу стало страшно.

– Иб-Вер, принеси мне воды – обмыться и выпить, – приказал он. Слуга торопливо поклонился и ушел.

Неб-Амон снова лег и застонал, теперь можно было это делать. Как утомительна, жестока и несправедлива его болезнь. И жена терпела ее – о бедная. Но ей хотя бы не приходилось нести такую ношу, как ему…

Иб-Вер вернулся и шепотом попросил господина сесть. Видно, он понял, как мучительны для него громкие звуки.

Неб-Амон сел и, закрыв глаза, с благодарностью подставил слуге свое лицо и тело. Он чувствовал, что Иб-Вер искренне любит его и предан ему. Что ж, он достоин любви и преклонения своих людей.

Был до сих пор.

Слуга бережно осушил полотенцем стареющее тело, все еще напоминающее о былой красоте и мощи. Неб-Амон морщился, но стонать себе уже не позволял.

Он принял из рук Иб-Вера чашу прохладной воды, краем глаза следя за ним – слуга не уходил. Неб-Амон поднял голову и взглянул на него – тот сидел на корточках и как будто чего-то ждал.

– Иди спать, – сказал Неб-Амон.

– Господин… – произнес Иб-Вер. – Господин, позволено ли будет мне спросить…

Неб-Амон поднял брови.

– Что?

Голова снова раскалывалась – эта голова, которая до сих пор выдерживала и сильнейший зной, и бдение, и долгие обряды, и многочасовые переговоры, и допросы преступников…

– Ты нездоров, великий ясновидец? – шепотом спросил верный слуга.

Неб-Амон улыбнулся. Вот слова, которые никак нельзя было сочетать – божественный титул и нездоровье.

– Иди спать, – повторил он.

Слуга вздохнул, деликатно поднялся и ушел – должно быть, не поверил. Конечно, нет. Неб-Амон не сможет лгать своим людям намного дольше, чем себе.

Он с тяжелым вздохом лег и попытался уснуть. Завтра ему с утра отправляться в храм, нужно хотя бы попытаться собрать хотя бы немного сил для видимости здоровья.

Но утром его охватила такая слабость, что он просто не смог подняться с постели – жрец не знал, когда подкралась эта слабость: должно быть, во сне, когда всякий человек беззащитен. Страдая больше от своего позора, чем от болезни, он отрядил слугу в Опет Амона, чтобы тот сказал, что господин болен и не может явиться.

А ведь сегодня он должен был встретиться с фараоном.

Но Неб-Амон знал, какая опасность больше – лучше он будет валяться без сил вдали от очей Рамсеса, который и так не любил его, чем явится к Рамсесу таким, как есть. Лежачим больным, который ни на что не годен.

Слуга вернулся через час – должно быть, его задержали для допроса младшие жрецы или кто-нибудь поважнее. Так и было. Неб-Амону передали пожелание скорейшего выздоровления от его величества…

Великий ясновидец почувствовал привкус царственной досады в почтительном и испуганном докладе вестника. Он резким жестом отослал его прочь, испугав слугу еще больше выражением боли, продернувшейся через лицо, как нитка.

Снова улегшись на спину и закрыв глаза, Неб-Амон вдруг ощутил сильнейший порыв позвать сына и попросить его любви и сочувствия. Но он подавил свой порыв. Пока еще верховный жрец это мог.

– Иб-Вер, врача ко мне, – приказал он, не открывая глаз и не двигаясь, чтобы беречь силы.

Уну он все расскажет – тот никогда не вынесет его тайн за порог этой комнаты, и не из страха, а из верности и любви. Таких людей мало, о, как мало…

Ка-Нейт была такой – и она покинула его.

Мерит-Хатхор была такой – и она покинула его.

Сын был таким – но и он покинул отца, у него теперь другая душа.

За что все это? За какие страшные грехи?

Уну пришел, даже не делая вид, что ожидает лучшего. Иб-Вер ему, как видно, уже рассказал все, что наблюдал, и умный и опытный врач догадался, что это за болезнь.

– Сядь, господин, я осмотрю тебя, – почтительно и очень серьезно велел врач. – Я сделаю для тебя все, что могу.

Уну поднял глаза, должно быть, почувствовав взгляд господина – и оба прочли в глазах друг друга одно и то же. Потом Неб-Амон улыбнулся. Его врач тоже. Это был верный друг и помощник.

– Приступай, – негромко приказал великий ясновидец. – Я выполню все, что ты мне скажешь.

***

Аменемхет сам понял, что отец болен, в очень скором времени. Неб-Амон, благодаря помощи врача и собственной сильнейшей воле, вернулся к прежним обязанностям через два дня после первого приступа, уронившего его в глазах фараона. Но через неделю приступ повторился.

Какой бы дух ни жил в этом теле, тело восторжествовало над ним – большое тело, наполнившееся такой же большой слабостью и болью, невидимыми цепями привязавшими верховного жреца к кровати.

Он видел сейчас только своего личного слугу, Иб-Вера, и врача, закрывшись от всего дома. Но знал, что этим домом сейчас полностью руководит сын – Аменемхет уже стал в нем господином, сместившим настоящего властителя: никто не говорил об этом вслух, но все это чувствовали.

Но властвовать домом – хотя и нужное, но не редкое умение. Этому обучается каждый, и высокий, и низкий человек. А на дела, которые вел Неб-Амон вне дома, был способен далеко не каждый.

Его сын – не был способен. Не сейчас. К должности первого пророка Амона сам великий ясновидец стал готов только ближе к сорока годам: и только потому, что избежал опасных искушений молодости.

А что ждет Аменемхета?

Неб-Амон тем больше боялся за него, чем больше понимал, что скоро предоставит этого молодого человека самому себе.

Однако понять, что отец плох, Аменемхет оказался способен почти сразу, как это случилось – несмотря на всю свою развращенность. Молодой жрец вошел к больному без предупреждения. Иб-Вер, конечно, пропустил его без вопросов…

Неб-Амону почему-то снова стало страшно.

Следует ли верить сыну так, как ему следует верить?

Аменемхет сел рядом, с состраданием в глазах. Неб-Амон испытал страннейшее и тревожнейшее чувство – как будто это он сам, молодой, красивый, блещущий здоровьем и силой, пришел пожалеть себя в старости…

Сын взял его за руку и поцеловал эту руку, и на глазах его появились слезы. Неб-Амон болезненно улыбнулся. Его сейчас мучило все, даже эти любящие прикосновения; он уже оказался неспособен определять, тревожит его настоящая опасность или мнимая.

Настало для него время, когда он должен опереться на плечи сына.

Самое время.

– Ты болен, дорогой отец? – спросил Аменемхет.

– Да, – сказал Неб-Амон.

Он хотел прибавить: я опасаюсь, что не проживу долго, но почему-то не сказал этого. Хотя он уже знал – почему, и ему было гадко, стыдно и больно от терзаний его души, как от терзаний тела. Но мысли его путались: он уже не мог отделить душевных мук от телесных.

Он видел перед собой наружно красивого и подающего большие надежды человека, а что скрывало это участливое лицо и опустившиеся от огорчения плечи, оставалось только гадать. Как бы я хотел верить, что ты мой сын, а не раб потаскухи, чуть не сказал верховный жрец.

– Это то же, что и с матерью? – вдруг спросил Аменемхет.

Неб-Амон слабо кивнул и закрыл глаза, чтобы не увидеть, как в глазах его наследника мелькнет радость. Я хочу к тебе, моя единственная, моя возлюбленная, подумал он, я хочу в твои объятия – подальше от этого изменщика. Как хорошо ты сделала, что подпустила ко мне своих демонов. Эти демоны лучше тех, что окружают меня, притворяясь друзьями…

Сын бережно уложил его руку рядом на постель – как мертвецу. Потом склонился над ним и поцеловал в лоб.

– Я буду заботиться о тебе как могу, – сдавленным голосом сказал Аменемхет. – Бедный отец.

– Спасибо, – сказал Неб-Амон.

Некоторое время сын молчал, словно собираясь с духом – как будто все еще боялся отца, который был сейчас слабее ребенка. Но этот страх ненадолго.

– Я буду полностью руководить домом, – сказал Аменемхет. – Ты согласен, отец?

Даже если бы он сказал, что не согласен, что бы это изменило?

Приняв неподвижность и молчание отца за согласие, молодой человек встал и, стараясь не шуметь, покинул спальню. За дверью ждал врач, который, как и слуга, вышел, чтобы не мешать разговору своих господ.

Аменемхет хотел пройти мимо, но вдруг остановился и спросил Уну:

– Долго ли он проживет? Как ты думаешь?

Врач посмотрел на него с таким горьким презрением, что молодой жрец почувствовал, как это презрение наполняет его самого, как вонючая болотная вода.

– Думаю, что недолго, – ответил Уну, не потрудившись прибавить к ответу слово “господин”. И, не потрудившись попрощаться, ушел.

Аменемхет закусил губу, сдерживая ярость. Ну ничего. Он уже господин здесь, хочет этого Уну или нет, а в скором времени приобретет всю полноту власти в доме. И тогда…

Аменемхет улыбнулся, и глаза его засверкали. Он представил себе все то, что получит в скором времени – вожделенную женщину, власть, богатство. Он будет совсем еще молод… как прекрасно!

Молодой человек пошел туда, куда стремился еще сидя у ложа отца. К Тамит. Порадовать ее.

Но натолкнулся на неожиданное препятствие – под стеной в саду была выставлена стража, которую он, к счастью, заметил достаточно рано, чтобы придать себе вид гуляющего или занятого другим делом. Не осквернением чужого гарема.

Отец!..

Неб-Амон, как болен ни был, еще раньше понял стремления сына.

В то время, как Аменемхет исходил яростью, Неб-Амон, сидя в постели, спокойно разговаривал со своим старшим писцом. Он уже чувствовал себя достаточно сносно, чтобы сделать то, что было совершенно необходимо.

– Второй экземпляр моего завещания лежит в Обители жизни – изыми его, – сказал он. – Эти исправления должны быть сделаны в тайне. Мой сын и его дети лишаются наследства. Моими наследниками остаются моя дочь, Меритамон, и ее дети от господина Менкауптаха.

Писец взметнул глаза на господина, его накрашенные брови дрогнули, нижняя губа тоже. Но он был слишком хорошо вышколенным и преданным слугой, чтобы задавать вопросы.

Неб-Амон сделал паузу, борясь с болью в сердце, голове и душевной мукой. Аменемхет сделал себе это сам. Это даже не наказание – мера предосторожности, чтобы вредоносное потомство злодейки, которая поработила его наследника, не завладело его богатством и не погубило окончательно кровь Неб-Амона и Ка-Нейт. Эта кровь, благородная и неоскверненная, текла сейчас только в жилах Меритамон – Аменемхет погубил себя, и уже неспособен был выбрать достойную супругу с таким состоянием ума, как сейчас. Неб-Амон перестал рассчитывать на него во всем, что касалось будущего.

– Сказать ли об этом господину Аменемхету? – спросил писец.

Он побледнел – конечно, понимал, как Аменемхет воспримет отцовскую волю.

– Нет, – помолчав, сказал Неб-Амон.

Это может подвигнуть его сына на самое мерзкое, несмываемое преступление. Неб-Амон не так боялся насильственной смерти, как боялся за душу Аменемхета, которая еще, быть может, не совсем больна.

Он прямо сейчас приказал бы умертвить причину всех несчастий – Тамит; но это тоже могло бы подвигнуть сына на отцеубийство. И Неб-Амон не был уверен, что в таком болезненном состоянии сможет заткнуть рты всем причастным и спрятать все концы. Убийство есть убийство, даже такой твари, как эта. А запятнать свой дом кровью Неб-Амону никак нельзя – это дом его детей.

– Позови сюда Иб-Вера, – приказал он писцу, когда тот приготовился уйти.

Иб-Веру верховный жрец поручил отправить вестника в дом Меритамон, он хотел немедленно видеть Менкауптаха, мужа дочери.

Необходимо, чтобы в доме Меритамон узнали волю Неб-Амона – чтобы дочь и ее семья приготовились вступить в свои права и приготовились оборонять их. А это потребуется.

Дочери Неб-Амон тоже ничего не скажет – Меритамон слишком любит брата, чтобы быть надежной; она, конечно, возмутится против того, что кажется ей бесчестным. А Менкауптах не так дружен с Аменемхетом – и предпочтет свою выгоду его выгоде, Неб-Амон уже узнал этого молодого человека. Он будет больше всех заинтересован в том, чтобы выполнить волю своего могущественного тестя, потому что это обернется к наибольшему благу именно ему…

Менкауптах был занят в храме – но доставили его так быстро, как смогли. Никакие дела не могли быть важнее призыва первого из посвященных.

Зять преклонил перед ним колени и поцеловал ему руку. Он смотрел на Неб-Амона насупившись – может быть, так пытался скрыть тревогу или жалость.

– Менкауптах, то, что я скажу тебе, не должно стать известным никому, кроме тебя, до моей смерти, – произнес Неб-Амон.

Менкауптах кивнул, вытянувшись и вытянув шею от усердия.

Неб-Амон усмехнулся, а потом поманил его пальцем к себе и тихо сказал:

– Мой сын лишается своей доли наследства. Все наследство получает моя дочь и ее потомство от тебя. Причины для тебя не важны.

Менкауптах чуть не упал на него от неожиданности; потом отпрянул и непристойно плюхнулся задом на пол, глядя на тестя с разинутым ртом.

– Все наследство получает моя жена? – переспросил он.

“Моя дочь”, – с неудовольствием подумал верховный жрец.

– Да, Меритамон. Но тебе запрещается говорить об этом ей, как и своим родственникам – кому бы то ни было. И прежде всего Аменемхету. Ты понимаешь, почему?

Менкауптах несколько мгновений моргал, глядя на него, а Неб-Амон ощутил страх. Что, если этот мальчишка действительно туп? Кому он вверяет свое потомство?..

Потом молодой человек сглотнул и кивнул.

– Да, господин. Я понимаю, я никому не скажу.

Неб-Амон вздохнул, прикрыв глаза – они опять воспалились от света.

Потом снова поманил к себе зятя и спросил, еще тише:

– Меритамон еще не беременна?

Менкауптах отпрянул и ужасно смутился. Хороший юноша. Но сейчас не время стесняться.

– Я не знаю… Кажется, нет, господин, – ответил он.

– Вы часто разделяете ложе? – спросил Неб-Амон. – Сколько раз в неделю?

Менкауптаху захотелось выскочить из комнаты. Ну уж нет. За свою награду тебе придется потерпеть, подумал Неб-Амон, хладнокровно взиравший на это.

– Два… – выговорил Менкауптах. – Кажется…

– Мало, – сказал великий ясновидец. – Она отказывает тебе?

Менкауптах мотнул головой – он был красен до самой бритой макушки.

– Нет, господин. Просто не… Я не…

– Она не хочет. Настаивай. Приказывай, – сказал Неб-Амон. – Ты ее господин, и ты должен как можно скорее дать жизнь хотя бы одному, а лучше нескольким сыновьям. Ты понял, почему я говорю с тобой об этом?

– Нет, господин, – ответил Менкауптах, и Неб-Амону захотелось ударить его.

– Потому что после моей смерти лучшим обеспечением моей воли останутся ваши дети, – тем не менее, терпеливо пояснил он. – Аменемхет может попытаться отобрать у своей сестры то, что отойдет ей – и если у Меритамон не будет детей, она окажется в большой опасности. Как и ты. Ты понял?

Теперь Менкауптах все понял и испугался.

– Господин, а почему…

– Этого тебе не следует знать. Но это очень веская причина, – ответил Неб-Амон. – Ты понял все мои слова?

Менкауптах кивнул.

– Ты понял мой приказ насчет моей дочери?

Менкауптах покраснел, но опять кивнул.

– Прекрасно. Иди. И будь нем, – приказал Неб-Амон.

Менкауптах припал к полу – от почтительности и благодарности – и вышел, пятясь.

Этим вечером Меритамон снова хотела ускользнуть от объятий мужа – она не отказывала ему прямо, но Менкауптах замечал, как она охладела в последнее время. Он не знал причины. Но помнил приказ, который получил.

– Я хочу спать, – пробормотала Меритамон, когда он осторожно тронул жену за плечо.

Менкауптах открыл рот, чтобы приказать ей, но промолчал. Он не хотел быть грубым и сердить ее. Просто перевернул жену на спину и, неловко взгромоздившись на нее, попытался ее поцеловать. Она не размыкала губ и не отвечала на поцелуй, но и не сопротивлялась; и впустила его руку между бедер. Он хотел, чтобы Меритамон было приятно. Кажется, ей и было приятно – но у него возникло чувство, что пока он овладевает ее телом, ее душа далеко и холодна…

Потом он спросил, не больна ли она, может, что-нибудь случилось…

Меритамон улыбнулась, быстро взглянув на него и тут же отвернувшись. – Все хорошо, – сказала она, но ее улыбка при этих словах истаяла.

========== Глава 59 ==========

Тамит не сразу поняла, что все пути к ней отрезаны – тогда, когда ветер донес до нее разговор стражников под стеной. Она попыталась подкрасться к дверям гарема изнутри, но ее грубо завернули назад, так грубо, что она растерялась и оскорбилась.

Ей уже давно не напоминали, что она только рабыня.

Она догадывалась, что в доме что-то неладно – но какое именно несчастье случилось, женщина не успела узнать. Аменемхета перестали к ней пускать, и только он приносил ей вести о своих домашних.

Хотя Тамит знала, что его сестра уехала к мужу. Соблазнить глупенькую девочку было легко, но воспользоваться этим Тамит не успела, Меритамон отослали… Неб-Амон! Он разгадал ее хитрости и предупредил ее атаку!

Тамит сходила с ума.

Может быть, ее наконец собрались убить? Она знала, с какой легкостью это можно сделать…

Тамит стала присматриваться к своей еде – ее носила все та же безмолвная служанка, что была приставлена к ней несколько лет назад. Женщина казалась ей каменной – с одинаковым лицом, с одинаковыми жестами и одинаковыми фразами, которыми она отвечала на вопросы. Тамит скоро поняла, что определить, когда еду отравят, по самим плодам, хлебу или напиткам она не сможет – Неб-Амон не настолько глуп, чтобы добавить яд, имеющий вкус или запах. Оставалось следить за подательницей. Но она, должно быть, слишком хорошо владела собой, ни разу Тамит не заметила ничего подозрительного.

Она положилась на свои чувства.

Тамит знала, что сердце может узнать об опасности, даже если ее не видят глаза, не слышат уши и нос. И как-то вечером, когда прислужница принесла ей воду, блюдо фруктов и хлеб, поднос вдруг покачнулся в ее руках. Такое могло быть и бывало и раньше. Но Тамит подняла глаза на женщину и увидела, что та упорно смотрит в землю и бледнее обычного.

Следующие несколько мгновений были мгновениями сильнейшего ужаса – ей захотелось закричать о несправедливости и жестокости, о том, что они убийцы, просто завизжать и опрокинуть посуду…

Тамит очнулась от своего порыва, когда служанка ушла. Женщина мелко дрожала, по всему телу выступили капельки пота. Разжав кулаки, Тамит увидела на ладонях глубокие красные полумесяцы, оставленные ногтями.

Потом она глубоко вздохнула и поглядела на еду.

Что из этого отравлено?

Скорее всего, вода – люди пьют быстрее, чем едят, и даже если Тамит заподозрит что-нибудь, она успеет отравиться насмерть. Сморщившись, женщина сунула нос в кубок и понюхала. Чем-то пахнет. А может, и нет. Непонятно.

Женщина еще раз поглядела на еду – и вдруг, еще сама не понимая зачем, сделала три глотка из своего кубка: ей показалось, что отдает горечью, но, может, опять только показалось. Потом легла, всхлипывая без слез от страха и возбуждения. Тамит стала ждать, что с ней будет.

Она заснула, несмотря на голод, а через какое-то время проснулась от странного недомогания, похожего на лихорадку – ее бросило в жар, стало подташнивать и начались странные фантазии. Они затмевали все вокруг, хотя женщина не спала и сознавала это.

Она стонала, металась в ужасе, но никто не приходил к ней. Она заплакала, проклиная подлых убийц и желая в агонии, чтобы они умерли такой же смертью…

Потом все кончилось. Она умерла? Нет – задремала.

Проснулась, и приступ повторился, но уже слабее. Тамит плакала от облегчения и страха, страха другого рода. Теперь она знала, что ее пытались убить и не смогли – сейчас она выживет.

Это значит, что вскорости ее попытаются убить снова – более грубым способом: кинжалом или удавкой. От такого никакая хитрость не спасет, у Неб-Амона на службе опытные и безжалостные убийцы…

У нее сводило внутренности от страха, несчастная рабыня скулила и ломала руки, мокрые от пота простыни под ней сбились в кучу. Потом на нее нашло оцепенение, и Тамит уснула, хотя, казалось, это было невозможно. Просто ее тело и душа устали бояться.

Она проснулась – живой. Кубок с ядом все еще стоял рядом, и Тамит почему-то вскочила и схватила его, будто оружие.

А потом зачем-то отставила на столик в глубине спальни, за занавеской, как тайное оружие… Какая дура… Сейчас ее заколют, а она делает такие глупости!

А потом вдруг Тамит схватила кубок и, взболтав его, вылила содержимое в пустую вазу для цветов. Пусть думают, что она выпила яд, ни о чем не догадавшись. Хотя зачем? Когда увидят, что она не умерла, все равно повторят попытку.

Чувствуя себя запуганной, глупой, беспомощной, Тамит снова бросилась на постель и заплакала, кусая подушку и молотя по ней кулаками – эти корчи должны были означать плач по остаткам ее жизни, но на самом деле Тамит уже не знала, хочет жить или умереть. Иногда этот страх, всеобщая ненависть и одиночество заставляли ее желать смерти как выздоровления после болезни…

Бей, думала она. Коли меня ножом, убийца! Прекрати все это, наконец!..

Она обессилела скорее, чем в первый раз, и соскользнула в полный кошмаров сон, в котором ее убивали. Женщина вскрикивала и просыпалась, не сознавая окружающего, и снова засыпала, и ее снова убивали…

Она проснулась, когда настало утро – измученной, больной, с жалко свалявшимися от пота волосами и застывшей на лице гримасой страха. Но живой. Почему?

Тамит не знала.

Но она, повинуясь какому-то побуждению, не вставала со своей растерзанной постели и не пыталась привести себя в порядок. Вскоре к ней вошли.

Это была та же самая служанка, и в руках у нее был поднос с едой!

Тамит вскрикнула, и женщина вздрогнула и тоже вскрикнула. Подхватила рукой покачнувшийся кубок с вином.

Не поднимая глаз, поставила завтрак на столик.

– Где посуда? – спросила она, неверным голосом.

– Здесь… Вон, – простонала Тамит. Она ничего не понимала, только понимала, что надо притворяться. – Ох… Я заболела, кажется, – пожаловалась она, держась за живот. – Меня тошнит!

– Таз! – выкрикнула она, словно не владея собой, сгибаясь пополам.

Женщина вылетела из комнаты, словно ее выбросили пинком. Тамит, повинуясь не разуму, а только чувству, схватила прядь своих смоляных волос и сунула ее в горло; и когда служанка притащила тазик, наложницу вырвало. Поморщившись, она упала в свою грязную постель и начала снова стонать.

– Живот болит. Позови ко мне врача, – плакала Тамит. – Скорее! Ох, я умираю! Умираю!

Служанка взглянула на нее – быстрый, как бросок змеи, взгляд, со сжатыми губами и блестящими глазами – потом, не обращая на жертву больше внимания, побежала собирать вчерашнюю нетронутую еду. Главное было найти кубок. Она его нашла и с облегчением поставила на поднос, потом взяла фрукты, по которым уже ползали мухи, и, забыв хлеб, убежала.

Значит, в хлебе яда не было, усмехаясь, подумала Тамит. Она немного еще постонала, но ее никто больше не слушал. Тамит замерла, размышляя.

Что все это значит?

Почему ее не добили? Что значит этот завтрак?

А вдруг это не господин приказал ее убить?..

Кто-то, думала Тамит, кто хочет сохранить ее убийство в тайне, кто покусился осторожно и не повторит своей попытки. Может быть, врач, который наверняка искусно разбирается в ядах?

Ответом на ее вопросы послужило полное безразличие к ней целый день – не являлась ни служанка, ни врач; люди как будто выжидали. Тамит тоже выжидала. Убийцы ждали ее смерти, а она – подтверждения своих догадок…

Вечером к ней пришла та же служанка, но с пустыми руками. Сказала ей подняться, переменила белье, потом унесла нетронутую испортившуюся за день еду. Тамит почувствовала, что очень близка к истине, когда ей принесли ужин.

От которого она отказалась, хотя уже сильно хотела есть. Но чувствовала, что должна сохранять больной вид. Слабость и муки голода еще усилили впечатление отравления.

Она была уже грязна, под мышками кололись отросшие волосы, несмытая краска размазалась по лицу и очень уродовала ее. Но нельзя было ничего делать, нельзя…

Только на другое утро она, со стонами и корчами, попросила служанку проводить ее в купальню. Это было выполнено. Стоя под струями воды, которой ее поливала неудавшаяся убийца, Тамит была почти счастлива – и очень горда своим умом, разгадавшим такой тонкий замысел.

А потом она вдруг вспомнила о яде, оставшемся в вазе на столике. Тамит едва дождалась, пока служанка уйдет, и подскочила к вазе – и обнаружила, что вода наполовину высохла, а стенки алебастрового сосуда покрывает засохший осадок. Женщина, нахмурившись, долго рассматривала его – а потом вдруг быстро отставила вазу.

Она тяжело дышала, ошеломленная мыслью, которая посетила ее. Она сохранит этот яд. Она высушит его до конца и пересыплет в пустую плотно закрывающуюся посуду или тряпицу… Хитрецы сами себя перемудрили, они дали Тамит в руки оружие, которым она непременно воспользуется.

На всякий случай Тамит съела только половину завтрака, хотя это потребовало от изголодавшейся женщины огромного усилия воли.

Яд она прибрала через сутки, когда в вазе высохла вся вода.

***

Старания Менкауптаха вскоре увенчались успехом. Меритамон была совершенно здорова и совершенно готова к тому, чтобы рождать детей – и несмотря на все свое нежелание, забеременела через две недели после того, как муж увеличил свои притязания на нее. Она не могла бы сказать, что Менкауптах противен ей или груб. Он старался быть ласковым мужем, а она – послушной женой… но для этого ей приходилось всякий раз с Менкауптахом или не думать совсем, или заставлять себя думать о нем. Вымученная и постыдная супружеская любовь – приносившая скромное, пристойное, вымученное удовлетворение. Все ее чувства к мужу были насилием над собой.

Сейчас, когда она поняла, какой может быть любовь от богов…

Но думать об этом было невозможно – не просто преступно и опасно, а и очень грешно; Меритамон было стыдно перед мужем, который оказался добрым человеком, старавшимся угодить ей, и в то же время она злилась на него. За то, что он себя не принуждает, а действительно радуется жизни с ней.

Хотя скоро ее смирение превратилось в привычку, а тот уголок сердца, где еще теплились воспоминания о Хепри, был запечатан для всех, и прежде всего для нее самой. Меритамон превратилась в довольную жену.

И ее сердце не плакало и не страдало – оно привыкло любить то, что ему следовало любить, хотя эта любовь была как пиво для простолюдинов после господского вина. Но Меритамон не позволяла себе роптать. Она знала, что многим в жизни приходится гораздо хуже.

О мать, как редко было твое счастье…

Только иногда Меритамон думала, что добрейшая Ка-Нейт была и счастлива как редкая женщина. Но потом она заставляла себя вспоминать, как мучилась ее мать много лет после той короткой высочайшей радости. Наверное, это справедливо.

Большинство людей испытывают намного больше горя, чем счастья. Нельзя, чтобы одни были только счастливы, в то время, как мучаются их ближние. Ка-Нейт согласилась бы с дочерью, если бы могла слышать ее мысли сейчас.

Другие ее мысли и стремления очень огорчили бы мать.

Меритамон старалась даже избегать отцовского дома после того, как объяснилась там с Хепри. В доме Неб-Амона жила мать юноши, которого она любила – одной мысли о Тамит было достаточно, чтобы вернулась вся боль, непозволительная для богатой госпожи в ее положении, для дочери верховного жреца, выданной замуж и ждущей ребенка от знатного и благочестивого господина. Может быть, и родители Менкауптаха жили так же, как она, думала Меритамон. Может быть, они тоже не любили друг друга, а любили других людей…

Разве это имеет значение?

Она полюбит то, что имеет. Она уже любит этих хороших людей. Такова Маат.

Вскоре после того, как Меритамон почувствовала себя беременной и со скромной, но самой лучшей, непреходящей радостью сообщила об этом мужу, за ней прислали из дома отца. Он срочно требовал дочь к себе.

Меритамон догадывалась, в чем дело, еще когда, мучаясь от жары и духоты, покачивалась в плотно зашторенных носилках. Отец, должно быть, нездоров – ведь он уже стар. Ей стало очень стыдно, что она могла забавляться своей любовью, когда случилась действительно серьезная беда.

Ее страхи подтвердились – все оказалось намного хуже, чем она думала. Отец был не просто болен, он был при смерти.

Меритамон поняла это по лицу домашнего врача, который встретил ее у покоев господина и шепнул, чтобы она не волновала его. Она поняла это по испуганной, горестной тишине, царившей в доме – в доме верховного жреца давно уже не было веселья, но таким гнетущим настроение не было даже в дни траура по Неферу-Ра. Даже в дни траура по Мерит-Хатхор.

Даже в дни траура по Ка-Нейт.

Сейчас умирала сила и защита этого дома. Без женщин дом мог обойтись, как их ни любили; но смерть Неб-Амона означала, что семья и ее будущее… самые устои распадутся, как мертвое тело, лишенное своевременной заботы жрецов. Да. Эта семья давно уже разложилась как мертвец, думала Меритамон, с осторожностью и страхом раздвигая занавески, за которыми ее ждал отец. Когда это случилось? Кто это сделал – убил их семью?..

Она ожидала тяжелого запаха пота, запаха болезни, но почувствовала только аромат курений. Ложе отца было пустым. Он сидел в кресле, задрапированный в широкое белое одеяние, и улыбался ей.

Меритамон подбежала к великому ясновидцу и упала на колени, целуя его руку; потом уткнулась лбом в его колени. Он погладил дочь по волосам.

– Моя прекрасная Меритамон, – ласково сказал отец. – Мне передавали, что на твою семью снизошло благословение. Ты носишь ребенка.

Меритамон немного устыдилась, но вдруг ощутила потребность посмотреть отцу в глаза. Как будто это была последняя возможность поговорить с ним от сердца. Да ведь они никогда и не говорили так, вдруг поняла молодая женщина, никогда – она боготворила отца вместе со всей страной, он никогда не приближал к себе никого, кроме матушки…