Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 345 (всего у книги 347 страниц)

33

Пленный отвечал охотно и обстоятельно. Евдокимка почувствовала, что между ними пролегла некая нить доверительности, поэтому старалась говорить с ним предельно вежливо.

Выслушав последний ответ, полковник вопросительно взглянул на майора:

– Что будем делать с ним?

– А что панькаться? Куда его отправлять? Сержант брал его в плен, сержанту и пускать в расход.

– Я не могу расстреливать его, товарищ полковник. Всю дорогу убеждал, что пленных у нас не расстреливают и что если он ответит на все вопросы… Как видите, он ответил.

– Что вы тут антимонию разводите, товарищ младший сержант?! – возмутился майор. – Вы что, отказываетесь выполнять приказ?

– Приказа пока что не было, – недобро блеснула глазами Евдокимка, поправляя ремень висевшего через плечо карабина. – Если же он последует, то будет противоречить приказу товарища Сталина об обращении с пленными, – она и представления не имела о том, издавался ли такой приказ Верховного главнокомандующего на самом деле, но, что сказано, то сказано…

– Нет, ты видел этого грамотея? – слегка поостыл майор.

Однако Гайдук обратила внимание, что к полковнику тот обратился на «ты», и это ее покоробило.

– Приказ пока что отдан не был, – потупив глаза, осадил его комбриг. – Сержант прав.

– Они что, хотят расстрелять меня? – с каким-то странным безразличием в голосе спросил лейтенант, вклиниваясь в эту перепалку.

– Я пытаюсь отговорить их от этой затеи.

– Тогда они расстреляют нас обоих. Это уже смешно.

– О чем вы там лопочете? – исподлобья взглянул полковник на Евдокимку.

– О жизни и смерти. Лейтенант просит вас как офицер офицера – пощадить его.

– А ты спроси этого своего лейтенантика: они наших бойцов часто щадят? На землю нашу они пришли из чувства сострадания?

– Ответ вам известен, товарищ полковник. Может, он в штабе корпуса понадобится? Офицер как-никак, прямо с фронта.

– Что ты цену ему набиваешь, словно старой лошади?

– Если мне позволена последняя просьба, – вновь заговорил пленный, – то я прошу вас лично исполнить приговор. Вы – настоящий солдат, в вашем поведении есть что-то рыцарское.

– Только не надо льстить мне. На вашей судьбе это все равно никак не отразится.

– Я ведь не о помиловании прошу, а всего лишь высказываю свое пожелание. Жаль, что вы до сих пор не удостоились звания офицера.

«Сама об этом жалею, – согласилась с ним Евдокимка, но вслух ничего не произнесла. – Война не завтра кончается, еще удостоюсь». Она задумчиво покряхтела, взглянула сначала на пленного, затем на полковника.

Нет, сам процесс расстрела ее не страшил. За то время, пока она работала в госпитале, на ее глазах, а порой и на ее руках, ушло из жизни столько раненых бойцов, она повидала столько крови… Тут дело заключалось в другом. Евдокимка понимала, что сейчас этот пленный смотрит на нее, как на заступницу, и здесь уже – вопрос чести. Хотя что Евдокимка могла противопоставить воле этих высоких чинов, кроме жалости к пленному да своего упрямства?

– Пленный просит, чтобы я лично расстрелял его.

Майор крутил ручку аппарата и словно бы не слышал слов Евдокимки, но полковник как-то странно встрепенулся и спросил:

– Из уважения к храбрости, что ли?

– Наверное, на войне это тоже имеет значение – кто именно лишает тебя жизни.

– Тогда уводи и стреляй. Везти его в штаб корпуса – далеко и не на чем. Устраивать ради него лагерь военнопленных, что ли? Отведи подальше и не вздумай пожалеть его. Метрах в двухстах отсюда – кладбище.

– Мимо проезжали, видел…

Они с лейтенантом встретились взглядами, и тот все понял без перевода. Евдокимка достала из кармана пистолет пленного и проверила его.

– Понимаю: приказ есть приказ, – произнес Вильгельм фон Кранц так, словно хотел подбодрить своего палача. Но когда у двери Гайдук пропускала его вперед, лейтенант как-то слишком уж проницательно присмотрелся к ее шее, словно собирался нанести любимый японцами «сабельный удар» в глотку. – Где вы намерены расстрелять меня?

– На кладбище.

– Это по-христиански. Если вам трудно будет стрелять, вернете мне пистолет с одним патроном. Под слово чести офицера.

– Это не дворянская дуэль, а война, господин лейтенант. Лично я рисковать из-за вас не намерен.

Когда они проходили мимо каменной тумбы, оставшейся на месте ворот помещичьей усадьбы, лейтенант приостановился, положил на нее свои ручные часы, портсигар и портмоне, а также снял с пальца обручальное кольцо.

– Возьмите, сержант, по праву трофея; законами войны это допускается. Если отбирете у убитого, это уже мародерство. А так, я дарю вам.

Евдокимка не стала вступать в полемику, молча рассовала дареное по карманам, однако повторила: «Рисковать с пистолетом я не намерен». И тут же приказала пленному идти дальше.

С минуту, сопровождаемые взглядами крестящихся кладбищенских старух, они двигались в полном молчании, но затем вдруг лейтенант вновь заговорил:

– В моем положении подобные вопросы задавать неуместно. Тем не менее… Почему вы все время говорите о себе в мужском роде? Вы ведь женщина, и с грамматикой у вас вроде бы все в порядке.

– С чего вдруг вы решили, что я – женщина?! – опешила Евдокимка.

Офицер остановился настолько резко, словно наткнулся на штык, и медленно, слишком медленно оглянулся. Глаза его округлились так, будто ему явился лик Девы Марии.

– Так, вы что, скрыли ото всех свое женское естество?! Никто, даже командир вашей части, не знает о том, что вы женщина?! Но это же невозможно!

– Немедленно объясните, почему вы приняли меня за женщину. Или же прекратите болтовню.

– Я рос в семье медиков и прекрасно знаю, что женщины могут сколько угодно выдавать себя за мужчин. Но, чтобы изобличить, их не обязательно раздевать донага. Достаточно присмотреться к шее, к гортани. Дело в том, что у мужчины есть кадык, – показал он пальцами на свою, резко выступающую, буквально впивающуюся в кожу, костяшку. И правильно сделал: по-немецки этого слова Евдокимка попросту не знала. – В то время как у женщин кадыков не бывает. У вас, фройляйн, нет кадыка, – опять ощупал он пальцами свою гортань. – Природой не предусмотрено.

Поняв наконец, что немец имеет в виду, Евдокимка впервые за все время службы в армии, за всю свою жизнь, по настоящему, по-мужски грубо выругалась – про себя, но самым настоящим солдатским матом. Черт возьми, а ведь об этой особенности строения гортани она и не подумала! И подполковник Христина о предательском «кадыке» тоже ни словом не обмолвилась, даже не намекнула.

Они еще только подходили к кладбищенской ограде, как Гайдук скомандовала: «Стоять!», – и вскинула карабин. Но как раз в ту минуту откуда-то из-за спины послышался крик:

– Не стрелять! Полковник приказал не стрелять! – во всю мощь своей глотки орал посыльный краснофлотец, размахивая при этом обеими руками. – Пленного в штаб корпуса затребовали! Третьи сутки «языка»-офицера взять не могут!

Евдокимка мельком, через плечо, оглянулась, но карабин не опустила.

– Он кричит «не стреляль!» – испуганно вытаращился на нее лейтенант.

– Но с условием, что вы ни слова не скажете об этом чертовом кадыке. Ни слова. Брякнешь свое «фройляйн» – пристрелю прямо там, в присутствии всех штабистов.

– Ах, вот оно что?! Да, конечно же не скажу! Опустите карабин, господин сержант. Вы так по-человечески отнеслись ко мне, вы спасли мне жизнь. Я буду молчать.

Из личных вещей, которые Евдокимка попыталась вернуть ему, обер-лейтенант взял только портсигар.

– Остальное все равно отберут, – извиняющимся тоном объяснил он. – Но кто-то совсем чужой возьмет себе.

– А мы с вами уже, оказывается, родственничками стали?

– Родственниками мы не стали, но даже здесь, на войне, сумели остаться людьми. Разве не так? Кстати, ваше перевоплощение настолько романтично, что я даже смерти бояться перестал.

– В том-то и дело, что панькаются тут с тобой, – по-русски проворчала Евдокимка. – Не фронт, а сплошная буза.

– У меня просьба. На фронте находятся мои братья – двое родных и один двоюродный. Если вдруг каким-то образом… Словом, сообщите им, что на эти сутки я все еще был жив. Запомните, пожалуйста, фамилию – Кранц.

– Ну да, ты меня еще в почтальоны запиши! – по-русски огрызнулась Евдокимка.

– Я вашу запомнил – Хайдук.

– Сам ты… «хайдук»!

– У меня тоже дочь, ей семь лет, – не стал требовать перевода лейтенант. – Впрочем, извините, – тут же устыдился он своей сентиментальности. – Берегите «кинжал викинга». Барон фон Штубер утверждал, что он не просто ритуальный, а еще и магический.

– Слава богу, что вы пальнуть не успели! – подбежал тем временем запыхавшийся моряк. – Всыпал бы мне тогда комбриг! Приказано расстрел отменить и вести этого лейтенанта назад, в штаб. По рации сообщили, что сейчас за ним пришлют машину.

– Лучше бы комбриг все-таки всыпал тебе, – не могла успокоиться Евдокимка. Физиологическая тайна строения женской гортани, которую так некстати открыл ей германский лейтенант, продолжала будоражить девушку.

* * *

Когда она вернулась в кабинет комбрига, майор тут же, не глядя на Евдокимку, благоразумно выскользнул из него, а полковник покаянно развел руками, и, глядя в окно, разбитая часть которого была занавешена портянкой, произнес:

– Кто же знал, что в корпусе четвертые сутки не могут взять в плен стоящего «языка»? О приказе по обращению с пленными тоже напомнили. Я пробовал пересказать им те сведения, что дал пленный, однако там и слушать не хотят: подавай им самого фрица, живьем…

– И мне опять придется ехать с ним?

– У них там свой переводчик, предупредили. И нам какую-то женщину-переводчика, в звании младшего лейтенанта, обещали прислать. Хотя, признаюсь, я тебя, сержант, на эту должность предложил.

– Переводчиком? Да ни за что! Я воевать хочу. В батальоне вон ни одного снайпера.

– Говорил, говорил Корягин, что ты еще и снайпер. Не краснофлотец, а находка! – суховато, с какой-то ироничной ухмылкой, произнес полковник. – Ладно, сержант, до утра отдыхай.

– Может, я прямо сейчас и отправлюсь в батальон?

– Отдыхать! Заслужил. И вообще учись выполнять приказы, не то накажу по всей строгости устава! Подселяйся в любой дом. Утром явишься. Все, свободен.

«Не то накажу! По всей строгости устава!» – по школьной привычке передразнила про себя полковника, отдавая при этом честь и проделывая поворот «кругом», Евдокимка.

В коридоре она в последний раз увидела пленного, находящегося там под охраной бойца комендантского взвода.

– Искренне благодарю вас, господин сержант, – дрогнувшим голосом произнес Кранц.

– Берегите свой бесценный кадык, господин лейтенант, – язвительно ответила Евдокимка. – Проболтаетесь – накажу по всей строгости устава!

34

Определиться с постоем Евдокимке помог ординарец комбрига – старший сержант Куренной, разбитной малый лет тридцати. Невидный собой – худощавый, безбожно курносый и веснушчатый, – он принадлежал к тому типу мужчин, которые благодаря своему балагурству да неистребимому оптимизму и к сорока годам все еще остаются «первыми парнями на деревне».

Представив Евдокимку как первого храбреца, снайпера, а главное, непревзойденного знатока немецкого языка, он тут же приказал хозяйке дома, молодке без возраста, позвать для «персонального его веселения» соседку Варьку и накрывать на стол. Однако Настасья, владелица просторной полуземлянки, и сама уже так воспламенилась при виде смазливого гостя, что, проплывая мимо Гайдук, призывно прошлась рукой по низу ее живота:

– Ой, какого к нам ноныча морячка прибило!.. Одно сплошное мармеладное загляденье… – а почувствовав, как Евдокимка брезгливо повела бедрами, спасаясь от бесстыжих пальцев, умиленно открыла для себя: – Мамоньки мои, да мы пока еще и не соблазненные… – речь у нее была протяжной, певучей, какой-то совершенно непривычной Евдокимке. – Все, Куренной, радуйся, – объявила тем временем Настаська о своем решении. – Сегодня Варька – в полном твоем душевном и телесном обладании.

– Дай парню в себя прийти, ты, любава ненасытная, – под задорный хохоток, выставил он хозяйку за дверь, ущепнув при этом дольку ее оттопыренной ягодицы.

– Наверное, мне нужно пойти куда-нибудь в другой дом, – поморщилась Евдокимка, представив себе, во что выльется ночь, проведенная под одной крышей с такой похотливой «мармеладкой».

– Куда ты сейчас пойдешь?! Только тебя, корешок якорный, там и ждали! Все уцелевшие дома давно оприходованы; все лучшее занято штабистами. Со мной здесь четверо легкораненых обитало, что-то вроде госпиталя было; но сегодня утром они, по сознательности своей, добровольно ушли на западный холм, в охранение; понимают, что бойцов позарез не хватает. У Варьки же весь дом связистками да медсестрами забит. Как и все офицерско-штабные, они, конечно, форс держат, поскольку на ляжки их и офицеров хватает; ну да черт с ними. Варька сюда, к раненым бегала. В самой деревне мужиков не осталось, разве что несколько старцев…

– Так что тут у них, по этому поводу коллективный бордель, что ли?

– Ты чего, корешок якорный?! – пораженно уставился на него старший сержант, который до этого освобождал для новосела место у печи, на лежанке. – Не понимаешь, что ли? Со дня на день здесь появятся немцы. Вот бабы и ложатся под «своих да наших», словно под танки, чтобы от них, значится, а не от фрицев-насильников, забрюхатеть. Если уж все равно рожать придется, то чтобы от своих… Расклад улавливаешь?

– Что ж тут не улавливать? Обычный расклад, – мрачно признала Евдокимка.

– А что поделаешь? Не сами же они, село за селом, под немцами оказываются; это мы, драпая, подставляем их.

Гайдук ничего не ответила, и они мрачно помолчали.

– А Настаська – из донских казачек. Правда, липучая до невозможности и в постели ненасытная. Да и вообще поднадоела. Варька, с телесами ее неохватными, для меня в самый раз. И самогон у нее получше любого коньяку. Вот только до сих пор Настаська к ней не подпускала. Ревнует, стерва.

– Прямо интриги мадридского двора!

– Какого двора? – не понял смысла фразы Куренной.

– Да это так, из школьной программы. Лично я хочу спать. Единственное мое желание – хотя бы раз за всю войну нормально отоспаться.

– Э, нет. Отсыпаться нужно на передовой. Это ж с какой такой дури, в тылу, посреди бабьей деревни, ты отсыпаться решил?! Такого легкомыслия на передовой тебе, корешок якорный, не простят, затюкают.

От картошки «в мундирах», двух зубчиков чеснока и миски кукурузной, пожелтевшим салом приправленной каши Евдокимка не отказалась. Едва увидев на столе котелок с парующей картошкой, она вспомнила, что давно не ела и, как говаривала в таких случаях Анна Жерми, «до неприличия» голодна. Однако самогон девушка только понюхала да брезгливо пригубила. Из спиртного у них в доме водилось разве что вино, причем натуральное, но и его Евдокимка не употребляла.

Что же касается Настаськи, то теперь Гайдук поняла, что имел в виду Куренной, когда сетовал на ее «липучесть». Та весь вечер не отходила от нового гостя. То, сидя на лавке, терлась бедром о ее бедро, отчего Евдокимку бросало в омерзительную дрожь; то прямо за столом пыталась налечь грудью не нее… А то вновь и вновь стремилась притиснуть руку к ее паху, и Гайдук приходилось или крепко сжимать колени, или же забрасывать ногу за ногу. При этом молодка все время требовала: «Ну, скажи, скажи что-нибудь по-немецки. Хотя бы слово».

– Да оставь ты парня в покое! – не выдержала такого натиска Варька. – Скоро сама научишься шпрехать, офицеров ихних соблазняя. Еще и гансиков штук десять нарожаешь.

Евдокимка обратила внимание, что произносила это женщина без какого-либо страха или огорчения. Очевидно, давно решила для себя, что мужик – он в любом обличье мужик.

Трапеза была в самом разгаре, когда Евдокимка ушла в соседнюю комнату, сняла сапоги и, не раздеваясь, упала на лежанку. Буквально через несколько минут она уже мирно посапывала. Однако сну ее не суждено было стать долгим. Проснулась Гайдук от того, что кто-то, обхватив ногами ее ногу, пытался разделаться с ее штанами.

– Ты чего? – спросонья рванулась Евдокимка, резко отбивая руку, добирающуюся до ее женской тайны. – Какого черта?

– Да не стесняйся ты! Игорь и Варька уже отбесились по пьяни и храпят теперь в соседней комнате.

Наконец Евдокимка окончательно поняла, где она находится, и вспомнила, кто та женщина, что забралась к ней на лежанку.

– И ты храпи! – попыталась Гайдук столкнуть с себя хозяйку дома, но та умудрилась перекатиться через нее и, по-кошачьи сгруппировавшись, одной рукой обхватить за шею, а другой тут же прорваться через прорезь в кальсонах.

– Не дури, парень! – горячо зашептала она Евдокимке в подбородок. – Где ты еще такую бабу на передовой найдешь? Если стесняешься, я могу сама все проделать, сверху, на тебе. Или же просто возьму твое сокровище в рот, а потом уж…

– Да отвяжись ты, идиотка! – с силой вырвала Гайдук руку женщины оттуда, куда она не должна была проникать; однако было уже поздно.

– Ой! Да ты что – девка?!

– Не ори! Заткнись, – прошипела Евдокимка, ударом в шею отбрасывая Настаську так, что та больно ударилась головой о стену.

– Ну, хорошо-хорошо, я не кричу, – перешла та на шепот, потирая затылок. – Но ты ж объясни…

– Что я тебе должна объяснять? – зло парировала Евдокимка. По-солдатски быстро она привела в порядок брюки, обулась и, нащупав на столе спички, зажгла керосинку.

– Но я же не ошиблась, ты действительно девка, – уселась Настаська на лежанке, подогнув ноги и привалившись спиной к стене. Теперь она уже не спрашивала, а утверждала. – Да и несет от тебя не мужским, а женским духом. Как только я меж ног к тебе полезла, так сразу же и почуяла.

Та холодная, расчетливая ярость, которая неожиданно обуяла Евдокимку, могла зародиться только в сознании и действиях человека, побывавшего в боях, прошедшего специальную подготовку и познавшего цену страха и мести, жизни и смерти. Схватив лежавший на столе «кинжал викинга», она в мгновение ока сжала пальцами ноздри Настаськи, как это обычно делают разведчики, чтобы заставить пленного раскрыть рот и получить причитающийся кляп. И, когда насмерть перепуганная женщина в самом деле разжала зубы – Гайдук тут же вставила между них лезвие.

– Замри, – внушающе приказала Евдокимка хозяйке дома. – Не двигайся и внимательно слушай. Я действительно скрыла свой женский пол и выдаю себя за мужчину. Как скрыла и то, что мне еще нет восемнадцати. Почему? Чтобы воевать наравне с мужчинами! Как видишь, до сих пор у меня это получалось: и воевать, и скрывать. Так что вот тебе мой приговор: хоть слово вякнешь кому-нибудь – пристрелю, как собаку. На куски порежу. Поняла? – спросила, предварительно вынув изо рта кинжал. – Ты все поняла?

Понадобилось еще несколько мгновений, чтобы, придя в себя, Настаська испуганно потрясла подбородком.

– Зачем же нож в горло? – едва слышно произнесла она. – Могла просто, по-бабьи, объяснить, что к чему.

– С тобой по-бабьи не получается, поэтому еще раз предупреждаю: пикнешь своему Игорьку или кому бы то ни было – прострелю обе коленки и язык отрежу, – вновь захватила Евдокимка ее пальцами за нос и прокрутила так, что Настаська взвыла и приподнялась на коленях. – Как ты понимаешь, мне терять нечего.

– Да клянусь тебе: никому ни слова, – жалостливо простонала женщина. – Ты же мне весь нос изломала.

– Пока еще нет. Все впереди. Если, конечно, станешь болтать. Накажу по всей строгости устава.

– Да хватит тебе, хватит! Утром похвастаюсь, как все у нас получилось, и одним девственником в вашей морской бригаде стало меньше. Устраивает?

– По поводу «девственника» можешь болтать, сколько угодно.

– Тогда лады. Гаси лампу, там и так керосина – кот наплакал, садись рядом и давай просто, по-человечески поговорим.

35

Евдокимка, положив кинжал на стол и погасив лампу, уселась рядом с хозяйкой дома, однако разговор не ладился. В течение нескольких долгих минут они бездумно, отрешенно смотрели в окно.

– Нет, ну как я тебя, девку, изнасиловать пыталась? Смех и грех! До конца дней своих помнить и краснеть буду.

– Как только здесь появятся немцы, будет тебе и о чем до конца дней помнить, и по поводу чего краснеть.

– Может, они еще и не дойдут сюда. Офицеры поговаривали, что скоро в деревню подкрепление подбросят, и тогда уж…

– Раз офицеры говорили, так и будет, – неохотно согласилась Евдокимка. Она прекрасно понимала, что никакого подкрепления в деревню подбрасывать не станут и рассчитывать на «тогда уж», как на чудо небесное, смысла нет. Однако разочаровывать Настаську не решилась.

– Настаська, убирайся к себе на койку и дрыхни, – вместо этого угрожающе проговорила Евдокимка. – Мне поспать надо, завтра опять на войну.

Женщина неохотно сползла с лежанки, но, все еще задерживаясь на ней одним коленом, заканючила:

– Можно я с тобой полежу? Уж больно нравишься ты мне. Ничего такого, просто прижмусь к тебе и полежу.

– Еще чего?! Прижмется она! – буквально взревела Гайдук. – К Игорьку своему топай. Варьку прогони и насилуй его, сколько хочешь.

– Не хочу я с ним, – голосом капризного ребенка объявила Настаська. – Надоел. Все мужики осточертели. Я тихонько так; прижмусь к тебе и буду лежать.

Евдокимка вновь ухватилась за кинжал и, состроив свирепую рожу, прорычала:

– Все, сейчас буду резать. Исполосую всю.

– Какая же ты злая, господи, – побрела к своей кровати Настаська. – Кто тебя полюбит такую? Чтоб тебе всю ночь насильники снились.

– Накажу! – пошла Евдокимка на нее с кинжалом. – По всей строгости устава!

Настаська проворчала и, словно побитая собачонка, отправилась на свою койку.

Утром, едва проснувшись, Евдокимка увидела, что женщина мирно лежит себе, уткнувшись лицом… в ее предплечье. Отпрянув, девушка подумала: «Это ж надо быть такой прилипалой!» – и уже намеревалась изо всей силы садануть ее локтем, да в последнее мгновение передумала: сжалилась – уж больно сладко, по-детски посапывая, спала эта неугомонная казачка.

Евдокимка осторожно поднялась и перешла на кровать Настаськи. Однако уснуть в то утро ей уже не суждено было. Едва сомкнула она глаза, как послышался гул самолетов, а какой-то всадник приостановился под окном, пальнул из винтовки и с криками: «Тревога! Немцы прорвали оборону! Все к штабу! Воздух!» – помчался дальше.

«Так это всего лишь налет авиации, или же немцы действительно прорвали оборону?» – как можно спокойнее пыталась определить для себя Гайдук, лихорадочно обуваясь и хватая свой матросский бушлат, карабин, кинжал…

– Настаська, сержант – общий подъем! – прокричала она, заметив, что Куренной, все еще голый, лежит в обнимку со своей вожделенной Варькой.

– Что там еще? – сонно возмутился Игорь.

– Немцы! Воздух! Все – из дома! – не по-мужски звонко приказала Евдокимка, выскакивая на приземистое крыльцо.

Первые бомбы и пулеметные очереди немецких штурмовиков застали ее уже лежащей под толстой каменной оградой, в дальнем уголке усадьбы.

Вражеские пилоты, очевидно, знали, что в деревне находится штаб морской десантной бригады, и где именно он расположен. Быстро подавив единственное зенитное орудие, они принялись утюжить огнем улицы, время от времени коршунами налетая на высившееся посреди площади неподалеку двухэтажное здание бывшей помещичьей усадьбы.

Добравшись короткой перебежкой до угла ограды, Евдокимка уселась под куст сирени и выстрелила прямо в фюзеляж огромной машины, с разворотом заходившей на сельскую площадь. Только пуля ее, наверное, нанесла самолету такой же вред, как заноза слону. Тогда Евдокимка приподнялась и, пристроив оружие на ограде, между камнями, выстрелила еще раз, теперь прямо по днищу кабины. Самолет вдруг резко отвернул вправо и вверх, словно пытаясь атаковать багровый полукруг восходящего солнца, а затем, завалившись на правое крыло, стал уходить в сторону фронта. Возликовав по поводу этой победы, Евдокимка тут же осадила себя убийственно хладнокровно: «Ну и кому ты докажешь, что это ты его подбила?!»

Развернувшись, чтобы встретить другой самолет, она вдруг увидела бегущую к ней полуоголенную Настаську. «Ложись!» – крикнула ей Евдокимка, калачиком сворачиваясь в своем каменном закутке. В следующее мгновение она заметила фигуры старшего сержанта Куренного и Варьки, тут же исчезнувшие в огромном взрывном вихре, вулканически разнесшем саманную полуземлянку, где все они только что ночевали. Закрыв от ужаса глаза, Гайдук сначала почувствовала, как сквозь крону куста на нее упало что-то теплое и мягкое, а затем ударили куски самана, комья глины, осколки камней и еще черт знает чего…

Придя в себя, Евдокимка обнаружила, что лежит под кустом, опираясь головой в оголенную грудь наваливавшейся на нее Настаськи и что обе они буквально погребены под кучей самана, глины и мелких камней. Прежде чем выбраться из-под этого завала, она уяснила для себя, что от гибели ее спас некогда густой, а теперь совершенно растерзанный куст сирени да уже не подающее признаков жизни тело хозяйки взорванного дома. Увидев, что голова женщины размозжена, а в позвоночник ее между лопатками вонзился кусок металла, Гайдук мысленно поблагодарила судьбу, что осталась живой, отделавшись ссадинами на левой руке да болью в ключице.

– Вот мы и полежали с тобой рядом, Настаська, – стоически произнесла она, нервно и неумело перекрестив мертвую женщину. – Такая вот странная суждена тебе последняя земная ночь и последняя любовь…

Немецкие пилоты заходили на очередную штурмовку, однако Евдокимка попросту не обращала на них внимания.

Подняв оказавшийся под кустом карабин, Гайдук отошла чуть в сторонку и, сметая с оружия рукавом посеревшего бушлата пыль и грязь, осмотрелась. Бескозырка ее по-прежнему лежала на вещмешке, там, где она и пристроила их перед стрельбой – в проломе ограды. Отсюда девушка хорошо рассмотрела то, что осталось от здания штаба бригады, и молитвенно пожелала, чтобы хоть кто-нибудь из находившихся там командиров уцелел.

Осторожно, как в детстве в гробы умерших соседей, она заглянула через ограду. «В байку о подбитом самолете кто-то, возможно, и поверит, а вот в историю о ночи, проведенной с Настаськой, – точно никто», – подумала Евдокимка и, метнув прощальный взгляд на истерзанное взрывом тело женщины, поспешила к тому, что осталось от штаба бригады.