Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 166 (всего у книги 347 страниц)

VI

Я уж и не помнил, когда мне в последний раз приходилось встречаться с иностранцами. Не было у меня ни потребности в этих встречах, ни желания. Когда-то было любопытство; оно заставило меня очень давно, в пятьдесят седьмом, что ли, году, приурочить свой отпуск к Фестивалю молодежи и студентов; я примчался в Москву, чтобы своими глазами увидеть, какие они такие – иностранцы. Увидеть я их увидел достаточно, и несколько разочаровался: фраков они не носили, обходились без моноклей, одеты были просто, а порой я бы даже сказал затрапезно; видно было, что так они ходят и у себя дома, а приезд к нам для них – событие любопытное, но из ряда обычных. Были среди них люди, кого мне особенно хотелось увидеть, это испанцы; романтика гражданской войны тридцать шестого – тридцать восьмого прочно сидела в крови. Но их я не увидел. Где они поселились, я знал: в небольшой гостинице, а может быть, то была и не гостиница, а домик по соседству с нею. Дом был тихий, на лавочке перед входом сидели какие-то дядьки, лениво болтая. Я разогнался мимо них; один из них привычно остановил меня и поинтересовался, что я тут потерял. Я объяснил. Он попросил предъявить документы. Я предъявил. Он посмотрел и остался, видимо, удовлетворен. Он сказал: «Ну, иди». Я пошел к двери, но оказалось, что идти следовало в обратном направлении – куда-нибудь подальше. Я не обиделся: в Испании был режим Франко и я понимал, что осторожность нужна, мало ли кто захотел бы увидеть испанцев, рискнувших неофициально приехать к нам. Сейчас мне кажется, что можно было бы и иначе; но это не моя служба, и я не стану навязывать свои мнения специалистам.

Да, таким был первый опыт по части иностранцев. А вот по служебной линии у меня никаких встреч так и не было – за пределами рамок Варшавского Договора, разумеется. Армия – не научный институт, и у нас своя специфика. Однажды я попробовал представить, что мы приглашаем к себе представительную делегацию какой-нибудь державы – так, как приглашаем, скажем, ученых или деловых людей. Дорогих гостей принимают, допустим, в штабе округа. «Вот, господин генерал, пожалуйте к карте. В вашем штабе эти карты, так сказать, немножко неточны, а у нас тут по состоянию на нынешний день. Вот, изволите ли видеть, здесь расположены наши стратегические установки. Тут дислоцируются подвижные, это у вас в конторе наверняка еще не отмечено. А вот – защитная система. Так что если вы попробуете нанести удар отсюда, то ничего не добьетесь, надо вот откуда. Что вы сказали? Ах нет, у нас на стартовых давно уже стоят другие, про эти мы уже и вспоминать забыли, тут ваша разведка опростоволосилась. А вот, обратите внимание, наши основные коммуникации. Да вы не записывайте, к чему мы все это вам приготовили в отпечатанном виде, с картами, схемами и разрезами. Наука, да, вы правы, военная наука тоже является интернациональной, как и любая другая. Да-да, к сожалению, вам придется перенацелить ваши устройства, нам очень неловко, что мы доставляем вам такие неудобства, но что поделать, се ля ви». Приезжие генералы вежливо улыбаются, хозяева в ответ им – тоже, все страшно довольны. «Ну, кажется, мы ничего не забыли. А вот, честь имею представить, подполковник Акимов, специалист по подрывной технике. Он расскажет вам о последних новинках в этой области». Тут, вежливо щелкнув каблуками на иностранный манер, в беседу вступаю я. «Так точно, я с радостью поделюсь своими скромными знаниями. Я привез с собой несколько образцов, чтобы не быть голословным. Если вашим парням придется преодолевать минные поля, то они должны обязательно иметь в виду, что взрыватели, которые мы сейчас ставим – комбинированного действия, и исправно реагируют на металл; вы уж их предупредите, пожалуйста, не забудьте, не то, не дай бог, кто-нибудь может подорваться, это будет так печально! Что, завернуть вам с собой? Сделайте одолжение, я это, собственно, и имел в виду, это будет очень хорошо выглядеть на каминной полке или где-нибудь в другом месте, по вашему усмотрению. Итак, до встречи на вашей прекрасной родине!». Приезжий генерал, улыбаясь, заверяет, что он найдет место для моих презентов, потом подзывает адъютанта со шкатулкой и начинает раздавать ордена: «По поручению нашего правительства…» Покой, благодушие, и в лучшем ресторане уже накрыты столы – там сегодня будет спецобслуживание.

Да, подумал я, усмехаясь силе своего воображения, специфика у нас действительно не та, и еще не скоро можно будет принимать военные делегации на уровне полной откровенности. Военная наука, безусловно – наука, но на ее достижениях с самого начала стоит гриф «Совершенно секретно». Сознание этого вошло в нашу плоть и кровь, и проявляется хотя бы в том, что женщина, с которой я был знаком около суток, так и не узнала, что человек, уведший ее с гарнизонного кладбища – профессиональный военный…

Был знаком; этот оборот мысли мне не понравился – словно, исполняя мелодию, музыкант нечаянно задел другую струну, и впечатление сразу поблекло. Но тут вошел, наконец, наш гость, и думать о пустяках стало некогда.

Был он крупным, лет пятидесяти, старался держаться свободно, но не сразу справился со скованностью, и ощущение неудобства некоторое время не исчезало ни у него, ни у нас – неудобства, в котором не были виноваты ни он, ни мы, а разве что память – память и война. По-русски он, естественно, не говорил, но это нас как раз не смущало: Лидумс немецким владел в совершенстве с детства; а я достаточно хорошо понимал, хотя свободно разговаривать не мог из-за хронического отсутствия практики. Так что в разговоре Лидумс солировал, а на мою долю оставался, в лучшем случае, аккомпанемент. Но на большее я и не претендовал.

– Итак, – начал Лидумс, когда мы представились (гостя звали Хуго Фабльберг) и выяснили окончательно и бесповоротно, что наш гость согласен оказать нам всяческую помощь в пределах его возможностей, а мы, сознавая ограниченность этих его возможностей, не будем на него в претензии, если он не сможет чего-то из того, что мы от него ожидаем, – после всей этой дипломатической протокольной преамбулы и после исполненных живого интереса вопросов о погоде в Магдебурге и исчерпывающих ответов по этому поводу, итак, – начал Лидумс главную часть нашего разговора, – вы жили тут до войны.

– Я тут родился в двадцать седьмом году, – ответил Фабльберг, – и жил до сорок четвертого года («до года девятнадцать сотен четыре и сорок», так звучало это в оригинале), когда был призван в армию, так как тогда шла война.

– Да, – согласился Лидумс, – война шла, совершенно верно. Не можете ли вы сказать, где вы тут жили? Особенно в последние годы?

– Я знаю, что вас интересует, – сказал Фабльберг, – так как товарищи, которые беседовали со мной и попросили меня предпринять эту поездку, ввели меня в курс дела – в той, разумеется, степени, в какой они сами в эту суть посвящены. Жил я постоянно от рождения в одном и том же доме.

– Лучше будет, если вы покажете на плане, – сказал Лидумс и извлек из стола тот самый, наклеенный на холстину, старый план. Он расстелил план на столе, Фабльберг коротко вздохнул и на секунду запнулся; мы промолчали. Тогда он сказал:

– Да, вот так… А жил я тут.

– Нас интересуют вот эти дома.

– Я знаю. Как видите, это достаточно далеко. Сам я в этих домах никогда не бывал. Но я знал человека, который там работал.

Если бы беседу вел я, то наверняка, не удержавшись, крикнул бы: «Кто он? Чем он там занимался? Да не тяните!..» У Лидумса выдержки было больше, и он сказал лишь:

– Это очень интересно. Продолжайте, – и подпер ладонью подбородок, показывая, что приготовился внимательно и долго слушать.

– Собственно, это будет очень небольшой рассказ. Какие-либо подробности об этом человеке мне неизвестны, хотя сам я ему очень многим обязан. Своей профессией. – Он посмотрел на свои руки, здоровенные ладони с сильными пальцами, с шершавой кожей. – Я впервые подумал о ней всерьез, когда познакомился с ним. И, наверное, тут большую роль сыграло даже не то, что он рассказывал о своей профессии, – не так уж много, – а как он рассказывал, иными словами – как он любил свою профессию. Тогда я был слишком молод, я был мальчиком и много не понимал. Зато теперь, вспоминая, я вижу, что он очень любил свое дело.

– У вас всегда было много хороших химиков, – кивнул Лидумс. Фабльберг озабоченно взглянул на него.

– Но он был врачом, а вовсе не химиком. Именно врачом. И я ведь тоже не химик, а врач. – Он тревожно приподнялся. – Если вы рассчитывали на меня, как на химика, то я разочарую вас…

– Нет, – сказал Лидумс, – все в порядке. Просто я подумал, что он химик. А оказывается, он был врачом.

– Вы совершенно правы. Только я стал хирургом, а он не был хирургом. Он был терапевтом, однако, как он сам говорил, усмехаясь, терапевтом он был плохим, потому что в свою науку почти не верил. Это он сам говорил так. Он говорил, что если врач не верит в свои средства, то он плохой врач. И еще он говорил, что увидеть свою науку лучше всего можно не изнутри, а со стороны, то есть достаточно отдалившись от нее. И он говорил, что теперь видит свою науку достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько она еще не есть наука, насколько она еще несовершенна.

– Значит, он не практиковал, – уточнил Лидумс.

– Да, конечно нет. Иногда, если кто-нибудь внезапно заболевал поблизости, из тех, кто его знал и кого он знал, он приходил и лечил, но делал это без всякого удовольствия.

– А вы говорили, что он был увлечен своим делом.

– Да, так это и было. Но он любил свое дело, мне кажется, таким, каким представлял его в будущем. Он верил в будущее.

– В будущее наци?

– Этого я не знаю. Я не помню, был ли он наци, да и какое это имеет значение сегодня? Во всяком случае, фанатиком он не был, я сужу по тому, что на политические темы он со мной никогда не разговаривал. Насколько я понимаю, он не одобрял и не осуждал, он просто не уделял этому внимания. Предпочитал не замечать.

– Интересно.

– Да, он, как я вспоминаю, мыслил своеобразно. Он говорил, что каковы люди сами по себе – большого значения не имеет. Что главное заключается в том, каковы у этих людей возможности. Самые плохие люди, говорил он, обладая большими возможностями, например, в медицине, могут практически больше помочь человечеству, чем даже очень хорошие люди, у которых таких возможностей нет и которые поэтому никому и ничем помочь не смогут. Мне кажется, это имело прямое отношение к его восприятию нацизма. Возможно, таким способом он оправдывал сам себя.

– Оправдывал что именно?

– Ну, был он наци или нет, но работал-то он ведь с ними, и, надо полагать, был им достаточно полезен. Я сужу по тому, что, не занимаясь частной практикой, он был тем не менее очень хорошо обеспечен, и власти относились к нему с большим почтением, начиная с блоклейтера…

Кажется, мы добрались наконец до главного.

– Что же такого он делал для них? – спросил Лидумс, не меняя своей задумчивой позы.

– Он работал в том учреждении или предприятии, не знаю, которым вы сейчас интересуетесь. Я знаю это потому, что однажды мы гуляли с ним по городу, и проходили мимо той улицы, он кивком указал на нее и сказал: «Здесь идет битва с врагом, невидимая битва. Но когда-нибудь мы сможем рассказать об этом…»

– Битва с врагом… – задумчиво протянул Лидумс.

– Да. Он говорил, что для того, чтобы победить врага, нужно прекрасно знать его, а мы его практически почти не знаем. Он говорил, что надо учиться побеждать не слабого, а сильного врага, самого сильного, только так есть смысл сражаться.

– Гм, – произнес Лидумс. – И кем же был этот враг?

– Я, собственно, даже не знаю, – он растерянно улыбнулся. – Думаю, что он имел в виду не вас. Скорее болезни. Какие-то серьезные болезни.

– Он не называл их?

– Нет…

– В таком случае, постарайтесь припомнить как можно подробнее все, что он говорил в этой связи…

– Я попытаюсь. Он иногда говорил много, а иногда целыми часами молчал. Но, наверное, даже молчать ему иногда было нужно в чьем-то присутствии, а не в одиночестве.

– Следовательно, он был одинок?

– Семьи у него не было. То есть, во всяком случае, в нашем городе, а я знал его не менее пяти лет. И друзей, кажется, тоже; я не видел, чтобы к нему кто-нибудь приходил. У него была большая квартира, хорошо обставленная, но никакой прислуги. Я, собственно, так с ним и познакомился: он, видимо, знал, что я живу рядом, встречал меня на улице и однажды предложил мне небольшой заработок, чтобы я убирал иногда квартиру, колол дрова и носил уголь или торф, а также выносил мусор и золу, и так далее.

– Убирать обычно нанимают женщин…

– Тогда я так и сказал ему, потому что сперва это показалось мне немного оскорбительным для мужского достоинства: уборка – женское дело. Он ответил, что слишком уважает женщин, чтобы заставлять их убирать за ним, хотя бы и за деньги. А ведь было много женщин, которые не отказались бы от заработка.

– А дома у него было что-нибудь интересное?

– Хорошая обстановка, это я уже говорил. Много книг, но почти все научные, они меня тогда не интересовали. Из его книг я запомнил лишь Крафта, у него было собрание сочинений Крафта, он любил фантазии и утопии, и мне они тогда тоже нравились. На стенах были картины, но я тогда ничего не понимал в них, и не помню, что это были за картины – кажется, в основном пейзажи. Один портрет – доктора Коха. Это великий ученый…

– Да, мы знаем. А приборы, инструменты?

– Я помню только микроскоп, хороший бинокулярный микроскоп. Но я видел его лишь однажды, потому что обычно прибор стоял в своем футляре, и я не помню, чтобы доктор Роттенштейнер когда-нибудь с ним работал. Он вообще не работал дома.

– Доктор Роттенштейнер…

– Это была его фамилия. Потом, став медиком, я пытался найти какие-либо упоминания о нем в научной литературе. Но ничего не нашел ни в тогдашней, ни в современной, ни у нас, ни на Западе.

– Но все же вернемся к нашей теме. Вы припоминаете еще что-нибудь из его разговоров?

– Он почти никогда не говорил ничего конкретного. Любил рассуждать в общем, большими категориями. Однажды, например, он сказал, что древние вели войны гораздо более разумно, чем мы, потому что у них каждый воин, кроме меча или копья, обладал еще и щитом, то есть постоянно имел при себе и средства защиты. Он говорил, что идти на врага нужно имея и собственное средство защиты от того оружия, каким ты хочешь поразить врага. Потому что враг может выбить у тебя меч, подхватить его и накинуться с ним на тебя, и тут, если у тебя нет щита, ты погибнешь.

– Достаточно обще и не слишком-то вразумительно. А еще?

– Еще? – Фабльберг задумался. – Да, вот. Он говорил о книге какого-то писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго. Там один господин награждает за подвиг какого-то унтер-офицера, предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что несчастье это стало возможным по вине того же самого унтер-офицера. И вот доктор Роттенштейнер сказал, что с ними, вероятно, сделают то же самое. Только, – тут он усмехнулся, – может быть, все произойдет наоборот: сначала расстреляют, а потом станут награждать.

– Веселый разговор… И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его могли расстрелять?

– Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?

– За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому… Что вы еще можете вспомнить?

– Кажется, больше ничего, – сказал Фабльберг, помолчав. – Хотя, конечно, может быть, что-то еще и вспомнится: знаете, память – капризный инструмент, она готова к действию далеко не всегда. Вот свои операции я помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет…

– Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки размещалось? Могла это быть, например, больница?

– Больница? М-м…

– Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.

– Не знаю, – задумчиво сказал он. – Вам ведь известно, мы теперь стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в тишине. Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и в городе. Тем более раньше. Но в подземелье?.. А, вот, вспомнил: была это больница или нет, но какие-то больные там, кажется, были. Да, совершенно определенно. Видите, память заработала, и я вспомнил: однажды доктор Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, – я говорю «особенно», потому что веселым он не бывал вообще никогда, – и я не удержался и спросил его, в чем дело. Должен вам сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак, я спросил его, и он – не сразу, правда, – ответил, что иногда в мире все переворачивается с ног на голову. Когда больной выздоравливает, это должно быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо. Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но доктор ничего не ответил.

– Та-ак, – протянул Лидумс, и мы с ним переглянулись. – Любопытная деталь… Значит, вы виделись с ним ежедневно?

– О, разумеется, нет. Убирать я старался, когда его не было, потому что мне как-то легче было, когда никто не видел меня за этим занятием. А кроме того, он вовсе не каждый день бывал дома. Случалось, он не появлялся по двое и по трое суток.

– Уезжал?

– Возможно. А может быть, просто ночевал там или дежурил.

– Получал ли он почту?

– Да. Но только журналы, иногда какие-то проспекты. Не помню, чтобы он получил хоть одно письмо.

– А с вами никогда не пытались разговаривать о нем? Вы ведь были к нему ближе всех остальных и могли знать то, что другим было неизвестно: что он делает дома, что говорит, что думает, не слушает ли вражеские передачи…

– Приемник у него был, но он включал его редко, и слушал только музыку. Больше всего легкую. Садился в кресло и слушал, иногда с закрытыми глазами.

– Готовил он сам?

– Обедал доктор где-то в другом месте. Кофе варил сам, на спиртовке, по старинному обычаю. Дома съестного почти не держал. Хотя однажды, когда мама спросила, не может ли он помочь нам немного с продовольствием, – это было уже незадолго до того, как меня призвали на службу, – я попросил его, и он принес хорошей колбасы и сыра. Я расплатился с ним из денег, которые причитались мне за уборку.

– Значит, его жизнью никто у вас не интересовался?

– Нет. Потому что за ним все время следили, и он это знал.

– Это новость. Следили?

– Может быть, я неточно выразился. Может быть, не следили, а охраняли. Когда он выходил, за ним заезжала машина, где кроме шофера всегда сидел еще один человек. И привозила его та же машина. Небольшой «вандерер», восьмерка. Возле дома я нередко встречал одних и тех же людей, но в нашей округе они не жили, там я знал почти всех. А когда он звал меня на прогулку, – это бывало очень редко, – мне не раз казалось, что за нами кто-то следует, постоянно на одном и том же расстоянии. Я подумал, что это могут быть грабители, – доктор хорошо одевался, по виду его можно было принять за богатого человека, да он и не был бедным, – и сказал ему. Он ответил: «Не обращай внимания. Тебе ведь бояться нечего?». И добавил: «Каждый должен делать свое дело, и делать его хорошо. Тогда все будет в порядке». Больше я с ним об этом не говорил.

– И с тех пор, как вам пришлось идти в армию, вы его больше не встречали?

– Когда я узнал, что должен идти воевать, я не мог не сообщить ему, тогда я гордился: отечество нуждалось во мне, а воевать – это вам не чистить печи и не бегать в гимназию, солдат – серьезный, взрослый человек. Услышав от меня об этом, он сказал, не спросил меня, а просто проговорил, как бы про себя: «Может быть, избавить тебя от этого? Я мог бы…» Я еще не успел ничего ответить, потому что подумал, что мама была бы очень рада, но он так же, вслух, закончил: «Хотя – нет. Так тебе будет проще…» Что – проще, и почему, он не сказал.

– Проще жить, наверное, – сказал Лидумс.

– Может быть, он думал, что на фронте я скорее выживу? Но тогда нас еще не бомбили так страшно, как, я слышал, здесь было потом; в тылу было куда безопаснее.

– Ну что же, – сказал Лидумс, – благодарю вас. Думаю, что сейчас вам самое время пообедать. Наши товарищи устроят это.

– Да, – сказал Фабльберг, взглянув на часы, – режим – это очень важно в жизни человека. – Он встал. – Может быть, вы дадите мне ваши телефоны. На случай, если я еще что-нибудь припомню. Ведь я останусь здесь еще на два дня. Так я попросил, и мне обещали.

– Хотите побродить по городу? – осторожно спросил я.

Он покачал головой.

– Нет, – сказал он, – не хочу. Я успел увидеть кое-что, пока мы ехали с аэродрома. Все изменилось, и я не хочу лишних переживаний. Но здесь недалеко, в нескольких десятках километров есть, как говорили мне дома, кладбище наших солдат, погибших еще в первую мировую войну. Конечно, они воевали не за правое дело, – он извиняющеся улыбнулся. – Но ведь они этого не понимали.

– Хотите почтить их память?

– Я не воспитан на идеях милитаризма. Но в этих краях тогда погиб мой двоюродный дед. Мне говорили, что и его прах лежит на этом кладбище.

– Вполне возможно, – сказал Лидумс. – Желаю удачи.

Мы попрощались, и Фабльберг вышел, а мы остались сидеть. Лидумс просматривал заметки, начерканные им во время разговора.

– Ну, что ты по этому поводу думаешь? – спросил он.

– Не уверен, что кладбище это сохранилось.

– Да черт с ним. Какая-нибудь версия у тебя выстраивается?

– Темна вода в облацех, – откровенно признался я. – Пока не вижу никакой системы. Сверхсекретный объект. Там, помимо прочих неизвестных, подвизается врач-терапевт. Врач, к которому приставлена охрана. И который лечит больных, чье предназначение – в результате лечения не выздороветь, а умереть.

– Да, санаторием это не пахнет.

– Хотя судить рано. То, что больному следовало умереть, могло быть выводом чисто эмоциональным. Если лечили, допустим, человека, о котором заведомо известно было, что личность он крайне пакостная. Нельзя отвергать и такой вариант.

– Примем как запасной, – Лидумс чуть поморщился. – Если же понюхать это буквально, то все признаки больше всего подходят, как ты уже понял, к секретной лаборатории, в которой экспериментируют на людях. Испытывают какие-то новые способы лечения, которые иногда могут приводить к противоположным результатам, и совершенно преднамеренно: если, например, испытывается дозировка…

– Эксперименты на военнопленных?

– Вовсе не обязательно. На военнопленных можно было экспериментировать далеко не всегда: хабитус их таков, что многие процессы протекали бы не как в организме, находящемся в нормальном состоянии.

– Постой, Сулейманыч. Ты думаешь, эксперименты могли ставиться на…

– А ты категорически не допускаешь? Но кроме медицины драматической и трагической, когда экспериментируют на себе, есть еще и медицина уголовная. Во всяком случае, я не стал бы отвергать ее существование.

– Кого же они там, по-твоему… пользовали?

– А черт его знает. Преступники. Просто больные, взятые из обычных клиник. Расово неполноценные. Мало ли… Тогда понятно, почему этот милый доктор боялся, что их могут сначала поставить к стенке…

– Жутко весело, тебе не кажется?

– Веселее некуда. И, к сожалению, если наша версия хоть в какой-то мере правильна, это означает, что истина – за майором Ивановой. Это такой кусочек истории, который взрывать нельзя.

– Все равно, это в прошлом…

– Если бы весь фашизм был в прошлом, тогда другое дело. Но он далеко еще не покойник… Ладно, давай займемся нашими взрывами, это куда веселей.