Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 235 (всего у книги 347 страниц)

Глава пятнадцатая

Костюрин ощущал молодой подъём и, несмотря на то, что каждую ночь приходилось объезжать посты, сидеть в засадах, а в последний раз – дважды участвовать в перестрелках, спать всего по три-четыре часа, усталости и не чувствовал.

Он словно бы заимел некие крылья, которые помогали ему перемещаться по пространству, был возбуждён, вдохновлён, при первой же возможности старался вырваться в Петроград – так не терпелось увидеть Аню Завьялову.

Костюрин влюбился. Влюбился, как мальчишка, безоглядно, втюрился по самые уши, даже больше – по макушку, его окружала атмосфера счастья, которую создали двое: он и она, Костюрин и Аня.

По вечерам, на заставе, во время чистки оружия – всякая последующая ночь могла оказаться горячее предыдущей, – Костюрин сосредоточенно скрёб пальцами шевелюру. И как же это так получилось, что раньше он не знал Аню? Лицо его делалось недоумённым, на крыльях носа появлялись капельки пота, а рот… рот сам по себе, глупо, расплывался в улыбке. Даже комары, от которых воздух делался тёмным и шевелился, будто живой, в такие минуты кусали Костюрина меньше обычного, вот ведь как.

Похоже, он нашёл человека, которого искал все эти годы, искал между боями, стрельбой на границе, переездами с одного места на другое, неурядицами, искал подспудно, порою не осознавая, а иногда вообще не задумываясь над тем, что делает, но искал, искал… И нашёл.

В этот раз день, когда ему снова удалось выбраться в Петроград, оказался испорченным – часов в девять утра зарядил мелкий, как пыль, холодный дождик, способный в несколько минут промочить человека до костей, солнце, которое в шесть утра занимало полнеба, растаяло в этом дожде, будто золотой леденец, было солнце и не стало его, но пылевидный дождик не остановил Костюрина…

Он заскочил домой. На шкафу у него давно пылился старый зонт с тяжёлой деревянной рукоятью, с такими зонтами доктора в непогоду ходили к своим пациентам, извлёк зонт со шкафа, отряхнул его и проворно вынесся на улицу: он опаздывал на встречу с Аней. Были бы лишние деньги, вскочил бы на рысака и подъехал бы, но денег не было ни лишних, ни нелишних, никаких, словом, но это обстоятельство нисколько не угнетало Костюрина. Он был молод, бодр, силён, он сделал революцию, ну а революция не бросит его… Да потом, в будущем, говорят, в эпоху коммунизма вообще не будет денег – ни затёртых, захватанных, сальных бумажек, ни ржавых монет. Человек будет свободен от всего этого буржуазного мусора…

Правда, чего Костюрину будет позволено – может быть, омаров с рябчиками? – а чего нет, он не знал, как вообще не знал, по какой дорожке пойдёт, покатится его жизнь, что будет с городом, в котором он сейчас жил, с огромной землёй, на которой свершилась революция, с людьми, знакомыми ему…

Впрочем, про себя и про Аню он кое-что знал и полагал (совершенно наивно для опытного человека), что с ними всё будет в порядке. Но будет ли всё в порядке через десять лет с ним, с Аней, с начальником пограничной разведки, с тем же председателем Петроградской «чрезвычайки» Семёновым – этого Костюрин не ведал.

Когда он подошёл к дому Ани Завьяловой, та уже ждала его: стояла на улице, покрыв голову очень модным среди Петроградской молодёжи красным беретом.

– Анечка! – кинулся к ней Костюрин, раскрывая на ходу зонт. – Не мокни под дождём!

Костюрин подозревал, конечно, что у Петрограда богатая история, но не думал, что настолько богатая – куда ни поставь ногу, всюду знаменитые места, связанные то с известными событиями, то с великими именами, каждый питерский уголок настолько связан с прошлым и так близок к нему, что даже дыхание перехватывает, внутри невольно возникает восторг, который потом сменяется, поскольку Костюрин умел брать себя в руки, тихим почтением. Он с восхищением смотрел на Аню – и откуда она так много знает?

– Как откуда? – недоумённо отзывалась Аня. – Из книг. По истории и искусству Питера выпущено много хороших книг. Вот окно, видишь, – она ткнула пальцем в стенку здания, на которой темнели запылённые стёкла нескольких рам, – оно называется окном Деламота. Был такой архитектор… Деламот.

– Заморский? – спросил Костюрин, критическим оком окидывая высокое строгое окно. – Не наш?

– Не наш.

– А у наших что, – у Костюрина разочарованно вытянулось лицо, – ума не хватило, чтобы такое окно сварганить? – Он приподнял зонт, чтобы защитить Аню от секущего сева холодной воды, ткнул пальцем свободной руки в «окно Деламота». – А? – Лицо у начальника заставы сделалось кислым, будто он случайно сжевал яблоко-дичок.

– Почему? Русские архитекторы тоже строили Питер, но работы оказалось столько, что они одни не могли справиться с ней. Воронихин, например. Гениальный человек, из крепостных, между прочим. Он – автор Казанского собора. Верно говорят, что без Казанского собора Петроград был бы наполовину пустым… Или вот – Захаров. Он построил Адмиралтейство.

– Хороший домик, – согласно кивнул Костюрин.

– Ни домик, а домище. Занимает целый городской квартал. Гигантский ансамбль, блестяще спроектированный… Ещё был архитектор Кокоринов.

– А этот что сделал?

– Возвёл здание Академии художеств. Ещё был Старов. Ещё…

Костюрин остановил Аню рукой, ошалело покрутил головой:

– Ой, всё, всё! У меня голова того… крýгом идёт, круг туда, круг сюда, – он спиной прислонился к углу дома, прикрылся зонтом. Пыль прекратила сыпаться с неба, кончилась её власть – впрочем, надолго ли? – но Костюрин продолжал держать зонт в руке.

Он издали заметил двух моряков, идущих навстречу, у одного из них, поменьше ростом, на голове плоским лихим блином сидела бескозырка с георгиевскими ленточками. Где-то он этих моряков уже видел. Но где? Надо обязательно вспомнить, где именно… Он сжал зубы, коротким решительным движением сбил на живот кобуру с наганом, проверил пальцами шлёвку: легко ли расстёгивается?

Аня заметила, как напрягся её спутник, и замолчала, глянула влево, потом вправо и тоже увидела моряков.

Один, который поменьше, поживее, имел приятные черты лица, на губах его играла снисходительная улыбка, лицо же второго было тяжёлым, глаза двумя кусками свинца поблёскивали под плошками плотных лохматых бровей, рот твёрдо сжат, квадратный подбородок выпячен вперёд. Аня поспешно отвела глаза в сторону – этот человек был неприятен.

А Костюрин все пытался вспомнить, где видел этих двух бравых любителей жареной кильки. Помял пальцами воздух, будто хотел что-то ухватить в нём. От того, кто был покрепче статью, с железной нижней челюстью, которой можно было пахать землю, словно плугом, исходило что-то очень недоброе, он был по самую маковку наполнен злой энергией, желанием сокрушать, разрушать, убивать. Поймав взгляд начальника заставы, моряк впился в него глазами.

Костюрин взгляда не отвёл, перекинул зонт из правой руки в левую, вновь потрогал пальцами кобуру, словно бы проверял, на месте оружие или нет, успокоенно вздохнул – если этот боров вздумает стрелять, он опередит его, выстрелит первым. И наган у него осечки не даст, на то он и наган – любимое оружие питерских сыщиков. В висках забрякало что-то, зазвенело. Костюрин сжал зубы, сопротивляясь звону и бряканью, дёрнул уголком рта – он понял, где видел высокого моряка с неприятным лицом, – пропускал его через дыру в границе. Ночь тогда была прозрачная, с тревожными птичьими трелями, видно было хорошо, моряк этот, держа в руке ствол, прошёл в двух метрах от Костюрина, сидевшего в засаде, остановился на несколько мгновений, огляделся настороженно, хищно и двинулся дальше. Костюрин хорошо запомнил его: ранее не встречал таких тяжёлых лиц. И Аня обратила на это внимание – вон как сжалась, в воробья превратилась, даже побледнела.

Моряк с тяжёлым лицом выпятил нижнюю челюсть ещё больше, хоть в деревню на пахоту его посылай. Он продолжал смотреть на Костюрина не отрываясь, сжал кулаки, разжал, сжал, разжал. Костюрин, также не отрываясь, смотрел на него.

Тамаев подошёл ближе, увидел наган, передвинутый Костюриным на живот, чтобы было удобнее выхватывать, повозил нижней челюстью из стороны в сторону, как боксёр, недовольный соперником, в нескольких шагах от Костюряна остановился и растёр подошвой невидимый плевок.

– Чего, командир, смотришь на меня, как на контрреволюционную гниду?

– А что, уже и смотреть нельзя, – мигом собравшись в кучку, взяв себя в руки, насмешливо поинтересовался Костюрин, – развалиться боишься?

Матрос в блиноподобной бескозырке, шедший рядом с громилой, потянул спутника за рукав, улыбнулся Костюрину виновато:

– Простите, товарищ командир, это – следствие контузии во время борьбы с беляками, – вновь потянул за собой спутника. – Пошли, Тамаич, не задирайся. Пошли!

– Ты же знаешь, Санёк, мои заслуги перед революцией, – заведённо сипел Тамаев, не унимался, он просто не хотел уняться.

– Знаю, знаю, – успокаивающе произнёс Брин, – заслуги твои велики, Тамаич, это отмечено самим товарищем Троцким…

– Тогда чего же он вылупился на меня, как на врага трудового народа?

– Пошли, пошли!

Теперь Костюрин вспомнил, где видел и второго моряка. В Петроградской «чрезвычайке», куда они ходили вместе с начальником разведки. Это было как открытие, от неожиданности на Костюрина даже оторопь напала, он виновато захлопал глазами.

Память на лица у него была профессиональная, как и положено человеку, охраняющему границу, один раз увидел – и всё, этого достаточно, чтобы запомнить на полжизни, а то и вообще на все времена. Глаз-ватерпас, в общем. Раз этот гвардеец был в Петрогубчека, отирался в коридоре, заглядывая в разные кабинеты, значит, он там работает… Мда, вот она, детская неожиданность: вместо сладкой каши – жидкая дрисня… Или наоборот. Тьфу! Костюрин вздохнул и отвёл глаза в сторону.

– Скажи, командир, что ты имеешь к революционному кронштадтскому моряку? – продолжал сипеть Тамаев, в защитном порыве он прикладывал к бушлату пудовые кулаки, будто некие непробиваемые нагрудные латы. – А?

– Проходи, проходи, моряк, – пробормотал Костюрин глухо. – Ничего я к тебе не имею… И знать тебя не знал!

– Тамаич, кончай косить зенками на рею, – наконец, разозлился Брин, – или я тебя оставлю тут одного, и тогда разбирайся с товарищем командиром, как хочешь. Если он просверлит тебе дырку в черепупке – будешь виноват сам!

Тамаев стиснул зубы, заскрипел, окинул напоследок Костгрина взглядом с головы до ног, мазнул кулаком по воздуху, словно молотом, и Брин поволок его дальше. Костюрин проводил моряков цепким запоминающим взглядом.

– Надо же, как просто, оказывается, можно испортить настроение, – жалобно проговорила Аня, – буквально на ровном месте. Кто эти люди, ты знаешь?

– Мне кажется, да.

– Кто?

– Давай не будем, Ань, ладно? Тем более я совсем не уверен, что не ошибаюсь… – Костюрин закрыл зонт и в то же мгновение вновь с треском раскрыл его: дождь-то, оказывается, снова начал пылить, валиться пронизывающей водяной пылью на землю. Ничего нет хуже такого мелкого противного дождя, хуже, наверное, бывает только затяжная зубная боль.

– Ладно, не будем, – примирительно проговорила Аня, она была покладистым ровным человеком, способным уладить всякий конфликт, и это устраивало Костюрина. Мужики вообще принадлежат к категории людей, которые больше тяжёлой раны, полученной в бою, боятся кухонных конфликтов, распрей у сковородки, пахнущей горелым луком, и скандалов по поводу неосторожно оставленных на сыром полу грязных следов. – Не будем, – вновь повторила Аня, и Костюрин лёгким движением привлёк её к себе.

Поцеловал в висок. Ощутил на губах горьковатый ровный вкус, вроде бы травяной.

– Ань, ты чем голову моешь?

– Сегодня – ромашковым отваром… Великолепно укрепляет волосы.

– А я-то думаю – что-то знакомое, но понять не могу… Оказывается, ромашка.

– Да, ромашка урожая прошлого лета, – сказала Аня, – последний сбор. Он – самый целебный.

– Аня, – произнёс Костюрин неожиданно сдавленно и замолчал. Что-то стиснуло ему горло, в висках вновь зазвенело, задзенькала там невидимая струна, нагнала в мысли тревоги, Костюрин помял пальцами вначале один висок, потом второй – хотел справиться с оторопью, но это ему не удалось. – Ань!

Аня удивлённо посмотрела на него. Костюрин помотал головой. Все слова, которые он знал, неожиданно пропали, их не стало, только что были они, и уже нет их, исчезли куда-то, в затылке также заплескался звон, лицо сделалось красным, он поспешно подхватил Аню под руку и повёл в сторону, противоположную той, в которую ушли моряки.

Старый Питер способен оглушить любого восприимчивого человека – трогательно-нежный город петровской поры, поры екатерининской и елизаветинской легко входил в любую душу, рядом с изящным соседствовали туповатые постройки времён Бирона и Анны Иоанновны, а чуть дальше – примечательные здания Растрелли, Фельтена, Соколова, Квасова и особенно – Кваренги, сумевшего раздвинуть времена и подняться над ними, каменные храмы эти делают Питер Питером. Ане были знакомы правила, которые использовали архитекторы, чтобы наделить городские дома уютом, теплом, даже не отапливая их, живым дыханием, и она начала рассказывать Костюрину об этих сложных, почти таинственных законах… Она была увлечённым человеком, делала это с вдохновением.

Костюрин продолжал молчать, лишь изредка кивал и молчал. Что-то происходило в нём, творилась какая-то реакция, он пребывал в своих мыслях, хотя одновременно умудрялся и слышать Аню – слышал всё до последнего словечка. Аня это видела и продолжала говорить.

А Костюрин думал о том, что, может быть, он неправ, может, улыбчивый морячок в бескозырке блином – скрытый чекист, пытался задержать своего тяжелолицего спутника, и ему надо было помочь? Хотя вряд ли он задерживал громилу – слишком уж по-приятельски они общались. Тут было что-то другое, происходила некая игра, в которой Костюрину не было места.

Но всё равно об этой встрече надо было сообщить начальнику разведки. Собственно, почему он думает о какой-то ерунде. И Аня говорит о ерунде, разговор их должен идти совсем о другом…

Они шли мимо изящной тёмной ограды, на которой чудом сохранилась, не облезла от дождей краска. Костюрин остановился и, кашлянув предупредительно, потянул к себе Аню, развернул её, чтобы быть лицом к лицу, прямо посреди тротуара, произнёс тихо, очень тихо и чётко, словно бы, находясь в засаде, подавал команду:

– Аня!

Та поняла, что сейчас произойдёт нечто важное, она услышит слова, которые ранее никогда не слышала, покраснела густо, а вот шея оставалась белой, словно бы краска смущения была ей противопоказана, впрочем, это продолжалось недолго, через несколько секунд краска поползла вниз. Костюрин сел на край ограды и вновь проговорил тихо и чётко:

– Аня.

– Да.

– Анечка, выходи за меня замуж, – с трудом произнёс Костюрин, пальцами развёл в стороны жёсткие крючки, слишком уж туго начали они сжимать ему шею, покрутил головой. Простые слова эти дались начальнику заставы слишком трудно, никогда ещё ему так трудно не было…

Аня неожиданно всхлипнула, переместилась к ограде. Прижалась к Костюрину, на несколько мгновений замерла, и Костюрин также услышал в собственной глотке всхлипы, вискам его сделалось теплее, похоже, они наполнились горячей свежей кровью. Наверное, это было от волнения, от крутизны полёта, который он совершил, от ощущения счастья, что находится совсем рядом…

А вдруг Аня откажет ему и исчезнет из его жизни навсегда? Костюрину захотелось закричать «Не-ет», он еле-еле сдержал себя… В жизни его в таком разе не останется ни одной светлой краски – всё исчезнет.

Этого Костюрин боялся. Аня тем временем подняла голову, глаза у неё были светлыми, словно бы в них натёк дождь, и произнесла коротко и тихо, неясный шёпот её поглотил шум улицы:

– Хорошо. Я выйду за тебя замуж.

Глава шестнадцатая

«Почему всё-таки Ладожский залив так небрежно назван Маркизовой лужей? – думал Чуриллов, ловя свежий ветер, дующий со стороны моря. Над водой летали голодные чайки, кричали возбуждённо, тоскливо – крики их были похожи на плач обиженных детей. – И кто окрестил залив так? Маркизова лужа, Маркизова лужа!.. Конечно, корыто довольно мелкое, но разве пристало так обращаться с заливом – составной частью моря?» – Чуриллов вытащил из кармана плоский серебряный пряник «Павла Буре», щёлкнул крышкой: Ольга опаздывала уже на пять минут.

«Любая перемена в общественной жизни – в общественной, а не в личной, путать нельзя, любая революция, любая социальная подвижка – это насилие. Почти всегда насилие, – молча поправил он себя, – и люди гнутся, иногда уступают: нет таких, которые готовно подставляют голову под нож, даже те, у кого в черепушке совсем нет мозгов, и те берегутся. Г-господи, да это же истина, ведомая каждому извозчику, каждому пацану, что же я о ней твержу? И кому? Самому себе! Всё перемешалось, всё перепуталось. Хаос, неразбериха, озлобленность, голодные лица, обмельчание! Куда мы идём? И как изменился человек, как изменился! Впрочем, есть две почти неменяющиеся категории людей, на которых не действуют ни кнут, ни пряник, ни революции, ни широкие масленицы – это политкаторжане и офицеры. Политкаторжане – из своих убеждений, офицеры – потому что давали присягу. Впрочем…» – Чуриллов сделал несколько шагов, чётко, как в строю, развернулся, снова сделал несколько шагов, пощёлкал кнопками кожаных перчаток. На лице его отразилось замешательство.

Если бы дело было в четырнадцатом или в шестнадцатом году, это утверждение вряд ли кто смог бы опровергнуть, и Чуриллов немедленно схватился бы за револьвер, если бы кто-нибудь вздумал в этом сомневаться, но сейчас, в двадцать первом лихом году… мда-а, тут есть повод для колебаний, есть над чем поразмышлять.

Он снял фуражку, ладонью причесал короткие жёсткие волосы. Кожа под волосами гудела, будто воспалённая, фуражка придавила волосы. Чуриллов чувствовал, что устал. Голова устала, тело, руки, – вон, волосы устали, всё устало. «Чёрт возьми, чёрт возьми, – подумал он раздражённо, помял пальцами одной руки пальцы другой, расправил кожаные перчатки, пощёлкал кнопками. Женщины, конечно, не офицеры, следить за временем и быть точными им трудно, но… Не надо раздражаться, – сказал он себе, – это привычка людей с плохим наследством, тех, что зачаты пьяной ночью, они – жертвы! А ты?» – спросил он себя. Усмехнулся. Борясь с невольной этой усмешкой, сжал крупные, хорошо прорисованные губы. Одна женщина сказала Чуриллову, что у него губы эльфа. Смешно! Эльф – воздушное создание, нежный мальчик… Другая женщина прошлась по его глазам, сказала, что у Чуриллова – глаза нильского крокодила.

Может быть, может быть. С одной стороны, он офицер, а с другой? С другой, может быть, целиком уйти в поэзию, вернуться в прошлое, в акмеизм, к «Аполлону», который, естественно, будет новым. Да, к «Аполлону» надо обязательно вернуться, даже если он останется военным, – оставить флот, красных со всеми их делами и продолжить дело жизни: исследовать душу человеческую и тех, кто о ней говорил, точнее, уже сказал своё слово – Шекспира и Рабле, Франсуа Вийона и Теофила Готье. Эти творцы создали достойные одежды, соткали плащи из своих учений, познали многое, но не всё. Всё познать могут только все, а отдельные люди, даже очень прозорливые – это лишь отдельные части знания. Детали!

Он уже начал подумывать, что Ольгу не дождётся, что-то у неё случилось, возможно, товарищ Горький объявил об общем собрании сотрудников «Всемирной литературы», которое нельзя было пропустить, либо произошло нечто иное в этом же духе – подвернулась нога, сломались каблуки у любимых туфлей, умерла бабушка, неожиданно вызвали в Смольный, в Москву, в Наркомпрос к Луначарскому, ещё куда-то, в общем, причин могла быть тысяча, но Ольга всё-таки пришла. Чуриллов услышал звенящий, словно бы наполненный серебром голос:

– Прошу простить меня за опоздание, очень прошу…

Было холодно. Чуриллов не только натянул на плечи чёрною морскую накидку (по форме царской поры накидку украшали две золотые львиные головы, но в нынешнюю революционную пору львы были не к месту, и Чуриллов заменил их обычными пряжками), но и взял с собою лёгкие кожаные перчатки, купленные когда-то в Париже; Ольга была тоже одета по погоде – в непромокаемый плащ, на голове у неё красовалась широкополая шляпа.

– Ещё раз прошу простить меня, – дыхание у Ольги, как после бега, было сбитым. – Спешила и опоздала, спешила и опоздала, – она подставила щёку для поцелуя.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил Чуриллов.

– Ничего особенного. Один переводчик-француз должен был привезти рукопись. Но, увы, – ни рукописи, ни переводчика.

Чуриллов засмеялся.

– Французы, они такие. Пообещают луну в кармане принести, а приносят скорлупу от раздавленного куриного яйца либо вообще ничего. И обязательно сопровождают свой приход громким возгласом: «Да здравствует республика!»

Ольга взяла Чуриллова под руку. Спросила буднично, как будто речь шла о вещах третьестепенных, её совсем не касающихся:

– Ну как дело обстоит с заданием?

Чуриллов локтем прижал к себе Ольгину руку:

– Всё в порядке. Отчёт могу вручить хоть сейчас. Здесь, прямо посреди улицы.

Ольга на ходу потянулась, отогнула край широкополой шляпы и поцеловала Чуриллова в щёку.

– Большой молодец, однако!

В простом возгласе этом сквозило восхищение, и Чуриллов, который ещё минуту назад сомневался в том, правильно ли он поступает, собирая сведения о мощи красного флота, разом перестал сомневаться, в нём словно бы что-то обрезало: ведь сведения эти из России никуда не уйдут. Они тут и останутся, но зато щедро послужат тем, кто новую власть так и не признал… Чем, собственно, старая власть была хуже? Объясните! Причём соображения насчёт того, что одним нравится поп, другим попадья, а третьим поповская дочка, тут не проходят – это всё наносное, неубедительное, мнимое… Чуриллов вздохнул и произнёс сварливо-шутливым тоном:

– Сам знаю, что молодец!

– Отчёт надо отдать не мне, не мне, дорогой…

– А кому? Тому мужику, который похож на треску с плоской физиономией? – Чуриллов вспомнил самодовольного хищного человека, поселившегося в Ольгиной квартире, и неожиданно ощутил – сейчас он сорвётся. Чтобы не сорваться, начал шептать про себя молитву. Ольгин голос ушёл от него куда-то, стих, стал неприметным, звучал теперь едва слышно. Словно бы Ольга находилась далеко-далеко.

– Не надо так грубо, Олег, – огорчённо проговорила она, но Чуриллов почти не слышал её: он творил молитву и гасил в себе вспышку гнева.

Через несколько секунд Ольгин голос восстановился, зазвучал сочно, и вообще восстановились все звуки, шумы, шорохи, голоса. Чуриллов виновато улыбнулся этой женщине и проговорил тихо:

– Прошу простить меня!

Дав понять, что прощает своего непутёвого спутника, Ольга вздохнула глубоко – так вздыхают заморенные жизнью женщины, на которых Ольга никак не была похожа, и, поправив поля своей роскошной шляпы, сказала Чуриллову:

– Отчёт мы, пожалуй, вместе отнесём Таганцеву, руководителю нашей организации…

– Таганцев, Таганцев… – Чуриллов наморщил лоб. – Очень знакомая фамилия.

– Отец его – академик, в прошлом – сенатор, гражданский генерал… Да и сам Владимир Николаевич – личность неординарная. Молодой профессор, которому прямая дорога в академики… А может, и дальше – в президенты Академии наук…

– Ну что ж, к Таганцеву так к Таганцеву…

Таганцев понравился ему – мягкий, интеллигентный, обходительный, приветливый, типичный «штрюцкий», как писатель Куприн называл людей, которые на плечах своих никогда не носили погоны. Круглое лицо, украшенное искренней улыбкой. Рука у Таганцева была крепкая, совсем не «штрюцкая».

– Проходите, прошу вас, – встретив гостей в дверях, негромко произнёс «штрюцкий» Таганцев. – Вы, Ольга Сергеевна, проходите первой, вы знаете… – выкрикнул, не оглядываясь, себе за спину: – Маша! Сообрази-ка нам чайку. На всех. Если есть настоящий, то сообрази настоящего!

– Есть немного, – донёсся с кухни женский голос.

– Вот и отлично, – обрадованно проговорил Таганцев. – На четверых.

«На четверых, – невольно отметил Чуриллов. – А кто же четвёртый? Нас с хозяином – трое. Горничная, что ль?»

– Проходите, прошу, – повторил приглашение Таганцев, плавно провёл рукой по воздуху, словно измерил пространство, наделяя каждого из пришедших его долей.

Чуриллов первым проследовал в глубину просторной квартиры, отодвинул портьеру, отделявшую большую строгую комнату от прихожей, пахнущую, как ни странно, молодыми яблоками, хотя их пора ещё не наступила. Чуриллов только сейчас заметил, что прихожая тоже пахнет яблоками, и сощурился от осеннего сумрака, царившего в этой комнате. Раньше такие комнаты было принято называть залами, и каждая приличная квартира просто обязана была иметь свою «залу».

В центре «залы», за овальным с резными лаковыми ножками столом, сидел человек, которого Чуриллов меньше всего ожидал увидеть здесь, но, как говорят, тесен мир и неприятен он, – это был Шведов. Костлявые, словно бы вырезанные из дерева, руки Шведова лежали на столе, плоское лицо было бесстрастно. Чуриллов ощутил, что внутри у него по жилам вместо крови пробежал острекающий холодок. Он вежливо поклонился Шведову.

Тот неспешно наклонил голову в ответ. «А он действительно выпилен из дерева, – невольно отметил Чуриллов, – и физиономия у него – тресочья, я был прав…»

Таганцев и Ольга вошли в «залу» следом, чинно расселись за столом.

– Олег Семёнович, вы знакомы с нашей организацией, с программой, с планами? – спросил Таганцев, сцепив пальцы в один большой кулак и водрузив этот кулак на лакированную поверхность стола, как гетманскую булаву. – С людьми нашими? Шведова Вячеслава Григорьевича вы, я вижу, знаете?

– Так точно, – коротко ответил Чуриллов.

– В нашу организацию входят выдающиеся представители русской науки, представители передовой интеллигенции, офицерства, – Таганцев многозначительно глянул на Шведова, потом перевёл взгляд на Ольгу.

«Чёрт побери, какой слог! – Чуриллов чуть приметно качнул головой, губы у него дрогнули в вежливой улыбке. – Как у барина, залезшего на телеграфный столб. Эх, Ольга, Ольга… Во что же я в результате оказался втянут?»

– В наших рядах – Лазаревский Николай Иванович, профессор, сенатор, виднейший русский юрист, Тихвинский Михаил Михайлович – учёный-нефтяник, химик с мировым именем, Козловский Виктор Михайлович – геолог, князь Ухтомский Сергей Александрович – скульптор, капитан второго ранга Василий Иванович Семёновский – может быть, он вам встречался где-нибудь в морях-океанах?

Фамилия была знакомая, вполне возможно, что капитан второго ранга Чуриллов с ним и встречался, но в императорском флоте было немало капитанов второго ранга, знать всех лично было мудрено, поэтому Чуриллов отрицательно качнул головой.

– Юлий Петрович Герман… Видите, Олег Семёнович, я называю вам имена своих ближайших сподвижников, не скрываю их, делаю это не боясь. И всё потому, что верю вам, – Таганцев дружески поклонился в сторону Чуриллова. – И Вячеслав Григорьевич верит…

Последовал поклон Шведова.

«Тьфу, императорский дворец, не иначе. Версаль, настоящий Версаль, – отметил про себя Чуриллов. – Сплошные реверансы».

– У нас есть боевые группы, есть оружие, есть поддержка… нас поддерживают правительства нескольких стран, – сказал Таганцев, – мы верим в нашу победу, но… есть и «но». Кто может нам противостоять? Красноармейцы – раз, рабочие дружины – два, чека – три… Кто ещё? Флот? Вот тут бабушка надвое сказала, и вы это знаете лучше меня. Зимнее восстание кронштадтцев очень хорошо продемонстрировало это всему миру, – Таганцев загнул два пальца, потом, поразмышляв немного, загнул ещё один палец, четвёртый. – Нам важно знать про флот всё, в частности про Кронштадт. Корабли, береговые орудия, их калибр, иное вооружение, настроения матросов и так далее… Тут мы рассчитываем на вашу помощь, Олег Семёнович.

Чуриллов вздохнул, затем расстегнул пуговицу кителя и полез во внутренний карман.

– Я тут разведал кое-что, – сказал он, доставая бумагу, – хотя в Кронштадте есть места для меня совершенно недоступные.

– Полноте, Олег Семёнович, – неверяще проговорил Таганцев. – Впрочем, что сможете сделать, то и сможете, мы будем всему рады, всяким сведениям о Кронштадте, даже малым, – произнёс он неожиданно жалобно, словно бы боялся натолкнуться на отказ Чуриллова.

Шведов протянул через стол свою длинную костлявую руку, дотронулся ею до руки Чуриллова и произнёс сухо, почти бесцветно:

– Вы выполняете свой долг, Олег Семёнович, долг русского офицера. Честь и хвала вам.

Таганцев взял у Чуриллова бумагу, которую тот достал из внутреннего кармана кителя, проворно поднялся со стула:

– Одну минуточку, – проговорил он озабоченно, – всякая работа требует, чтобы за неё рассчитались…

«Господи, куда меня затягивает течение? – с тоской подумал Чуриллов, поняв, что сейчас произойдёт. Всю жизнь с презрением относился к шпионам и вдруг сам становлюсь им… Да нет же! Это больше – это предательство!»

Таганцев открыл скрипучую дверцу секретера, достал оттуда пачку банкнот.

– Прошу вас, возьмите, – он протянул пачку Чуриллову, – тут денег немного, но и они могут пригодиться.

Чуриллов протестующе качнул головой – деньги никак не входили в его планы. Да и что нынешние деньги? Мусор, ни на что не годный, бумага с пустыми картинками, тьфу с запахом шоколада, воздух…

– Понимаю, – произнёс Таганцев сочувственно, – вопрос офицерской чести…

Чуриллов взял деньги небрежно, не считая, сунул их во внутренний карман, не осознавая в тот момент до конца, что делает; впрочем, он чувствовал: без последствий этот поступок не останется, в будущем ведь всё непременно отзовётся, всякий лёгкий нынешний звон обратится в колокольный гул, всё вырастет многократно, в прогрессии необычайной, но всё равно он не мог даже предполагать, во что это выльется. Но пока ничего не было, пока он просто взял деньги, на которые можно было купить полтора каравая хлеба и коробок спичек.

– Очень хорошо, очень хорошо, – благодарно засуетился Таганцев, – здесь двести тысяч, – видя, что Чуриллов поморщился, Таганцев сделался ещё более суетливым. – Не обессудьте, Олег Семёнович! И вот ещё что, – он протянул Чуриллову листок, – оставьте, пожалуйста, вашу роспись.

– Вот уж чего не хотелось, так не хотелось этого, – глухо пробормотал Чуриллов, ему показалось, что в этой просторной квартире совсем нет воздуха, нечем дышать.

– Вы поймите, Олег Семёнович, я ведь тоже лицо ответственное, с меня тоже отчёт требуют. А, голубчик!

– Значит, долговая расписка… Кабала!

– Полноте, Олег Семёнович, какая же это долговая расписка, какая кабала?