Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 236 (всего у книги 347 страниц)

– Мне уж лучше вообще не брать у вас денег.

– Но я не хочу, чтобы вы свои скудные средства тратили на наше общее дело. Для общего дела есть общие деньги.

Чуриллов помолчал немного, потом взял перо и стремительно, оставляя на бумаге кляксы, расписался.

…Пролётка стояла на улице. Шведов первым взобрался в неё, сел напротив Ольги. Ольга улыбнулась ему, и эта улыбка вызвала у Чуриллова ощущение тревоги, потери, он тихо сел рядом с Ольгой, пытаясь прогнать от себя и тревогу, и ещё некое чувство, которое обычно возникает у больных людей. Всякий больной человек обладает повышенной проницательностью. Чуриллов подловил себя на этом и постарался также освободиться от лишней шелухи; Ольга ухватила его за руку:

– Вы молодец, Олег! Вы поступили очень благородно.

Чуриллов и Шведов проводили Ольгу в контору, в редакцию «Всемирной литературы». Чуриллов хотел позже уйти, но Шведов мягким голосом предложил ему:

– Давайте немного пройдёмся.

Чуриллов согласился: в конце концов, отношения можно будет выяснить. Пешком двинулись в сторону Михайловского замка – надо было размять ноги, подышать воздухом.

– Интересно, вернётся когда-нибудь старое спокойное время? – задумчиво произнёс Чуриллов.

– Несомненно! Царя только не будет, всё остальное возвратится. И лихие русские праздники, и дым маслениц, и песни – не эти дурацкие «Смело, товарищи, в ногу», а настоящие песни. Не абракадабра, совершенно лишённая смысла, а «Москва златоглавая»… «Смело, товарищи, в ногу»… Вы что-нибудь понимаете?

– Да, текст мог бы быть и получше, – согласился Чуриллов, обладающий чувством точных слов, рифм, языковой музыки.

– Вернутся песни нормальные – благородные романсы, трагические народные, вызывающие горечь, тоску, удалые цыганские, блатные, без которых не обходится ни один кабак… Всё это нужно – всё! А если получится перекос, то скоро и за чаркой водки будут петь «Смело, товарищи, в ногу». Глупое время, глупые нравы, глупые песни!

– Нет, время неглупое, – не согласился Чуриллов, – иначе оно не смогло бы пролить столько крови. Время страшное.

– Глупое время легко становится страшным, ум всегда останавливал кровь, безумие – лило её.

– Что ж, всё зависит от точки зрения.

– Скажите, вы любите Ольгу? – неожиданно спросил Шведов, и у Чуриллова от этого вопроса внутри возникла щемящая тоска, он замедлил шаг и печально улыбнулся, потом помотал в воздухе рукой:

– Вопрос не вяжется…

– Понимаю, – не дал ему договорить Шведов, – вопрос бестактный! Прошу извинить меня!

Лицо у него стало резким, угловатым, в несколько секунд обрело боевую беспощадность, и Чуриллов подумал о том, что Шведов – из тех людей, что рождены убивать.

– Конечно, я люблю Ольгу, – звонко, будто мальчишка, произнёс Чуриллов. – А вы?

– И я люблю! – не замедлил отозваться Шведов. – Выходит, мы с вами соперники.

Чуриллов промолчал.

– И вместе с тем нет: мы с вами соперники и мы с вами соратники, – хищно улыбнулся Шведов. Улыбка его не предвещала ничего хорошего, губы сложились в две твёрдые прямые складки – рот взяло в рамку. – Ну да Бог со всем этим. Разберёмся, рассудимся, разойдёмся, – произнёс он примиряющие слова непримиримым тоном.

– И то верно, – согласился Чуриллов. Ему хотелось перевести разговор в другое русло, может быть, даже распрощаться и уйти, но что-то прочно держало его около Шведова, будто этот приветливый, нестарый и опасный человек обладает некой таинственной силой. Он провёл рукой по пространству, по строгим старым зданиям, помнящим ещё Екатерину, по мокрой, тускло поблескивающей каменной мостовой и произнёс печально и глухо: – Неужели когда-нибудь всего этого не станет?

– Очень даже скоро, – пообещал, усмехнувшись, Шведов.

– Всё-таки есть в вас, Вячеслав Григорьевич, что-то такое… – Чуриллов покачал головой.

– Вы поэт, вы причастны к божьим высям, к мировому духу, – начал Шведов, но Чуриллов оборвал его:

– Это что, насмешка?

– Нет, это истина, – Шведов даже не обратил внимания на резкий тон Чуриллова, – а я военный, я профессионал только в одном деле, в своём, и мне знакомо лишь то, что находится на земле. Зайдёмте сюда, Олег Семенович! – Шведов неожиданно свернул в гулкую длинную подворотню, такую глухую и непроглядную, что Чуриллов сразу решил: в этой вязкой темноте был ограблен и прикончен не один несчастный. Кричать и звать на помощь бесполезно, всё равно никто не придёт, каждый отсидится в своём укрытии, задвинув поплотнее засов.

– И куда же это вы меня? – спокойно поинтересовался он.

– Сейчас увидите!

Они вошли в затенённый мрачный подъезд, пахнущий кошками. Шведов чиркнул спичками и с ругательством «Чёртов дворник, совсем мышей не ловит!» посветил, по растрескавшимся бетонным ступеням ловко соскользнул вниз, пригласил Чуриллова за собой, с ходу легко попав ключом в ушко замка, открыл дверь влажного душноватого подвала и, когда Чуриллов вошёл, задвинул за ним засов.

«Бетонный мешок, – без всякого страха подумал Чуриллов, – приют какого-нибудь душегуба, перешедший в наследство Шведову».

– Извините, здесь тоже нет света, – сказал Шведов, – потерпите немного! – он зажёг ещё одну спичку, посветил.

В подрагивающем слабеньком пламени Чуриллов увидел огромный подвал с циркульным потолком, электрический патрон, качающийся на коротком шнуре. Лампочки в патроне не было, тень от шнура была гибкой, подвижной, похожей на верёвку, переброшенную через деревянную перекладину. «Осталось только сделать петлю», – подумал Чуриллов.

В стенке подвала была сделана ещё одна дверь. Шведов открыл и её, за первой дверью шла вторая, также с замком, на неё Шведов потратил несколько секунд, бесшумно распахнул и щёлкнул выключателем.

Второй подвал совсем не походил на первый, он был сухой, ухоженный, длинный. В углу мешками были прикрыты ящики, которые не перепутаешь ни с какими другими, – это были ящики с оружием. Рядом стояло два широких тяжёлых стола, покрытых истёршимся зелёным сукном. Столы были доставлены сюда из какого-то солидного присутствия и переменили немало хозяев: добрый десяток чиновников, если не больше, истёрли, сидя за ними, рукава и брюки.

– Как вы думаете, что это? – спросил Шведов, снимая перчатки.

– Арсенал.

– Почти угадали. Это наш тир, стрельбище. На поверхность не проникает ни один звук, хоть бей из пулемёта. Проверено!

– Но обычное удушье подвала не чувствуется, не то, что по соседству. Значит, здесь имеются хорошие вентиляционные колодцы.

– Есть. Они выводят прямо в небо.

– «В небо!» – Чуриллов невольно поёжился, посмотрел в сухой потолок этого глубокого подвала. Всё-таки странная вещь: подвал рядом – сырой, чахоточный, человек в нём потеет, задыхается и быстро слабеет, обращаясь в мышь, в моль бесцветную, а здесь – воздух, как на улице, свежий, профильтрованный, осушенный. И отделяет-то один подвал от другого всего-навсего крохотный тамбурок с двумя дверьми.

– Здесь мы упражняемся в стрельбе, скоро будем тренировать наших боевиков, – сказал Шведов. – Хотите прицелиться в мишень?

В конце подвала, около длинной зауженной кверху стены, стояло несколько фанерных мишеней – вырезанных по пояс людей.

– Почему бы и нет? – приподнял плечи Чуриллов.

– Самое милое дело – врезать неприятелю по бюсту, – сказал Шведов, – чтобы было два пальца ниже соска.

Сбросив с себя шинель, Шведов остался во френче – гибкий, ловкий, выглядевший моложе своих лет, деловитый, у него всё спорилось в руках, всё пело, за что он ни брался. Из-за пояса он вытащил короткий, с толстым, словно бы обрезанным стволом, револьвер – Чуриллов слышал, что такие машинки за океаном носят полицейские, – положил на стол, на сукно. Чуриллов только сейчас увидел, что сукно сплошь в пятнах, оно даже блестит, – значит, немало оружия перебывало на нём, и вообще, в этом подвале, если принюхаться, отчётливо пахнет порохом. Стрельбище, тир! Из кармана френча Шведов достал несколько патронов, высыпал на стол.

– Одуванчики, – произнёс он без улыбки, хотя патроны одуванчиками может прозвать только лёгкий весёлый человек, – быстросгорающие одуванчики. Жаль, на лугу только не растут. Будете стрелять из моего, или я дам ещё один револьвер? У вас ведь оружия нет?

– Не балуюсь, – сухо ответил Чуриллов, – вы правильно заметили: поэту – перо, солдату – патроны.

– Извольте тогда персональную фузею, – Шведов извлёк из стола старенький длинноствольный револьвер, Чуриллов с первого вгляда определил – бельгийский, с хорошим центральным боем. Эта игрушка будет работать до тех пор, пока не источится боек, а в стволе не образуется дырка. – Патроны у нас одинаковые.

С клацаньем разъяв ствол, Чуриллов вложил в пустые холодные дульца барабана четыре патрона. Спросил:

– Сколько выстрелов будем делать?

– Как и положено – пять!

Чуриллов воткнул в свободное дульце ещё один патрон, сомкнул револьвер и большим пальцем оттянул мягкую податливую собачку. «Ослаб взвод, надо подтягивать пружину. Со слабым взводом легко дойти до самострела».

– Бью в среднюю мишень, в горло, – Шведов прислонился к столу, неторопливо прицелился и выстрелил.

Мишень, в которую он стрелял, была украшена лицом известного человека – грубой чёрной краской, косо, будто на детском рисунке, была обозначена линия рта, двумя тычками кисти были намечены два глаза, линия подбородка тоже была кривой, и бороденка была кривой, посреди имела глубокую раздвоину.

– Всё. Нет товарища Троцкого. Теперь стреляете вы, – сказал он. – Вы куда будете бить?

– Туда же, куда и вы – в Троцкого, в горло ему, в ваше попадание, – Чуриллов неторопливо прицелился. Он не думал копировать Шведова, но получилось, что скопировал. Шведов это заметил, вокруг рта у него тут же образовалась жёсткая рамка. Чуриллов плавно нажал на собачку. Пуля с визгом прошила пространство подвала, из дырки, оставленной пулей Шведова, вытек лёгкий дымок – Чуриллов вогнал свою пулю почти туда же, отступив лишь на несколько миллиметров.

– Вы – великолепный стрелок! – похвалил Шведов.

– Случайное попадание, – спокойно произнёс Чуриллов, – второго попадания может и не быть.

– Теперь стреляйте вы первым, я за вами. Куда будете бить?

– У нас, как в бильярде, Вячеслав Григорьевич, не кажется вам? Прежде чем ударить, обозначаем шар и лузу, – Чуриллов улыбнулся. – Соседняя мишень, товарищ Ленин… Бью вождю большевиков в правый глаз.

На этот раз он выстрелил навскидку, стремительно, как когда-то на флоте, когда приходилось с десантом высаживаться на берег – во время операции не много выпадало минут для быстрой стрельбы, выигрывал тот, кто оказывался проворнее. Пуля вошла точно в правый глаз газетного портрета Ильича – вместо лукавого чёрного глаза теперь зияла весёленькая серенькая дырка.

– Отличный выстрел! – похвалил Шведов.

На сей раз произошло обратное – Шведов скопировал Чуриллова. Жёстко сжав веки, вскинул руку – револьвер у него целиком поместился в пальцах. Чурриллову почудилось, что стрелял Шведов прямо из руки, и в тот же миг из пальцев вымахнуло пламя. Пуля всадилась точно в серенькую круглую дырку, заменившую Ильичу глаз.

– Отличный выстрел! – в свою очередь похвалил Чуриллов.

– Прошу – следующий! – предложил Шведов.

– Ну что ж, продолжим… Левый глаз той же мишени, – Чуриллов опять выстрелил навскидку, пуля прошила фанеру на палец ниже глаза. Чуриллов с досадой поморщился.

Вскинув руку, Шведов выстрелил из кулака, вышиб пулей левый глаз в мишени.

– Браво! – Чуриллов положил револьвер на стол и захлопал в ладони. – У вас есть чему поучиться.

– Если только этому, – спокойно проговорил Шведов. – Вы слышали что-нибудь про русскую рулетку, Олег Семёнович?

Опять разговор о русской рулетке… Тьфу!

– Одни говорят, что это бесшабашное занятие смелых людей, оставшихся без дела, другие – что в русскую рулетку люди играют с горя, когда всё потеряно – нет родины, нет денег, боги порубаны саблями, а ангелы отравлены и притом ничего нет и ничего святого не осталось, третьи считают, что русская рулетка – удел спившихся офицеров, четвёртые – что в неё играют только с тоски! Признаться, я только слышал о ней, но ни правил, ни условий – ничего этого не знаю.

– Если мы с вами, стоя на коленях перед Ольгой, не сможем разойтись, нам придётся сыграть в русскую рулетку, Олег Семёнович! Вот так, – Шведов разъял револьвер, выколупнул из барабана пустые гильзы, вытащил один целый патрон и один – с ярким медным задком и жёлтым весёлым зрачком капсюля, – оставил в дульце барабана. Резко крутнул барабан и в тот же миг захлопнул ствол. – Теперь пожалуйста дуло к виску.

– Господи, да я давно готов, – выдохнул Чуриллов, – зачем же ждать? – Он разъял свой длинноствольный револьвер – бельгийская машина была менее ухожена и вычищена, чем шведовский бульдог, но всё равно работала безотказно, – выковырнул три пустых гильзы, затем поддел ногтём застрявший целый патрон, в барабане остался один патрон, как и у Шведова. – Зачем же медлить? Ведь всё равно придётся стреляться, Вячеслав Григорьевич! В данном случае русская рулетка лишь задачу облегчает. Это ведь одна из форм дуэли.

Он заметил, что у него дрожат, приплясывают пальцы, стиснул зубы, отрезвляя себя, и мигом успокоился. Поднял глаза на Шведова, увидел, что у того рот в рамочке – то ли усмехается, то ли горюет, не понять, – в резких прямых складках мерцает пот: значит, и Шведов волнуется, значит, и его проняло.

– Пожалуйста, один патрон оставляю в барабане! – Чуриллов с клацаньем сомкнул ствол. – Кто первый – вы или я?

– Как хотите, – просто сказал Шведов. – Начинал стрельбу в этом тире я. Я её и закончу. Делаем по одному выстрелу. Олег Семенович, только по одному, – наши головы, наши руки и наши глаза ещё нужны «Петроградской боевой организации». Ну а если не повезёт, то… Что ж, чему бывать, того не миновать.

«Чёрт знает что происходит! Докатились, доигрались, довлюблялись! – мелькнуло в голове Чуриллова горячечное. – Офицеры! Нет, не офицеры мы…»

Шведов поднёс пистолет к виску, рамка, возникшая у него около рта, исчезла, лицо разгладилось, побледнело. Он нажал на спусковой крючок.

Раздался громкий щёлкающий звук, барабан с металлическим шорохом провернулся на одно деление. Не выпало – патрон находился в другом гнезде, боек ударил в пустой ствол.

Чуриллов в свою очередь резко провернул барабан и ткнул длинным холодным дулом себе в висок. В тот же миг надавил на мягкий податливый курок. Прозвучало железное клацанье – выстрела не последовало, только этот резкий металлический удар, который оглушил Чуриллова, как выстрел, перед глазами у него потекли прозрачные вертикальные строчки, будто дождевые струи. Ему захотелось закурить – он никогда не курил, а тут потянуло к табаку, он даже почувствовал на губах щекотку, будто крепко зажал папиросу, втянул в себя ароматный горячий дым. Чуриллов не думал, что потрясение будет столь велико, – и ощущение совсем иное, чем на фронте, когда в тебя целит чёрная звёздочка неприятельской винтовки, готовая взорваться оранжевым пламенем.

– Вы молодец! – одобрительно произнёс Шведов. – Не дрогнули ни на секунду.

– Вы тоже молодец, – сухо проговорил Чуриллов.

– Дружбы между нами, я полагаю, не будет…

– Я тоже так полагаю, – не удержался Чуриллов.

– …Но пойти в разведку с вами я готов всегда, – Шведов неожиданно дружески, открыто улыбнулся. Чуриллов в первый раз увидел, что его рот не обмётывает рамочка, обычно делающая улыбку жёсткой, неестественной. – Ну а Ольга… Что Ольга? Ей выбирать, а нам, Олег Семёнович, подчиняться, другого не дано.

С этим Чуриллов был согласен, окинул взглядом последний раз странный подвал, подумал, что же тут могли хранить – вино, паклю, гвозди или дорогие восточные ткани – и, ощущая тревожный стук сердца, которое дало себя знать сразу во всём теле – в плечах, в груди, в висках, в затылке, в крестце, – решил, что больше он сюда никогда не придёт.

Глава семнадцатая

Проводив боцмана, Брин некоторое время поколесил (ногами, естественно) по петроградским улицам, оглядываясь на ходу – не идёт ли за ним Тамаев, громоздкая фигура того должна быть заметна издали, но ничего приметного не засёк и вырулил на финишную прямую. В результате очутился на Гороховой улице около здания ЧК: надо было повидаться с Виктором Крестовым, ещё раз поведать ему о дуболоме-боцмане и таинственной организации, в которую тот затягивает Брина.

Крестов оказался на месте, более того, в кабинете у него сидел солидный дядя в кожаной тужурке, властно поблёскивал стеклышками пенсне: как понял Брин – начальник. Крестов придвинул Брину стул.

– Садись, Саня. Рассказывай!

Брин выразительно покосился на дядю в пенсне – удобно ли при нём? – Крестов не выдержал, прыснул в кулак:

– Это, Саня, один из руководителей Петрогубчека, товарищ Алексеев.

Алексеев протянул руку. Рука у него была тёплая, сухая, пальцы цепкие – приятная рука, определил Брин, такая рука умеет и пистолет держать, и ложку с кашей, и стальное перо «рондо»…

Брин поскрёб затылок одним пальцем, будто деревяшкой, вздохнул и рассказал всё, что услышал от боцмана.

– Нового тут для нас, товарищ, ничего нет, – жёстким тоном произнёс Алексеев, – о «Петроградской боевой организации» мы знаем если не всё, то почти всё… Скоро будем её брать.

– И Тамаева?

– И Тамаева. Но если он ни в чём не виноват, мы его отпустим… Попусту держать не будем.

– Нас с Тамаевым это… – Брин не выдержал, вновь поскрёб дубовым ногтём затылок, – чуть один пограничный командир не застрелил. Мне показалось, что он Тамаича где-то видел и узнал.

– Пограничники это могут, – Алексеев улыбнулся краем рта, – мужики там служат суровые. Но если понадобится защита, обращайтесь к нам, в обиду не дадим, – Алексеев заскрипел кожаной курткой – кожа была новая, необмятая, – поднялся, подал Брину руку. – Мне пора. А вы с Виктором Ильичом посидите ещё немного, чаю хотя бы попейте…

Алексеев, скрипя курткой, ушёл, Брин, недолго думая, тоже поднялся.

– Стоп-стоп-стоп, Саня, – Крестов положил руку на его плечо. – Без чаю я тебя не отпущу.

– Вить, ну чего я буду тебя объедать, обпивать, обирать? – смущённо проговорил Брин.

Крестов придавил его рукою к стулу:

– Сиди! – поспешно метнулся к стальному, с ободранными боками сейфу, где у него, потеснив разные важные папки, стояли три кружки – на целую компанию, закопчённый, видавший виды чайник и коробка со специально приготовленной заваркой.

Чай был превосходный – из сухих корешков с добавлением чаги – берёзового гриба и трав душистых. Вроде бы и неведомых: Брин по запаху мог отличить одну рыбу от другой, даже один сорт коралла от другого, тонкий имел нюх, но специфический, морской, а вот все травы и цветы для него имели один запах, и Брин путал одуванчики с мятой, а крапиву с полынью.

– Бабуня тут одна меня сухотьем снабжает, – сказал Крестов, – большой специалист по этой части, умелая старушенция. Для особо почётных и дорогих гостей я делаю чай «фифти-фифти». Знаешь такой сорт?

– Нет.

– А вот, – Крестов достал из стола маленькую серебряную пачечку, бережно развернул её, отщипнул немного содержимого и кинул в поллитровую банку, где уже настаивался бабкин чай. – Это чай настоящий, – сказал Крестов, – из Сибири товарищи прислали. Китайский.

– Ну? – хмыкнул Брин. – Значит, наши туда ходят?

– Наши не ходят, но кое-кто к нам оттуда ходит, а наши ловят.

Чай Крестова понравился Брину: душистый, тёмный, сладкий. К чаю Крестов выложил два кусочка сахара, попили превосходно. А вот само помещение чека Брину не понравилось, он огляделся, шутливо сжал губы в бантик – тут только шуткой и можно воспользоваться, всерьёз говорить нельзя, заметил:

– Мрачновато что-то!

– Чего мрачновато? – спросил Крестов и, поняв, в чём дело, захохотал: – Ну, ты даёшь!

– Повесил бы что-нибудь на стену, что ли. Картинку, например, или фотокарточку.

– Лубочное изображение царя Николая и его святого папани! – Крестов наклонил голову, помотал ею, показал пальцем за спину Брина, на стену, – Ильич висит, и хватит!

– Ильич висит! – поддел Крестова Брин и употребил его же фразу: – Ну, ты даёшь! Ильич висит – в каком смысле? Вслушайся в слова. Вдумайся!

– Ну! – не понял или не захотел понять Брина Крестов. – Музыка!

Брин заторопился, начал пить чай большими глотками, Крестов тоже заторопился, отхлебнул слишком большой глоток и обжёгся.

– Тьфу, Санёк! И я, глядя на тебя, понёсся, как паровоз.

– У тебя дела и у меня дела…

– Дела подождут! – сказал Крестов, хотя дела не ждали – сообщение, которое показал ему Алексеев, требовало немедленных действий.

Брин прикончил кружку с чаем и хлопнул ладонью по животу:

– Никакое пузо это не выдержит – разошьёшься. Точно по стежку.

Крестов тоже допил чай и очистил стол.

– Я пошёл! – сказал Брин. Перед тем как уйти, выложил из кобуры воблу. – Это тебе от меня.

– Ладно. Спасибо! Кого-нибудь из наших в Петрограде видишь? – Крестов одёрнул матросскую робу. Он не изменил матросским привычкам ни в чём, даже одежду морскую не сбросил с себя, не поменял на кожаную тужурку, ставшую уже традиционной для чека.

– Нет, вот только Тамаича. Всех разбросало. Кто где – одни на этом свете, другие на том.

– Понятно! Ладно, Санёк, – Крестов протянул Брину руку, ухватил цепко, сжал крепко – и тут матросская хватка сохранилась, – ты заходи, если чего. Спасибо тебе за Тамаева – разберёмся с ним, революции сгинуть не дадим. Давай твой пропуск, отмечу!

Через несколько минут Брин был уже на улице, шумно вздохнул. Всё-таки чека – это чека, воздух тут опасный, прежде чем произнести хотя бы одно невинное слово, надо добрый десяток раз поразмышлять: а стоит ли его произносить?

К советской власти Брин, в отличие от боцмана, относился спокойно: ничего худого она ему не сделала, как, собственно, и ничего хорошего, гораздо важнее для него было – не дуть, не мочиться против ветра. Брин не любил и не умел воевать с властью, с любой, причём, какой бы она ни была и какие бы флаги ни вывешивала в окнах: синие, красные, жёлтые, полосатые, в горошек или буро-малиновые, в крапинку, – власть есть власть, её надо уважать и ей подчиняться. Этому правилу Брин не изменял, решил не изменять и в этот раз. Иначе бы он не пришёл в чека.

Вздохнув, Брин с лёгкой душой потопал домой, если, конечно, хлипкую сторожку, похожую на расшатанный скворечник, можно было считать домом.

Старый сторож ждал его.

– Ну что, гулёна, набродился? – просипел он едва слышно: находясь у воды, сторож часто простужал себе горло.

– Набродился, – сказал Брин и повалился спиной на топчан – хотелось спать.

– Может, поешь чего-нибудь?

– Спасибо, ел уже. И чай пил, – сказал Брин и закрыл глаза.

Оставшись один, Крестов убрал кружки (иногда он выставлял стаканы, это зависело от настроения), спрятал коробку с заваркой и некоторое время сидел молча, неподвижно, размышляя, как действовать дальше.

Болела нога, болело плечо – гнилая погода растревожила плохо залеченные раны, в голове звенело, будто кто-то пилил ему череп круглой ржавой пилой, которая давно не была в деле – такими пилами мастеровой люд на передовых капиталистических предприятиях разделывает стволы деревьев на доски, – мозг трещал от информации, которой он обогатился.

Саня Брин оказался мужиком честным, не подлым – всё выложил, что знал, ничего не утаил, а вот боцман… Прогнил боцман. До самого нутра.

Крестов опустил руку под стол, вцепился пальцами в колено, помял его – ноет и ноет, зараза, спасу нет. Когда же прекратит ныть проклятая костяшка? Если бы это была просто костяшка, то не было бы ни боли такой, ни забот головоломных, – а это костяшка сложная, у которой и мозг есть, и хрящи, и мышцы, и сухожилия, и нервные ткани, и лимфатические узлы, и кое-что ещё, что, как разумел Крестов, и названия не имеет… вот зар-раза! Чтобы хоть как-то отвлечься, забыть хотя бы на немного о ноющих ранах, Крестов придвинул к себе бумагу, лежавшую на кипе папок сверху, – оперативное сообщение об обыске, произведённом у некого гражданина Канцельсона, морщась, пробежал глазами по тексту и осуждающе покачал головой.

Канцельсон занимался спекуляцией. Говяжью тушёнку, которую начали производить в России в двенадцатом году, менял на разные кресла французской работы, обитые шёлком, – по одной банке за одно кресло, баш на баш. За шмат сала брал целый мебельный набор для столовой, за половинку сахарной головы – швейную машинку «зингер», за коробку печенья фабрики Эйнема – шерстяной отрез на пальто и так далее – грёб под себя гражданин Канцельсон, сколько мог, не оглядываясь и не морщась, до тех пор грёб, пока им не заинтересовались чекисты.

Продуктов Канцельсон, оказывается, имел столько, что для их вывоза понадобилось восемь подвод.

В бумагу были занесены показания одной старушки, Осетровой Агриппины Ивановны, которая сообщала, что за пачку чая отдала Канцельсону золотую брошь.

«Чай, – мелькнуло в голове у Крестова, – и тут чай… Все помешались на чае, словно в России нет других продуктов, других напитков… А квас, настоенный на ржаных корочках? Или буза из хрена и яблоневых долек?»

Саня Брин, кстати, рассказал ему, что боцман пытается покупать людей, которых вербует, продуктами. Говорит, что продуктов завезено много – все из Финляндии.

– Какие именно продукты, Санёк? – спросил Крестов.

– Да всё, говорит, у него есть. Птичьего молока только нету. И сыром соблазнял, и американской ветчиной, и царским блюдом саамов – копчёным оленьим мясом, и колбасой долгого хранения, и консервами финскими – всем, словом. Только вступи в его группу – вступи да вступи!

– Не вступай, Санёк! – Крестов хмыкнул.

– Я же не враг России, Витя, – укоризненно произнёс Брин, – как ты мог такое подумать? Иначе б я к тебе вряд ли пришёл…

– Да тут такое творится, такое… – Крестов стукнул себя кулаком по темени, – что любой, даже самый головастый, человек запутаться и споткнуться сразу на обе ноги может… Понял?

– Понял, чем петух курёнка догнал, – сочувственно произнёс Брин и шумно отхлебнул от кружки. – Чая, говорит, у него много. Самых разных сортов.

– Ты слышал, что сказал товарищ Алексеев? – спросил Крестов. – Скоро мы эту организацию, в которой Тамаев, будем основательно трясти. Ты это, Саня, имей в виду и не выпускай из виду. Понял?

– На этот раз не понял, – Брин поставил кружку на стол.

– Возможно, нам понадобится твоя помощь.

– Теперь понял, – сказал Брин и вновь взялся за кружку. – Чем смогу, тем и помогу.

– В том, что ты сможешь, я не сомневаюсь, Санёк…

Крестов прокрутил в мозгу разговор с Брином, попробовал нащупать в нём сомнительные узлы, которые надо было дополнительно обмозговать, и не нащупал – всё вроде бы правильно, сомнений ни в чём нет. Вспомнились различные рассуждения, словеса насчёт еды, чая, долгоиграющей колбасы и главной саамской еды – копчёного оленьего мяса. И всё – у каких-то канцельсонов и боцманов, имеющих сомнительную репутацию. И чая у них полно…

«Чай!» – печально усмехнулся Крестов – ему стало жаль самого себя и своих товарищей: ведь как он жался, экономил на каждой крупинке, когда делал чай «фифти-фифти», а тут хочешь пачку чая – пожалуйста, хочешь ящик – пожалуйста и ящик! Он успокоил себя, обмял пальцами задрожавшее лицо: нет, всё-таки «фифти-фифти» у него получился неплохой, перед Санькой Брином ему не стыдно.

Мясо, консервы, колбаса, чай… Крестов ударил кулаком по столу. А тут старики пухнут с голода, ходят с синюшными, как у утопленников лицами, дети растут тонкорукими, кривоногими, похожими на глистов – всё от голода. Мяса нет, молока нет, хлеба нет, ничего нет. Голод бредёт по городам и деревням. Темно, муторно на душе, горько, руки трясутся, будто у паралитика, кишка кишке дулю показывает, живот слипся с хребтиной, со спиной – Крестов и сам еле ноги таскает. Хотя если тряхнуть питерские ресторации – еды на полгода хватит. И где они только берут продукты?

«В общем, так, – решил Крестов, – начальству надо предлагать следующий цирковой номер: упражнения с “серебряной дудкой” начать и продолжить, и для этого всё-таки придётся использовать Саню Брина, хотя и не хотелось впутывать его в чекистские дела, на границе же, в дырке, неплохо бы устроить засаду вроде бы случайно, и посмотреть, кто в неё попадёт. Пусть плывёт рыбка, а мы поглядим, какой она породы».

Встреча с Брином растревожила Крестова. Возврат в прошлое всегда тревожит, всегда на поверхность всплывает то, что уже забыл, списал в архив, и бьёт нещадно, больно, вызывая горькие видения, заставляя вспоминать тех, кого уже нет в живых, одних возводя в ранг святых, других в ранг совершенно иной – встреча сжала Крестову сердце цепкой рукой, причинила боль.

Ему хотелось поехать домой, привести расхристанные рваные мысли в порядок, успокоить себя самого, нырнуть в какое-нибудь укромное местечко – внутри, в нас самих, всегда найдётся укромное местечко, где можно спрятаться, привести в норму сердце и лёгкие, но вместо этого Крестов сдёрнул на себе матросскую форму и пошёл к Алексееву.

Алексеев работал, как машина, – мигом прикидывал все «за» и «против» и выдавал решение. Ошибался он редко.

– Что ж, Виктор Ильич, в принципе всё правильно, – сказал он, – на границе в окне надо поставить засаду и посмотреть улов, с боцманом этим надо начать игру – нужно проследить, куда приведёт ниточка. Уж не помню, кто и сказал – не Наполеон ли? – главное ввязаться в бой, а потом посмотреть, во что это выльется. Хотя на Наполеона это непохоже, Наполеон был умнее… Действуйте, Виктор Ильич!

– Не рано нам перекрывать окно? – на всякий случай спросил Крестов.

– Нет. Всё равно мы скоро будем брать всю организацию.

На следующий день Крестов отправился к Брину – тот оставил адрес, где остановится. Саня Брин совсем не удивился, когда на пороге сторожки возник худой дёргающийся Крестов. Встал ему навстречу.

– Недолгая была разлука!

– Вот видишь, какой цирковой номер, – Крестов развёл руки в стороны, – без твоей помощи, Санек, никак не обойтись. Придётся тебе идти к «серебряной дудке».

– Ладно, – коротко произнёс Брин, огляделся. – Чем же мне тебя угостить?

– Да ничем, Саня… Ты меня недавно угостил воблой, этого вполне достаточно. С лихвой. Вобла хоть и популярный продукт в Петрограде, но страшно дефицитный.

Старый сторож оглядел Крестова с головы до ног, изучил его форменку, бескозырку, худое усталое лицо и произнёс, вроде бы ни к кому не обращаясь:

– Похоже, из наших… Да?

– Их наших, из наших, – подтвердил Брин. – В войну с германцами моря вместе пахали, целых два – Балтийское и Чёрное. Немцев там давили.

– Что-то я не вижу, чтобы вы их там додавили, – сварливо заметил сторож, – живут они и здравствуют… И в ус не дуют.

– Мы действовали согласно приказу, папаша, – сказал Брин, забавно подёргал одной щекой, будто контуженный, – что нам командиры внушали, то мы и исполняли.