Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 237 (всего у книги 347 страниц)

– Лучше бы командиры кровь свою собственную проливали, толку было бы больше, – продолжал ворчать сторож, – войну, глядишь, не продули бы.

– А мы её и так, папаша, не продули… История обязательно внесёт в это дело свою поправку, помяни моё слово.

– Поживём – увидим, – проговорил сторож тускло, в следующее мгновение вообще скис: – Впрочем, до того времени я вряд ли доживу.

– Доживёшь, доживёшь, отец, – бодрым тоном воскликнул Брин, – у тебя на роду написано: до ста лет дотянешь.

– Это чего-сь, на лбу в виде морщин выложено? Прочитал, что ли?

– Прочитал. Но только не в виде морщин, а… – Брин замялся было, но заминка его длилась недолго, – у тебя на лицо печать нанесена, она хорошо просматривается.

Сторож нахмурился, проговорил недовольно:

– Что за печать?

– Печать долголетия.

– Це-це-це-це, – поцецекал сторож, сердито свёл брови к переносице, потом лицо его разгладилось, он махнул рукой прощающе: – Ладно, пусть будет так.

– Была бы самогонка, выпили б за твоё здоровье, дедунь, – Брин весело хлопнул ладонью о дверь.

– Самогонки нет! – вновь обретая суровость, произнёс сторож.

– И не надо! – воскликнул Брин звонко, будто юный будённовец.

Наверху, за каменной стенкой канала, раздался выстрел. Крестов стремительно выскочил из сторожки, на бегу расстегнул кобуру маузера. Раздался ещё один выстрел, следом за ним кто-то дунул в свисток, в обычный полицейский свисток, из тех, которые взяли на вооружение охранники новой власти – милиционеры.

Через несколько минут Крестов вернулся, тяжело дыша, уселся на лавку.

– Милиция на юных гопстопников проводит облаву, – пояснил он, с трудом перевёл дыхание, в горле у него что-то клокотало хрипло.

– По пацанам-то чего стрелять? – сердито заметил сторож. Он всё время пребывал в ворчливом настроении – видать, за долгие годы в душе накопилось много тяжести, боли, жалости к самому себе, недоверия к людям. Да и вообще усталость проглядывала во всех его движениях. – У мальцов мозги куриные, часто не ведают, что творят. Но пулями по ним – это слишком…

– Вот именно – мозги куриные, – согласился со сторожем Крестов, – хорошо сказано. Только не милиционеры по ним стреляли, а они по милиционерам.

Сторож досадливо крякнул.

– А вот это – нелады. Никто бы не подумал…

– Думать – штука невредная, папаша.

Сторож вновь поднёс ко рту чёрный печёный кулак, опять крякнул, только костяшка кадыка гулко взлетела на жилистой шее вверх и тут же опустилась. Накладочка вышла.

– Ну, – Крестов положил руку на плечо Брина, – мы с тобою обо всём договорились, Саня?

– Так точно!

– А мне надо ехать за границу.

– Что-то случилось?

– Да. Какие-то очень уж деловые люди пытались подкупить пограничников. Как бы нам, Саня, кроме того, что уже известно, не открыть бы чего-нибудь новенькое…

– Тьфу-тьфу-тьфу, – поплевал Брин через плечо. – Лучше не надо.

– Я пошёл, – Крестов заскрипел по-стариковски суставами и поднялся со скамейки, – мне предстоит дорога длинная. Часа на четыре, а то и больше.

До заставы, где неизвестные пытались подкупить одного из пограничников, оказалось четыре с половиной часа езды. На автомобиле, конечно, можно было добраться быстрее, но из-за частых дождей образовалось много серых топких мест, в которых машина могла безнадёжно увязнуть, так что на заставу, которой командовал Костюрин, пришлось ехать на обычной подводе, запряжённой понурой, не самой проворной на белом свете лошадёнкой.

На заставе Костюрина уже находился начальник погранотряда – молодцеватый, совсем не старый, с голубовато-седой головой. В волосах этого человека не было ни одного тёмного волоса.

Глядя, как под колёса телеги уползает просёлочная дорога с высокой густой травой, вставшей по обочинам, Крестов прокручивал в мозгу то, что знал про «Петроградскую боевую организацию», про специально прорубленное в границе окно, о котором его информировал Алексеев, а потом подробно рассказывал начальник погранцовской разведки, про тех людей, которых чекистам нельзя было жалеть… Имя у них было одно – контрреволюционеры. Или ещё, если по-газетному, по-лекторски – враги советской власти.

Одна штука была загадочной – через окно в Россию прошёл небезызвестный Герман, его благополучно взяли под наблюдение, думали, что он развернёт здесь свою бурную деятельность, но бывший штабс-капитан, известный своим крутым нравом, пробыл в городе недолго, вновь нырнул через готовно открытое окно в Финляндию. Что бы это значило? Уж не спугнул ли кто его? Удрал Герман и больше не вернётся? Такое может быть? Очень даже может… Или причина в другом – отправился сколачивать обширное войско для незаконных боевых действий в Советской России. Это тоже похоже на Германа. Герман готов выжечь калёным железом весь Петроград вместе с людьми и зданиями, лишь бы здесь не было новой власти…

Тяжёлые были эти думы, у Крестова даже щека задёргалась нервно, часто. Нервы износились вконец, ещё немного и он вообще перестанет воспринимать жизнь во всех её красках, ограничит спектр восприятия двумя-тремя цветами, не самыми радостными… В бегстве Германа могло быть ещё одно – он ушёл назад за людьми и деньгами. Для существования такой организации, как таганцевская, нужны не только люди и оружие – нужны хорошие деньги. Желательно – золотые царские червонцы…

Вот за ними Герман и ушёл.

Глава восемнадцатая

Фамилия пограничника, которому предложили взятку, была самая что ни есть многомиллионная русская – Иванов. Это был ловкий складный парень из-под Твери, перед призывом в армию он работал на железной дороге, мечтал выучиться на машиниста, чтобы гонять составы из Москвы в Питер и обратно – вначале товарные, потом, когда будет повышен класс, пассажирские, но помешала армия: пришлось взять в руки винтовку. Остапчук, который вместе с Крестовым приехал на костюринский участок границы, проверил его биографию – парень чистый, хорошо стреляет из винтовки, владеет грамотой. Пригласили Иванова к командиру. Пока командир разговаривал, наблюдали за ним со стороны, проверяли себя, проверяли тех, кто дал ему характеристику: подтянутый, гимнастёрка подогнана – значит, старательный, к службе относится серьёзно, руки сильные – видно, что рабочий, голову с одного раза скрутить не только курице может, не горбится, плечи широкие, разворот прямой – муштровочка есть, мышцам не даёт усохнуть, лицо открытое, взгляд прямой – врать не умеет.

Конечно, будь Остапчук с Крестовым профессионалами, они действовали бы по-другому, с иными бы мерками подходили и к этому парню, и к своему делу, но они ещё только учились, вслепую нащупывали то, что профессионалы давным-давно уже одолели. Но и такой метод познания – тоже метод.

– Вот товарищи из Петроградского чека, познакомься, – повернулся в сторону гостей командир отряда, – по твоему делу специально приехали, решать, как быть, законопачивать прореху или, напротив, расширять.

Крестов от этих слов поморщился – показалось, что командир говорит слишком много и не то, но, видать, у командира отряда была своя тактика. Он считал, что с Ивановым нужно говорить именно так. Иванов развернулся, пристукнул каблучками сапог – довольно лихо. Крестов протянул ему руку.

– Да вы сядьте, сядьте, товарищ Иванов, – как можно мягче проговорил он.

– Сколько их было? – спросил Остапчук, поправил чёлку на лбу.

– Трое.

– А почему вы не стреляли в них? – голос Остапчука сделался строгим, – это же граница!

– Не имел права, – уверенно заявил Иванов, – это нарушение. Финны потом визг подняли бы такой…

– Почему?

– Вы же сами сказали – граница! – немного помявшись, ответил парень. – Как же я могу стрелять в ту сторону границы?

– А вступать в переговоры с врагами революции можно? Даже если они находятся по ту сторону границы? Ладно, ладно, в принципе вы всё сделали верно, – голос Остапчука снова помягчел. – Если не здесь, так в другом месте они бы снова возникли. Лучше уж знать, где они возникнут, чем ждать вслепую. А почему они выбрали именно вас? Почему никого другого?

– Этого я не знаю. Думаю, что случайно.

– Вряд ли, вряд ли, – задумался Остапчук, – может, у них есть какая-нибудь информация о вас, а?

– Отца у меня нет, двух братьев убило в германскую, мать живёт в Торжке; сестра ещё есть, она в Москве. Замужем за слесарем с кожевенного завода. Вот все мои налицо, можете проверить.

– Значит, считаете, что вышли они на вас случайно?

– Случайно. Могли бы выйти на другого, но в наряде стоял я, – Иванов почувствовал недоверие в вопросах Остапчука, забеспокоился.

Сквозь оконца штабного помещения проникал слабенький вечерний свет, солнце выползло из-под тяжёлой ватной наволочи, повисло над горизонтом, сквозь редину сосновых стволов протиснулся одинокий прощальный луч, косо ударил в стёкла, но внутрь не проник, ушёл дальше – от луча остался лишь печальный отсвет.

– Ну, насчёт того, что можно вступать в общение с врагами революции или нельзя, с Ивановым уже речь была. Красноармеец Иванов строго предупреждён, а насчёт того, что может получиться из этих дипломатических переговоров, разговор тоже был, товарищ Остапчук, – сказал командир отряда.

– Интересно, поверили они тебе, красноармеец Иванов, или нет, – Остапчук подошёл к оконцу. Во дворе происходила выводка лошадей, старых, с крупными разбитыми копытами и увеличенными от тяжёлой работы коленями. Других лошадей у пограничников не было. – А что, если не поверили?

– Не знаю, – замкнуто проговорил Иванов.

– А наводки у них на этой стороне не могло быть?

– Если в отряде, то исключено! – сказал командир отряда. – За своих я ручаюсь. Но если где-то на стороне, то может быть. – Он поднялся из-за стола и тоже подошёл к оконцу.

Крестов сделал знак Остапчуку: хватит!

Небо уже затянулось ватной портьерой, плотно, без помех, в которые могли бы глядеться звёзды, без чистого пространства, природа поскучнела, сделалась мрачной, глухой к любому зову, к любому стону – не достучишься, не докричишься. Лицо командира потяжелело. Вновь предстояла трудная ночь, в которой всё могло случиться. Ну хоть бы одна свободная щель – нет, всё беспросветно.

Угрюма и мрачна северная природа, от земли, от камней, от толстых стволов деревьев в любой, даже в самый жаркий день тянет сыростью, холодом, плесенью. Плесенный дух исходит от одежды, от стола с табуретками, что стоят в штабе, от лошадей, от стен, этот стойкий щекотный запах исходит даже от воздуха.

– Пока не стемнело окончательно, надо бы съездить на место, – сказал командир отряда Крестову.

Вышли на крыльцо. Остапчук неожиданно ловко взлетел в седло, будто всю жизнь занимался этим, командир отряда одобрительно глянул на него.

– Лихо! А я думал, что вы из бывших чиновников. Или из рабочих, которые коней видели только на картинке.

– Так оно и есть, я из бывших рабочих, – сказал Остапчук, – только детство у меня было деревенское, среди лошадей.

Крестов забрался в седло тяжело, он был специалист по другой части. Выехали. По дороге, едва видной в сумраке, углубились в непривычно тихий недобрый лес – ни птичьих вскриков, ни шорохов, ни скрипа стволов – даже листва, и та, замёршая, не шумела – листья были будто деревянные. Крестов щурился, ловил глазами мохнатые тени. Ему казалось, что тени эти должны двигаться, но они, тупо огрузнув в тишине, были неподвижны, и Крестов, глядя на них, нервничал – чудилось, что в тёмных еловых лапах устроены особые скрадки, в которых могут находиться люди.

Командир отряда молча ехал впереди. Он знал дорогу и такой пустяк, как тени от еловых ветвей, его не волновал. Минут через двадцать он свернул в сторону, въехал в мокрый березняк и остановился на краю большой задымленной поляны – на неё с верхов пополз туман, скопился в траве, а может, туман вообще рождался здесь, на этой полянке, слоился, слипался пластами, а когда его набралось достаточно, начал ползти по лесу, забился в низины, обвис на траве и ветках.

– Это здесь, – сказал командир отряда.

Поляны не было видно, она только ощущалась – по дуновению холода, у которого не было на пути стволов, по пару, тянувшемуся от земли, – он шёл из дальнего угла поляны, тихо полз над травой, шевелился, холодил лицо, по чувству пространства, которое всегда возникает у человека, когда он выходит из леса на опушку. Даже если он будет стоять с закрытыми, с завязанными глазами, всё равно ощутит это пространство.

Здесь произошла встреча Иванова с неизвестными, здесь предполагалось поставить засаду.

– Откуда они пойдут?

– С того вон края, – командир ткнул рукой в ночь, – точно с противоположной стороны.

Крестов перегнулся в седле, стараясь снизу посмотреть наверх, но ничего не увидел – темнота была вязкой, плотной, неприятно маслянистой, как мазут. Хоть и был Остапчук приучен к холоду, а мышцы пробило чем-то стылым, резким, он передёрнул плечами.

– Хорошее место! – Крестов прикинул примерно, как могут развиваться события, и место ему понравилось ещё больше: группа, идущая из Финляндии, должна будет как раз по березнячку, который они только что одолели, выбраться к просёлку – протоптанной сквозь лес дороге, с просёлка можно уже уходить в любую сторону. Но этой полянки им никак не миновать – она стоит точно на пути. – Отличное место! Теперь посмотрим, где эти люди облюбовали себе дыру.

– Тоже поляна – чуть поменьше, мокрая, деревья редкие, наша сторона просматривается далеко.

– А финская?

– Там чуть посуше и видно хуже.

– Вы не задумывались, почему они вступили в переговоры? А не проще ли им было убрать нашего часового?

– Нет, не проще. Последствия непредсказуемые. Для этого им надо иметь хорошего наводчика, который знал бы каждый куст и каждый камень, а такого наводчика, товарищ Крестов, у них нет.

Граница была как граница, невидимая черта, помеченная редкими полосатыми столбами, многие из которых были выдраны, смяты – потом всё пришлось ставить вновь, – тихая, настороженная. Земля слилась с темнотой, небо стало землёй.

– Вот та самая полянка, – шёпотом произнёс командир отряда. – Высовываться из ельника не будем, лишнее движение здесь ни к чему. Если что почуют – в жизнь не появятся.

– Это верно, – также шёпотом, соблюдая тишину, проговорил Крестов. – Подстраховка нужна обязательно. Мало ли что! – произнёс он неопределённо.

– И это продумали!

– Поехали назад, – сказал Крестов.

Молча повернули лошадей.

Из канцелярии заставы Крестов доложил в Петроград, что дырка выбрана неизвестными по всем законам «замочных скважин» – просматривается только одним часовым, со стороны никто не может помешать. На случай, если враги вздумают сломать ключ, приготовлен запасной, а на выходе группы – удобная развязка. Встреча будет приготовлена достойно.

– Можно начинать операцию, – разрешил по телефону Алексеев.

До появления группы оставалось три дня. Это время Крестов и Остапчук провели на заставе, влезали в детали, надоедали пограничному начальству, мозолили глаза красноармейцам – характер у них, особенно у Крестова, был нудный, тягучий, прицепившись к чему-нибудь, долго не могли отстать, пытаясь докопаться до сути. Но до сути надо докапываться в главном деле, в явлении, в человеке, а чего докапываться до сути, когда у красноармейца, например, оказалась ржавая винтовка? Тут суть одна – просто человек неряшлив, не привык блюсти себя, и никакой угрозы революции в этом нет.

Вечером они приходили в штабной домик, из которого попахивало теплом и дымком, но и тепло и дым не могли справиться с очень цепким и очень устойчивым плесенным духом, насквозь пропитавшим всё, и теребили командира отряда:

– А чего ночи такие глухие – луны нет?

– Старая луна умерла, новая не народилась – пора межлуния. Когда будем проводить операцию, месяц должен зародиться. Глядишь, малость подсветит, – улыбался командир, оглаживал рукою седые волосы. Ему хотелось сказать Остапчуку с Крестовым что-нибудь резкое, особенно Остапчуку, попросить, чтобы те не мешали, не дёргали людей попусту, не нудили, но командир каждый раз обрезал себя, – да и побаивался он чекистов. Будучи храбрым в атаке, в бою, он терялся в вещах простых, штабных, бытовых.

– Надо, чтоб подсветил, – приказным тоном обронял Остапчук.

Но как же приказать юному, прозрачному, ещё слабенькому месяцу, чтобы он раздвинул неряшливое грязное поле многометровых облаков и бросил свой дрожащий неровный лучик на ночную землю?

– Хорошо, я напишу такой приказ, – наконец, не выдержал командир отряда, крикнул зычно: – Писарь!

– Не нужно писаря, – вяло отмахнулся Остапчук.

В свете фонаря он увидел, как по невысокому деревянному забору идёт облезлый, с оттяпанным по самую кочерыжку хвостом кот; часовой, перевесившись через край сторожевой вышки, заинтересованно смотрит на кота. Кот хоть и был гимнастом, а шёл нетвёрдо, будто бы хватив чего-то крепкого, пару раз чуть вообще не соскользнул с забора вниз, кое-как удержался, зыркнул зелёными светлячками глаз в темноту и пополз дальше, – и очень уж он напоминал Остапчуку врага. Те тоже вот так тихо, гибко, бескостно, не оставляя следов, по краю забора пытаются пробраться на нашу землю, ловчат, извиваются, когда на них ложится тяжёлая ладонь рабочего красноармейца, кричат и кусаются, и ему захотелось пристрелить этого дряхлого облезлого кота. Показалось, что это сделает красноармеец, но тот продолжал смотреть на кота, движение по забору для него было единственным развлечением, а сам кот – единственным нарушителем, и тогда Остапчук потянулся к деревянной кобуре маузера, висевшего у него на боку. Но вовремя спохватился, выругался:

– Вот чёрт!

– Вы о чём? – поинтересовался командир отряда.

– Да всё о том же – о луне.

Кот по кромке забора добрался до двух крашеных зелёных ящиков, куда кухня сливала помои, и спрыгнул на крышку одного из них. «Вот враг и на нашей территории», – подумал Остапчук. Он никак не мог отделаться от мысли, что кот – враг.

– Тьфу! – сплюнул Остапчук и отвернулся от окна. Действительно от ожидания можно свихнуться, всякие дурные мысли приходят в голову, сверлят череп, роятся, нет от них покоя.

В ночь операции небо малость раздвинулось, показало свою чистую плоть, украшенную мелкими колючими звёздами, затем в прореху проник зыбкий папиросный свет – ровно бы струйка дыма протекла в дырку.

– Я же говорил вам, товарищ Остапчук, что новый месяц обязательно народится, – сказал командир отряда.

– Шутки в сторону, – нахмурился Остапчук. – Не до веселья! – Он вытащил из кобуры внушительный, со стёртым воронением маузер, проверил, сунул в кобуру, на пояс нацепил две гранаты.

«А гранаты зачем?» – хотел спросить командир отряда, но вместо этого озабоченно протёр пальцами залысины и поглубже надвинул фуражку на глаза.

– Пора!

– Месяц май, а сифонит, как в ноябре, – недовольно пробормотал Остапчук, зябко передёрнул плечами: всегда, когда доводилось участвовать в операциях, он страдал от холода. Холод, казалось, вытекал из его костей, сочился, остужал изнутри живот, грудь, мышцы – движения делались вялыми, сонными; при всём том Остапчук не был трусом, и из его рук никогда не выпадало оружие.

Операция прошла гладко, финнов было семь человек, у каждого за плечами – мешок с контрабандой, оружие было только у троих и, когда они, мокрые, тяжело дышащие, появились на полянке, в ночи тяжело прозвучала очередь «максима». Пули вспороли туман у самых их ног, с визгом ушли в землю, одна со стоном, будто живая, отрикошетила от камня и унеслась в темноту.

– Клади груз и оружие на землю! – прозвучала команда.

Все семеро дружно поснимали с себя мешки, те, у кого были револьверы, побросали их на землю, подняли руки.

– Ах, какие молодцы! – восхитился командир отряда и повернулся к Крестову: – Получайте свой товар!

Шестеро оказались обычными контрабандистами-мешочниками, которые сотнями просачивались сквозь границу и также сотнями уходили сквозь дырки назад за свежим товаром, а один оказался «фруктом интересным», как выразился Крестов, – моряком из форта Ино.

Это был Сердюк.

Он сидел в штабной комнате командира отряда, потухший, с невесёлым взглядом, худой, с голым, коротко остриженным затылком. Финны тоже находились здесь же, сидели на полу, косо поглядывая на мешки с добром, которое они не донесли до цели.

Командир отряда принимал донесения с границы. Надо было определить, вызвала ли пулемётная очередь какую-нибудь реакцию на финской стороне. Пока ничего тревожного, да и одна очередь – это мелочь: граница неспокойная, стрельба здесь случается часто.

– Всё тихо, – наконец сказал он Крестову, – на той стороне – никакой реакции.

– Вы их отпустите, – Сердюк головой повёл в сторону финнов, – они ни при чём здесь, они – прикрытие.

Финны переглянулись, заговорили, и командир отряда грозно выпрямился за столом:

– А ну – т-тихо!

Финны смолкли.

– Главный – я, – сказал Сердюк. – Я – связной.

– К кому шёл на связь? – спросил Крестов.

Услышав адрес, Крестов записал его на бумажку, сверил с адресом, который получил от Брина, – по нему Брин должен был явиться на свидание с боцманом, – и присвистнул: адреса сошлись. Выходит, правильно они подозревали и правы были в своём предчувствии: один сложенный кончик должен находить на другой, одна сюжетная нитка срастись с другой, всё это – одно «литературное произведение», один «рассказ», и герой его вот он – худой, с потухшими глазами матрос.

К утру из Питера пришла машина, и Сердюка увезли в чека, к Алексееву.

Вот кому завидовал Крестов, так это Алексееву – того словно бы никогда не касалась усталость: ровен, гладок, хорошо выбрит, от него даже слабенько попахивает кельнской водой, как от буржуйского элемента. К чему-чему, а к кельнской воде, к одеколону Крестов относился с предубеждением, считая это пережитком прошлого, который навсегда в прошлом и должен остаться, пройдёт немного времени, и о кельнской воде люди забудут, о ней и сейчас уже почти забыли, только Алексеев и пользуется, черпая её из каких-то старых запасов, а в остальном Алексеев был что надо. Чекист, сыщик с большой буквы! Хорошая голова и хорошие мозги!

– Вот и свиделись, – сказал Алексеев Сердюку, как старому знакомому. – Как вы догадываетесь, мы вас ждали.

– Догадываюсь, – неожиданно вздохнул Сердюк, опустил голову. Бритый затылок, синевший корешками волос, был худым, по-щенячьи жалким, и Алексеев, который в полтора раза был старше Сердюка, ощутил в себе некое отцовское чувство – до чего дошла Россия! Скоро пацаны втянутся в войну, перебьют друг друга, земля совсем окажется пустой.

Ну что надо этому парню с бритым затылком, почему он идёт против нынешней России, против матери своей, против какой-нибудь калужской или вятской деревеньки, давшей ему жизнь, вспоившей, научившей петь песни и играть в лапту. Вместо благодарности, вместо того, чтобы оберегать эту деревеньку, защищать, он повернул против неё оружие.

– Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, – Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, – только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.

– Эти люди ко мне никакого отношения не имеют.

– Разберёмся, во всём разберёмся. Если не имеют – возьмём штраф за контрабанду и отпустим. Предупредим, что если ещё раз поймаем, пойдут в тюрьму. Теперь с вами. Расскажите, куда вы шли, зачем, какую организацию представляете? Цели организации, адреса, явки, численность, оружие – словом всё, что знаете.

Нагнув голову ещё ниже, Сердюк с шумом втянул в себя воздух, набрал полную грудь – от умных людей слышал, что лёгкие надо постоянно прокачивать, прочищать воздухом, тогда они лучше работают. «А к чему мне теперь лёгкие, – подумал он тоскливо. – Чикаться не будут, шлёпнут. Это же чека! Мертвецу лёгкие не нужны». Он зажмурился, почувствовал, что глазам, вискам сделалось горячо, в затылок тоже натекла тёплая тяжесть. Всё! Вышел он на прямой отрезок своей жизни, движется теперь к финишу. Всё, что было, остаётся в прошлом, уходит назад, уходит, уходит…

И так ему сделалось жаль себя, что он чуть не заплакал. Алексеев не торопил, медленно ходил по комнате. Крестов и Остапчук сидели в углу на табуретах, не сводили холодных глаз с Сердюка.

– Итак, повторяю вопрос. Куда шли, зачем шли, к какой организации принадлежите? Давайте, гражданин Сердюк, обо всём по порядку.

Услышав свою фамилию, Сердюк вздрогнул, поёжился, будто ему было больно, холодно, и медленно, тихо, с трудом рождая слова, заговорил.

Он говорил долго. Алексеев слушал его, не перебивая, не задавая дополнительных вопросов – задумчиво ходил по комнате, иногда останавливался, смотрел на Сердюка с некоторым изумлением, будто соображал, откуда ты такой взялся, хрустел пальцами, снова ходил. Адрес, по которому направлялся Сердюк: Нижегородская улица, дом семь, квартира два.

Ему было жаль Сердюка – этот парень вляпался в плохое дело: не ровня ведь он разным Штайгбахам и Соколовым, Лебедевым и Шведовым, Германам и Никольским… «Курица не птица, а Финляндия – не заграница»: ещё вчера Финляндия была частью государства Российского, губернией, за это время она не успела стать заграницей. Стенки у двух государств – дырявые, народ снуёт туда-сюда, помогает копиться в городе враждебным силам, действует понемногу, скоро глядишь, эти ходоки сквозь окна совсем осмелеют…

Квартирой, на которую шёл этот моряк, владеет Раиса Болеславовна Ромейко – служащая Финляндского распределительного пункта, тридцатилетняя девица довольно суровых нравов и суровой внешности – видать, потому она до сил пор гуляет в бобылках. К морякам никакого отношения не имеет, даже жениха среди моряков у неё нет, а сейчас на временном постое у неё целый отряд находится.

Сердюк замолчал. Алексеев тоже молчал, не задавал ему никаких вопросов. Крестов и Остапчук, не двигаясь, продолжали сидеть в углу. Было слышно, как по улице, гремя железными ободами по камням, проехала телега ломовика. Сердюк выпрямился, вытер тыльной стороной руки рот.

– Двадцать седьмого мая на Польском кладбище будет проходить совещание моряков, – не выдержав молчания, сказал он.

– В котором часу? – быстро спросил Алексеев. Он был физиономистом и такую вещь, как психология, ставил на первое место, считая, что точный расчёт, понимание состояния, в котором находится арестованный, дадут куда больше, чем допрос с пристрастием, зуботычины, размахивание револьвером и пытка. Пытка – это вообще дикость, средневековье, это ужас и срам, после которого ни душу, ни руки не отмыть.

– Вечером. В двадцать три ноль-ноль.

– Двадцать три ноль-ноль. Уже не вечер, а ночь. Белая северная ночь, когда совершенно теряется ощущение времени. Видно, как днём, – Алексеев помял пальцы. Что-то восточное, татарское проступило в его облике. Он и впрямь был немного татарином; когда-то в давние времена кочующие воины оставили в крови его рода след.

Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:

– Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться – обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, – Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. – Остапчук!

Остапчук проворно поднялся с табуретки.

– Я!

– Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.

– Есть! – по-солдатски односложно отозвался Остапчук.

– Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?

– Так точно!

– Да не повышайте вы голос, – поморщился Алексеев. – Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю – чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! – Алексеев повернулся к Сердюку. – А вас мы отпустим.

Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:

– Как отпустите? – лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. – Не может быть! Ведь я…

– Ну и что? Всё может быть, – спокойно проговорил Алексеев. – Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть – есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.

– Что мне надо сделать? – чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.

– Это мы обговорим особо, – хрустнул пальцами Алексеев, – всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.

– Завтра мой последний срок появления на квартире.

– Завтра вы там и появитесь.

– Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.

Алексеев мгновенно насторожился – хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.

– Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе – качественная, без изъянов. Так?

– Так!

– И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? – Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.

Тот снова вскочил с табуретки.

– Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, – из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.

«И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? – неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?»

– Иванов его фамилия, – сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.

– Я помню.

– Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.

«Агент финской разведки Герман, мужчина матёрый, опытный, штабс-капитан. Кличка – Голубь. Появления Голубя на нашей территории всегда сопровождались стрельбой, кровью и поджогами. И всегда Голубь исчезал внезапно – умеет уходить. Другие оставались, а он благополучно уходил. Говорят, очень приятный в общении человек, с добрым открытым лицом, мягким ртом и лучистыми глазами. С матросами прост, нравится нижним чинам. Хороший актёр, хороший маскировщик. Значит, тридцать первого мая. Пропустить или задержать? – Алексеев остановился, помял пальцы, посмотрел на Сердюка. Тот выдержал взгляд, не отвёл глаза. – Значит, не врёт, – решил Алексеев. – У Голубя есть ещё одна кличка – Жоржик. Да, очень ловкий мужчина, этот Жоржик. Итак, Юлий Петрович Герман. Что же такое срочное заставляет его снова переместиться сюда? Белые ночи Петрограда? Любовь к отчизне? Женщина, которую он оставил, но которую не может забыть? Покушение на Зиновьева? Приезд Красина? Кстати, там, в Финляндии, по эмигрантским кругам прошла информация о том, что в Петроград прибывает поезд Красина, в котором будут находиться золото и ценности, в том числе и царской семьи… Ну, к чему, скажем, такая информация какому-нибудь бывшему штабс-капитану, ставшему почтенным бюргером, что он с ней будет делать? Солить? Парить, жарить? Или всё-таки предпримет попытку просочиться через границу, чтобы напасть на поезд? Так зачем же сюда идёт Юлий Петрович Герман?»