Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 231 (всего у книги 347 страниц)

Таганцев сдержал слово: в прихожей раздался звонок.

– Сейчас, сейчас, подождите минуту! – выкрикнула она в прихожую, поскольку звонок работал, не переставая, закопалась в ключах, в запорах, а звонок всё продолжал бренчать.

На пороге стоял моряк, подтянутый, гибкий, с серыми весёлыми глазами. В бескозырке. На гвардейской георгиевской ленте – вытертая бронзовая надпись: название корабля, на котором он служил. Что за корабль это был – не разобрать.

Бравый человек с серыми дождистыми глазами вскинул руку к бескозырке:

– Сэр Гей!

– Кто-кто? – Маша смутилась, этого ещё не хватало. – Сэр?

– Сергей Сорока. Специальность – срочные спасательные работы.

– Вас Владимир Николаич прислал, хозяин?

– Так точно, хозяин, – Сорока усмехнулся одними только глазами. Маша усмешку засекла и поняла: для этого бравого матросика никаких хозяев не существует, и это ей понравилось. – Так что случилось, мадемуазель?

– Крыса!

– Ясно, – Сорока мгновенно оценил обстановку. – Где у вас свалка? – говорил матрос быстро, пулемётно, но слова не глотал, каждое слово выговаривал, ничего не коверкал – всё у него было чисто, никакого жаргона, никаких всплесков, вскриков, залпов, которыми любят оглушать в Летнем саду молодых служанок дюжие ребята с костистыми задами, обтянутыми чёрной форменной тканью. – Свалочка, спрашиваю, где? – Сорока определил уже, где крыса, нашёл её и стоял в прихожей с дёргающимся рукавом.

– Лучше с чёрного хода, во двор. Только это вот, – Маша боязливо дотронулась пальцем до рукава, – это мне нужно, это от бекеши.

– Вас понял! Рукав ещё справный – годится деталь к машине, через несколько минут верну. – И действительно вернул через несколько минут. Показал: – Я его даже вывернул. Чтоб чище был.

– А крыса где? Никак убежала?

– Странный вопрос. Для того чтобы крыса смылась, не обязательно было вызывать доблестный Балтийский флот. Крыса приказала долго жить.

– Пойдёмте, я вас чаем напою.

– Буду премного благодарен.

– Вы моряк? Плаваете?

– Плавсостав. Раньше плавал, а сейчас нет. Временно.

– А плавсостав – это что, разве это не моряки?

– Самые что ни есть моряки. Только, милая барышня, тут существует кое-какое деление, которое, может быть, тем, кто находится на земле, не очень-то и понятно, – Сорока сделал глубокомысленное лицо и округлил глаза, он и раньше был не прочь пройтись петухом перед какой-нибудь девушкой, а перед Машей ему сам Бог велел пройтись, – таганцевская служанка понравилась ему с первого взгляда. Главное, втянуть её в игру «вопрос-ответ, вопрос-ответ», там звенцо зацепится за звенцо, образуется снизка, а за снизкой он вытянет всю нитку.

Ему было симпатично простенькое Машино лицо, белая кожа с редкими трогательными конопушинами, крупными, как распаренное гречишное зерно, глаза с летним фиолетовым оттенком – такие глаза способны были пробить насквозь. Он не ожидал, что бодрый голос его так скоро сядет, покроется трещинками, но произошло именно то, чего Сорока не ожидал, он смутился и прикрыл рот ладонью.

– Что же за деление, если это не военная тайна? – Маша шла точно по курсу, который ей проложил штурман Сорока, втягивалась в игру «спрашивай побольше, барышня, мы будем отвечать».

– Никакой тайны, милая барышня! Есть моряки и есть плавсостав. Моряки – это те, которые сидят в пароходе, занимают удобные каюты, курят сигары, а плавсостав – те, кто плавают.

– Это раньше, при царе, так было или уже сейчас?

– И раньше было, и сейчас есть, – ответственно заявил Сорока, но потом решил, что поправку следует обязательно внести – поправку за него сделала сама история, добавил: – Сейчас меньше, чем раньше.

Истина Сороке была, так сказать, дороже привязанностей.

– Значит, вы не плаваете, но всё равно – плавсостав?

– Истинно так. Я служил на четырёх кораблях.

– Вы лучше чай пейте!

– Так вот, о крысах, милая барышня! В море офицеры часто застолья собирали. У одного мичманский стаж кончился и ему присвоили лейтенантское звание, другой «Владимира» получил, у третьего именины, у четвёртого – годовщина добровольного отделения тёщи от семьи, у пятого, пока был в море, родилась дочка – поводов достаточно, и господа офицеры обязательно собирались в кают-компании. Без общения в море никак нельзя, постоянно должен звучать клич: «К столу!» Первый тост обычно произносили за тех, кто плавает, второй – за тех, кто на земле, это закон. А самый последний тост – за крыс, которые живут на корабле. Чтоб поменьше харчей хавали, чтобы жить давали, а то иная крыса может побольше нашего боцмана харча смолотить. Боцман у нас большой, как подводная лодка, ест, будто стадо коров, когда садится за стол, то в диаметре в десять метров всё вокруг выедает, – Сорока увлёкся, его понесло. – Усы у него, как проволока, длинные и жёсткие. Когда он спит, мы их гвоздями к стенкам прибиваем, вешаем бельё и сушим.

– Ой, как здорово! – Маша прыснула в кулачок, веснушки разбежались по её лицу. – А вы не путаете божий дар с яишницей?

– Простите, как вас величают?

– Машей.

– А по батюшке?

– Можно и без батюшки. Маша, Мария… И всё.

– Покорнейше благодарю! – Сорока вскочил со стула, на который его усадила Маша, и лихо щёлкнул каблуками. – Меня тоже можно без отчества. Вы знаете, что такое «божий дар» и что такое «яичница»? – На лице Сороки возникла широкая беспечная улыбка, он вернулся в привычное своё состояние, в котором он был всегда и для всех кумом и братом, выручальщиком, другом, прошёлся ладонями по груди. – Яичница – это яичница. Она бывает хороша, когда из куриных яиц приготовлена, а не из старого яичного порошка, который мы получали на фронте, я бы того, кто придумал яичный порошок, сослал в Сибирь. Чтобы дядя подумал, то ли он сделал.

– Сейчас вообще нечего есть.

– Лучше ничего не есть, чем питаться этим порошком. А божий дар – это вот что, – Сорока сложил вместе два кулака, постукал ими друг о друга. – И нет тут ничего хулиганского, Маша. То самое, из чего берёт начало его величество человек. Так и эта ваша… – Сорока покосился на отодранный от бекеши рукав, – ваша розовоносая животина, на настоящую крысу она похожа не больше, чем заяц на кенгуру. Это было просто милое существо. Вот крысы на пароходах – это крысы! Это ого-го какие звери! – Сорока широко развёл руки в стороны – жест рыбака, повествующего о своих удачных уловах, – по палубе когда идёт – все собаки в сторону шарахаются, топот такой, будто капитан сердится или ещё кое-что повыше: сам боцман, которому зубы вышибить зазевавшемуся матросу – раз плюнуть! Глаза красные, – не эти кроличьи… У вашей крысы были симпатичные кроличьи глазки, – Сорока через плечо посмотрел на рукав, лежащий на полу, – добродушные. А светятся, будто в них налит расплавленный металл, усы, словно мётлы у дворника, по полметра, в разные стороны торчат, хвост длинный, голый и не дай Бог на него наступить. Что тогда бу-уде-ет… Ой! – Сорока схватился руками за голову, сдавил её, помотал, подёргал из стороны в сторону, словно тыкву. – Нехорошо будет. Нет никакой силы, чтобы справиться с крысами, поселившимися на пароходе – не существует её! Крысоотбойники ставят – не помогает…

Неужто крыса такое могущественное существо? Про крысоотбойники Маша – неморской человек – никогда ничего не слышала. А вещь это простая, как объяснил ей Сорока. Пришвартовывается судно к бетонной портовой стенке, стоит малость поодаль, чтобы не колотиться о бетон, не мять бока, на берег сбрасываются толстенные, в руку, канаты, которые петлею крепятся на чугунных тумбах, на эти канаты вешаются специальные фанерки с отверстиям – канат в такое отверстие продёрнут так, что фанерка может вращаться вокруг него, мир вокруг оси – это первая особенность крысоотбойника. А вторая – отверстие пробито не по центру фанерки, а сдвинуто к боку. Получается таким образом две стороны – одна высокая, другая низкая. Устанавливается фанерка на канате высоким бортиком вверх. Получается полоса препятствий – фанерный заборчик. Считая, что пароход вот-вот уйдёт, крысы спешат как можно быстрее попасть на него и занять выгодные места, ползут и ползут по канату. Вот и первая полоса препятствий – поднятый вверх высокой стороной крысоотбойник. Крыса шустро карабкается на фанерку, спешит переваливать через гребень, фанерка переворачивается и крыса шлёпается в воду. Один ноль. Из воды ей уже не выбраться. Дорога одна – акклиматизироваться, купить по дешёвке на рыбьем рынке жабры и обратиться в донного жителя. Либо пойти на корм бычкам. Вторая крыса спотыкается на следующем отбойнике. Два – ноль! Третья на третьем. Три – ноль! Четвёртая – на четвёртом. И так далее.

В обязанности вахтенного входит постоянно поправлять фанерки, ставить их в рабочее положение. И всё равно крысы пробираются на пароходы. Заложена у них в крови любовь к морю, страсть плавать, ни качки они не боятся, ни бога Нептуна с его трёхзубым копьём – впрочем, копьё не для длиннохвостых, для других существ, – ни течей в дне, ни боцмана, который куда страшней нептуновых трёхрожковых вил; всё это – ноль без палочки для полуметровых, уважающих себя серых особей.

– Избавиться от крыс на пароходе можно только одним путём, – Сорока сделал грустные глаза, сдвинул брови, он словно бы из солнечного яркого дня переместился в вечер, в рассыпающийся печальный сумрак, когда все предметы теряют свои контуры, объёмы, делаются расплывчатыми, похожими друг на друга, – увы, одним путём: потопить пароход, – Сорока молитвенно сложил руки, приподнял их на католический манер, вознёс глаза вверх, в следующий миг пробежался ладонями по груди, – либо завести крысака! Знаете, революционная гражданка Маша, что такое крысак, а? Крысак – очень серьёзная фигура в мире этих вот самых… – Сорока, бросая взгляд вбок, вывернул глаза, как штурвал парохода, щёлкнул пальцами. – Крысака надо вырастить и воспитать, как любимого ученика. Делается это следующим образом. Отлавливается десять корабельных усачей – желательно мужского пола, сажаются в одну клетку. Не в такую хилую, какие попадаются в магазинах для канареек, – Сорока сузил глаза до презрительных кривоватых щелочек, тщательно поморгал ими, словно хотел выдавить слезу, – эту клетку они схряпают без запивки, а чтоб прутья были во! – Сорока сжал пальцы в кулаки и вздёрнул обе руки. Бицепсы у него были могучими, под кожей бугрились жилы, Маша поняла, если гость ахнет бугая кулаком в лоб, у бугая запросто копыта с ног отшнуруются, либо он вообще свои голенастые конечности в сторону откинет – силён был Сорока. – Иначе перегрызут! Сажают, значит, десять крысиных мужиков в одну клетку, запирают и не дают им жрать. День мужики сидят, терпят, два, на третий начинают поедать друг друга – вначале одного схарчат, потом второго – и так далее, по цепочке. Наконец, остаётся один – самый здоровый, самый сильный. Зубы у него такие, что дно у парохода прогрызёт, глаза светятся, как прожектора – страшный, словом, дядя. Вот тогда крысака и выпускают на пароходе на волю. А он ничем, кроме крыс, уже не способен питаться. Какого усача ни встретит – обязательно слопает. Ваша крыска для него – ну как жаркое из нежнейших сортов черешни. Варенье. Слаще сахара.

– Ну, такие истории не для чая, – сказала Маша, – после них никакой кусок в горло не полезет.

– Ясно, не для чая, – согласился Сорока, – я и не для чая рассказывал. Я просто так, для вашего общего развития, чтобы знали, что есть на свете такие верные люди, как матросы, – Сороке вдруг представилось, что идёт он с Машей по главной улице Кронштадта, которая до революции была запретной, а сейчас по ней гуляют без ограничения – сколько хотят матросы, столько и гуляют, – и Маша цокает каблучками рядом, красивая, тонкая, с благородными манерами, ну барыней, только барыня новая, революционная, из простого люда, – а навстречу братаны топают… При виде сэра Гея тормозят разом и раскрывают рты: вот так гражданин Сорока, вот так парень не промах! И где только рождаются такие девушки, как спутница их верного кореша?

И к Сороке за справочкой: оставь, гражданин, адресочек, как только металлом закончим брякать, так обязательно на родину этой милахи всем составом мотанём. А Сорока для друзей рад стараться, он что хочешь для них сделает. Жизнь отдаст!

– Вы у моего хозяина служите? – обрадованным, оттого что у Сороки посветлело лицо, голосом спросила Маша.

– Нет, – коротко ответил Сорока.

Лицо его оставалось светлым недолго, горечь сморщила губы, лоб перерезала вертикальная складка. Маша отметила, что эта складка старит матроса.

А Сорока думал сейчас о Кронштадте, ему очень хотелось попасть туда вместе с Машей. Он сказал, что кронштадтский, а это значит, он там живёт, а он там давно уже не живёт. И никому не ведомо, станет ли когда жить – возможно, ему с разными Тамаевыми, со Шведовыми да с хозяином этой милой девушки придётся снова бежать в Финляндию – ведь за деятельность их красные спасибо не скажут. «Спасибо» будет весить девять граммов, хорошо отлитых по отработанной форме и одетых в красную нарядную рубашонку – в медь.

А хороша была жизнь когда-то в Кронштадте, где все с братвою делилось пополам; и сухари, и колотый «постный» сахар, поскольку другого не давали – священники боялись, что плавсостав оскоромится, и глушённая рыба, пойманная ведёрком за бортом, и продувающий насквозь ветер, и бой склянок, и тревожное пламя костров, когда замерзали во время ночных дежурств, и общая соль кисета, и ледовая крупка, сваливающаяся за шивороты с небес – это была жизнь. Даже в Финляндии на зимовье кораблей и то была жизнь – а сейчас? Большая, пахнущая пылью квартира, внезапные уходы, приходы, всё время надо таиться, слушать каждый звук – жизнь, как у крысы, которую Сорока только что ухлопал…

– Прости меня, Маша, – Сорока покашлял в кулак, собираясь с мыслями, неожиданно покраснел, его обдало изнутри жаром, на лбу выступил пот. Поймал её вопросительный взгляд и решился: – Можно мне повидать вас ещё раз?

– Отчего же нет? Адрес вам известен.

– Ну знаете… я как-то так… опасаюсь встретить вашего… как вы говорите, хозяина.

– Днём его никогда не бывает. Приходите днём. Я вас угощу чаем и пирогом из сухарей.

– Днём мне сложно, – немного поразмыслив, сказал Сорока. – Днём у меня… работа. Но… – лицо его напряглось, сделалось твёрдым, решительным, подбородок бойцовски выдвинулся вперёд, – я постараюсь. Я обязательно приду, – снял с колена бескозырку. Маша только сейчас заметила, что бескозырка находится у него на колене, выругала себя: не предложила повесить на крюк в прихожей!

– А вы знаете, Маша, чем занимается ваш… хозяин?

– Торфом.

– Если бы, если бы, – пробормотал Сорока и поднялся. – Спасибо вам!

…Таганцев не поленился, постукивая тростью по тротуару, прошёлся до ресторана «Росси» посмотреть, что там ныне есть, может быть, открылась какая-нибудь китайская забегаловка (кухню Поднебесной Таганцев тоже ценил): «Шелест бамбука при тихом порыве ветра», «Полёт журавля над розовой водой утренней реки» или что-нибудь в этом духе, а заодно и вспомнить прошлые посещения, которые всегда были приятны, да и вообще вспомнить своё недавнее прошлое…

Он уже достиг того возраста, когда человеку становится совершенно безразлично, что о нём думают, что говорят, – такие пустяки беспокоят лишь в прыщавой молодости, это жиглявые студентики краснеют только при одном предположении, что их заподозрят в чём-нибудь легкомысленном, либо в топорной работе, достойной палача, там, где можно было обойтись ножичком для чистки ногтей, – потом бледнеют, синеют и начинают страдать от нехватки кислорода… Таганцев этот период уже прошёл. Правда, за нынешним периодом, впереди, находится другой, скажем так, мудрости, а если сказать жёстче, в лоб – старости.

Впрочем, когда человек стар, то о нём в большинстве случаев вообще не думают… Увы, это так.

А вообще, жизнь – это болезнь, и болезнь неизлечимая, от неё всегда умирают. Ещё раз увы!

Так неторопливо, постукивая перед собой палкой, словно бы пробуя землю на прочность, Таганцев добрался до Исаакиевской площади, постоял несколько минут молча, окидывая восхищённым взором великое творение Монферана, потом двинулся к ресторану «Росси»… Пардон, к бывшему ресторану «Росси».

Бывший ресторан не пустовал. В Питере помещения вообще не пустуют, в нём разместилась не китайская забегаловка с названием, вызывающим умиление, а важное советское учреждение. Даже вывеска новая была уже прибита к стенке – неровно написанная маслом на куске железа.

Нахлобучив на нос очки, Владимир Николаевич неторопливо подошёл к двери и прочитал вывеску «Дирекция 1-го дома Петроградского совета», покачал головой озадаченно:

– Ну и ну! Раньше таких страстей в здешних краях не наблюдалось.

Дверь тем временем хлопнула – она, кстати, осталась прежней, только её, чтобы не взяли приступом воры, обшили крест-накрест металлическими полосами, укрепили (витражи, кстати, исчезли, а были они очень хороши, ей-богу!) – в проёме показался белозубый синеглазый красноармеец в шлеме-будённовке, украшенной поднятыми наверх тёмно-бордовыми отворотами.

– Вам чего надобно, товарищ? – Голос у красноармейца был звонок, как полковая труба. – А?

– Ничего, – Таганцев неожиданно смутился, – просто раньше здесь был ресторан…

– А теперь нету ресторана, – красноармеец подхватил фразу на лету. – Потонул вместе со своей буржуазной начинкой и контрреволюционными привычками.

Таганцев понимающе кивнул и сказал:

– Ладно! – Хотя хотел произнести совсем другое слово: «Жаль!»

На душе у него сделалось сумеречно, хоть свечи зажигай, он покачал головой, глянул невидяще на красноармейца и, постукивая палкой по тротуару, двинулся в обратный путь.

Поход в прошлое не удался, колючая тоска, скопившаяся в Таганцеве, готова была выплеснуться наружу, пролиться слезами, горьким потом, болью, – он прошёл метров двести и, почувствовав себя усталым, присел на край низкой чугунной ограды. Вздохнул тяжело. Как бы там ни было, прошлое уходит и уходит безвозвратно, – вот ушёл и ресторан «Росси»…<sup>[175]175
  Для информации: ресторан «Росси» возродился в современном Санкт-Петербурге – открыт в 1997 году при гостинице «Европа».


[Закрыть]</sup>Навсегда ушёл.

Не только это беспокоило Таганцева, беспокоила и новая группа, пришедшая из Финляндии, – десять человек. Встречал её лично Герман, он же решил и судьбу моряка умудрившегося в темноте сломать ногу, – не раздумывая ни минуты, заколол его.

– Документов у покойника никаких не осталось? – настороженно сощурившись, спросил у Германа Таганцев. – Вдруг чего-нибудь застряло в кармане…

– Никаких вдруг, – жёстко ответил Герман, – мы у него даже бабушкин медный крестик содрали с шеи, чтобы никаких зацепок не было…

«Всякая борьба предполагает потери, – устало подумал Таганцев, – хорошо, что больших потерь пока ещё нет…»

Это было впереди, и то, что большие потери обязательно будут, Таганцев уже чувствовал.

Глава тринадцатая

У Маши была своя жизнь в гулкой огромной старой петербургской квартире, где с места на место беззвучно перемещались тени, а может, это не тени, может, души людей, которые умерли в этом доме, душа предков Таганцева, души других людей, паркет, брикетины которого плотно подогнаны друг к другу и намазаны воском, отполированы, словно лаковые, а скрипят ржаво, несмазанно – не паркет, а старьё старьём – перемещаются, выходит, а может, это кто-то неведомый, живущий в ином измерении, подаёт сигналы. В том, что иное измерение, в котором живут люди, существует, Маша была уверена твёрдо. Спросила об этом у хозяина, тот ответил утвердительно.

– Он есть, – Таганцев показал пальцем на потолок, – Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?

– А как же иначе, Владимир Николаевич? – Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.

– А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?

Ответ был короток и твёрд:

– Да.

Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России – ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?

Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, – она умела передвигаться почти по воздуху – и всё, что услышала, запомнила.

Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше – лишить жизни.

Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова – Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, – на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.

Ей было горько. Маша понимала, что рушится мир, который ещё до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра, был незыблем – она представляла себе, что может жить только в этом мире и ни в каком ином – и вдруг всё прелое, непрочное, трещит, разваливается на ломти. Был мир – и нет его.

Виною всему происходящему она посчитала Иванова – виноват он и только он! Может, пойти на улицу и рассказать обо всём этом? Но кому? Дворнику? Соседу по лестничной площадке, очень похожему на Иванова и несколько раз пытавшемуся пристать к ней? В последний раз Маша сказала, что пожалуется хозяину, тот, взвесив все за и против, отступился от неё. Нет, соседу не расскажешь, хоть он и работает, как Владимир Николаевич, в государственном учреждении. Служанке одной из квартир соседнего дома, с которой она дружит, – Ефросинье Михайловне? Мудра тётка Ефросинья, в мирских делах разбирается как никто, но что она смыслит в заговорах и военных восстаниях?

Ещё страшнее стало Маше – она поняла, что Владимира Николаевича надо спасать. Спасать от всех этих людей, отвадить их от него, отвадить вместе с ними беду, но как? Слёзы лились из глаз, рот был сжат, горло тоже сжало – никто не слышал её рыданий.

В конце концов она решила, что всё расскажет весёлому моряку, который побывал у неё в гостях, ведь у него голова трезвая, разумная, должен же он разобраться, помочь понять, что к чему и дать правильный совет, должен же, а? Она обязательно всё расскажет ему!

На большой завод типа Путиловского налёт сделать не смогли – «кишка оказалась тонковата», как выразился Тамаев, намасливая усы какой-то жидкостью, отчего усы делались твёрдыми, как проволока, действительно, хоть бельё на них вешай, правы остряки Сорока и Сердюк, – охранников на Путиловском было больше, чем мух в береговом гальюне. Путиловский брать надо регулярной части, нам же подавай, что пожиже, но хорошо было бы сделать такой укус, как если бы мы Путиловский укусили. Голошапка поинтересовался у боцмана, что это может быть за завод? Тамаев даже пальцев от усов не оторвал. Сказал: «Не знаю. И не моя это забота». «Может, тряхнуть электростанцию?» – «Нет, электростанцию тоже не подымем, – подумав, ответил Тамаев, – все электростанции охраняются так, как при наступлении генерала Юденича. Не мы тряхнём, а нас тряхнут. Дохлый номер – зубы только наши повышелушатся».

Боцман заматерел, загорел, будто господин, часто проводящий время на пляжах Маркизовской лужи, у частного врача поставил себе на передний зуб коронку и теперь гордо посверкивал ей – морщины на лице разгладились, ну будто бы Тамаев питался не как все, а по особому рациону…

– Боцман, где деньги на фиксу взял?

– В комоде!

– А кто их туда положил?

Тамаев усмехнулся, похлопал себя по заднице.

– Деньги ванек не любят, – сказал он, – любят другую публику, а задачку насчёт завода надо решить толково. Чтобы не нарваться на это самое… Дур-раки! – он с клацаньем расположил револьвер и пальцем прокрутил барабан, из гнезда которого мрачно выглядывали задники патронов, похожие на рыбьи глаза.

На обидные клички и слова типа «ванек», «дур-раки» и прочее обижались, но поделать пока с Тамаевым ничего не могли – слишком могуч, в соку и силе был боцман.

– Я бы эту шкуру собственными руками придушил бы, – сказал Сорока Сердюку, поработал пальцами, показывая, как бы он это сделал. Сердюк дипломатично промолчал. Он вообще изменился за последнее время, был то весел, то раздражителен, из внешности исчез моряцкий лоск: бушлат помят, бескозырка блином сидит на голове, ткань у канта собралась в складки. Исправить складки ничего не стоит – сунул туда прозрачный ободок, он сам уберёт оборки, распрямит сукно, но Сердюк этого не делал. – В чём дело, а? – спросил у него Сорока. – Может, новость какая худая? Иль гложет что? Ты скажи!

Ничего не сказал Сердюк, рукой только махнул, хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Сорока озаботился – и к боцману!

– Я считаю, на операцию «завод» Сердюка брать не надо.

– Чего так?

– Кислый. Что-то чувствует.

– Ну и что?

– Смерть он свою чувствует, боцман, вот что. Оттого и ходит, как прошлогодний огурец.

– Слюни всё это, – и в голосе боцмана послышались рычащие нотки, – не моряки, а кислая капуста… Лапша! Как можно!

– Э-эх, боцман, ни хрена ты не понимаешь в колбасных обрезках, – Сорока отодвинулся от боцмана на расстояние вытянутой руки – ему показалось, что Тамаев напрягся, а волосы на затылке у него вздыбились, как у быка. Боцман приподнял крапчатые, с крупными порами-точками – вечная метка от въевшейся корабельной грязи – кулаки, свёл их у глаз и в развод, как в пушечный прицел посмотрел на Сороку.

Спросил:

– Понял?

– Наука ясная – такими колотушками только коров на бойне колотить: хрясь – и корова с копыт. А меня не надо – я человек, – руку Сорока сунул в карман бушлата, сжал, показывая, что он тоже не безобидный, хотя оружия в кармане у него не было, боцман покосился на карман, отметил оттопыренность и опустил кулаки.

– Пока я старшой в этой группе, я, а не ты, и не он, – ткнул рукой в сторону Дейниченко, – значит, я буду определять, кому идти, а кому нет. Как сочту нужным поступить, так и поступим, понял?

Чего ж тут не понимать! У Сороки в голове от обиды пошёл звон, а перед глазами заплясали жёлтенькие светящиеся блохи: ладно бы они один на один говорили с боцманом, а то в присутствии Дейниченко. И нахмуренный, с горькими морщинами на лице Сердюк находится где-то рядом, – он тоже, возможно, всё слышал.

– Ладно, боцман, считай, что я у тебя в долг взял.

– Я в долг не даю, – угрожающе глянул на него Тамаев.

Хоть и считалось, что в числе военных руководителей Петроградской организации находится бывший штабс-капитан Герман, а мало кто видел его. «Уж полночь близится, а Германа всё нет», – открывая как-то заседание штаба, произнёс Таганцев, хотя упрекнуть в бездействии Германа не мог. Деньги – не всё, конечно, а часть – это Герман, оружие – это Герман, золото – это Герман, новости из-за границы – это Герман, листовки в помощь к той типографии, что работает на них, – это тоже Герман. Всё Герман, Герман, Герман! Порою Таганцеву казалось, что Герман для него загадка, человек, который имеет несколько теней, что присутствует буквально всюду, но это только тени, а самого человека нет. Кажется, вот он, рядом находится, а рукою хлоп – тень, в одном месте тень, в другом тень, в третьем тень… Где же сам человек?

Но в том, что Герман существует и жив, сомневаться не приходилось.

Когда речь зашла о том, чтобы совершить диверсию на заводе или хотя бы простое нападение, Герман неожиданно объявился.

– Это по моей части, – сказал он, – ждите сообщений! Заводик я вам подберу, о-ох, какой заводик, – он почмокал губами, будто пил чай с мармеладом, – небу будет жарко, не то что товарищам. И больно будет, – сказал он и исчез.

Герман обладал способностью проваливаться сквозь землю – не Герман был, а нечистая сила: только что стоял человек на виду у всех, разговаривал, что-то советовал, кланялся и вдруг – опля! – нет человека. Хотя и голос его ещё звучит, и воздух колышется от движения его тела, и тот, кто разговаривал с Германом, ещё продолжает вести разговор, а Германа нет. Он будто надевает на себя шапку-невидимку из старой русской сказки и растворяется.

Завод бывший штабс-капитан подобрал в самый раз – видать, имел и информацию по этой части, и кое-какие знакомства.

– Предприятие неказистое, – сказал он, собрав Тамаева и его группу, – но для большевиков важное. Возьмём человека, вот вас, например, – сказал он, цепко ухватил боцмана пальцами за рукав бушлата, поднял со стула, – мужчина видный, в соку и в мясе, если брать такого, то только с помощью крупной воинской части, либо кувалды…

Тамаев поморщился: сравнение с кувалдой ему не понравилось, усы устрашающе дёрнулись, но Герман был Германом, а Тамаев Тамаевым, против Германа он никак не тянул – весовые категории разные.

– Попробуйте его взять обычным способом – никогда не возьмёте. А можно взять одним пальчиком, тюк – и большой мускулистый человек скорчится, – он толкнул пальцем боцмана в распах бушлата, и боцман, коротко ойкнув, съёжился. – Вот видите? Это солнечное сплетение. Про солнечное сплетение, думаю, вы знаете лучше меня: матросы – народ драчливый, чуть что – лупят именно в солнечное.

Герман понравился матросам. Своей неожиданностью, простотой, доступностью, тем, что не мудрил, говорил доходчиво. Он не был похож ни на Таганцева, ни на Тихвинского с Козловским – это господа, дворяне с поместьями, ни на Шведова – жёсткого и мстительного, Герман был иным.

– В общем, удар по этому заводику – это удар по солнечному сплетению тому же Путиловскому заводу, – продолжил он. – Понятно?

– А что выпускает этот завод, – просипел Тамаев. Лицо его было багровым, усы шевелились.

– Закономерный вопрос, – похвалил Герман, – группа, которая идёт на задание, должна знать, что завод выпускает. Честно говоря, я сам не могу прочно сказать, что именно. Определяется это одним словом – мелочь. Для путиловцев – одну мелочь, для войны – другую. Кольца для гранат, корпуса для мин, мелконарезные болты для военных механизмов – не пушки, не винтовки, не гранаты, и не сами мины, а мелкие детали для них, гайки, допустим, но без этих гаек пушки не будут стрелять, гранаты не станут взрываться, винтовки откажут в самый нужный момент, а станки на Путиловском просто-напросто остановятся. Уничтожая этот завод, мы наносим удар в солнечное сплетение, – Герман, выставив палец вперёд, потянулся к боцману и тот, подобравшись, втянув в себя живот – грудь вздыбилась под бушлатом скалой – проворно отпрянул назад. – Мы сразу уничтожаем несколько заводов, которые производят оружие. Вопросы есть?