Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 243 (всего у книги 347 страниц)

– А разве Агранов красноармеец?

– Наверняка служил где-нибудь у Тухачевского или Корка. Последняя его должность – секретарь Малого Совнаркома. На такие должности люди непроверенные, со стороны, не приходят.

Костюрин тяжело покачал головой: верно говорит чекист.

– Так что, Костюрин, у нас одна путя-дорога: ждать и надеяться.

– Если бы ты знал, Крестов, как это трудно – ждать… Да ещё и надеяться, – Костюрин пересилил самого себя, взял в руки вожжи, чтобы можно было управлять собою – он сделал это, ему удалось, усмехнулся: – Вот тебе, Крестов, и путя…

Чекист отнял от лица руку, в свою очередь также усмехнулся:

– Тебе, Костюрин, я вижу, не всё нравится в советской власти.

– А тебе, Крестов, всё нравится?

Крестов резко дёрнул головой и, сжав зубы, с сипеньем выдавил сквозь них воздух.

– Ты, Костюрин, играй, но не заигрывайся, – наконец произнёс он. – Понял?

– Понял, чем дятел дятла донял.

– Давай, Костюрин, иди, – сникая на глазах, проговорил Крестов. – Устал я, – повесил голову и добавил тихо, совершенно бесцветно: – Мне ещё сегодня работать и работать… Вечер весь, всю ночь, до следующего утра. Понял ты хоть это, а?

Шведов ходил по знакомым петроградским улицам, и ему казалось, что видит он их впервые. Всё знакомое было незнакомым: он не узнавал ни Лиговку, ни стрелку Васильевского острова, ни монументального Исаакия, ни Невского проспекта с Казанским собором – всё стало для него чужим, неведомым, словно бы никогда и не виденным, вот ведь как. Что-то со Шведовым произошло, что-то сдвинулось у него внутри…

Провал в окне на границе не был случайным, это Шведов понимал хорошо, – идти им надо было, конечно же, проверенным путём, через старую дыру… Но нет, Герману захотелось иметь собственный вариант, запасной. Вот он и заимел – лежит теперь в лесу, носом воздух чертит, подошвы сапог сушит. И уже никогда с той сырой лесной поляны не поднимется. Впрочем, его давно уже увезли оттуда.

Квартиры, в которых Шведов скрывался, пока находился в Петрограде, было три. Ни в одну из них без проверки идти было нельзя…

Он подошёл к одному из «своих» домов, поспешно нырнул во двор, расположенный на противоположной стороне улицы, забрался под дерево с низкими висячими ветками и стал наблюдать за окнами квартиры, в которой прожил последние две недели перед Финляндией. Лицо и руки его не замедлили облепить мелкие синеватые мухи, Шведов поморщился: «Трупные», – но мух отгонять не стал… Простоял целый час, – невидимый, неслышимый, никем не замеченный, потом, уже в сумраке, вышел из двора, неспешно двинулся по улице.

Увидев мальчишку-оборванца в странном головном уборе – немецкой каске, обтянутой драной телячьей кожей, с обломленным под репку шишаком, – Шведов огляделся и позвал его шёпотом, почему шёпотом, он и сам не знал:

– Эй, джентельмен!

«Джентельмен» шёпот услышал, оглянулся с насупленным видом:

– Чиво?

Шведов достал из кармана рублёвую монету с чеканным профилем Николая Александровича, показал её «чивошнику»?

– Хочешь заработать?

Оборванец прищурил один глаз:

– Покажи мне, дядя, того, кто не хотел бы заработать. Это же серебро?

– Серебро.

– Тогда чиво спрашиваешь?

– Логично. Видишь дом? – Шведов показал на серое стройное здание, возведённое в классическом стиле. У этой постройки был хороший архитектор, может быть, даже великий. Шведову не верилось, что в этом доме он изволил обитать.

– Видю, – сказал оборванец.

– Смотайся на второй этаж в квартиру номер шесть, позвони в дверь, проверь, кто там есть.

– Только и всего?

– Только и всего. И серебро – твоё, – Шведов показал оборванцу рубль.

Оборванец поправил на голове каску, лихо гикнул, хлопнул себя ладонью по «пятой точке», будто огрел плетью боевого коня, и поскакал к призывно распахнутому подъезду.

Минут через десять он вернулся.

– Никого.

– Так уж и никого?

– Так уж и никого, – оборванец пальцем поддел сползшую на нос каску, – я не только звонил, я чуть дверь не выломал – никто не отозвался. Так что давай рубль.

– Держи, – Шведов отдал ему монету, – честно заработал.

Оборванец ловкой грязной лапкой подцепил рубль, и он мгновенно исчез в его богатых лохмотьях, так надёжно и бесследно исчез, что вряд ли найдёшь. А Шведов вновь встал на пост под дерево, пытаясь засечь хоть какое-то движение за занавеской знакомого окна, или хотя бы лёгкое шевеление ткани. Нет, ничего.

Значит, правильно всё разведал «джентельмен-чивошник»: в квартире – никого.

Ночью Шведов бесшумно открыл дверь и устало опустился в прихожей на кушетку, свесил между коленями тяжёлые гудящие руки – сил не было даже на то, чтобы доползти до кровати.

Можно было, конечно, пойти к Ольге, но к Ольге идти было нельзя. Это всё потом. Потом, потом, потом…

Надо было найти Сердюка и расквитаться с ним – пусть по счёту выложит всё, что должен, и ответит за Германа, но найти Сердюка Шведову оказалось сложно.

Шведов преобразился – ходил теперь в форме красного командира со стрелами на гимнастёрке и орденом, посаженным на розетку из алого шёлка, – в таком наряде ему было проще действовать.

С Ольгой всё было в порядке, её никто не тронул, А раз никто не тронул, то, значит, никто из тех, кто был арестован, не выдал. Это внушало надежду, что «Петроградская боевая организация» не погибла, не распалась – жива она, образовавшиеся дырки можно будет залатать и приступить к осаде Смольного. А за Смольным тряхнуть и Московский Кремль.

Но пока надо найти этого хрена моржового, Сердюка. Конечно, задача эта – не главная, но тем не менее её надо выполнить.

Командирская форма здорово помогала Шведову.

Он поехал к Таганцеву и, едва войдя в подъезд, ощутил: в квартире засада. В подъезде сильно накурено – значит, дюжие мужики выходили на лестничную площадку, дымили там нещадно самосадом. Никогда раньше в чистом подъезде, где жил Таганцев, такого не было. Вывод один: в подъезде пребывают чужие, много чужих. Шведов развернулся и покинул подъезд.

Следом он побывал в доме, где жил Тихвинский. Покинул его стремительно, как и дом Таганцева: знаменитый профессор Тихвинский был арестован. Быстрым шагом он прошёл два квартала, часто останавливаясь, и проверяя улицу – не идёт ли за ним хвост? Хвоста не было.

Хвост он засёк, когда он подходил к дому, где жил профессор Козловский, хладнокровно свернул в проходной двор, выскочил на соседнюю улицу и прыгнул в удачно подвернувшуюся пролётку, управляемую ванькой-лихачём.

Хлопнул ваньку рукою по плечу:

– Пошёл!

Лихач с места взял рысью. Когда чекист, засёкший Шведова, выскочил на улицу, того и след простыл: улица была пуста. Чекист смачно сплюнул на тротуар и вернулся на своё место.

Конечно, это было предупреждением Шведову – надо срочно убираться из Петрограда в какой-нибудь посёлок на берегу Маркизовой лужи, затихнуть там, залечь, переждать некоторое время, перетерпеть, либо вообще уйти в Финляндию, но Шведов был упрям: не все концы в Питере прощупаны, не все дела сделаны…

А дела эти были важные, все до единого, может быть, даже самые главные на этот момент: надо было подобрать команду для нападения на Красина, – жертва обязательно должна быть принесена, «Петроградская боевая организация» должна быть отомщена – это с одной стороны, а с другой – заявить о себе: жива ПБО, мол, жива, и не думает, поднимать лапки кверху, остатки же организации, тех, кто не арестован, нужно собрать, мобилизовать, сориентировать, – это архиважно, как любит говорить вождь большевиков Ленин, и последнее дело – Сердюк, будь он неладен… Должен же кто-то помочь Шведову найти Сердюка. Раз Шведов приговорил матроса к смертной казни, то приговор должен быть приведён в исполнение.

При упоминании Сердюка в заушье Шведову начинало что-то легко давить, словно неведомый человек брал его пальцами за шею и, дразня, мял, мял, мял кожу.

– Сволота! Тля! – ругался он.

Но руганью делу не поможешь – Шведов никак не мог выйти на след Сердюка. Может быть, Сердюка так же, как и других, арестовали чекисты? В это Шведов не верил: арестовать своего, чтобы сохранить – высшая материя, песня, которую чекисты ещё не выучили, к этому они, конечно, придут, но позже, гораздо позже. Сердюк где-то здесь, в Питере гуляет.

Вот только где? Шведов напрягался, взгляд его останавливался, он крутил носом – пахнет ведь следами, одеждой, обувью, потом, мочой этого человека. Да человека ли? Из памяти не выходило лицо Сердюка, сгорбленная от холода фигура, увиденная там на перешейке, на опушке леса после неудачного перехода границы с Германом.

«Эта лягушка жива, а смелого дорогого Германа уже нет, гниёт в земле», – Шведов сжал руки в кулаки. Парик и усы он завернул в узел, спрятал в портфель – за этот реквизит необходимо было отчитаться.

Он даже нашёл фотоснимок, где был изображён Сердюк – матрос с впалыми, будто всосанными внутрь щеками и глупыми тёмными глазами, дознался, что на зимовке его звали сэром. Сэр Дюк – Сердюк, значит, а его приятель Сорока, тоже матрос, фигура не бог весть что – сэр Гей. Сергей, значит. Этот «сэр» два дня назад скончался в госпитале от стреляных ран, завтра его будут хоронить… Но вот где другой «сэр»?

Не ходить этому «сэру» живым по земле, пока по ней ходит Шведов. Он задумчиво поглядел на небо, словно бы определяя, есть там Бог, или нет, а если есть, то почему он ему не поможет? Ведь Шведов единое дело совершает – за Бога борется, за кровь мстит, ищет предателя! Помоги, Господь!

Помог его величество случай – недаром Шведов считал, что родился под везучей звездой. Переодетый под краскома, перепоясанный ремнями, обутый в надраенные хромовые сапоги, к которым были прилажены маленькие серебряные шпорки, он наткнулся на Мишку, узнал его, сразу же вспомнил, как зовут, и остановился, приветливо улыбаясь:

– Ба-ба-ба, вот так встреча!

– Я вас не знаю, – хмуро сказал Мишка, но всё же задержался около бравого командира, окинул его с головы до ног, остановил взгляд на ордене Красного Знамени, пришпиленном к большому алому банту, восхищённо вытянул губы. – Разве я вас знаю?

– А как же!

– Всё понял, – деловито произнёс Мишка, переходя на «ты». «Ты» для него было степенью доверия. – Ты чекист, верно?

– Вот там мы и виделись!

– Помню, помню! – обрадованно вскричал Мишка. От чека у него остались светлые воспоминания; там давали сахар, а сахар Мишка до чека пробовал только два раза, а когда не было сахара, в чай, сваренный из сушеной морковки, бросали маленькие, схожие с мышиным помётом, скрутки, – это был сахарин. Чай от «помёта» делался сладким. – Вы мне, когда приехали в чека, принесли сахару. Целых два куска, вот таких, – Мишка показал, какой был сахар, – синих! Прочных, как камень.

– Вот видишь, – ещё шире улыбнулся Шведов, – память у тебя превосходная!

– Только ордена я у тебя не видел!

– А тогда я его не носил.

– Я не знал, что у тебя есть орден, – пробормотал Мишка неожиданно недоверчиво, и у Шведова ёкнуло сердце: «А ведь пащенок что-то чувствует – явно чувствует! Не спугнуть бы!»

– Есть, есть орден, и раньше был, – лицо Шведова сделалось добрый, тёплым, – ну ты же знаешь, что в чека не всегда можно носить награды!

– Правильно, когда идёшь на задание – нельзя!

– Вот видишь, какой ты сообразительный, – похвалил Шведов. – Орден – очень приметная деталь, по нему издали могут ударить пулей, – Шведов потрогал пальцами бант. – Это же как мишень. А кому охота ходить с дыркой в теле?

– С дыркой? – Мишка засмеялся. – Ну ладно, пока!

Шведов присел на корточки, передвинул на колени сумку.

– Погоди, Миш, не убегай, у меня тут для тебя есть маленький подарок.

– От деда Мороза?

– От деда Мороза, – бездумно подтвердил Шведов, и Мишка снова засмеялся.

– Какой же летом бывает дед Мороз? – сказал он, и у Шведова немного отлегло на сердце, он понял, что паренёк не убежит. Мишка поверил ему, поверил. «Повери-и-ил» – ликующими молоточками отозвалось что-то в висках – и забилось, забилось. Шведов понял, что Сердюк от него не уйдёт.

– Миша! – строго сказал Шведов. – Дед Мороз, конечно, зимний житель, но летом-то он не умирает, он живёт, понял?

– А где он прячется? Как тебя зовут?

– Дядя Боря, – сказал Шведов, – дядя Боря, а фамилия моя – Рыбаков. Понял?

– Так точно! – по-военному ответил Мишка.

– Летом дед Мороз прячется там, где похолоднее, где снег есть, – на севере, например, у океана, – туда уходит. Вот тебе, – он достал из сумки кусок сахара и узенькую заморскую шоколадку в яркой золотистой обёртке. – Бери!

Шоколада Мишка никогда не видел.

– Это откуда?

– Это английский шоколад, я из Мурманска привёз – интервенты там целый склад оставили. Бери, бери, у меня ещё есть! – Ниточка, что протянулась от Мишки к Шведову, была прочной. Дальше ниточка должна потянуться к Сердюку, это Шведов ощущал каждой своей мышцей, каждой костяшкой. – Ну пойдём, я провожу тебя домой, – сказал он, – я не спешу, время у меня есть, посмотрим, как ты живёшь.

– К нам ваши уже приходили, смотрели.

– И что, остались довольны?

– Да!

«Наши! – хмыкнул про себя Шведов, – вот так наши! С этими “нашими” без стрельбы не разойтись».

– Ты всё по-прежнему с дядей…

– Да, дядя Иван меня и забрал из чека, сказал, что будет отцом.

– Не обижает?

– Что вы, не-а!

– Ну пойдём, – ласково произнёс Шведов, рукой подтолкнул Мишку, – а шоколадку ты съешь. Попробуй, что за вещь.

– Никогда не ел, – признался Мишка, завороженно глядя на яркий брикетик.

– Ты ешь, у меня ещё есть.

Мишка не заставил себя долго упрашивать, развернул шоколад, впился зубами и восхищённо замер. Глаза у него от приятного изумления сделались круглыми, крыжовниково-яркими. Шведов только сейчас заметил, что у Мишки лешачьи глаза, будто он был зачат в лесу, цвет их притеняли длинные, по-девчоночьи изогнутые ресницы: если удастся Мишке вырасти – будет красивым парнем.

«Не удастся», – жёстко отметил Шведов. Спросил:

– Ну и как шоколад?

– Люкс!

– А он и есть люкс, на обёртке видишь, надпись имеется? – Шведов потыкал пальцем в золочёную бумажку, которую Мишка не выпускал из пальцев. – Тут так и написано: «Люкс».

– Я не умею читать, – вздохнув, сообщил Мишка, радость в нём на миг угасла, но этот миг был очень кратким, он не омрачил ни новизны ощущений (воистину в чека работают щедрые добрые дяди, раз в период всемирной голодухи могут доставать шоколад), ни света хорошего дня, ни вообще радости бытия, которое Мишка воспринимал незамутнённым взором, несмотря на прошлое, несмотря ни на что… – Очень хочу научиться, – сказал Мишка, с сожалением посмотрел на золотую обёртку.

– У тебя впереди – жизнь, Михаил, научишься! – сказал ему Шведов, как взрослому.

– Мы почти пришли, – Мишка, согнувшись, нырнул в низкую сырую подворотню.

«Собачья конура, – Шведов привычно оглянулся – не пасёт ли кто. Улица была пуста. – И пахнет мочой дворовых псов. Почему же такая низкая подворотня? Неужто камень так сильно ушёл в землю?» Почва питерская – мягкая, болотистая, дышит опасно, на ней ничто не держится, всё твёрдое, имеющее хоть какой-то вес, ныряет вглубь, в болото опускаются целые дома, колокольни, дворцы и соборы – куда уж тут удержаться тёмной полукрепостной подворотне!

– Вот сюда, дядя Рыбаков! – вынырнув из подворотни, как из тоннеля, Мишка повернул направо.

– Есть сюда! – готовно отозвался «дядя Рыбаков», согнувшись, чувствуя, что у него трещит крестец, в гибком хребте тоже раздается хруст, повернул направо, под ногами послышалось хлюпанье – земля пропиталась водой, сочащейся изнутри, исподнизу, – пахло гнилью, болотом; выходит, вода эта – болотная, сообразил Шведов, подчиняясь Мишкиному приказу:

– Ещё правее держите, дядя Рыбаков, по доскам ступайте! – В чёрной жиже были проложены осклизлые полупрелые доски – чугунно-тёмные, дурно пахнущие.

«Ну и далеко же ты, друг ситный, забрался!» – довольно беззлобно подумал Шведов о Сердюке. Мишка тем временем брякнул большим, выдранным из крепостной стены железным кольцом, приделанным к подвальной двери, Шведов приблизился к мальчишке вплотную, он почти навалился на него, но Мишка проворно ушёл вперёд, проговорил со смешком:

– Чего, дядя Рыбаков, мне в затылок дышите?

«Сверну я сейчас тебе голову – и перестанешь питюкать», – по-прежнему равнодушно, не ощущая злости, подумал Шведов.

Через несколько секунд они очутились в просторном тёплом подвале – довольно сухом среди этой сырости, в конце которого под коптюшкой, сделанной из обрезанной гильзы, стоял стол, за столом спиной к входу, согнувшись, сидел Сердюк, что-то чинил.

«Ну вот и свиделись», – с облегчением подумал Шведов, улыбнулся самому себе – действительно, он родился под везучей звездой.

– Это ты, Мишк? – не оборачиваясь, спросил Сердюк.

– Я. Я к тебе дядю Рыбакова из чека привёл. В гости.

– Дядю Рыбакова, – по-прежнему не оборачиваясь, с недоумением спросил Сердюк – он чинил что-то сложное, требующее предельного сосредоточения, спина его расслабилась, он хотел ещё что-то сказать, но не успел.

Выдернув из кармана шёлковый шнурок, Шведов встряхнул его, расправляя, и стремительным ловким движением накинул на шею Сердюку, с силой рванул на себя. Сердюк отвалился от своей работы, напрягся.

– А-а-а, – закричал он, крик быстро перешёл в сипенье, лицо и шея налились красной краской, из открывшегося рта вывалился белёсый, словно бы покрытый накипью, больной язык.

«Э-э, да у тебя брюхо гнилое – жить и так немного осталось, – усмехнулся Шведов, – язык будто в простокваше».

Сердюк захрипел, глаза его выпучились, руками он бесцельно хватал воздух, пытаясь достать до гостя, приведённого приёмышем, но безуспешно. Руки впустую ходили по воздуху.

– Дядя, дядя! Что вы делаете? – закричал Мишка, кинулся к Шведову, ухватился за его руки, стараясь оторвать от Сердюка. Шведов, не оборачиваясь, рявкнул: «Прочь!» Мишка заорал ещё пуще:

– Дядя Рыбаков!

Сердюк напоследок ещё раз попробовал захватить воздух руками, щёки потемнели – пороховая гарь проступила изнутри, словно он засунул свою голову в узкое нутро орудийного стакана, на губах показалась кровь, белки глаз сделались свекольно-бурыми.

– Дядя Рыбаков! – Мишка впился зубами в шведовскую руку, и тот, чуть ослабив нажим удавки, перехватил оба конца шнура одной рукой, другой с силой рубанул по Мишкиной шее.

Поперхнувшись, Мишка отлетел в сторону, ударился лицом о стенку подвала и затих.

Через несколько минут Шведов показался в низкой подворотне, высунул из неё голову, будто из конуры, проверил улицу – всё ли чисто и, отряхнув руки, как после грязной работы, двинулся в сторону Васильевского острова. По дороге удивился: «Почему здесь, на этой затрюханной улице, стоит здание Растрелли? Для кого он построил хоромы? Быть того не может! Но тогда почему у Растрелли окна Кваренги? Кваренги всегда делал особые окна, со своим рисунком… Тем и прославился – одни лишь окна принесли Кваренги славу. Нет, это не Растрелли, это подделка, подражание. У настоящего Растрелли не могут быть окна Кваренги, Растрелли был слишком велик, чтобы пользоваться чьими-то находками, пусть даже и гениальными!»

После того как был убит Сердюк, Шведов почувствовал себя опустошённым – ну будто бы не было других дел, задания финского центра, работы по спасению заваливающейся организации. Шведов не узнавал себя… А с другой стороны, он, так же как и все люди, был соткан из уязвимой плоти, из того же теста, ему было присуще всё людское – и слабости, и сомнения, и боль: предательство Сердюка он воспринял как личное поражение, как оскорбление, как личную обиду, а это те вещи, за которые надо брать мзду, и человек, задолжавший таким образом, должен был расплатиться. Чем угодно – своей жизнью, своей болью, своей судьбой. Ничто в жизни не остаётся безнаказанным – за этим следит Бог, – именно Бог и послал Шведову Мишку. Если бы не Мишка, так кто-то другой навёл бы Шведова на Сердюка, либо Сердюк сам налетел на бывшего артподполковника, и подполковник не дал бы ему уйти – расправился бы среди белого дня, в толпе, в орущем многолюдье.

Глава двадцать четвёртая

Убрав Сердюка, Шведов почувствовал себя спокойнее, словно бы в душе у него погас некий жаркий огонь, мешавший и дышать, и двигаться, и мыслить, и вообще жить, не стало костра этого и сделалось легче, много легче, чем несколько дней назад.

В самый раз, конечно, вернуться к плану о нападении на Красина, но Красин со своим золотом и драгкаменьями уже просвистел мимо Петрограда, как ворона мимо орлиного гнезда, в Питере не задержался ни на час, сел на пароход и отплыл в туманный Альбион.

Надо было искать другого Красина. В том, что он найдёт другого Красина, Шведов не сомневался: советская власть каждый день подставляет много целей, кого хочешь, того и щёлкай.

Шведов сбросил с себя командирскую форму с орденом – швырнул прямо на пол, прошёлся по ней босыми ногами, переоделся в добротный «штрюцкий кустюм», потом, словно бы вспомнив о чём-то, бережно поднял форму с пола, сдул с неё пылинки, повесил на плечики – ещё может пригодиться.

Выходя на улицу, Шведов старался преобразиться, стать непохожим на самого себя – приклеивал пышные скобелевские усы, один из больших красных командиров тоже ведь носит такие, фамилия его Будённый. Шведов смотрел на себя в зеркало и удивлялся несказанно: как всё-таки одна небольшая, казалось бы, деталь может изменять внешность человека, даже мама родная не узнает… Не говоря уже о гувернантках и соседках.

Впрочем, своих гувернанток Шведов не любил, – их было две, – и постарался этих чопорных неприятных дам навсегда вытряхнуть из памяти. Словно бы их и не было.

Он подыскал себе ещё одну квартиру – на Гороховой улице, в двух шагах от главной конторы петроградских чекистов. Снял её на два месяца у глухой беззубой бабки, приходившейся руководителю здешних тонтон-макутов то ли тёткой, то ли свояченицей, то ли ещё кем-то – в общем, седьмой водой на киселе. Этот факт Шведов посчитал гарантией того, что вряд ли кто в эту квартиру осмелится сунуться.

Отчасти он был прав. Но только отчасти.

Невзирая на опасности, подстерегающие его, он продолжал прощупывать организацию, узнавать, кого взяли, а кого посадили, а кем вообще не интересовались. Ему важно было иметь полную картину того, что произошло. Дыр аресты понаделали немало, куда ни глянь – всюду видна пустота… И рвань. Шведов болезненно морщился, впустую жевал ртом, стискивал зубами стон: чекисты постарались как никогда, «Петроградскую боевую организацию» вырубили основательно.

Наконец Шведов решил появиться в ресторане. Отправился в знаменитую «Крышу».

Вошёл, с интересом огляделся. Похоже, тут ничего за последнее время не изменилось, даже фикусы, которые собирались выкинуть, остались те же, с прилипшими к листам папиросными окурками, с фигуристыми дырками, – и официанты те же: угодливые, с идеально ровными проборами в напомаженных репейным маслом волосах, с отутюженными полотенцами, перекинутыми через локоть. Шведов пробежался по лицам официантов – признает ли кто из них его? Признает и вдруг улыбнётся зубасто, растянет рот в дружелюбном оскале – этого Шведов опасался очень…

Но нет, ни одной улыбки, ни одного улыбающегося взгляда: для всех них вошедший был чужаком, которого они ещё не знали… Каков он – узнают позже, когда чужак отобедает и оплатит счёт.

В «Крыше» можно было заказать всё, кроме, пожалуй, свежих устриц из Нормандии, марокканских омаров и живой макрели, доставляемой в специальных аквариумах из Китая, – всё остальное было: и английская ветчина, и голландские сыры восьми сортов, и лопатки нежной горной антилопы, и французская циррозная печенка, и жареная телятина «с кровцой», и угри, копчёные на сочном вишневом дыму, и слабосольный, балтийский лакс (его так любил покойный Герман), и строганина из архангелогородской нельмы, и спелые индийские плоды манго, и ёж-фрукты, как тогда называли ананасы… Словом, ешь – не хочу, любой желудок можно было набить высокосортной вкуснятиной. И всё это при том, что Петроград голодал.

– Что господину-товарищу будет угодно? – приторным голосом поинтересовался у Шведова старшой – разбитной напомаженный малый с прыщавым лицом.

– Господину-товарищу будет угодно пообедать, – с вежливой улыбкой ответил Шведов.

– По высшей планке, я полагаю? – старшой подбил пальцем крохотные, довольно умело закрученные усики.

– По высшей планке, – подтвердил Шведов, – с французским шампанским. Французское шампанское есть?

– Есть. Всемирно известной фирмы «Мум».

– Только похолоднее, пожалуйста, – попросил Шведов.

– Всенепременно-с! Принесём из погреба в ведёрке со льдом.

«Ресторан находится на крыше, а шампанское носят из подвала. Забавно!» – отметил про себя Шведов, прошёл к свободному столику, стоявшему у окна, неспешным движением отодвинул стул. Сел. Неторопливо, нарочито лениво – делал это специально. Огляделся, прошёлся взглядом по лицам пировавших людей, зацепился за одно лицо, за другое, потом за третье – нет ничего опасного, обычные объевшиеся до блевотины физиономии, смотреть на них не то чтобы непотребно или неохота – противно смотреть, вот ведь как… Шведов с неподвижным, словно бы окаменевшим лицом выдернул из-под локтя салфетку, расправил, намереваясь заткнуть за воротник сорочки.

В это мгновение к нему подскочил официант, которого лёгким движением руки запустил на орбиту прыщавый старшой.

– Чего изволите заказывать?

– Насчёт шампанского я уже распорядился…

– Да, холодное шампанское из Франции. Марки «Мум» Правильно?

– Перед «мумом» подай аперитив.

– Что желаете на аперитив?

Вспомнив, как они с Германом пили «Смирновскую» перед уходом в Россию, Шведов поморщился горько и сказал:

– Две стопки «Смирновской», вначале одну, через пять минут – другую.

– Ещё чего?

– Холодную гусятину – раз, осетрину с хреном – два, тарелочку балтийского лосося – три… Что есть на первое?

– Уха с расстегаями, суп из бычьих хвостов, солянка русская… Ещё – суточные щи в бутылках с сургучной закупоркой.

Что за штука щи, которые хранят в бутылках, Шведов знал хорошо, цены этим щам с похмелья не было: налитые в большие чёрные бутылки из-под шампанского, плотно запечатанные сургучом, они иного неосторожного питока запросто могли сбить с ног, либо вообще лишить сознания.

– Суп из бычьих хвостов, – лениво растягивая слова, произнёс Шведов.

– А на второе что изволите?

– Тут вот что, – доверительно проговорил Шведов, ухватил двумя пальцами край полотенца, висевшего у официанта на локте, – узнай-ка мне, голубчик, на кухне, кто сегодня стоит на соусах?

Официант, будто охотничья собака, сделал понимающую стойку: человек, задающий вопрос насчёт соусов, – знающий человек, завсегдатай лучших петроградских ресторанов, вопрос насчёт соусов – это как некий сигнал – таких клиентов надо обслуживать по высшему разряду.

– Сей час, – официант чопорно склонил голову и, громко постукивая каблуками штиблет, унёсся на кухню исполнять просьбу маститого клиента.

Через полминуты вернулся, сообщил с запыхавшимся вздохом:

– На соусах сегодня Антон Семёнович.

– Хрюкин, что ли?

– Так точно-с!

– Хрюкин – мастер опытный, – глубокомысленно произнёс Шведов и, высокомерно отклячив мизинец, ткнул указательным пальцем в официанта, – пусть приготовят мне на кухне утку печёную с укропно-чесночной подливкой от Хрюкина. Уразумел?

– Так точно-с! На десерт чего изволит глубокоуважаемый господин?

– Апельсины очищенные, рахат-лукум ливанский и чашку кофе по-турецки.

– Будет исполнено, господин хороший, – официант поклонился Шведову и призывно стуча каблуками по полу, понёсся выполнять заказ.

Шведов ещё раз осмотрелся, прошёлся взглядом по лицам: всё-таки есть богатые люди в Питере, раз ходят обедать в «Крышу», свободных мест в ресторане практически нет, все столики заняты, можно только к кому-то подсесть… И народ занят. Едой, беседами друг с другом, заигрыванием с дамами. Никому нет дела до Шведова.

А, может, действительно до него нет дела никому в Петрограде, – ни одному человеку и все опасения его – напрасные? Мысль эта успокоила Шведова, он придвинул к себе тарелку с холодной гусятиной, за воротник сорочки сунул салфетку… Приятного аппетита!

После сытого обеда Шведов решил малость прогуляться.

Он неспешно двигался по улице, небрежно помахивая одной рукой, вторую держал в боковом кармане своего роскошного пиджака, оставив на поверхности лишь большой палец, это было удобно, – любовался тем, что видел: зданиями, к которым приложил руку великий Растрелли, старыми, посаженными ещё при Петре каштанами, брусчатыми площадками дворов и обдумывал следующий свой шаг. Людей он вроде бы не замечал, но это было не так.

Не знал ещё Шведов, что параллельно с ним в Петроград прибыл Лебедев, резидент Союза освобождения России по кличке Капитан Томмель, и что жизнь их сделает зигзаг на большой скорости, словно на ипподромных бегах, по кривой вынесет на обочину, и судьбы Шведова и Лебедева сольются в одну, хотя Шведов никогда не считал Лебедева себе ровней, что улица, по которой он сейчас шёл, не была так безмятежна: для нескольких десятков глаз – именно десятков, – на этой улице в эту минуту никто, кроме Шведова, не существовал, каждый шаг его контролировал питерский чекист Алексеев. Удача отвернулась от Шведова, но пока ему везло, оттого он чувствовал себя легко, дышал полной грудью, ловил жёсткими серыми глазами свет, улыбался.

В другом месте Питера шёл человек в чёрной морской форме со споротыми знаками отличия – с кителя были спороты даже пуговицы, старые, царские, золочёные, вместо них пришиты обычные, роговые. Человек этот был загорел, худощав, узколиц, впалые тонкие щёки его были тщательно выбриты, на боку болталась кожаная полевая сумка – типичный командированный с красного флота. Штурман либо механик с эсминца… Это был Капитан Томмель. В отличие от Шведова Лебедев ничего не ощущал – ни радости, ни лёгкости, он не совершал театральных поступков, Лебедев не был ни героем, ни подлецом, он находился на работе, ощущал себя озабоченным, потерявшим тонкий вкус к жизни.

Он пробовал прощупать время, прощупать будущее, понять его, но словно бы натыкался на ватную стенку, сплошь состоящую из пухлого, невесомого материала – ничего не прощупывалось, всё для него было глухо, и Лебедев понял: он настолько устал, что у него притупились все чувства, все ощущения – он даже не чувствует опасности, всё в нём ровно, ничто не вздрагивает, не сжимается в кулак, как это и бывало раньше, и сердце работает ровно, устало и… безмятежно, – да-да, безмятежно, будто в детстве, когда мир состоял сплошь из розовых красок, всё было интересно и Петьку Лебедева тянуло заглянуть за горизонт – понять, что там находится, не может быть, чтобы там кончалась земля, его не волновала ни бедность окружения, ни прохудившиеся портьеры на окнах старого дворянского дома – на новые у больного отца не было денег, ни собственная мальчишеская непрочность, – всё перекрывалось другим; он неожиданно понял, что весь состоит из дырок – прохудился: дырки в душе, дырки в сердце, дырки в лёгких, дырки в мозгу, дырки в судьбе. В эти дырки всё вытекает, будто в странные прорехи, вытекло в них и обострённое ощущение опасности – всё притупилось.