Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 96 (всего у книги 347 страниц)

Рекой мне спускаться было нельзя: на плотке я не проплыл бы порогов. Оставалась дорога хребтами по старому тесу[100]100
  Дорога по тесу – т. е. намеченная затесами, зарубками на стволах деревьев.


[Закрыть], который был сделан одним соболятником много лет назад. Верст через пятьдесят этот тес приводил к избушке, посещаемой охотниками, и в ней, по уверению Максима, еще с прошлого года хранился запас сухарей и соли – и, конечно, были порох и дробь. Эта изба будет первой моей остановкой. Дальше идти уже легче, чаще начнут попадаться зимовья, и я, несомненно, наткнусь на кого-нибудь из промышленников. Что же ждет меня там, у людей? Много могло перемен случиться. Может, нет уже ни чехов, ни колчаковцев, может быть, там, за тайгой, уже новая жизнь? Я жмурил глаза, солнце грело мне веки, а я представлял себе площадь пространную, немного знакомую, окаймленную на горизонте силуэтами зданий. Отовсюду, от крайней дали, сошлися к центру толпы народу, неисчислимые, нераздельные. В центре простой гранитный обелиск, а на нем, превыше всего, кидается волнами по ветру огненно-красное знамя. Так я мечтал о новой жизни. В последний раз зажигаю сейчас костерок и вешаю чайник, через час ухожу…

Ждет тайга, готовая вздрогнуть мохнатыми лапами. Бездонная пустота надо мной затягивается медленно, первый снежок равнодушно светится пышной роскошью белизны.

Грузно сел на горелую деревину, рядом сунул винтовку и голову уронил на руки – вниз, к коленам. Волна безмерного наслаждения отдыхом заливает тело.

И сейчас же – мысль, тоскливо рвущая душу. Не хочу признавать ее, но уже верю ей внутренне.

Я заблудился. Весь вчерашний день держался заросшей тропы, разбираясь в оплывших затесах. Ночью выпал неожиданно снег, метки на деревьях пошли неразборчивые, и я потерял направление.

И как тихо, предательски незаметно, подкралась зима. Еще днем вчера была осень и лес был залит в звенящий хрусталь синеватой прохлады. Еще днем вчера золотыми фонтанами били к солнцу неосыпавшиеся березки и малиновым бархатом одевались осины, покрасневшие от утренников. А сегодня – волшебный блеск рассыпавшегося холода и стволы деревьев – почерневшие и обособившиеся один от другого.

Тончайшие звоны кристаллов рождаются в напряженном слухе, эфирные пузырьки голубого воздуха проплывают в глазах. Мягким шорохом оживает вверху пустота.

Я вздернул голову – снег. Вскочил тревожно.

Потом привычно поднял тяжелое ружье и шагнул назад, туда, где мой прежний след взбороздил тропою снежную мякоть.

Звеньями цепи спускались следы в ложбинку, взбирались бугром и вползали в ворота двух гигантских елей, расшатнувшихся вправо и влево. Спешили ноги, словно упустить боялись моменты длившейся тишины, за которой наступит то страшное, что накроет саваном холода последнюю надежду.

Я же боялся дать волю просыпавшемуся инстинкту, когда люди теряют способность оценивать и охватываются безумием. Сейчас я решил по следам возвратиться к месту вчерашней ночевки, повторить извилистый путь дневной дороги. Мои спички отпотели, коробка раздавлена, и черные головки хрупко рассыпаются, сдирая намокшую бумагу. А час тому назад я окончил последний сухарь и, конечно, не обманул свой голод.

Будет метель. Чаще крестят снежинки туманные глубины леса, пухнут белые колокола на обугленных пнях, шубкою лебяжьей одеваются плечи изящной елочки.

Вдруг какая-то мысль поражает меня. Я останавливаюсь, всматриваюсь и вижу ясно, совершенно отчетливо, что следы мои засыпает. Тороплюсь, бегу, подгоняемый страшной борьбою за жизнь, задохнувшись, хватаюсь за дугу изогнувшейся березки, чтобы не упасть.

Деревцо вздрагивает пугливо и роняет кисею бриллиантовых слезок.

Мне жарко, я изнемог, в висках стучит.

Снег повалил внезапно тяжелой, липкой мглою.

Вмиг скрылись все поляны, стволы деревьев. Ветра нет, и только шорох – сплошной, сыпучий – наполнил лес. И сразу – тише. Редеет снег, и на экране таежной чащи проступают толпы задумавшихся кедров. След замело, остались ямки неглубокие, и я бреду вдоль них, сцепляя самого себя неверною нитью тонущей тропы с возможностью спасения.

А впрочем – нет. Иду вперед, потому что еще жив, потому что должен испытать наметившийся выход до конца. Вот и конец. След перешел в чуть видные бороздки отпечатков, вывел на полянку и растаял. Я предоставлен самому себе. Ужас одинокого замерзания, и тут же, в нежном пухе снега, алеет гроздь рябины, словно коралл кровавый. Мимоходом ловлю я этот редкостный контраст цветов, как забирают в рот щепотку снега на ходу, как люди, задумавшись, жуют травинку. Расходятся деревья. Передо мной обширное пространство гарей. Здесь опушенный снегом, перепутался кустарник в завалах бурелома. От выдернутых корней – провалы ям, поросшие колючею бояркой и малинником, и редко иглами горелыми чернеют листвяги, покосившиеся и мрачные, как мертвецы, вставшие из могил и созерцающие свое кладбище. Пробраться здесь невозможно.

Тем временем, к границам гари, утыканным вершинами опушки, мчится буря… Тухнут в сером тумане полосы леса. Шипящий отдаленный гул разливисто захватывает горизонт. Уже прорезали тайгу десятки длинных коридоров и сотни поездов с шипением и грохотом несутся на меня. Налетает ураган на гарь. Долой белые шапки! Полетели с деревьев комья снегу, снизу пыль взвилась крутящейся стеной. Вихрик маленький, серебряный, столбиком игривым вскакивает передо мной на ровной глади снега, и я отшатываюсь под напором могучей массы воющего воздуха. Отворачиваясь, отступаю вниз в лощину пади. Страшным хохотом закатываются сосны, закидывая головы косматые в безумии веселья… Внизу ручей. Здесь тише, но снег глубокий, мягкий. Едва справляюсь с ветром, черными тряпицами проносится по небу стайка тетеревов.

Буря оглушила меня, пронизала холодом, и, как зверь, я хочу забраться в глушь, укрыться от этой восставшей на меня природы. Хлюпнуло под ногой. Следы мои черные, пропитавшиеся водой. Попал на теплое место. Клубы сухого багульника путают ноги. Сообразил, что я забираюсь в болото. Послушал, где-то рядом, укрытый снегом, угрожающе ворчит незамерзший ручей. Бросился в сторону, в разлог, ущельем ушедший в лес. В его сыпучей пасти нахохлился угрюмый ельник. И впереди, где наверху сошлись столетние деревья, – ветхая охотничья избушка.

Провалилась сгнившая кривая крыша. На уцелевшем ребре стропилы висят сосульки моха, залитые в стеклянные сосульки льда. Печки нет, потолок завалился, кругом нетронутая шагом свежесть снега. Больше идти я не в состоянии. Это я почувствовал определенно и, почувствовав, странно успокоился. Нет уже больше тоскливой тревоги, заставлявшей выбиваться из сил. Выбираю местечко. С избушкой рядом высокорь одеревенелой пятерней тянется из снега. Пласты земли забились между скрюченными пальцами. Заслон от ветра. Там я сел, спиной прижавшись к корню.

Стынут ноги. Руки забрал глубоко в рукава, весь сжался. Мучительный покой. А еще мучительнее встать, шевельнуть рукой, вообще сделать движение. Я устаю смотреть, закрываются глаза. Во мне живет голод и грызется с мутным хмелем тоски. Иглы колют ноги, больно подбираясь к коленям. Но вот ступням становится легче, они уже не стынут, успокаиваются. Мысленно говорю: замерзну, замерзну. «У-у», – кто-то вторит в деревьях. Холодною пылью снега мечется поднявшаяся поземка, тонет тайга в пучине первой зимней ночи. Белый плат разостлался уже на моих коленях, закрываются веки и подходит сон, безболезненный и теплый. Остывал я снизу, от ног, и от ног же стало подыматься в меня спокойствие. Не больно теперь коленям, не щиплет тело мороз. Я уже слился с покровом снега и, счастливый, все слышу сквозь завесы колеблющихся туманов, и смотрю глазами, которым не холодно от бури. Я сижу на причудливом дне океана, и грядами бегут высоко над головою грохочущие волны. Колышутся, как в воде, все предметы, и седая старуха отделяется от морщинистой ели. Белая с крючковатым, загнутым подбородком, и метет, метет рвущимися от ветра длинными волосами. Плывет передо мною. Облако снежной пыли несется за нею. Страшно, – вдруг увидит. Не заметила – своей дорогой прошла. Мне смешно… Даже слышу свой смех, вернее, чувствую, как трясусь от него. Тепло мне, как медведю в берлоге. А вот и он. На склоне мрачной пади, среди завалов деревьев, в пластах глубокого снега, обмерзшая нора. Лобастая медведица добродушно смотрит на меня, точно из-под земли. «Никогда не стану стрелять в зверей», – с раскаянием думаю я. Никогда, никогда, – гудят деревья низким басом. И опять зябну, ежусь и себя ощущаю маленьким мальчиком. Обидели меня горько, и плачу я горячо, а почему – не знаю.

Елочки зашевелились, и вышла из них стройная красавица, веселы ласковые глаза, улыбаются лукаво. Оба мы словно воздушные, так легко бежать с ней об руку по сугробам. Рассыпается искристым блеском солнце в матовом серебре ледяных панцирей. Молодые березки бросают нам под ноги темно-голубые ленты теней, и синичка по-весеннему заливается в куполе неба. Корявая сосна стоит на нашей дороге и низко вытянула деревянную руку. На суке, у ствола, прижалась плотно рысь и уши с кисточками заложила назад. Беззаботно мчится вперед моя спутница. Глянет на меня плутовским, бесовски-огненным взглядом, и солнце загорается в моем сердце. Ближе к дереву. В комок бархатистый подбирается рысь, мускулы волнами упружат шкуру. Прыгнуть хочет хитрая кошка – замерла, а конец пушистого хвоста нервно шевелится. Сорвалась, как молния, и, промахнувшись, утонула в клубе молочной пыли. Мы хохочем на весь лес, и звонким эхом отзываются желтые сосны…

Проснулся. Широко открыл глаза. Увидел холодный морок ночи и сказал себе: погибаю. Первый раз в жизни я знакомился с этим страшным словом, осветившим мне ярко узкую грань между жизнью и смертью, между светом и черной ночью. И было мгновенное сознание, что нечто осталось в моей власти, что уцелело в запасе еще какое-то усилие, властное задержать меня на самом обрыве в бездну. Я дернул руки. Из-под пласта снега вырвались они, как крылья птицы. Рванулся встать. Упал на месте. Рванулся еще раз и встал, шатаясь. Ремень ружья торчал в снегу. Блеснула мысль, и, сбрасывая с себя отчаянным напряжением воли всю стопудовую тяжесть смертной лени, я вытащил ружье. Шатер избушки чернел возле меня. Туда я и поплелся, падая, забирая в рот режущий холодом снег, опять вставая, и, наконец, заполз в низенькое отверстие давно оторванной дверки. Там, в холоде, затхлости и тьме, лежа ничком, я сбросил рукавицу и начал тереть ею окоченевшие пальцы. Их свело, и были они чужие. И все-таки, ценой ужасной муки мне удалось открыть затвор ружья.

Двумя руками старался крепко держать патрон, а зубами рвал от него пулю. И это удалось. Тогда прогрыз подкладку своей теплой куртки и вытянул клок ваты. Забил его в патрон и еле смог закрыть затвор. Твердый, точно железный палец долго не мог нажать на спуск, а там сноп искр ударил в темноту. Толкнул меня и оглушил внезапный выстрел.

Я задохнулся едким дымом, а впереди, во тьме, зарделась звездочка, как вкрапленная в стену. И этот красный уголек был для меня велик, как солнце. Я осторожно снял с бревна затлевшую вату, вырвал из подкладки еще клок и начал раздувать огонь. Его тепло дышало мне в лицо, и, вероятно, глаза мои горели, как бегавшие по вате искры. Я обезумел от волнения и бросил в загоревшиеся клочья сухие щепки. Мгновенно все потускло, и я, несчастный, как нечаянный убийца, замер у костра. Но вот лизнуло щепки тонким синеватым язычком, заколебался оживавший свет, и рот мой расплылся в улыбку.

Тогда, вероятно, я потерял способность рассуждать, иначе вряд ли стал бы я подбрасывать в костер обломки досок и все, что попадалось под руки. Густой смолистый дым тяжелым сизым потолком повис в избушке. Я откатился к двери, уткнул лицо в порог в прохладно-свежую волну и безмятежно засыпал. Так дивно грело спину, чуть-чуть покалывало тело уходящее воспоминание о морозе, и колокольный звон, ритмический и медный, вплывал мне в уши, баюкал мерно, ровней и тише…

Нестерпимая боль ударила в спину, хватила в голову. Кругом трещало… Я моментально отрезвел и диким звериным прыжком успел метнуться в дверку. Уже в снегу я понял, что надо мной, когда я просыпался, ревело пламя. Отверстие двери, передо мной, как раскаленный ад: там бесится крутящийся огонь… Я еле встал, шатаясь. Тушил затлевшуюся куртку и сел на пень.

Изба горела.

Потом – период пустоты. Я будто не жил. А дальше, помню смутно, обрывками, какую-то дорогу. Меня везли на нартах два человека. У одного была большая огненная борода. Мелькали сосны, мы карабкались в хребты, спускались в пади. Временами пропадало все. Тут я возрождался в странном бытие: опять ходил, страдал и радовался, сразу умирал, чтоб вновь воскреснуть к прежней жизни. Тогда я узнавал костер в снегу и чувствовал, как укрывали меня оленьей шкурой. Поили чаем из деревянной чашки, и в чае было масло…

Потом опять, с пробелами, дорога. Осталась в памяти изба-заимка. Лежу я на кровати, за занавеской. На табурете, против, сидит бабка. Нога за ногу заложит и дымит махорочной цигаркой. Она – мой доктор. В доме никого: все мужики на промысле. Со мною старый ветеран Соболька. Он длинный, остроухий и серьезный. Подходит важно к моей кровати, кладет с подушкой рядом седую морду, и кажется, вот-вот начнет рассказывать о прошлых годах. Так тянется подернутое зимним деревенским забытьём больное время. За эти дни я узнаю о гибели Максима, убитого в какой-то схватке. Вот почему никто за нами не приехал. Меня в тайге нашли охотники случайно.

И вечерами, когда за окнами гудит метель, в избе горит лучина, вполголоса поют о чем-то собравшиеся бабы, я вспоминаю пламенное солнце, синий блеск взволнованной реки и беспредельную свободу таежных дебрей…

ШАМАНСКИЙ ОСТРОВ

Звали его Михаил, по прозвищу Тоболяк, потому что пришел он сюда из Тобольской губернии. Явился с улыбкой и полгорницы у вдовы солдатки Дарьи занял широченными плечами.

– Ишь, лешак, что печка!.. – восхищенно оценила баба. И на жизненном пути у Михайлы задымился новый семейный очаг.

Сейчас, как всегда, невзначай, Тоболяк собирался в тайгу.

– Идол ты окаянный, – убивалась Дарья, – люди добрые хлеб убирать, а он в лесище тянет!..

Не могла привыкнуть к причудам Тоболяковым. А жили вместе уж долго. С того самого времени, как задрал медведь у поскотины дядю Акима.

В горы успели удвинуться глубоко бродячие карагасы[101]101
  Карагасы (тофа) – немногочисленная народность, до революции кочевавшая в районах верховий Бирюсы, Уды, Ии и других рек на территории Иркутской области.


[Закрыть], еланями заплешивела вековечная целина, поселок у грани Саян разросся до двенадцати изб и недавно дождался своего сельсовета. А Михайла, как был бродягой, таким и остался.

Но нравилось ему даже, что баба за это ругает.

– Линия ваша такая, – резонно объяснял он, допивая чай, – одним словом – контроль…

– Пес ты, – плюнула Дарья и, совсем осерчав, обернулась к скрипнувшей двери.

– Входи, входи, жиган!.. – закричала она. – Дожидается тебя дружок любезный… Шатуны разнесчастные!.. – И ушла.

В горницу осторожно шагнул Петрович, уголовный когда-то поселенец, и картуз из приличия снял. Постоял, покосился на дверь и скромно сел. Тоболяк и глаз не поднял.

В избе было душно, сытно пахло вином, хлебом и медом.

Петрович вздохнул, шевельнул усами и умильно начал:

– Михайла… А Михайла?..

– Ну?

– В тайгу собираешься?

– Ну!..

– Меня-то… возьмешь? – совсем просительно, виновато даже замолвил он.

Тоболяк зевнул широко и сочно, прикрыл распухшей лапой рот.

– Мешки у бабы спроси под сухарь.

И в дверь, вдогонку:

– Кайлу не забудь!

Тайга.

Едут молча, один за одним. Земляной здесь воздух и гретый, наполнен медовыми запахами трав и студью ключей подземных.

Тоболяк впереди.

Заботы все дома остались – легкие мысли дорогой приходят.

Пихта у него – веретено зеленое – в небесную синь уткнулась, а ель у подошвы – как сапог великана с усатыми шпорами сучьев. Ишь, как вертит наверху мошкара – словно пепел от солнца осыпается…

Выползла тропка из сосен, заметалась бросками на спуск – потонула внизу, в сочных травниках. Паром желтым текут со встречных склонов воскресные толпы цветов.

Кручей, щебенкой пополз горбатый подъем, натужней и чаще дышат кони, и тайга за спиной колышется пихтами, точно перьями стрел в колчане.

Встретился горный ветер, освежил лицо, вскинул гриву у лошади – хорошо!

Привстал в стременах Тоболяк – кругло выплывает вдали сахарный белок, словно лебедь из тумана подымается на горизонте.

– Э-ей, Петрович! Чего-о засну-ул?.. – во всю глотку заорал, чтобы грудь прочистить.

Прянули уши у Карьки и ухабами покатилось по пади:

– У-у-уллл…

– Заку-урим, хозя-ин!.. – точно с берега другого, отзывается Петрович.

– Рубеж наш…

Перелом хребта. Скелет иссохшей лиственки скрипит над обрывом, и мотаются на сучках полинялые ленточки.

– Эка, навешали карагасы, – усмехнулся Михайла, – а ну, Петрович, сыми-ка милой в косу на заплетку!

– Ловок… – недовольно бурчит Петрович, – чтоб шаманство их ко мне привязалось!..

– С-сукин сын, – хохочет Тоболяк, – ты ж в чертей не веришь?..

Петрович совсем омрачился, плюнул даже:

– Тайга, а такую дурость порет…

И крикнул с сердцем:

– Куда попер-то?..

– И то верно, – согласился Тоболяк и потянул коня, слезая, – с тобой пропрешь…

И вошел в кусты.

Хрустели кони травой и позванивали удилами. Над горами замер орел, и, привычно, в седле дожидался Петрович. Но был он другой, не такой, как в деревне. Там был Петрович вечный бобыль, пьяница и на руку нечист, здесь он вольный охотник, в одних правах со всеми, с зверями, с деревьями и с человеком.

Всегда шатался с Михайлой на промыслы и всегда мечтал возвратиться богатым. Недаром был приискателем. Много раз зароки давал поспокойней найти компаньона – уж больно рисковый был Тоболяк. Но обоих запойно тянула тайга – и это вязало.

А сегодня даже не знал, куда и зачем они едут, почему не взял с собою Михайла собаку.

Закивала зелеными крыльями ель: продрался Тоболяк через чащу – в каждой руке по винтовке.

– Это вот дело… – похвалил Петрович. Вынул затвор и глаз свой кошачий к стволине приставил: нет ли где ржавчины, часом.

– Орлы мы теперь, Михайла, голой рукой не возьмешь!

Дробно топчут кони отлогий спуск, прыгает на рыси Тоболякова спина. Под обрывом седыми когтями роет река в гранитном корыте. Свернула под кедры дорожка, перебилась колодником. В обнимку запало древесное старичье, трухлеет тихонько в затхлости грибной и тенях.

Гулко вдали загремела собака, другая. Конь зашмыгал внимательным ухом.

Зацепился за кедры длинный лоскут дыма – смолевый и едкий. На полянке, как поп лесной в берестяной рясе, торчит юрта. Из-за дыма, застлавшего траву, идет карагас Николай Тутэй встречать знакомых.

Узнал издалека, и морщинками радости зарябило его лицо.

Гортанно сказал:

– Здравствуй, друг, – И мягкую, прямую ладонь тычет Тоболяку…

Желтые свечи заката горят по пихтовым гривам. От этого за горой бледный пожар, от этого крепче молчит потонувшая в вечере тайга, и птичка где-то бойко швыряет бусы стеклянно-звонкой песни.

Жарко бушует костер и дымом кроет поляну. В дымных разрывах видно юрту. Она, как вулкан, светится сверху скрытым огнем, и в глубинах ее поет карагаска.

Петрович спит, а Тутэй и Михайла сидят у огня. Карагас подымает опустевшую бутылку и косыми насечками глаз рассматривает играющее на огне стекло…

– Айда юрту… – приглашает он.

– Нет, там вши…

– Ши!.. – радостно хохочет карагас и бросает бутылку. – Там… баба? – откровенно намекает он.

– Сва-их много! На промысле баба… вредная она…

– Вредная, друг, – сейчас же соглашается Тутэй, – через бабу, друг, и ты, и мы, все – помер! Все карагасы, все орус, все – помер…

– Это как же?

У Тутэя на бронзе лица белый жгут двойного шрама от виска через лоб до пробора двух скоб смоляных волос. Память медвежьих когтей. Память о Тоболяке, который пулей вызволил друга.

Не спеша отвечает Тутэй, важно отвечает, как всегда, когда говорит о старине:

– Тогда у карагасов было много оленей, много мяса. Барбу[102]102
  Мешок.


[Закрыть] шили из соболя, аях[103]103
  Сумка.


[Закрыть] шили из соболя и эзер[104]104
  Оленье седло.


[Закрыть] украшали камнями, которые светятся, как луна. По тайге, у Большой Воды, тогда жил народ хиндумэй и ездил верхом на ушканах. И этот народ никогда не умирал, потому что знал воду, от которой всегда живут. И вот пришел волк, и был он Аза и ходил в черной шкуре. И начал есть ушканов. И народу хиндумэй не на чем стало ездить верхом на промысел…

У карагасов был молодой охотник и шаман Юнона. Ночью пришел к нему сам Кудай, и был он в белой шубе, и от этого было светло идти Юнону по лесу. Он увидел следы черного волка Аза, пошел за ним и убил его. И не стало у народа хиндумэй пожирателя ушканов, и наступила большая радость. И сказал народ Юнону: вот мы придем к тебе и за то, что ты сделал для нас, дадим тебе воду, от которой живут. И приехал народ в землю Юнона, к юртам его племени. Тут вышли женщины племени и увидели людей таких маленьких, каких мог поднять и возить ушкан. И стали смеяться над ними и говорить:

– Малы они, и скот у них мал…

И осердился тогда народ хиндумэй и вылил живую воду на пихты, на ели, на кедры и сосны. И деревья начали жить всегда, а люди помирать. Вот что сделали неразумные женщины!

– Темный ты, друг, – смеется Михайла, – и сказка твоя стара. Едем утром на Большую Воду?

– Большую Воду!..

– На остров?..

Тутэй засмеялся, заморгал, закачал головой:

– Плохо на остров… Плохо, вода большая – шшу-у!.. – взмахнул он руками. – Друг потонет, и Тутэй потонет…

Встал, озаренный костром, и обвел руками ночь.

– Везде вода… Большая Вода!..

– Ты же ходил туда?..

– Не ходил. Тунгус ходил. Он был шаман. Карагасы туда не ходят.

– Опять – двадцать пять! – досадует Тоболяк.

Срывается каждый раз. Не первая эта беседа.

А ведь жег лежавший в азяме тяжелый мешочек – аях. И жгла глухая тайна, в туманах спавшая среди озера.

Не первую бутылку самогона привозил он Тутэю и не первую ночь просиживал у костра, со страстной тоской глядя на далекое Белогорье. И в слабости своей признаваясь перед ночью, тайгой и полупьяным карагасом, говорил:

– И раньше туда тянуло… Да все сбивался. Промысел близкий был – пошто невесть куда идти?.. А теперь – душа не терпит… Тутэй, завтра веди на Большую Воду, – сами поедем!

В полуденный час бесконечной тишины и солнечного ликования вышли они к незнакомой речке.

Без тропы, без проходов, скалами и тайгой, по студеным бродам, следом за маленьким коричневым карагасом. Вышли к границе зимами блещущего Белогорья.

Горы как сытые львы. Величаво бросили на долину тяжкие лапы гранитных отрогов и спят. Спят туманы над ними кудрявыми стайками. Длинный облачный полог срезал вершину и висит недвижно.

К нему протянул Тутэй свой палец:

– Большая Вода…

Потно горит лицо Михайлы и молодо побелело вокруг синих восхищенных глаз. И лицо у Петровича в жестких переломах улыбки, играет ноздрями и колким усом.

Большая Вода…

– Над озером это туман… – благоговейно говорит Михайла.

И упрямо идут все дальше, все выше. Соболиным царством проходят по серым распадам каменных груд, по острым угольникам скал, грузных и шатких, гулко звенящих. Обрывается глыба – с хрупом и с хряском, с тяжкими охами переливается по уступам и быстрей, вприскочку, черной бомбой мелькает по скату, и бежит за ней каменный топот, и свистящим шумом гудят вдогонку утесы…

И выше, оленьим царством, проходят. Здесь пьянящие дали, прохлада и ясность. Здесь ленивы горы. Полого всколыхнулись увалами, испятнались мазками снега. Здесь выстрел хохочет, как гром Эрлик-хана, а в круглые чаши порфира пали из неба лазурные диски озер и тоскуют по невозвратно покинутой выси…

Под ногами захлюпали лужи, скрытые мохом. Развалилось долиной нагорье. Вправо и влево ушли недоступные купола. Камень-дикарь прорвал моховые шелка, точно зубы гнилые кажет подземное чудище.

Останавливается Тутэй у черных зубьев, развязывает кисет. Бормоча непонятные наговоры, достает щепоть табаку и бросает на землю. Стоит с бесстрастным лицом, обратившись к широко раздавшимся впереди тростникам.

Машинально снимает картуз суеверный Петрович, и Михайла, не глядя, опускает руку на шерсть приласкавшейся карагасской собаки.

Большая Вода…

Жаром пышет золотой песок в черном донце Михайловой шапки.

Тутэй на корточках курит кривую трубку, а у Петровича рот открылся и глаза поглупели.

– Это вот погляди, – усмехнулся Тоболяк, лукавый фокусник, и вывертывает мешочек-аях. Тяжелые самородки вываливаются на золотой песок, важные, уверенные в своей драгоценности.

– Да… Михайла, – не верит Петрович, – откуда это?

– Вон оттуда, парень, – рукой на тростник, – с озера, голова!..

И добавляет в тихом торжестве:

– Даром, што ли, к Большой Воде мы перлись?..

Петрович испуган. Неуверенно пальцы берут самородок. Душа его поймана, как лисица. Она еще побьется, потрепещет, но уже не изменит своей судьбы.

– Едем?! – пришибает вопрос.

Цокают губы, слов нужных ищут, и вдруг оправдывается плаксиво:

– Что же делать-то будешь? От нужды куда девашься…

И ломает себя шутовским, удалым и горьким смехом.

– Поеду, Михайла! Где наша не пропадала… Дома-то самовар один, да и тот без задницы!

У воды, как длинные желтобрюхие рыбы, выползли на берег две тунгусские берестяные лодки. Это Тутэй нашел их здесь на старом, давно покинутом тунгусами стане. Это он заклеил их смолой и исправил. Потому что сам ловил тут рыбу, потому что друг Михайла, спасший его от медведя, просил об этом, подаривши пачку патронов к берданке. И саму берданку, короткую и точную винтовку, подарил ему также Михайла. За то, что Тутэй отдал ему аях с золотыми кусочками и рассказал про остров, на котором растут золотые камни, охраняемые шайтаном.

А тот тунгус, старик и шаман, который жил когда-то у озера, теперь уже умер, и душа его, наверное, поселилась на острове, с которого он привез когда-то красивые блестки.

Потому-то Тутэй ни за что не хотел поехать на страшное место. Но он проводит, насколько можно, и вчера всю ночь объяснял Михаиле водяную дорогу…

Долгая лодка и емкая. Но когда уместились в ней Тоболяк и Петрович, то села глубоко, и только обруч борта загораживал от воды.

Не впервой… Разве не они прошлый год спустились кипящими порогами Мархоя?

Тутэй впереди, на вертком обласке, ловко вплывает в камышовую стену. Провожает сзади тоскливый вой привязанной собаки.

Тоболяк сейчас весел, глаз по-цыгански сощурил, говорит с прибаутками и следом в след за карагасом правит. Петрович на носу, с двухлопастным веслом на всякий случай.

Выплыла лодка в широкий, стеклянно-недвижный полой, и стая уток, плеща крылами, снялась с середины.

– Дробовик не захватили, – пожалел Петрович, – а из винтовки кого убьешь!..

Опять в камыше: узкой извилистой щелью плывут из прогала в прогал. То протискиваясь в шелестящем цепляющем тростнике, то опять выплывая в пространные окна полоев.

Тутэй режет воду одному ему известными путями. Кружит обходами и проталкивается через заросли. Петрович давно потерял надежду понять, а Михайла вдумчиво примечает, распутывает, запоминает, сверяет с компасом. То и дело взлетают свечами матерые крякающие утки.

Кто забрался на их заповедное озеро, кто тревожит из века безлюдные заросли? Люди плывут и молчат.

У Михайлы думы дальше лодки, дальше острова даже. У него спирает дух от жгучей мысли о возвращении, о мире, которому скажет он:

– Вот, ребята, берите. Всем хватит!

А Петрович глядит на синюю ясность веселого неба, и самому ему делается безотчетно весело. И скорей бы только добраться до этого острова – поглядели бы они, какой там шайтан на золоте дрыхнет…

Сейчас он шибко верит в могучую силу товарища, и в трехлинейку, и в безоблачный фарт счастливого дня.

Налилась полно и упруго зеленой, холодной рекой аллея меж стен сомкнувшихся тростников. Таинственно-четок теперь ведущий путь, и бесшумно скользят их лодки.

– Вода-то, гляди, какая пошла… Зеленущая! – замечает Петрович.

Что на воду Михайле глядеть, изгорелся от острого нетерпения!

И сразу, будто крылами, распахнул камыш, и до края, куда хватал только глаз, запустела стеклянная, темная синь…

– Море!.. – крикнул Тоболяк.

А Тутэй, повертывая круто лодку, с ожиданием повторил свое:

– Большая Вода… – и прибавил: – На ночь держи, друг, на ночь… Прощай, друг! – неожиданно выкликнул он и ударил веслом…

– Трогай, Петрович, трогай, милый!

Замахали в две лопашни. Стремительно врезалась лодка в синюю неизвестность, и пухлые струи с говорливым шумом побежали вдоль борта.

В празднике осени, великолепном и блещущем, грелось озеро и таяла тень тревоги, шевельнувшаяся у Петровича при отъезде Тутэя.

В молчании и в плеске уходили часы. В туман отступил далекий тростник и пропал. Тогда, скорлупой на стекле, обнаженный и желтый, всплыл перед ними пустынный остров…

Уже восьмая промывка, а все нет ничего. Уже вечереть собирается, и пар идет от воды, и руки стынут в холоде родника.

Ткнулся Петрович, цапнул из русла черные кубики.

– Да-ешь… – азартно узнал он, – пешка!..

Котелком зачерпнул, мыл, мыл – мелкая металлически черная пыльца в посуде осталась.

– Шлих! – радостно ахнул он и забыл об усталости, о голоде, об озере, обо всем мире.

Когда же в промытом песке засверкали крупинки, вскочил и беспокойно оглянулся.

На версту растянулся остров плоской и лысой грядью. Там, на конце, не видно его за пригорком, работает Михайла.

Вскочил посмотреть – не заметил ли Тоболяк его радости, удачи его счастливой…

Он там, может быть, спит, прохлаждается, а Петровичу здесь спину гнуть да руки морозить. А ведь доли потребует одинаковой!

Нет, не видит.

И снова нагнулся к ручью.

Тоболяк нашел золото сразу, почти что в первой пробе. И сразу же появилось такое чувство, будто дня ему не хватит. Отметив находку, он рысью перебежал на другую гривку, попробовал там – опять золотой песок.

И тепло подумал о Тутэе:

– Трехлинейку ему подарю свою…

Обшаривал мыс, вдавшийся в озеро. Много нужно золота было ему, так много, чтобы, придя, сказать:

– Вот какой Тоболяк… Пользуйтесь, граждане!

Белый кварц выступил из пригорка. Струистыми трещинами источились глыбы, и средь жирного блеска камня опять закололи золотые искры.

– Мать честная! Что же это… – в растерянном упоении восклицал Тоболяк. – И тут!..

Схватил кайлу и начал бить по кварцу.

По воде отчетливо докатился удар, и Петрович поднял распаренное лицо. Он уже грубо намыл горсть тяжелого песку и каждую новую порцию прятал прямо в карман, отчего штаны промокли насквозь и было холодно телу. Отдавались удары ровные, частые, сильные. В самом темпе их была уверенная удача, не разведка, не поиск, а настоящая работа.

«Язви!.. На рудное наскочил», – догадался Петрович. И такая заела обида, что жила вздулась на лбу от прилившей крови. Глаза воровато ошарили землю и зажглись на прикладе винтовки.

Жмурясь, тряхнул головой и застыл в тупом столбняке…