Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 256 (всего у книги 347 страниц)

Бабка Страшила исчезла за камнями, будто ее и не было; над тропой повис едкий, заставивший боевиков закашляться, дым.

– Все, одной мины нет, – подбил итог памирец. – Спасибо старой карге! – хмыкнул неожиданно весело: – Учить меня вздумала, на прошлое намекала! Да нет у меня прошлого, оно исчезло, провалилось в тартарары. Его не стало, как не стало Советского Союза и всего, что с ним было связано.

– Муалим, прикажите идти дальше? – осторожно поинтересовался оказавшийся рядом с ним Масуд.

Памирец глянул на рыжеватые всполохи пламени, мечущиеся по небу, скомандовал:

– Вперед!

Закириха выкинула перед собою руки, уперлась ими во что-то невидимое, выкрикнула гортанно, сильным мужским голосом:

– Не-ет!

– Впере-ед! – повторил команду памирец.

Один из конвоиров ударил Закириху прикладом. Выругался и снова ударил, посчитав, что добавка в такой серьезной воспитательной мере, как битье, никогда не вредит.

– Кому сказали – вперед!

Закириха на дрожащих полусогнутых ногах, оглушенная, по-прежнему не понимающая, что происходит, двинулась вперед.

Через несколько минут не стало и ее – очередная мина смела жену бабая Закира с тропы, ослепила боевиков ярким неприятным пламенем, обдала вонючим дымом. Закириха была жива, застонала из-за камней, призывая на помощь, но памирец на стон даже не оглянулся.

– Вперед!

Цепочка снова двинулась по тропе к заставе, к всполохам и стрельбе, начавшейся разгораться еще больше, – памирец недовольно подвигал челюстью: неверно посчитал, что застава уже мертва и Аллах прибрал пограничников, застава еще живет, но удар с тыла, который нанесет памирец, будет последним, удар сметет ее, – выругался:

– У-у, кафиры, хвосты собачьи! Шакалы! – снова вырикнул зычно, зло: – Вперед! На месте не стоять!

Всего на обводной тропе стояло три мины – третья взорвалась под девчонкой, дочерью бабая Закира, мина была сильная, девчонке, будто топором, отрубило сразу обе ноги и смятой большой тряпкой швырнуло под ноги моджахедов.

Вскоре перед боевиками открылась каменистая, сжатая угрюмыми старыми скалами долинка, по которой металось пламя, все помещения заставы горели – не горел только камень, стрельба была слышна со всех сторон, сильно пахло гарью, химическим дымом, какой-то странной резиновой вонью, горящим маслом.

– Муалим, а что с этими делать? – к памирцу подошел Масуд, ткнул стволом автомата в трясущихся и тонко, будто зверьки, поскуливающих женщин.

– Надо бы расстрелять, да… – памирец сделал резкий жест рукой, – да ладно, пусть живут и помнят Аллаха, а заодно и нас, пусть помнят о нашей доброте. Отпусти их!

– Может, все-таки потратить три патрона, муалим? Три патрона – это немного!

– И без тебя знаю, много это или немного. Отпусти их! – памирец не выдержал, усмехнулся. – Вполне возможно, они нам еще понадобятся, чтобы разминировать какую-нибудь другую тропу.

Масуд подошел к женщинам, ткнул одну из них стволом автомата, рявкнул:

– А ну, вон отсюда! И молите Аллаха за то, что муалим наш сегодня добрый!

– Правильно сделали, муалим, что не расстреляли их, – подступил к памирцу Мирзо. – Незачем нам иметь тут врагов! Мало ли – а вдруг придется вернуться?

– Все жалеешь, миротворец? – памирец усмехнулся, вспомнил своего родственника Утегена Утенова, забитого молчаливого человека, которым был недоволен, – родственник не сумел достойно принять и приютить гостя, вспомнил его жену, сладкую черноглазую Муху, и облизнул языком губы. Махнул рукой, отгоняя от себя Мирзо. – Ну, жалей, жалей!

Через минуту боевики памирца Файзулло понеслись по осыпающейся каменной тропе вниз, к заставе.

Памирец бежал впереди. На бегу он подумал о том, что пограничники, кафиры, могли сделать засаду и здесь, и решил, что надо обогнуть возможную засаду. Скрываясь за камнями, взял резко вправо, в обход засады. Душманы побежали за ним.

«Береженого бог бережет», – мелькнуло в голове памирца знакомое. Он в школе учил русский язык и иногда мыслил, как русский, и пользовался русскими пословицами.

Дуров обернулся – его словно бы что-то толкнуло в спину, под лопатки, и увиденное заставило сержанта зажмуриться на несколько мгновений, будто он видел не людей, а привидения, – прямо на его окоп в ночи наплывала беззвучная в грохоте взрывов и стрельбы цепочка душманов.

«Откуда они тут взялись? С неба, что ли? Ведь все тропы заминированы. Они что, сумели снять мины? И теперь из кишлака прут сюда?» У Дурова нехорошо стянуло болью лицо, в сердце образовалась колючая пустота, будто сердце остановилось, – если сейчас он ничего не предпримет, то минуты через три их с Карабановым уже не будет в живых.

А что такое три минуты? Тьфу, плевок, ничтожно малая долька времени. Он засипел яростно, втягивая в себя воздух, приподнял пулемет, отрывая его от бруствера, стиснул зубы от напряжения и перекинул пулемет на противоположную сторону окопа. Прохрипел трескуче:

– Карабаныч, поправь ленту! – и с ходу, длинной очередью ударил по боевикам памирца, выругался громко, с тоской, добавил к мату одно нематерное слово. – Скоты!

Очередь смела боевиков, в памирца угодили сразу три пули, превратили его новенькую пятнистую куртку в неряшливую смятую тряпку, одна из пуль снесла памирцу половину лица, другая вдолбила в него приклад автомата – памирец умер мгновенно, не успев даже почувствовать боль, которую ощущала, например, перед смертью та же бабка Страшила, – а бабка Страшила умерла через три минуты после того, как подорвалась на мине.

Рядом с Файзулло легло еще несколько человек, – крупные раскаленные пули, выпущенные в упор, не оставляли никакого шанса выжить.

– Ы-ы-ых! – задавленно выкрикнул Масуд, ныряя за ближайший валун, с ходу ударился о холодную твердь, до крови рассек себе руку и висок. Сплюнул: – Вот шакалы! Раньше у пограничников здесь окопа не было. Когда вырыли? Когда? – он с досадой ударил кулаком по камню, за которым сейчас лежал.

В ответ что-то гулко и страшно загрохотало, земля под телом Масуда дрогнула. Он не сразу понял, что по камню прошлась пулеметная очередь, тяжелые литые плошки металла были способны встряхнуть не только тяжелый, в несколько десятков тонн весом валун – способны были даже встряхнуть и разрушить большую скалу. Масуд сжался, подтянул колени к голове, становясь маленьким, совсем маленьким, обреченно закрыл глаза.

Это самое нужное, самое милое дело на войне – стать маленьким, чем меньше – тем лучше, тогда большой пуле будет трудно отыскать человека, быть может, она никогда не найдет Масуда, – от тяжелого грохота хотелось испариться, зарыться по-червячьи в землю, заползти под камень, прикрыть голову руками и затихнуть там.

Он открыл глаза и неожиданно недалеко от себя увидел мертвого, с раскрытым ртом, из которого медленными затихающими толчками вытекала кровь, лицо убитого «аристократа» – специалиста, стрелявшего по заставе из реактивной установки, тихо позвал его:

– Ибрагим! А, Ибрагим!

Ибрагим не отозвался, он уже не слышал сейчас Масуда.

Чуть дальше лежал памирец. Муалима можно было узнать лишь по фасонистой пятнистой куртке, которая, впрочем, перестала быть фасонистой, – лица он не имел, лицо его было стесано, раскроено пулей, прикладом автомата, вбитого в него, в рот вляпался отлетевший откуда-то каменный обломок, оторванный автоматный ствол лежал рядом. Масуд одолел тошноту, подступившую к горлу, и на всякий случай позвал командира:

– Муалим! А, муалим!

Памирец не отвечал. Камень, за которым лежал Масуд, снова задрожал от тяжелых гулких ударов – по нему опять прошлась очередь пулемета, вверх полетели электрические брызги огня, каменные осколки, гулко попадали на землю. Один свалился Масуду на голову, выбил в ушах звон.

– Муалим! – вновь позвал Масуд.

Звать памирца было бесполезно, боевики остались без командира, и Масуд понял, что теперь он сам может стать командиром. Так однажды произошло и с его дедом на фронте, когда воевали с немцами, дед сам, добровольно, без всяких приказаний, заменил в атаке убитого командира взвода – русского паренька-лейтенанта, певучеголосого вологодца, и получил за это орден Красной Звезды, да и в школе Масуд, на уроке литературы, писал однажды сочинение по какой-то книжке, название которой не помнил, где также было рассказано, как солдат заменяет в бою убитого командира.

Не стало муалима – Аллах прибрал его к себе, – ну что ж, значит, так оно должно и быть, теперь он – муалим. Масуд выплюнул изо рта каменные, невкусно хрустевшие на зубах крошки, потом, почувствовав, что пулемет перестал бить, – пограничники, видно, вставляли новую ленту, приподнялся над камнем.

Было светло, как утром, и хорошо видно: ярко светила луна, застава догорала, огонь суматошно метался по каменьям долины, выхватывал то одно, то другое – будто луч прожектора бегал, светились редкие перистые облака – хоть утро еще не наступило, а Масуд почувствовал, что в судьбе его оно наступило, – он теперь муалим, старший, учитель – он, а не жестокий памирец.

– Эй! – позвал Масуд слабым голосом, – эй, оставшиеся в живых, – отходим! – Он откашлялся, повысил голос. – Все подчиняются теперь мне, я отныне старший. Всем это понятно? Отходим. Слушай мою команду! За мной!

Несколько человек, лежавших на земле, отозвались на оклик Масуда, зашевелились.

– За мной! – снова скомандовал Масуд. – Нас этот дурак Файзулло прямо на пулемет вывел, погубил нас… За мной! – он пулей вылетел из-за камня, стремительно, почти по воздуху, одолел расстояние до другого камня, упал за него. Приподнялся на руках, удовлетворенно отметил, что его команде последовали несколько человек – пошли также короткими перебежками, от камня к камню, – кивнул удовлетворенно: – Хорошо… Хорошо, правоверные!

Через несколько минут Масуд вывел оставшихся в живых боевиков из зоны огня, пересчитал их: было всего девять человек.

А двадцать минут назад по тропе бежали к заставе сорок два человека. Девять от сорока двух – да-а, негусто, за такой маневр тело памирца Файзуллы надо бросить собакам, он заслуживает этого. Масуд озадаченно почесал затылок. Был он совсем еще мальчишкой – тощим, гладкощеким, с редкой порослью, пробившейся под носом, с маслянисто-черными ласковыми глазами, – и, как всякому мальчишке, вчерашнему школяру Масуду хотелось подвигов.

Но девять оставшихся в живых из сорока двух человек – это много… Это было страшно даже Масуду, который к крови относился очень легко и считал, что он ничего на свете не боится.

* * *

Хуже всего пришлось десантникам, засаде, в которой находились Взрывпакет и прапорщик Грицук. После короткой передышки и громкой, в которой буквально лопались барабанные перепонки, тишины – именно ею восхитился памирец, посчитав, что с заставой все покончено, – на засаду начали накатывать валы душманов.

– Это что же, сюда весь Афганистан бросился, что ли? – ругался Взрывпакет, поворачивая потное, красное от напряжения лицо к напарнику. – Ты за лентой следи, за лентой! Не дай бог перекос – от нас тогда одно сырое место оставят!

После второй атаки последовала третья – практически без передышки, вслед за третьей – четвертая. Десантников спасало то, что недалеко от засады была расположена каменная горловина; любая накатывающая волна должна была сжаться, чтобы втиснуться в горловину, а сжимаясь, попадала под огонь назарьинского пулемета.

Лейтенант жестко сжимал глаза, ругался во время стрельбы и зло скалил зубы.

В минуты передышки поворачивал к прапорщику потное лицо и что-нибудь говорил: ему важно было слышать свой голос.

– Китайский вариант, – сказал он на этот раз. – Помнишь, китайцы на вьетнамцев лет двадцать назад полезли? Китайцев было много, вьетнамцев мало, но боевого опыта у китайцев было меньше, чем у вьетнамцев. Боевой опыт победил, вьетнамцы положили китайскую несметь на землю пятками вместе, носками врозь. Встречали их пулеметами, только перегревшиеся стволы меняли один за другим и без задержки отправляли хунгузов на тот свет. Очень лихая была, Грицук, операция, весь мир удивила.

– Я-то помню, лейтенант, а вы тогда маленьким были, под стол пешком ходили…

– Все верно, но эту операцию мы специально в училище изучали, – Взрывпакет, ожесточаясь, сплюнул что-то невидимое на землю, помотал головой.

– Чего-нибудь случилось?

– На зубах горечь какая-то. Такое впечатление, что «эрес» съел. Кстати, возможно, что один из «эресов» был химическим.

Грицук насупился, свел брови вместе, – сообщение лейтенанта ему не понравилось, еще не хватало оставить в здешних камнях собственные легкие, – в следующий миг молча приложился к автомату, очередью прошелся по недалеким, недобро зашумевшим камышам.

– Бегает там какая-то тварь, – через минуту сообщил он, – не пойму, какая. Камышовый кот, может?

– Камышовые коты здесь не водятся.

– Тогда кабан.

– Ага, на двух ногах, – подтвердил Назарьин, – в чалме. Я тоже заметил. Минуту назад шевелился, сейчас не шевелится. Не до того…

По камышам, будто по живым, пробежала дрожь, Грицук снова дал по ним очередь, Назарьин тоже развернул пулемет в сторону камышей.

– Кабаны, – недовольно пробормотал Грицук.

– Слишком много их что-то… Целое стадо. Молодец Грицук, вовремя раскусил планы ворога, – похвалил Назарьин и также дал по камышам очередь – длинную, превратившую сухие стебли в рубленую капусту, помотал головой огорченно: – Эх, близко очень мы находимся от этого места – из рогатки можно достать.

– Вот вам и кабаны, лейтенант, – Грицук отщелкнул от автомата пустой рожок, бросил себе под ноги, носком ботинка отодвинул на видное место, чтобы в горячке боя не расплющить его, не втереть в камни огромной ногой, ведь рожок – это не только ценное солдатское имущество, за которое прапорщик расписывался, рожок еще ценен и другим – слишком мало у них патронных магазинов, все по пальцам считаны-пересчитаны, – хм, кабаны! – Грицук вставил в «калашников» новый рожок.

– Очень не нравятся мне эти камыши, – не слушая напарника, пробормотал Взрывпакет, – если бы их можно было поджечь – поджег бы.

– Не загорятся. Это они с виду сухие, а на деле – нет.

– То-то и оно, – Взрывпакет прицелился и снова дал короткую очередь по камышам. Там неожиданно что-то загорелось неярким факелом и, словно бы в подтверждение разговора, который вели лейтенант с прапорщиком, из камышей с давящимся слезным криком «ы-ы-ы» вывалился человек в полыхающем на спине халате и, поскользнувшись, плашмя повалился на землю. Потом перевернулся, затих – лишь дернул раза три ногой, словно был подбит пулей, выгнулся на земле судорожно, вытянулся и больше не двигался.

– Он что, готов? – спросил прапорщик.

– Не знаю.

– Не повезло душку. Кто же его подпалил? Свои если только. За нарушение веры, за то, что не так трактовал Коран, какую-нибудь суру не прочитал перед жратвой – вот его и превратили в свечку.

В прогале между камнями снова показались душманы. На этот раз они шли показательно, с криком «Алла акбар!», в чалмах, с темными, поблескивающими в свете луны лицами, с автоматами наперевес, страшноватые – Грицук, глядя на них, не удержался, гулко сглотнул слюну.

– Не боись, родимый, – подбодрил его лейтенант, – это всего-навсего сырое мясо, из которого мы наделаем хороших котлет. Не видать им заставы, как своих ушей. Хоть и сгорела она… Построим новую. В землю зароемся, сверху железом накроем голову – все равно жить будем. Ну, нехристи, держись! – Взрывпакет передвинул пулемет, повел стволом из одного края в другой, проверяя угол, который он может захватить во время стрельбы, машинально отметил, что неподвижно лежавший душман, а вместе с ним и камыши, выпали из сектора обстрела, поморщился от неприятного чувства, будто от зубной боли, вздохнул, ощущая, как на него наваливается усталость – тяжелая, ночная, иссасывающая, а вместе с ней – безразличие. Это происходило не только со Взрывпакетом – со всеми воюющими людьми, лейтенант это знал, но от подобных знаний легче никогда не становится. Стиснув челюсти, он пробормотал угрюмо, словно бы борясь с самим собою: – Ну, нехристи… ну!

Надавил на послушный, мягко ускользнувший под пальцем спусковой крючок, длинной очередью свалил несколько душманов – только галоши с обрывками халатов полетели в разные стороны, – душманы мигом рассеялись, каждого теперь надо будет отстреливать отдельно, как горного козла, короткими очередями, – но нет, душманы, продолжая кричать: «Алла акбар!», на бегу стреляя из автоматов, снова собрались в два ручья и понеслись в обход засады к заставе: один ручей покатился слева, другой справа.

Лейтенант дал несколько коротких гулких очередей по левому ручью, сбил человек шесть с ног, потом переместил огонь на правый ручей, также дал несколько очередей, выругался.

– Уж больно вы шустрые! Чего «Алла акбар» перестали орать? А, душки?

Подумал о том, что вообще-то мусульмане кричат «Аллах акбар» – «Аллах велик», – а не «Алла акбар», но букву «х» они никогда не произносят, проглатывают ее в крике, как нечто непотребное, чужое для языка, мешающее дышать, – вот и получается усеченный протяжный крик, словно бы состоящий из нескольких «а» – «Алла акбар!» Как русское «ура!».

«Ура» – это тоже, наверное, что-то усеченное, какая-нибудь старая хвала Господу Богу.

Снова свалил несколько человек слева, потом несколько человек справа, плюнул на горячий ствол пулемета, усмехнулся:

– Спортсмены! Уж больно вы раскипятились! Заставу вы никогда не возьмете! Скорее атамана своего закусаете до крови.

Подумал о том, что, если разобраться, застава им и не нужна, это ведь обычная общага, пахнущая потом и портянками, запасов оружия там нет, запасов патронов тем более, документы все с собой у Панкова, кроме, может быть, журнала наблюдений, в котором все равно нет ничего секретного… – что им там надо? Дизель? Дизель уже спален «эресами». Запас солярки? Этого запаса тоже нет. В баньке попариться? Но и славная банька, великолепно доведенная до ума, спалена…

Что тогда заставляет душманов лезть на пулемет, чтобы дотянуться до заставы? Желание воткнуть в какой-нибудь горелый паз, в обугленную притолоку зеленый мусульманский флаг – клочок выгоревшей грубой материи? Но это же не стоит жизни. Тогда что? Деньги? Может, мусульманскому Мелитону Кантарии за это обещали хорошие деньги – водрузи, мол, знамя Аллаха, – и сразу станешь Рокфеллером! Это? Или что-то еще?

– Тьфу! – снова отплюнулся Взрывпакет: он этих людей не понимал.

Ручей справа снова ожил, несколько человек вскочили на ноги, понеслись на десантников.

– Дураки! – спокойно произнес Назарьин, дал по ним очередь, – и мигом охладил их пыл, свалил на землю. – Ну куда вы суетесь, дураки?

Последние пули очереди всадились в твердый камень – наверное, попала гранитная прослойка, вышибли сноп искр, ярко осветивший пространство, с тоскливым пением унеслись в небо, на афганскую сторону.

Залегшие боевики начали торопливо отползать, изредка кто-нибудь из них пускал в сторону десантников автоматную очередь, трассирующие пули проходили наверху. Назарьин на эти очереди не отвечал, лишь ругался коротко:

– Дур-раки!

Минут через пять каменистое поле перед пулеметным гнездом сделалось чистым, на нем лишь «загорали» убитые боевики, да где-то в камышах надорвано, громко стонал находящийся без сознания человек.

Над далеким каменистым кряжем зажегся коричневый утренний свет, небо завспыхивало легкой розовиной, слабыми звездочками, в выси засочилась, проступая сквозь невидимые поры, утренняя мокреть, эта таинственная игра завораживала всякого человека, увидевшего ее, – Взрывпакет тоже увидел, улыбнулся по-мальчишески радостно, освобожденно, словно бы вернулся в собственное детство, – но вот скромная заря эта пошла вразнос, рассыпалась, будто сырой весенний снег, застыла на несколько минут и погасла, словно бы жизнь ее на этом закончилась. Взрывпакет разочарованно сощурил холодные синие глаза, вздохнул. Повернулся неловко, услышал, как у него ревматизно захрустели кости.

– Чертовы камни! – выругался он. – В них можно всю свою требуху оставить.

– Эти камни опасные, лейтенант, – сказал Грицук, – из человека тепло вытягивают, из костей – мозг, а обратно, в тело да в кости, студь закачивают.

Но Взрывпакет не стал слушать прапорщика – не до того было, – сделал несколько частых вздохов, проговорил словно бы для самого себя – горько, с недоумением:

– Застава-то вон, догорает… Жалко заставу, – вздохнул, затих на мгновение, пробежался глазами по каменистому полю, по растерзанной кромке камышей, поглядел на одиноко валяющиегося душмана, примявшего своим халатом огонь, спросил у напарника: – Патронов сколько у нас осталось? Полчаса еще продержимся?

– Полчаса продержимся. Но больше – нет.

– А нам больше и не надо. Чую я – придется отсюда уходить, – лейтенант ткнул пальцем в лежащего душмана. – А этот все лежит!

– Отдыхает.

– Слышь, Грицук, на родине у себя давно был?

– Дома? Давно, – в голосе Грицука не слышалось ни сожаления, ни досады, голос был спокойным и ровным, – хотя снится мне родина часто. А в последнее время – каждую ночь. Как только закрою глаза – дом свой вижу.

– Ты ведь с Украины… Из какого города?

– Из Луцка.

– Не знаю… Никогда не был.

– У вас, товарищ лейтенант, все впереди, – ободряющим голосом произнес прапорщик, – вы ведь в два раза моложе меня… Сколько вам лет?

– Двадцать один.

– Чуть не угадал, самое чуть – мне сорок четыре. Луцк – яблоневый город. Сиреневый. Вишневый, грушевый, каштановый. Фрукты у нас на тротуарах валяются, как апельсины в Испании.

– Про Испанию откуда знаешь?

– Читал.

– Если будем живы, то приедем половиной десанта и в Луцк. Вареники с вишней трескать. Хотя, наверное, вряд ли, Украина теперь – забугорье, иностранное государство, и ты, Грицук – иностранный гражданин.

– Я украинского гражданства не принимал, паспорта с трезубцем у меня нету.

– Чего так?

– Не успел. Да и желания особого, честно говоря, не было. Жил я в большой стране, присягу давал большой стране, а меня решили заставить жить в каком-то фитюлечном государстве, присягу давать бендеровцам… Не могу я… – прапорщик мученически сморщился, поймал глазами тускнеющий, поутру сильно пошедший на убыль свет луны – наступало самое опасное для засады время: погаснет луна, в темноте к пулеметному окопу можно будет легко подобраться – вязкая предрассветная мгла, серая, пропитанная дымом, туманом и какой-то странной влажной крупкой, способна растворить, скрыть в своей плоти любой предмет, малый и большой, натянуть на него шапку-невидимку, и лейтенант, поняв это, так же, как и луна, потемнел лицом, потускнел, покивал согласно, слушая напарника, – тот все говорил правильно… Видать, настрадался Грицук, много думал в последнее время, в душе появились болячки. – Не могу я и не хочу быть в России иностранцем, – заключил прапорщик, – хотя на родину тянет очень…

Взрывпакет снова кивнул ему.

– Дело говоришь. Тем, кто пропил нас в Беловежской пуще, потомки памятника не поставят. Дай Бог, чтобы могилы, их не тронули – не то ведь выроют. У нас народ изобретательный, умеет расправляться.

– Действительно, лейтенант… Не пойму я ни хрена, что происходит. Вот вы человек умный, объясните мне простую вещь. Развалили великую страну – действительно великую, это признавали все, и друзья и вороги, остановили промышленность, разорили заводы, из земли потихоньку тянут то, что в ней осталось, разные морды набивают себе карманы деньгами так, что карманы лопаются по швам, армию обгадили, офицеров пустили по миру, флота нет, погранцы вместо хлеба приклады автоматов грызут – полный раздрай… И во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтобы две-три тысячи человек наелись долларами под самую завязку, а сорок тысяч разных торговцев могли вместо Крыма ездить на отдых в Турцию?

Пока Грицук говорил, Взрывпакет угрюмо молчал, ощупывал глазами каменистую плешку, слушал стоны раненого, застрявшего в камышах – тот то вскрикивал звонко, голосисто, надрывая своим голосом душу, то вдруг затихал, бормотал что-то бессвязно и был едва слышен, – вглядывался в померкшую, тихую заползающую в неведомо откуда появившиеся облака луну, думал о чем-то своем.

Он был согласен с прапорщиком – он мог бы произнести те же самые слова, только более напористо, более резко, с матом и издевательскими подковырками: то, что происходит в России, здесь, в Таджикистане, не понимают не только прапорщик Грицук и лейтенант Назарьин – не понимают генералы и крупные государственные мужи, не понимают академики и слесари, учителя и домработницы, дахкане и вертолетчики, не понимают все, кроме небольшой кучки людей, по ошибке именующих себя демократами. Да демократии от них, как от жадюги – куска снега зимой, не дождешься, любого человека, даже мать родную, эти демократы удавят за десять долларов. Тьфу! Назарьин пожевал губами и громко сплюнул в угол окопа:

– Тьфу!

Луна вползла в темное, похожее на сгусток вонючего порохового дыма облако. Сделалось черно и холодно. Блескучая рассыпчатая розовина рассвета, появившаяся минут пятнадцать назад на востоке, вновь не прорезалась, мир сделался непроглядным, глухим, время остановилось…

«Самая пора умирать, – невольно подумал Взрывпакет, – даже дыхания не хватает, воздуха нет, так тяжело… И темно, очень темно: руку вытяни – не видно».

Душман, которого они с Грицуком посчитали убитым, ожил, приподнял голову, бросил осторожный взгляд на окоп – глаза у него были цепкими, как у кошки, – перевернулся на живот и беззвучно, ловко, не издавая ни единого звука, пополз к окопу.

В районе заставы стреляли, одинокие гулкие хлопки перемежались с сухими очередями «калашниковых» – стрельба эта была на руку ползущему душману, прикрывала его…

– Ловко мы им врезали! – неожиданно по-мальчишески азартно воскликнул Грицук.

– Это было давно, я уже и забыл, когда… – Назарьин усмехнулся, – это все в прошлом.

А прапорщика начал разбирать восторг – он гордился собою, победная улыбка растеклась по его бледному, плоско растворяющемуся в темноте лицу.

– Больше они вряд ли сунутся.

– Сунутся, еще как сунутся, – лейтенант был настроен не так оптимистично, как прапорщик.

С неба пролился короткий тусклый свет – в разверзнувшиеся на несколько минут облака глянул осколок угасшей, обретшей папиросный цвет луны; душман замер, уткнулся головой в землю, враз превращаясь в комкастый неподвижный камень, мертво вросший в памирскую твердь. Взрывпакет приподнялся и, вглядываясь в сумрак, – нет ли чего опасного, – проговорил обрадованно:

– О, посветлело!

– Сейчас все кончится, – мрачно пообещал Грицук и оказался прав – слабенький прозрачный свет начал угасать. – Интересно, как там наши, держатся?

– Держатся. Если бы не держались, стрельбы б уже не было, – сказал Назарьин. – Хотя держать уже нечего, застава сожжена. Всем нам надо уходить, прорываться на соседнюю заставу.

– Если она, конечно, не в пример этой… если она цела – тогда да.

– Если, конечно… – согласился с Грицуком лейтенант, выругался. – Самое поганое время сейчас, хуже, чем вечером, когда половина людей мается куриной слепотой.

– У меня, слава Богу, куриной слепоты нет, – сказал Грицук.

«Нет, так будет», – хотел было сказать лейтенант, но сдержал себя, промолчал, обеспокоенно помотал рукой в воздухе и взялся за старую тему:

– Отвратительное время. Умные люди называют его «между волком и собакой». Действительно, ни одного волка, ни одной собаки не видно.

Душман пополз дальше. Он полз, не издавая ни одного звука – ни царапанья, ни бряцанья, ни шороха, – душман был беззвучен, бестелесен, как привидение.

– Мы уйдем, а дальше что? – Грицук потерся щекой о воротник куртки, пожаловался: – Холодрыга! – высморкался за бруствер. – Мы уйдем – придут другие. Душманы захватят власть, большая кровь прольется. Ведь душманы – голодные. Пока не наедятся – не остановятся. Вот дела, так дела… И еще, лейтенант, мне не понятна жестокость мусульман. Вот что они делают – отрезают головы, с живых людей сдирают шкуру, вспарывают животы, набивают их землей. Разве этого требует от них Аллах?

– И мне не понятна их жестокость, – сказал Назарьин, – думаю, что Аллах здесь ни при чем.

– Если не Аллах, тогда кто заставляет их быть такими? Вера? Ислам?

– Что вера, что Аллах – это одно и то же.

– Не знаю. Думаю – собственная душевная убогость, злость на русских за то, что те работали на них, а сейчас перестали работать. Или что-то еще… Я не знаю, что. Не специалист. Был бы специалистом – ответил бы.

Плоско прижимаясь к земле и по-прежнему не издавая ни одного звука, душман продолжал ползти к пулеметному гнезду. Он находился совсем недалеко от окопа.

– А вдруг они сейчас полезут? – опасливо ежась, спросил Грицук. – В темноте… Мы не увидим их.

– Если не увидим, то услышим, – уверенно произнес Назарьин. – Руки-то с ногами они имеют? Имеют. Значит, топотнут где-нибудь, шаркнут, на камнях споткнутся – услышим!

Чуть поднявшись над землей, душман огляделся, точно услышав бормотанье – промахиваться было нельзя, – и ловко метнул в окоп две гранаты – вначале одну, потом другую, нырнул вниз, прижался к земле, головой притиснулся к небольшому холодному камню.

Из окопа донесся вскрик – первая граната булыжиной ударилась в лейтенанта, отбила ему плечо и хлопнулась вниз, под ноги, за первой в него попала вторая, обожгла бок, и Назарьин, складываясь пополам, ткнулся головой в стенку окопа.

В следующее мгновение из-под тела у него выплеснулся огонь, рванулся вверх. Яркий слепящий свет – это было последнее, что увидел Назарьин в своей короткой жизни, свет ослепил его, обварил яростным жаром и в следующую секунду растворил в себе.

Взрывом с Назарьина содрало одежду, швырнуло в сторону, тяжелый пулемет выбило из окопа, подбросило в воздух. На лету у пулемета оторвало ножки, они по-козлиному резво заскакали по камням. Назарьина скрутило восьмеркой, поотрывало пальцы на руках… Следом за первой гранатой под ним взорвалась вторая. Грицука волной выдавило из окопа, покатило по земле, прапорщик закричал, когда его спиной ударило о камни, продавило хребет, – и потерял сознание.

В каменном проеме появились душманы и – вначале жидкой, осторожно пригибающейся к земле, а потом быстро уплотнившейся, стремительной, опасной лавой покатили на пулеметный окоп Назарьина. Лава, одолев окоп, понеслась дальше, в гнездо спрыгнули два душмана, ухватились руками за остатки спортивного трикотажного костюмчика, который Назарьин надевал вниз вместо белья, приподняли то, что еще несколько минут назад было Взрывпакетом, с сожалением поцокали языками:

– Мертв!

– И ничего нельзя взять? – спросил остановившийся около окопа полевой командир, возглавляющий группу.

– Бесполезно.

– Даже документы?

– Даже документы. Гранаты все перемесили. Ничего целого.