Текст книги ""Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ)"

Автор книги: Владимир Богомолов

Соавторы: Герман Матвеев,Леонид Платов,Владимир Михайлов,Богдан Сушинский,Георгий Тушкан,Януш Пшимановский,Владимир Михановский,Александр Косарев,Валерий Поволяев,Александр Щелоков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 279 (всего у книги 347 страниц)

9

– Чарли, как ты стал художником? – спросила однажды Андрея Розита. – Только, пожалуйста, не говори, что купил краски и сразу стал рисовать, о'кей? Андрей пожал плечами. В этой истории для него самого до сих пор оставалось немало неясностей.

Кое о чем он, конечно, догадывался, но т о ч н о не знал.

Конечно, рисовать, а вернее, проводить свободное время за мольбертом гвардии лейтенант артиллерии Андрей Коноплев стал сам. И часть событий, предшествовавших началу художественной карьеры, помнил во всех подробностях. Но вот то, как и почему его решили сделать живописцем, в подробностях даже при всем желании рассказать не мог. Не располагал фактами. А факты таковы.

Шел второй год службы Андрея Коноплева – командира взвода артиллерийской инструментальной разведки в Забайкальском военном округе, когда в Москву, в разведцентр ГРУ из Юго-Восточной Азии Верный Человек прислал шифровку. Он сообщал, что в Гонконге в притоне наркоманов скончался некий Чарльз Стоун, художник, гражданин Южной Африки.

Верному Человеку удалось за бесценок приобрести документы и нехитрые пожитки опустившегося на опиумное дно живописца. В этой связи Верный Человек полагал, что вполне возможно проведение интересных комбинаций, если действовать быстро, без промедления.

В разведцентре сообщение встретили скептически. Подготовка разведчика, предназначенного для легализации в чужой стране, – дело сложное и длительное. Во много крат трудности возрастают, если человека надо подготовить под определенные, заранее известные параметры. И совсем непреодолимым выглядит препятствие, когда требуется подобрать кандидата на конкретную биографию.

Начальник Главного управления генерал Григорьев на всякий случай провел совещание. Не скрывая сомнений, он доложил заинтересованным лицам об открывшихся возможностях. Заключая сообщение, сказал:

– По-моему, товарищи, эта та ситуация, в которой око видит, а зуб неймет.

– Может, все же поискать человека в художественных заведениях? – предложил генерал Васильев, любивший остросюжетные комбинации.

– Отпадает, – высказал соображение полковник Корицкий. – Специалист, который будет знать толк в ценностях картинных галерей Запада, для нас дорог и не нужен. Требуется человек военный и лишь потом художник. В конце концов, подготовить офицера, умеющего рисовать, нам значительно проще. А вот художнику в сжатые сроки освоить военные знания профиля, который нам интересен, куда сложнее.

– О трудностях я всех предупредил сразу, – сказал Григорьев. И сделал вид, что перестал интересоваться предложением Верного Человека.

– Разрешите мне попытаться, – сказал Корицкий. Он знал шефа и понял, что настала пора взять инициативу на себя. – Если есть шанс, грешно от него отказываться сразу.

– Что задумал? – спросил генерал Васильев.

– Есть кое-какие соображения. Но они еще не оформились.

– Хочешь взять дело на себя? – спросил генерал Григорьев. – Бери!

– Буду искать исполнителя.

– Добро. Бери и ищи, – утвердил Григорьев. В тот же вечер по служебным каналам связи Министерства обороны в разведотделы войсковых соединений ушла шифровка:

«ДЛЯ ПРОХОЖДЕНИЯ СПЕЦПОДГОТОВКИ ПРОСИМ ПОДОБРАТЬ КАНДИДАТУРУ ОФИЦЕРА В ВОЗРАСТЕ ДО 30 ЛЕТ. ЖЕЛАТЕЛЬНО АРТИЛЛЕРИСТА ИЛИ ХИМИКА. ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ УСЛОВИЕ – СПОСОБНОСТЬ К ИНОСТРАННЫМ ЯЗЫКАМ И ЗАНЯТИЯМ ЖИВОПИСЬЮ. ТИП ЛИЦА – ЕВРОПЕЙСКИЙ».

Уже через двое суток полковник Корицкий отправился в дальний путь «на смотрины». Ему на выбор предложили двенадцать кандидатур. Семь отпали на этапе предварительного ознакомления с анкетными данными. Пятерых Корицкий решил посмотреть сам. Он считал, что одному это сделать дешевле и проще, нежели приглашать всех кандидатов в Москву.

Результаты смотрин оказались удручающими. Корицкий. побывал в Мурманске, Пензе и Новосибирске, но с разочарованием вынужден был признать – поиск не удавался.

Один из кандидатов приобрел в полку славу живописца потому, что удачно срисовывал портреты сослуживцев с фотографий, которые разбивал на клеточки. Второй немного рисовал, но имел явно выраженные монгольские черты лица и для предполагаемой роли никак не подходил. Лицо третьего кандидата от подбородка до виска пересекал тонкий, хорошо видимый шрам. Это делало человека приметным, а следовательно, непригодным для работы, которая требовала особой деликатности.

Четвертый кандидат служил в Забайкалье, и Корицкий полетел туда без особой уверенности в успехе, лишь потому что привык вести дела до тех пор, пока оставался хоть малый шанс на успех.

До Читы Корицкий добирался на перекладных – самолетами военно-транспортной авиации. Затем до нужного гарнизона ехал поездом.

На одной из остановок посреди ночи пришлось выходить. Поезд, дав на прощанье гудок, гремя металлом, ушел во тьму.

Корицкий огляделся. Маленький кирпичный домик станции освещал единственный в округе керосиновый фонарь. В плоском пятне света прочитывалась надпись: «Разъезд № 74». Вокруг ни огонька, ни видимых признаков жилья. Только ветер дул и дул с равномерным и злым упрямством, и от его упругих касаний над головой уныло гудели телеграфные провода.

Из темноты в круг света вышагнул широкогрудый офицер в капитанских погонах.

– Подполковник Васильев? – спросил он, отбив громкий щелчок каблуками, и картинно отработал рукой бросок к козырьку фуражки.

– Да, это я, – ответил Корицкий. Они обменялись рукопожатиями.

– Прошу, – сказал капитан. – Машина ждет. Он нажал в первом слове на букву «о» с такой силой, что Корицкий без расспросов понял – встречавший его офицер в недавнем прошлом служил в Польше. Там он понял и оценил шарм польской великовежливости и взял кое-что на вооружение.

Ночь Корицкий провел в офицерской гостинице, где ему выделили одиночный номер – маленький тесный пенал, в котором стояла железная скрипучая кровать с жестким соломенным матрасом и фанерный шкаф – шифоньер работы местной промышленности.

Измотанный перелетом и, поездами, Корицкий с присущим ему умением отключился, едва голова коснулась подушки.

Утром к нему пришел капитан, который ночью встречал его на разъезде. Это был инструктор гарнизонного дома офицеров, он же руководитель местной изостудии.

Догадываясь, что подполковник из Москвы приехал в несусветную даль неспроста и что благополучие руководителя изостудии может поколебаться, если приезжий сочтет, что руководители гарнизонной культурной жизни мышей не ловят, капитан делал все, чтобы произвести на гостя благоприятное впечатление своей бодростью, громкостью голоса, компетентностью и непримиримым отношением ко всяким формалистическим вывертам и абстракционистским проискам в искусстве.

– К вашему приезду, товарищ подполковник, – доложил капитан, – в Доме офицеров открыта выставка самодеятельного творчества. В духе последовательного социалистического реализма. Представлены живопись, художественная вышивка, кружева…

Корицкий осмотрел все выставленное. Делал он это не столько из любопытства, сколько из желания укрепить у тех, кто с ним здесь общался, уверенность в своей принадлежности к армейскому культурному фронту. Поскольку творчество офицерских жен-рукодельниц было главным в работе кружков Дома офицеров, их произведения оказались в начале экспозиции. И, конечно, на самом видном месте – шитье жены командира дивизии. Не лучшее, но неизменно первое. Лишь после вышивок шли кружева и только потом – живопись. Картины размещались в узком полутемном коридоре, который вел от фойе к кинозалу.

– Вот наши шедевры. – Капитан широко отмахнул рукой в сторону экспонатов.

В аккуратных коричневых рамочках на стене висели картины, написанные маслом, акварелью, карандашами. Одного взгляда Корицкому было достаточно, чтобы понять: высоким искусством от всего, что было здесь выставлено, даже не пахло.

Вот домик на зеленой лужайке. Кукольный домик из кукольного, придуманного художником мира благополучия, в котором царили тишь и благодать. Густые липы по сторонам дорожки, посыпанные неестественно желтым песком. Крутые скаты соломенной крыши, сруб колодца на первом плане.

Вот мостик через речку. Ивы на берегу. Все плоско, бесхитростно, бесталанно. Еще один этюд запечатлел березы над заросшим ряской прудом. И тот же налет ученичества, школярства, фотографичности…

Корицкий разочарованно поморщился. Кой дьявол занес его сюда, в эту невероятную даль! Неужели трудно было предвидеть, что затеянное дело с самого начала обречено на провал? И деньги и время потрачены зря!

Случайно взгляд Корицкого упал на стопку картин в таких же коричневых рамочках, что и на стене, но небрежно составленных одна за одной в углу.

– Что это?

Он машинально нагнулся и потянул наугад одну из рамочек на себя.

– Это?! – В голосе руководителя изостудии прозвучали испуг и растерянность. Он даже протянул руку, чтобы забрать у подполковника заинтересовавшую его вещь. – Это можно и не смотреть! Это… Это издержки формалистических выкрутасов… – Капитан нашел понравившееся ему слово и зациклился нем: – Издержки формалистического недомыслия, если судить строго. Именно от такого искусства нас предостерегает Главное политическое управление. Я приказал убрать картины с глаз, но у нас так всегда… Не убрали. Я разберусь…

Корицкий взглянул на этюд, написанный маслом, отодвинув его от глаз на расстояние вытянутой руки.

На небольшом куске орголита пылало пожаром пламя красок. Пляшущий хаос огня, свиваясь в крутые спирали, разбрасывая в стороны всплески протуберанцев, вырывался наружу из темных, еще не успевших всколыхнуться глубин магмы. Ударная волна, рожденная извержением, вилась тугим жгутом по краям очага могучей вспышки. Дикой силой и несомненной самобытностью веяло от картины «Рождение» – такое название сразу же возникло у Корицкого, едва он взглянул на этюд.

– Чьей кисти эти издержки? – спросил Корицкий. Он хотя и видел в правом нижнем углу две буквы АК, но еще боялся поверить, что сможет найти художника где-то рядом. В картине было нечто обещающее, чего он пока не смог увидеть во всем, что просмотрел до этого.

– Это? – растерянно спросил руководитель изостудии. – Не поверите, лейтенанта Коноплева. Вроде бы и офицер толковый, отличный командир, но я бьюсь с ним, как рыба о стену, а он через раз свое пишет. Откуда это тлетворное влияние формализма – ума не приложу. Конечно, товарищ подполковник, на выставку я все отбираю сам. У меня фильтр жесткий. Пока стою тут – никакая абстракция не пройдет.

Последнюю фразу он произнес тоном, каким испанцы произносили знаменитое заклинание: «Но пассаран!» – «Они не пройдут!»

– Значит, у лейтенанта есть еще что-то, кроме этого?

Капитан замялся.

– Как сказать, – произнес он неуверенно. Отстаивая социалистический реализм, поскольку делать это его обязывало положение коммуниста-политработника, который подконтролен политотделу, капитан вдруг уловил в голосе подполковника неравнодушный интерес к формалистическим вывертам и сразу стал гадать: а что, если где-то там в москвах на руководящих высотах, с которых спустился в их степную глушь проверяющий, резко изменилось отношение к художественным направлениям, и теперь не только можно, но даже нужно поддерживать вольности в исканиях живописцев?

– Так есть или нет? – повторил вопрос Корицкий.

Руководитель изостудии к этому времени уже решил, что стоит рискнуть. Не затем же приехал подполковник, чтобы искать крамолу в художествах лейтенантов в глубинке, куда только один Макар из Министерства обороны пока и гоняет своих телят. А раз так…

– Найдем, если надо, – доложил капитан. – Только придется идти в мастерскую. И не сейчас, а вечерком. Там как раз будет работать Андрей Коноплев.

Так Корицкий нашел Андрея – будущего своего ученика. Лейтенант стоял у мольберта и даже не обернулся, когда услышал, что кто-то вошел в студию. Поэтому Корицкий заметил только широкую атлетическую спину Коноплева. Ее обтягивала хлопчатобумажная линялая футболка. Некогда красная от долгой носки она стала бледно-розовой. Между лопаток и подмышками, там, где чаще всего выступал пот, ткань, разъеденная солью, потеряла цвет и выглядела серой. Довершали костюм художника коричневые трикотажные брюки с начесом и желтые тапочки из парусины с резиной.

Корицкий мысленно прикинул, как бы выглядела эта фигура, если одеть ее во фрак, крахмальную рубашку, галстук бабочкой, но представить этого не смог. Слишком уж велик был разрыв между тем, что видели глаза и что пытался представить ум.

Стараясь не отвлекать внимания художника, Корицкий осторожно заглянул через его плечо на полотно. И удивился.

Работа еще не была окончена, но уже угадывалась картина. Ее писала рука самобытная, твердая, рука талантливая.

Художник вглядывался в натуру, не копировал мир глазом фотоаппарата. Кистью его водило чувство. Перед зрителем, волей мастера вознесенным над неоглядными далями, широким ковром раскинулась, распахнулась живая земля. На втором плане, уходя за горизонт, зримо дышало бесконечное зеркало океана. Спокойные краски, приглушенные мягкие тона, казалось бы, должны были успокаивать, снимать напряжение, тем не менее сила мастерства вдохнула в картину ощутимое чувство скрытой угрозы. Вглядываясь в дали голубого простора, зритель невольно испытывал волнение и тревогу. Океан завораживал и пугал. Предупреждал и угрожал одновременно.

Не произнося слов, Корицкий жестом показал капитану на выход. Уже в коридоре они столкнулись с моложавым, подтянутым полковником, которого Корицкий для себя сразу определил словом «щеголь».

По строгим армейским правилам приезжие офицеры во всех случаях, когда они младше по званию, нежели местный командир, представляются ему первыми. Корицкий, чтобы не мозолить в гарнизоне глаза гражданским костюмом, впервые за кои-то годы надел армейскую форму с погонами на чин ниже своего звания. Представляться во всех случаях следовало ему. Но начальник гарнизона опередил.

– Полковник Ягодкин, – назвался он и протянул руку гостю.

– Подполковник Васильев, – представился Корицкий с опозданием и добавил непредусмотренное уставом уточнение: – Алексей Павлович.

Ягодкин улыбнулся. За скромными звездами приезжего и слишком обычной фамилией он угадывал нечто большее и потому предположил, что звезды наверняка не соответствуют истинному положению, которое занимал их гость. Ягодкин знал, по какому ведомству генерального штаба прошла телеграмма о приезде Васильева, и его интерес к. самодеятельным картинам воспринимал всего лишь как поверхностный камуфляж. Полковник Ягодкин в этом плане был ученый. Его отец, в звании генерал-лейтенанта командовавший в годы войны дивизией, уже промахивался, поверив не собственным догадкам, а только знакам различия на погонах. Изустную историю этого промаха Ягодкин-младший знал и помнил прекрасно.

Летом сорок пятого года Ягодкин-старший принял механизированную дивизию, которая располагалась у маньчжурской границы и была нацелена на прорыв Джалайноро-Маньчжурского укрепленного района. За плечами генерал-лейтенанта имелся боевой опыт, и чувствовал он себя уверенно. О готовящемся наступлении еще не было сказано ни слова, но каждый солдат ощущал – горячее дело не за горами.

Нараставшее напряжение в обстановке выдавали многие признаки. В селах, среди сопок вдруг объявлялись новые соседи – то артиллерийская бригада Резерва Верховного Главнокомандования, то дивизион гвардейских минометов, то батальон спецсвязи. Все чаще и чаще в дивизию приезжали разного рода инспекции из вышестоящих штабов. Приезжали, что-нибудь проверяли, давали указания и уезжали, пообещав побывать еще раз и проверить, насколько быстро и эффективно устранены недостатки.

Конечно, многое из происходившего Ягодкина-старшего дергало, раздражало, но он умел не выдавать чувств и выглядел так, словно щипки и толчки его не задевали. Он понимал, что одной из задач всех таких инспекций было поддержание в войсках постоянного нервного напряжения. Потому и сам посылал в полки своих собственных погоняющих, и те в свою очередь дергали нижестоящих командиров.

Со спокойствием Ягодкин-старший отнесся и к очередному сообщению о приезде новой группы инспекторов. Вечером ему передали, что возглавит проверку генерал-майор Родионов. «Кто он? – спросил Ягодкин. – Что-то с таким на фронтах не встречался». – «Новый товарищ, – дипломатично ответили из штаба армии. – Приедет, познакомитесь».

Утром следующего дня Ягодкин-старший встречал гостей. На маленький полевой аэродром, лежавший в широкой пади между двух гряд лесистых сопок, приземлился брюхатый «Дуглас». Четверка истребителей, сопровождавшая транспортник, отвалила и ушла на базу.

Из самолета по железному трапу один за другим сбегали прибывшие офицеры. Первым вниз спустился молодой капитан, за ним сбежали автоматчики охраны. Потом из машины вылез невысокий, плотно сбитый, как гриб-боровичок, генерал. Лицо его Ягодкину не было знакомо. Кое-какие сомнения первоначально возникли. Уж слишком неказисто, необношенно лежали погоны генерал-майора на широких плечах приезжего. Но мало ли таких генералов наплодила война? И Ягодкин отбросил сомнения, не стал играть в показную вежливость: раз ты приехал ко мне, ты и представляйся.

Приезжий так и поступил. Вскинув голову повыше, чтобы видеть глаза высокого Ягодкина, кинул руку к козырьку фуражки и представился:

– Маршал Малиновский, командующий фронтом.

Свита командующего, переполненная не обношенными полковничьими погонами, которые также лежали явно на генеральских плечах, расцвела улыбками. Были среди них ехидные и злорадные, насмешливые и язвительные. Всякие были.

Ягодкин так растерялся, что произнес в ответ свою фамилию заикаясь, с трудом одолев «д», на котором его вдруг заколдобило.

Маршал Малиновский, судя по всему, не обратил серьезного внимания на мелкий инцидент. История с переодеванием, в которую его ввергла необходимость маскировки, доставляла забавные эпизоды почти ежедневно. И маршал всерьез их не принимал. Зато для Ягодкина промашка стала тяжелым душевным укором. В обычной деловой жизни при обсуждении планов операции генерал мог без особого субординационного трепета возразить командующему, но он считал неэтичным, более того, аморальным не отдать старшему по званию честь первым, не соблюсти в отношении командующего фронтом всех тонкостей военного этикета, которые знает только кадровый командир, во многом отличающийся от рекрутированного в офицерский корпус непрофессионала.

Из этой истории, рассказанной однажды отцом, Ягодкин-младший сделал определенный вывод. Для себя он его формулировал так: столичный полковник для периферийного генерала невелика птица, но, допущенная к бумажкам, она способна сделать много гадостей тому, кто пашет.

Ничего этого Корицкий не знал и потому отнесся к жесту полковника как к проявлению исключительно высокой офицерской культуры, ощутил к нему искреннюю симпатию.

– Как вам наши художники? – спросил Ягодкин и тут же высказал свое мнение. – По мне они все не очень…

– По мне тоже, – согласился Корицкий. – Поэтому, если я заберу у вас кого-то, армейским талантам ущерба не нанесу. Верно?

– Заприметили все же?

– Как водится. Развитие культуры требует от нас поворотливости.

Они обменялись понимающими взглядами.

– Как можно выступать против культуры? – сказал Ягодкин. – Что мы можем поделать с разведчиками молодых талантов? Верно, товарищ капитан?

Слово «разведчики» Ягодкин адресовал Корицкому, все остальное капитану, руководителю изостудии, и тот засиял довольной улыбкой,

– Может быть, когда-нибудь на выставке художника Коноплева и о нас добрым словом вспомнят? – сказал он с радостной надеждой.

10

В один из дней, прогуливаясь по парку, в котором находилась личная лаборатория Диллера, Андрей увидел мисс Джен. Это была их первая встреча после того, как она побывала в его доме на Оушн-роуд. Сердце Андрея неожиданно замерло.

В широкополой соломенной шляпе, затянутая в тонкое зеленое платье, плотно облегавшее тело, она походила на молодой цветок, тянувшийся к солнцу.

– Секунду, мисс Джен, – попросил Андрей и достал из кармана блокнот для эскизов. – Один набросок. Только один!

– Ну уж нет! – ответила Джен и звонко засмеялась. – Здравствуйте, мистер Стоун! Рисовать себя во время прогулок я не позволю. Хватит с нас разговоров, что Диллеры эксплуатируют всех, кого только могут.

– Какие пустяки! – засмеялся в ответ Андрей. Напряженность, которую он на миг испытал в начале встречи, исчезла, уступив место легкой веселости. – Пусть говорят.

– Вот и нет. – Джен капризно надула губы. – В наше время нужно чутко прислушиваться к общественному мнению. Генри только и твердит об этом.

Она подобрала подол и опустилась на белую садовую скамейку.

– Я недавно вспоминала вас, мистер Стоун. Совсем недавно.

– В какой связи, если не секрет? – поинтересовался Андрей.

– Смотрела вашу картину, мистер Рисую Прекрасно. И мне показалось, что вы любите музыку.

– Вы не ошиблись, – искренне, может быть, даже с излишним жаром ответил Андрей. – Очень люблю.

– Отлично! Я сегодня собираюсь на концерт. Вы согласны поехать со мной, мистер Рисую Лучше Всех?

– Это приказ или пожелание?

– Какая разница?

– И то и другое я приму с радостью.

– Диллеры не эксплуататоры, как об этом болтают. Я думаю, вам это стоит запомнить. Все, о чем мы просим, – только предложения.

– К вашим услугам, – склонив голову, смиренно ответил Андрей.

– Не чувствую в голосе ликования, – сказала Джен удивленно. – Вы всегда столь безразличны к предложениям женщин или это относится лишь ко мне?

– Только к вам, – сказал Андрей и улыбнулся смущенно. Он знал, что быть откровенным в таких случаях – лучший способ не выдать своих чувств. – Я боюсь показать, что влюблен в вас.

– О! – воскликнула Джен. – Даже не знаю, расценить это как комплимент или как дерзость.

Она скользнула по Андрею быстрым взглядом и тут же прикрыла глаза ресницами, словно опустила жалюзи.

– Итак, я жду вас готовым ровно к семи часам, мистер Рисую Неплохо. Идет?

– Да, конечно, – ответил Андрей, как ему самому показалось с ненужной поспешностью. Он заметил, что оценка его способностей по шкале Джен сразу снизилась на несколько пунктов – от мистера Рисую Прекрасно до просто Рисую Неплохо. Чем это было вызвано? Скорее всего его последним, несколько опрометчивым и потому преждевременным признанием. Что ж, такое надо учесть.

В театр Андрей начал собираться задолго до срока. Старательно выбирал галстук, жалея, что из множества разных всегда приходится отдавать предпочтение одному. Что-что, а галстуки всегда нравились Андрею. Видимо, есть у каждого мужчины какое-то подсознательное влечение к ярким, броским вещам. Даже чопорные снобы, наглухо завинченные в смокинги, хранят в душах слабость к пестрым галстукам и носкам. Именно галстуки в наш век удовлетворяют потребности мужчин в буйстве цветов, в то время как им приходится носить строгие костюмы, будто солдатскую форму имущего класса.

Из всех костюмов Андрей больше всего любил свой зеленовато-синий. Как никакой другой, он гармонировал с его загаром и выцветшими соломенными волосами. Надевая его, Андрей чувствовал, что даже сам себе нравится.

Выбрав все, что ему хотелось бы надеть в этот вечер, Андрей вздохнул и вернул вещи в шкафы. Одеться по своему усмотрению ему не позволял этикет – устав больших денег. Надо было надевать черную фрачную пару, белую рубашку с накрахмаленной грудью, галстук-бабочку. Бросать вызов канонам, привлекать к себе внимание общества театралов не стоило. И без того все они сегодня будут глазеть на него. Джен Диллер была ориентиром весьма заметным, и там, где она появлялась, ее всегда сопровождал шепоток зависти и пересудов.

Они приехали в театр за несколько минут до начала концерта. Проходя по коридору, Андрей покосился на свое отражение в зеркале. Из широкого полированного стекла во весь рост на него смотрел высокий светловолосый мужчина со взглядом внимательным и задумчивым. Андрей давно и хорошо знал свое отражение, но даже и его мог ввести в заблуждение этот элегантный джентльмен, словно только что вышедший из салона модной одежды «Братьев Джошуа».

Просторный зал был залит холодным дневным светом. Его Андрей терпеть не мог. Кто-то, словно в иронию, назвал освещение «дневным», хотя оно больше походило на потустороннее. Люди с мертвенно-бледными лицами двигались, шелестели программками, и разноголосый гомон сливался в сплошной гул.

Публика партера темнела черными смокингами мужчин, блистала драгоценностями, дразнила обнаженными плечами и спинами, полуоткрытыми для обозрения грудями женщин. Словно на ярмарку похвальбы, богатые принесли сюда самое дорогое, чем располагали, чтобы лишний раз продемонстрировать его соседям, уязвить тех, кто менее удачлив и оборотист. Только Джен выгодно отличалась простотой наряда, что еще сильнее подчеркивало ее независимость и власть.

Лишь истинные короли и королевы могут не придерживаться веяний моды, ибо модно то, что они носят сами. Дотошное следование предписаниям сиюминутных вкусов призвано служить отличительным признаком состоятельности. Зато настоящих хозяев мира знают и узнают без видимых знаков отличия. И это в обществе служит еще одной затравкой, вызывающей зависть, порождающей стремление к злословию и сплетням.

Свет начал медленно меркнуть. Аплодисменты, как шорох, вспыхнувшие у сцены, пробежали по рядам и утихли в конце зала.

На сцену вышел маленький, худой и ко всему остроклювый. маэстро. Он механически поклонился залу, отбросил легким движением фалды изрядно потертого фрака, сел за рояль. И сразу по залу, как голыши по битому стеклу, покатились гулкие стройные аккорды.

Музыка действовала на Андрея вдохновляюще, но вот приучить себя слушать симфонические концерты он не мог. Музыку Андрей ценил больше всего как фон для работы. Слушая Листа или Чайковского, он замечал, что работа идет лучше, острее становится ощущение цвета, будто сами собой приходят новые решения и композиции. Ференц Лист в его представлениях ассоциировался с тонами тревожными, мерцающими багровыми отсветами цыганских костров. Чайковский дарил ощущение свежей зелени лета, синеву необъятных просторов. Великий Верди заливал мир сиянием прозрачного золота, удивительной грусти, одетой в тогу торжественной радости. Легкая музыка будила в душе Андрея тревожные чувства, и писать под нее становилось труднее. Джаз, подчиняя движения четкому ритму, помогал делать какую-нибудь черновую работу, не требовавшую умственного сосредоточения. Рок будоражил, путал мысли, и работать под него вообще не представлялось возможным.

Оказавшись в концертном зале, Андрей опять погрузился в те же тягостные сомнения, которые впервые испытал, слушая симфоническую музыку на концерте в Лондоне. Он думал, что для человека впечатлительного в один день достаточно одной настоящей симфонии. Она всколыхивает чувства, которые живут в душе долгое время, звучат как струны, тронутые нежной рукой. Ты весь во власти звуков, ты весь подчинен их ритму, но звучит новый опус и ломает, сминает настроение, созданное предшествовавшим произведением. Сахар и соль, перец и халву лучше разделять при потреблении…

Андрею казалось, что многие сидевшие в зале испытывали то же самое чувство, что и он. Спустя некоторое время благоговейная тишина внимания стала рушиться. Кто-то осторожно покашливал, кто-то то и дело двигался, хрустя программкой. За спиной шуршало платье, потом по полу скребыхнули каблуком. Все эти мелкие, едва слышимые звуки били по нервам, снимали чарующую дрему, навеянную музыкой.

Временами Андрею хотелось встать, все бросить, уехать в студию и тут же взяться за кисти. И рисовать, рисовать. Настолько сильно его заряжала музыка. Но он кидал взгляд на спокойный, тонко очерченный профиль Джен и опять оставался в кресле. Волна горячего чувства, поднятого музыкой из глубин души, сжимала сердце, заставляла его биться то сильно, то тихо – едва-едва.

Джен слушала музыку сосредоточенно, вся уходя в мир звуков, как дети уходят в сказку. Андрей попытался последовать ее примеру, но не смог. Его раздражало хрюкающее дыхание соседа-меломана. И тогда он окончательно решил, что больше никогда не поедет на концерты. Никогда.

Концерт окончился поздно. Они вышли из театра на улицу, еще млевшую в духоте разогретого за день асфальта.

– Поужинаем? – спросил Андрей, остановившись у машины.

– Да, – ответила Джен. Она еще не рассталась с музыкой и выглядела задумчивой, немного грустной. – Только где-нибудь на воздухе.

– Вам нравится «Приют»?

– Конечно, – ответила Джен. В «Приюте» она не была ниразу, но знала, где он расположен, и потому не протестовала. – Очень нравится.

Минут через десять они подкатили к небольшому ресторанчику, над которым светилась неоновая вывеска: «Приют старого моряка».

Оставив машину на платной стоянке, вошли в ресторан. Еще с порога Андрей, который и сам появлялся здесь крайне редко, бросил быстрый взгляд по сторонам. Кабачок был старым и лишь недавно усилиями нового хозяина выбился в модные заведения. Теперь он бурно переживал вторую молодость. Темные деревянные панели казались мрачноватыми, хотя светильники стиля модерн лили безжалостный, стерильно-белый свет. Тяжелые старинные рамы темных, почти не прочитываемых картин, полотна, покрытые паутиной кракелюр, – все свидетельствовало о почтенности прошлого и о тех временах, когда вещи делались добротно и крепко. Может быть, именно эта прочность, эта добротность вдруг пришлись по вкусу современным дельцам, инстинктивно ощущавшим углубление ненадежности сегодняшнего мира, который они сами создавали, расшатывали и в котором сами были вынуждены жить, опасаясь за завтрашний день.

У стойки бара толклось несколько фигур. Знакомых среди них не оказалось.

Джен и Андрей прошли на просторную веранду под легкой крышей. Вдоль барьера, отгораживавшего деревянную площадку от крутого обрыва, стояли столики. Они выбрали один из них и сели в круглые плетеные кресла. Внизу, на темном бархатном планшете ночи, лежали алмазные россыпи огней города. Еще дальше, где темнота казалась особенно густой и тяжелой, сверкало рубиновое ожерелье сигнальных огней аэродрома.

Подошел официант-китаец, строгий, серьезный, как дипломат Поднебесной империи на важном приеме. Небрежно склонил голову в полупоклоне, протянул Джен блестевший лаком обеденный лист. Приняв заказ, официант удалился, ничем не уронив достоинства державы, которую представлял под крышей объединенных рестораном наций. И почти сразу из-за кулис отгороженной от посетителей бамбуковыми палочками кухни вынырнул китайчонок-бой. Он подкатил изящный сервировочный столик на бесшумных колесиках, разложил на скатерти серебряные приборы.