Текст книги "Ученик Истока. Часть I (СИ)"

Автор книги: Серафим Волковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 57 страниц)

Когда спонтанное светопреставление закончилось, а старые друзья обменялись взаимными извинениями, принц, сохранявший не то по привычке, не то из чувства собственного достоинства внешнюю невозмутимость, вернулся к алкогольной трапезе. Быстренько подняв испарившийся было градус, он объявил, что утомился и желает отойти ко сну, после чего свернулся совсем не по-королевски на узкой софе, забитой в тёмный угол второго этажа рядом с лестницей, и через несколько минут преспокойно засопел. Путники остались наедине, и совершенно теперь уже трезвого Макса подмывало поговорить с наставником ещё немного, как бы невзначай разобраться в свершившемся акте вандализма, выстроить для себя какие-то точки отсчёта – хотя бы мысленно, – но он помалкивал, изредка исподтишка изучая чародея и в то же время подрагивая от не до конца отступившего напряжения.

– Хочешь о чём-то спросить?

Ему не нужно было поднимать взгляд, чтобы удостовериться: попал в десятку. Юный, ничему толком не обученный, сталкивающийся со всем этим «новым» впервые, этот парень, свалившийся как снег на голову, напоминал колдуну ребёнка детсадовского возраста. Да и, справедливости ради, девятнадцать лет – сам по себе срок небольшой, даже в родном городе и в родном мире Макс котировался как человек, мало пока ещё смыслящий в жизни. Он не сумел действовать скрытно даже сейчас, когда один только факт взаимодействия с Захарией вселял в душу малоприятный трепет – наивный, прямолинейный, он смахивал на мотылька с самосознанием: знал, что пламя опалит ему крылья, но всё равно стремился подлететь поближе.

– Да, Мастер. Про Айгольда. И… про то, что он сказал. Я слышал, его оскорбляют за глаза. Называют… ну…

– Педиком, – кивнул чародей. – Это если опустить никому не нужные формальности. Называют. Не без помощи его отца, к слову.

– Почему?

– Почему Айл не любит женщин или почему Хэдгольд стал тем, через кого об этом все узнали?

Подозрения подтвердились.

– Э-э-э… ну, и то, и другое, наверное?

– Про причину возникновения у нашего королевича сексуальной девиации, думаю, объяснять не стоит, – маг, как показалось юноше, затянулся трубкой недовольно. – Отец его не любил, равно как не любил и никого другого, кроме себя… и, может, ещё королевы. Хотя это вряд ли. Айла, как и многих других принцев до него, воспитывал взвод гувернанток и нянек – королева Диари умерла через какое-то время после того, как разродилась. Если память не изменяет, месяцев через шесть. С рождением Айгольда это никак связано не было, о чём я не раз и не два пытался говорить королю, но Хэдгольд винил ребёнка – он же лучше разбирается в медицине, твою мать…

– Вы считаете, Айгольд… из-за отношений с отцом такой?

– Максимус, – Захарий вздохнул утомлённо, но терпеливо. – Ты в курсе, что на Земле в своё время проводилось исследование на эту тему? Изучали отношения между супругами, у которых хотя бы один из детей с подобными предпочтениями. Уже не могу назвать точную цифру, но вероятность, что у человека с сексуальной девиацией либо слишком строгая мать и слишком мягкий отец, либо деспотичный отец, тиранящий и мать, и детей, что-то около девяноста процентов. И я не про эпоху нацистской Германии говорю, а про вполне современные данные. Генетически обусловленный гомосексуализм – меньше десяти процентов, остальное – ответственность родителей.

Макс об этом ничего не знал. Он и сейчас-то разбираться желанием не горел, но, раз уж укусила его какая-то муха ляпнуть про первое, что в голову пришло (лишь бы не это тошнотворное молчание), придётся послушать и помотать на ус абсолютно никак ему не способную пригодиться информацию.

– В общем, маленький принц жил в опале отца, тонул в женском внимании, не знал любви – и теперь пытается хоть как-то это компенсировать. Однако есть большое но, – колдун сцепил пальцы в замок, травы медленно тлели в его трубке. – Если говорить откровенно, в Цельде всё несколько иначе. В здешних королевских семьях выбирать объектом обожания кого-то своего пола – нормальная практика. Многие правители были увлечены именно мужчинами, как в Древней Греции в период расцвета. Такая близость считалась – и до сих пор считается – у местных сильных мира сего правильным способом удовлетворения физиологических потребностей. Детей они, разумеется, рожают от женщин, в этом аспекте ничего не изменилось – высокопоставленных наследниц, породистых и здоровых, – но любить их… любить их любят редко. Хэдгольд, пожалуй, чувствовал к королеве Диари определённую привязанность, хотя, если интересно моё мнение, это была, скорее, привычка.

– Хрена се, – только и смог прокомментировать Макс.

– Таковы нравы местной аристократии, – спокойно развёл руками колдун. – Мне как-то, если честно, всё равно, кого и где любят другие люди. За время, проведённое в Цельде, я настолько привык не удивляться, что просто существую в контексте и не лезу другим в душу. Чего и тебе желаю.

– Но, если это нормально, – нахмурился Макс, – Почему тогда Айгольда…

– Потому что обычно подобные истории не выходят за пределы королевского двора, – пояснил магистр, выпуская в потолок клуб обычного серого дыма; кажется, в этот раз он курил-таки табак. – Простой люд такими вещами не занимается. У них мало времени, чтобы развлекаться, им бы поля вовремя засеять и коров на пастбищах от волков отбить, а не это всё… И дворяне обычно послушно держат рот на замке, тем более, что это выгодно обеим сторонам. Стать фаворитом кого-то из королевского рода – честь, сулящая богатством и лёгкой карьерной лестницей, даже если при этом фавориты не силой и народной любовью пользуются, а какими-нибудь частями тела.

Он выдержал небольшую паузу, но, видимо, не для пущей убедительности или театральности, а для того, чтобы правильно подобрать слова.

– С Айлом ситуация… иного толка: отец его терпеть не может, будучи искренне убеждённым, что он – причина гибели королевы. Да и сам принц, ты сам видел, не отличается послушанием и вежливостью. Затаённые обиды имеют неприятное свойство накапливаться. Вот и намекнул Хэдгольд кому надо, что фавориты нашего королевича пользуются как раз не силой и не народной любовью, и ещё как «не пользуются» – только успевай их из опочивальни в одних ботинках выставлять. А слухи имеют свойство распространяться быстро, особенно когда речь заходит о правящей династии.

– Хреново.

– Вообрази, какого Его Высочеству будет восходить на трон, когда собственные подданные его ни во что не ставят и считают, цитата самого Айла, «мерзким содомитом». Сказка, а не правление. Даже сейчас находятся смельчаки, судачащие за его спиной и особо не скрывающиеся, а уж дальше… К счастью, принц уродился на редкость сообразительным мальчиком, он легко находит влиятельных союзников.

– Вас, например?

– И не только. Но я в первых рядах, безусловно.

Помолчали. Захария, очевидно, давал подмастерью время на обдумывание… и заодно на переоценку ценностей. А может, вовсе не преследовал никакой цели.

– А вы… – нервно потея, выдавил Макс. – Вы с ним…

– Спим?

Твою-то мать, ну нельзя такие вещи вот так вот в лоб-то!

– Нет, – добавил чародей.

Нет?

– Максимус, – колдун наклонился чуть вперёд, вновь проявляя чудеса выдержки. – Дитя, что сейчас храпит на кушетке, пьяный в жопу, умирал в утробе матери, обтянутый собственной пуповиной. Он погиб бы, не увидев света солнца, если бы Хэдгольду не хватило мозгов призвать меня на помощь. Этот ребёнок родился на моих руках – родился в мои руки – и может стать замечательным преемником великого Харта благодаря этим ладоням, – он кивнул на свои растопыренные пальцы, – Накладывавшим магические сигилы на его петлю через живот королевы Диари. Я люблю его настолько, насколько вообще способен испытывать это чувство, но не той любовью, о которой говорят люди. Он мне… почти как сын.

– Ё-моё, – глубокомысленно изрёк Максим, обмякая в кресле; картинка продолжала складываться. – Но он, кажется, всё-таки немного иначе к вам относится, Мастер? По крайней мере, мне так показалось. Если вы понимаете. Вас это не…

– Айл производит впечатление легкомысленного бунтаря, заигрывающего с любым, кто будет с ним добр. Но это не так, – ровно и решительно произнёс наставник. – Его Высочество останется под моей защитой, пока один из нас не умрёт. Он слишком многое перенёс и пережил, пока меня не было в Цельде. Если на кого-нибудь в этой жизни он и может рассчитывать, то на мелочного и психически нестабильного магистра Хаоса – и не надо так глаза пучить, Максимус, я про себя всё прекрасно знаю. Говорю как есть. Что бы в его голове ни происходило, он имеет право чувствовать всё, что чувствует, к тому, кого посчитает достойным – не в моей юрисдикции ему запрещать. Но… Со мной у него иные отношения.

– То есть?

– Я знаю Айгольда с младенчества. Обучал его наукам и искусству, подбирал преподавателей и наставников, защищал и рассказывал об устройстве этого мира и других миров. Фактически, выполнял функции Хэдгольда – функции отца. И думается мне, что принц так стоически терпит мои… скажем так, недостатки, потому как в глубине души считает брюзгу-старика, – Захария не без иронии указал на себя пальцем, – Семьёй.

На деталях парень настаивать не стал. В целом, ему и без продолжения всё было понятно.

Беда не приходит одна

Он попытался открыть глаза и с ужасом осознал, что не может этого сделать, как ни старайся. Тело валялось в слегка влажной от пота кровати брошеной куклой, над головой сквозь приоткрытое окно нашёптывал ветер, на улице постепенно светало. Приступ страха, захвативший запертого в клетке собственного организма Макса, подстегнул закричать, но часть не до конца пробудившегося сознания уже знала: попытки тщетны, ни вдохнуть, ни выдохнуть, из-за сонного паралича даже губами пошевелить не выйдет, что уж там надеяться на возможность продавить остатки воздуха через голосовые связки и позвать на помощь хотя бы сдавленным стоном. Будь он слегка бодрее, он вспомнил бы также и то, что его катаплексия обычно длится всего несколько секунд, что совсем скоро мозг проснётся, выйдет из фазы быстрого сна и позволит двигаться, но в первые мгновения парень ещё не способен был напомнить себе об этом и жадно цеплялся за едва различимые смазанные звуки снаружи, отчаянно боясь умирать.

Ему чудилось чьё-то присутствие совсем рядом – кто-то прокрался незаметно в комнату, кто-то пришёл сюда, пока город спит, и теперь смотрел на Максима сверху вниз с высоты гигантского своего роста, нависнув, слегка согнувшись, пристально выискивая в чертах расслабленного лица признаки пробуждения. Этот «кто-то» источал сладкий, почти приторный аромат каких-то незнакомых цветов, с его мутной чёрной фигуры ниспадал Максиму на лицо и грудь инфернальный холод. Что он сделает, когда поймёт, что жертва не спит? Ответом на этот вопрос Путник похвастать не мог и только бился в ловушке терзающей обездвиженности, стараясь раскачать вялый спросонья разум… и оставаясь полностью одеревеневшим.

Невыразимо долгие секунды прошли, и, когда онемение отпустило, первым делом Макс как мог бегло осмотрелся. Над головой только потолок, в комнате только пустота – если и стоял кто-то подле его постели какие-то мгновения назад, он успел скрыться, спрятаться – под кроватью или за шкафом… Или просто удалился своей бесшумной поступью в соседнюю комнату. В свою комнату.

Не глупи, – приказал себе парень, медленно садясь, и оперся руками о жёсткий матрас. – Это просто галлюцинации. Захарии здесь делать нечего.

На удивление ясным взглядом он ещё раз окинул спальню – после кошмаров просыпаться всегда было на зависть легко. Рубаха, в которой он отключился, прилипла к мокрой спине, на затылке свалялись волосы, капля едкого пота скользнула по виску, глаза заслезились от соли – страшный сон, поразительно чётко отпечатавшийся в памяти вплоть до самых незначительных деталей, взбаламутил организм задолго до полноценного пробуждения. Максим вытер ладонью лицо – не то в попытке смахнуть пот, не то желая смахнуть остатки видения, – по привычке обтёр влажные пальцы о простынку и судорожно вдохнул. Потом неторопливо выдохнул и вдохнул вновь, уже без истеричного свиста воздуха в сжавшемся горле. Затем в третий раз – почти полностью успокоившись. И хотя пульс, подозрительно и неестественно громкий, ещё напоминал о встрече с неприятными плодами разыгравшегося воображения, он всё-таки постепенно приходил в норму.

Моросящий дождик, на который Макс далеко не сразу обратил должного внимания и звуки которого воспринял поначалу как смазанные, стал неописуемо приятной неожиданностью. Вернувшись в горизонтальное положение и накрыв грудь воздушным одеялом, юноша уставился сначала в потолок, потом на подрагивающую от порывов ветра полупрозрачную штору на окне, а после – на обрывки облаков, быстро проносящихся над особняком. В ближайшее время уснуть он всё равно не сможет, иначе непременно вернётся в разгар кошмара, а это значило, что следующие минут хотя бы пятнадцать требовалось себя чем-нибудь развлекать – и Путник принялся думать, сражаясь с норовящими слипнуться глазами.

Понять суть происходящего последнюю неделю фарса он больше не пытался – задумка, что называется, обречённая на провал. Правда это или нет, загробная ли жизнь или кома – ему нужно проснуться. Вернуться из мёртвых. Прийти в себя и возвратиться домой. Дома его наверняка заждались…

Ведь так?

Мелкие капли на грани слышимого врезались стайками в оконное стекло, стуча по наличнику и скобам, мягко срастались в тяжёлые потоки и стекали струйками на листья растущих под окнами зарослей Рислинга. Приоткрытая форточка впускала в комнату запах дождя и влажный тяжёлый воздух. Разбивающаяся о раму вода брызгала на занавески, отдалённо напомнившие Максиму тюль с дачи старого школьного товарища – сквозь них можно было беспрепятственно смотреть на серое небо, покрывшееся неплотными, размазанными тучами – даже вставать не нужно, только подложи под голову руки. На улицах города всё ещё царила непривычная тишина, кроме звуков непогоды не доносилось ни единого шума, ни единого слова, и это благостное молчание цивилизации, поставленной на место одним лишь дыханием природы, поуспокоила парню разгулявшиеся было нервишки – чем дольше жил в Цельде Макс, тем сильнее его раздражали аборигены.

Ждут ведь?

Когда Стёпки не стало, маму словно подменили. Нет, конечно, она и раньше далеко не всегда улыбалась и посвящала Максиму всё свободное время, но только по той причине, что чудовищно уставала на работе, что старалась разрешить непрекращающиеся проблемы, мелкие и крупные, и при этом поддерживать быт после кончины супруга: мальчишки слишком малы были и бестолковы ещё на тот момент, чтобы готовить ужин на троих, а кушать хотелось регулярно… да и порядок в квартире, заигравшись, далеко не всегда берегли как зеницу ока. Потом старший сын вырос – и вместо того, чтобы стать опорой, на которую так рассчитывала мать и в которой так остро нуждалась, стал пожирающей всё и всех на своём пути раковой опухолью. Возможно, подобный исход был предсказуем – мама так и не нашла себе другого партнёра и, быть может, неосознанно пыталась возместить его отсутствие старшим из оставшихся в доме мужчин…

Кажется, это зовётся Эдипов комплекс?.. Нет, там вроде наоборот.

Но когда Стёпы не стало, её жизнь будто закончилась вместе с его жизнью, и от матери остался лишь мрачный осязаемый след – печальный призрак, безмолвный и потерянный, не способный уйти в иной мир или вернуться в реальный. Максим с ней практически не разговаривал – точнее, она почти не заговаривала с Максимом. Сколько бы ни старался он, ещё будучи подростком, на спортивном поприще, сколько бы ни надрывался, стачивая зубами гранит школьной науки, ей… казалось, вечно не хватало. Совсем чуть-чуть, совсем кроху – ещё одной искорки, чтобы вернуться к жизни, сбить пепел с плеч и вновь увидеть что-то кроме собственной скорби. Макс понял вдруг (и сам не понял, как дошёл до этого), что вместо неё годами нащупывал новую причину просыпаться по утрам для них обоих. Что мама, быть может, и вовсе не хотела просыпаться. И это осознание, пришедшее бесшумно и легко, возложило неподъёмный камень на его сердце.

Максим никогда прежде ни в чём её не винил. Давил обиду и грусть, давил страх перед размытым и смутным образом сомнительного будущего, потому что эти чувства лишали сил, а ему просто необходимо было оставаться сильным. На слабую, сломленную, растоптанную горем женщину даже сотой доли его личной боли возложить казалось поступком непростительным – она ни за что не смогла бы этого выдержать. Он медленно брёл по тёмному лесу, ступая наощупь, спотыкаясь и царапая ноги, потому что повесил фонарь за спиной – для мамы, печальным покорным призраком бредущей за ним след в след. Но…

Почему?

Разве не было Максу плохо и больно терять брата – точно так же, как плохо и больно ей было терять сына? Разве не родительская это задача – вести детей за руку через сумрак и корни навстречу просвету будущего промеж деревьев? Разве не она была гораздо старше, мудрее и опытнее, разве не она несла ответственность за обоих своих мальчишек?

Разве не ей следовало вспомнить, что у неё, вообще-то, есть ещё дети помимо Стёпы?!

Это эгоистично, – чувствуя, как звереет в груди темп биения сердца и как кровь затыкает уши, крепко стиснул Путник зубы и кулаки. – Ты мужчина, Макс, и это твоя ответственность как старшего мужчины – поддерживать членов семьи. Мама слаба, терять ребёнка – совсем не то же самое, что терять брата, это гораздо существеннее и тяжелее, заткнись и перестань себя жалеть, чёрт возьми. Распустил нюни, тюфяк, ещё поплачь, что мама сиську не дала и подгузник не сменила…

Спать больше не хотелось. По щекам тёк солёный, выедающий глаза пот – парень нервно и как-то остервенело размазал его по лицу, как ветер размазал за окном дождевые тучи по небу.

Она могла со мной хотя бы поговорить. Хотя бы заметить моё существование.

Максим вовремя себя затормозил: неприятные размышления на тему не свершившегося будущего способны были завести куда угодно, поэтому, дабы поскорее отвлечься, он в который раз принялся крутить в голове бессмысленные обрывки местных традиций, культуры и облика города. Возмущаться было на что – и, к счастью, негодование на тему чужих обычаев и законов работало почище любой психотерапии. Потом вспомнил о Фрилейме и невольно задался вопросом, досталось ей всё-таки от предков за прогул или не очень – скорее всего, досталось сильно, раз о ней ни слуху ни духу уже который день… А, впрочем, с чего бы ей объявиться? Она ничего никому не должна… Потом он подумал о Магической Академии и её почётной роли в формировании местной аристократической прослойки, потом о Даше – он перебирал в голове все доступные темы, но почему-то каждая из них стекала подобно струям дождевой воды за окном к одному и тому же: страшному сну, вынудившему его подорваться в…

А который, в общем-то, час?

Скромные часы на комоде предприняли неплохую попытку убаюкать парня своими стрелками – всего половина шестого. Но после спонтанной эмоциональной встряски (очередной) уснуть он не сможет ещё долго. Возможно, так влиял местный алкоголь. Возможно, услышанные накануне истории. Не последнюю роль сыграл вышедший из себя Захария, чья мрачная ледяная фигура привиделась ему как демон паралича. Но, скорее всего, виной тому были образы прошлого, вращавшиеся перед глазами, свернувшиеся в клубок и переплетённые с образами ночного кошмара. По сравнению с перспективой вернуться в чёрный и вязкий водоворот схлестнувшихся друг с другом воспоминаний, вероятность весь день проходить уставшим и сонным казалась ерундой.

От суеверного страха перед небытием, в которое отчаянно не хотелось проваливаться, Максима отвлёк приглушённый грохот на втором этаже и последовавшее сразу за ним недовольное бессвязное ругательство. Кажется, принц свалился с софы и теперь неловко пытался вскарабкаться на неё обратно… Безуспешно, судя по интонации комментариев.

Макс усмехнулся, представив разворачивавшуюся прямо под ним картину. Забавное, должно быть, зрелище… И Путнику сложно стало отрицать очевидное: Айгольда было по-человечески жаль.

Помнится, Максима угораздило когда-то очень давно безответно влюбиться в одну девочку из параллельного класса: у неё не было парня, но это не помешало нескладному подростку проходить в так называемой «френдзоне» следующие три года после их знакомства. Она обходилась с будущим чемпионом довольно жестоко – игнорировала любые попытки сблизиться и подпитывала лёгким кокетством, как только чувствовала, что рыбка соскакивает с крючка; открыто встречалась с другими ребятами, прекрасно при этом осведомлённая о чувствах, которые к ней испытывал молодой пловец; её не беспокоило, насколько безутешному влюблённому было от всего этого противно на душе, ей нравилось наличие хвоста из поклонников, и он был просто… «очередным». Вопреки ожиданиям многих, ближе к старшей школе она успокоилась и остепенилась, сошлась с довольно приятным и тихим одноклассником…, а на выпускном искренне попросила у Макса прощения. Он простил. В юности мы все имеем свойство быть несоразмерно жестокими – и столь же несоразмерно отходчивыми.

К чему я об этом вспомнил-то сейчас, интересно?

Максим, несмотря на юный возраст, своего отца запомнил очень хорошо. Среднего роста и средней комплекции, не очень красив и не шибко богат, он был чудесным и невероятно добрым человеком, умел трудиться и приучал детей к честности и справедливости. Прекрасный родитель и заботливый муж, его папа без промедления отдавал сыновьям всё, что имел – ни куска бы не смог проглотить, если бы в их тарелках оказалось пусто. Стёпка в смерти отца винил мать – мол, это она вынудила его работать, она хотела лучшей жизни, – и раньше Макс малодушно поддерживал его позицию глубоко внутри, потому что верил, что брат прав во всём – он старше, он знает и помнит больше. Но теперь, услышав историю Айгольда, юноша вспомнил, каким на самом деле являлся его собственный отец, и понял, что ни матери, ни начальству не было нужды заставлять его упахиваться до смерти: папа и сам с превеликой радостью клал себя на жертвенный алтарь, поскольку только такое поведение – «во имя детей» – считал верным.

Каким, если задуматься, мог бы вырасти Максим, если бы его отец вёл себя по отношению к нему так же, как Хэдгольд ведёт себя по отношению к принцу? Озлобленным? Потерянным и пустым? Помнящим в каждый момент своей жизни – и знающим, – что ему здесь не рады, что его здесь не любят, что он… клеймо позора просто потому, что появился на свет? А… как, собственно говоря, жить с таким знанием? Как выживать в окружении ненависти и презрения, будучи просто ребёнком – обычным, самым обыкновенным мальчишкой?

Неудивительно, что Айгольд научился подбирать друзей. Он искал… своих.

И нашёл, если верить рассказу Захарии. Человека, спасшего тебе жизнь (и даже с какой-то точки зрения подарившей её), приглядывающего за тобой с младенчества, воспитывающего тебя как родного и окружающего заботой, которой от собственного отца не дождёшься… сложно не назвать по крайней мере близким.

В комнате колдуна скрипнула дверь, через несколько секунд, уже на лестнице, раздалось тихое недовольное бормотание, ещё через какое-то время послышалась возня. Очевидно, чародей проснулся, услышав посторонний шум, и спустился проверить, а теперь пытался уложить своего гостя обратно на софу, при этом язвительным шёпотом отзываясь о происходящем фарсе и явно не стесняясь в выражениях. Королевич пробовал отвечать, но получалось слишком громко и несвязно (бедняга всё ещё был бессовестно пьян, что только подтвердило теорию Максима о его слабой переносимости спиртных напитков), и молодой Путник, прислушиваясь, вдруг рассмеялся – так тихо, как только мог: вспомнил, что точно так же перекладывал брата с пола на постель, стараясь не разбудить маму. В моменте это казалось страшным и мерзким, но возвращаясь в памяти к тем временам, парень испытывал только печальную теплоту.

Любой Стёпа был лучше мёртвого Стёпы.

– Твою-то матушку, Айл, помоги немного, – долетел до слуха уставший, но не такой уж и раздражённый голос Захарии. – Мне вот больше делать нечего в пять утра, как тебя в одеяло заворачивать. Дай выспаться и сам поспи.

Ответом ему стало какое-то нечленораздельное недовольное мычание. Забывший про свои кошмары Макс расслабленно прикрыл глаза: его вновь клонило в сон.

– Не следует тебе столько пить… Ложись, ложись.

Мычание усилилось, но недовольство из него постепенно пропало. Знакомые звуки убаюкивали: мама раньше тоже ворчала на старшего сына, когда пыталась с ним сладить.

– Отпусти, будь добр, ты мне волосы вырвешь… Закрывай глаза.

Сквозь полудрёму Максим услышал, как затихла возня. Теперь на втором этаже было тихо и спокойно. Инородное чувство заботы прокатилось по коже и мягко вдавило его в постель, матрас вновь стал приятным на ощупь, а комната – безопасной, и никаких страшных снов больше не предвиделось. И хотя парень знал, что это не его по-отечески гладят по голове, а только доносится до нутра отзвук чужого тепла, стало приятно и вместе с тем тоскливо.

Ощущения точь-в-точь как те, когда его перед сном гладила по волосам мама…

Как же сильно он хотел вернуться домой.

– Проснись и пой.

Не шибко-то отдохнувший магистр, застывший в дверях с мрачным лицом, стал первым, что увидел Макс, поднявшись с подушки – не самое, надо отметить, жизнеутверждающее зрелище. Взъерошенные волосы, ещё ярче потемневшие круги под глазами, впавшие до неузнаваемости щёки – к гадалке не ходи: полночи провёл в попытках утихомирить бесноватого королевича, особливо подверженного воздействию гравитации.

– Ещё раз проспишь – будет штраф, – ровно заметил колдун и по-английски удалился.

Вместо зубной щётки в доме магистра пользовались нитью – причём не той, что привычна практически любому жителю Земли, а какой-то особенной, удивительно прочной и (к неудовольствию Макса, привыкшего к подчёркнутой и даже слегка излишней брезгливости, подпитываемой промышленностью родного мира) многоразовой. Полировать зубы кашицей из листьев мяты, молока и пыли из каких-то кристаллов с ничего парню не говорящим названием поначалу было делом непривычным, но вскоре выяснилось, что на дёсны и полость рта оригинальный состав в целом воздействует невероятно благосклонно: теперь он лучше понимал, какими манипуляциями наставник добивался искрящейся белизны своих клыков. На замену мылу пришла, к слову, та же самая кристаллическая пыль: её чародей научился варить с жиром и маслом и даже замешивал в состав какие-то, как он сам это называл, «эссенции» из фруктов и цветов – и пускай Максим прежде в жизни бы не обратил на это внимание, то, как изменилась его кожа всего за несколько жалких дней, не могло не броситься в глаза даже среднестатистическому молодому человеку неполных двадцати лет, в гробу видавшему даже мысли о косметических процедурах. Быть может, не последним фактором, повлиявшим на подобные перемены во внимательности, стали полностью исчезнувшие с поверхности его тела прыщики.

Утренние процедуры никогда ещё не были так важны, как сегодня. Холодная вода из чана освежила и зарядила посильнее кофе, а стоило вылить всего чашку жидкого льда на голову и шею – и последняя сонливость исчезла без следа. Чистая одежда встретила его на крючках в шкафу. На какое-то время благоухания ручного мыла и эффекта от обливания хватит, а дальше придётся придумывать новые методы ободрения.

За кухонным столом, стараясь не уснуть, сидел, подперев голову кулаком, Айгольд – и сладко-сладко зевал. Выглядел он безобидным как младенец: розовощёкий, с торчащими во все стороны локонами из золота и опухшими покрасневшими веками. Мастер с грохотом опустил перед ним тарелку с кашей, принц, вздрогнув, ненадолго пришёл в себя, с очень недовольным видом окинул взглядом пищу и лениво поморщился.

– Приятного аппетита и ступай отсыпаться на софу, нечего свои сонные флюиды тут распространять, – велел чародей безапелляционно. – А ты, Макс, за мной.

Юноша послушно кивнул и зачем-то согнулся в полупоклоне. Привычки такой за собой он никогда прежде не наблюдал, в родном мире подобные жесты не приветствовались, но этим утром мозг в обход сознания решил проявить побольше уважения – с перепугу ли после вчерашней вспышки ярости или ещё по какой причине, осталось за кадром. Колдун сделал вид, что не заметил – только уголки его губ слегка дёрнулись, порываясь растянуться в улыбке – и повёл своего подопечного на улицу, в уже знакомый сарай.

Вернее, намеревался повести – стоило им показаться на крыльце, как за забором заметно оживились зеваки (видно, кто-то настучал-таки, что в особняке ночевал наследник трона), и среди любопытных промелькнула парочка смутно знакомых юноше лиц. Макс, конечно же, без труда признал в одном из гостей Давида: пламенеющие рыжие волосы сложно не разглядеть в русо-каштановой массе. Если утро начнётся с присутствия Агнеотиса…

Что ж, будем надеяться, что он не станет предвестником ещё более поганых событий.

Студент махнул неуверенно рукой – его заметили оба Путника сразу – и неуверенно шагнул на территорию особняка. В глазах – тревога и трепет, за спиной – темноволосый приятель (Кцол, кажется… интересно, они всегда вместе ходят?), в руках – сминаемый в нервном порыве край форменного светло-синего плаща. Колдун, даже темпа не сбавив, поманил их рукой идти следом и пошлёпал босыми ступнями по дорожке к своим горячо любимым козам и курицам. В отличие от того утра, когда Макс расспрашивал про его виноградники, сегодня Захария, очевидно, не намеревался тратить ни секунды на пустую болтовню.

Студенты не решались обратиться к нему, пусть и по разным причинам. Кцол, насколько мог судить молодой Путник, к визитам в тёмно-синий особняк особенной заинтересованности не проявлял и явно не преследовал какой-либо цели пребывать здесь дольше, чем того требовали обстоятельства: с лёгким, ненавязчивым и вполне преодолимым любопытством он рассматривал мимолётными взглядами чародейскую территорию, больше любуясь уголком природы посреди столицы, чем действительно стремясь что-либо изучить, и, пожалуй, просто пользовался возможностью немного прогуляться в сени вековых дубов и запахах плодовых деревьев. Ему вполне было достаточно мотивации Агнеотиса, который-то как раз весьма рьяно рвался к магистру Хаоса в гости – оно и понятно: на кону стояла жизнь его матери. Противоречивые желания – «заговорить» и «не прерывать чародейские думы» – вынуждали несчастного школяра то нагонять Захарию почти вплотную, едва не наступая на чужие пятки, то в нерешительности сбавлять темп, но маг ловко игнорировал терзаемого сомнениями пришельца и стоически молчал.