Текст книги "Ученик Истока. Часть I (СИ)"

Автор книги: Серафим Волковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 57 страниц)

Ученик Истока. Часть I

Конец – это начало. (цитата: Уроборос)

Максим Вороновский – девятнадцатилетний житель города Ярославля, симпатичный, в меру добрый подросток, обладатель нескольких медалей и юношеского разряда по плаванию, неконфликтный, вредных привычек не имеет, с подозрительными личностями не водится, встречается с девушкой, планирует поступать в Ярославский театральный вуз, семья благополучная, хотя и неполная. Собственно, больше о нём сказать тем, кто с ним толком и не знаком, было особо нечего.

Ах да. Ещё все знали, что у него погиб старший брат.

История в своё время была с этой трагической смертью громкая. Внутри города, конечно – за пределами Ярославля таких ребят тысячи мрёт. Но громкой она стала не столько из-за того, как закончилась едва успевшая начаться жизнь, сколько из-за того, чья именно жизнь закончилась. Да – Стёпа был той ещё знаменитостью.

«Мамина гордость». «Лучший ученик в параллели». «Спортсмен, которому в Олимпийской сборной место». «Статный красавец, от девок отбоя нет». Многого он про себя в отрочестве наслушался – дифирамбы, внимание старших, всеобщий восторг, конца и края которым, казалось, не будет. И, может быть, правду говорили потом люди – «перехвалили» – да только едва ему стукнуло четырнадцать, всё пошло под откос, и сперва психическое разрушение некому было заметить, а затем не нашлось уже силы, чтобы его остановить.

Как и многие другие ребята схожих социальных слоёв – семья у мальчиков после потери одного из родителей богатствами никогда не хвастала – как раз в четырнадцать Стёпа попробовал алкоголь. Ему понравилось: поначалу пил из любопытства и в попытке удовлетворить потребность поскорее повзрослеть, затем – для куража и чтобы выстроить отношения внутри своей собственной и тщательно отобранной социальной группы, а после, когда был уже сильно старше – от скуки и чтобы уснуть. Наркотики он попробовал в шестнадцать. Не кололся, нет, героин осуждал и не раз угрожал товарищам расправой за одно только то, чтобы его предложить, но «поднюхивался» – примерно так же регулярно, как влезал в драки. Сперва – на буйную нетрезвую голову, а после, когда распробовал вкус чужой крови, уже и без допинга.

Окружал себя Стёпа Вороновский такими же асоциальными и деструктивными отморозками – и теми, кому хватало мозгов это имитировать. Чем активнее росла его сомнительная слава, тем больше маргинальных отщепенцев мелькало в его окружении, и вскоре дружеская компания превратилась в глазах общества в группу. Организованную – и преступную. С теми, кто попроще, у парня отношения складывались примитивные: где «на слабо» взять, где припугнуть, где эго умаслить. Кто поумнее был, велись на манипуляции более тонкие, хотя иногда и подначивание срабатывало. А были и те, на ком оттачивание психологических приёмов не требовалось в принципе – жестокие и жаждущие вседозволенности настолько, что с радостью и самоотверженностью соглашались на любую идею, они иногда даже требовали определённого сдерживания. Таких Стёпка больше всего ценил и меньше всего берёг.

Иногда он и сам срывался с цепи: на разных людей, и по делу, и по выдуманным поводам, в разных точках города, при свидетелях, иногда один на один, а иногда и против целой компании – в моменты, когда что-то щёлкало в его черепе и мир застилало красной пеленой, парню было плевать на обстоятельства. Дрался он всегда остервенело и чрезмерно агрессивно даже по мнению собственных приятелей – правда, однажды, когда чуть не забил на смерть какого-то «чёрного», заметно поуспокоился.

Страшнее всего было то, что он мог почти к любому найти свой подход: восхвалить достоинства жертвы или навешать ей на уши лапши, вывернуть всё в шутку или предложить выгодную сделку, надавить на слабые точки или заболтать – для Стёпки обвести кого-нибудь вокруг пальца было своего рода игрой, соревнованием с самим собой, и чем сложнее попадался на его пути человек, тем слаще был вкус победы. Действовал он осторожно, уровень интеллекта позволял Вороновскому не попадаться с поличным, так что за руку его никто и не ловил почти. Но в большинстве случаев проделки его товарищей пускай и доставляли людям немало хлопот, но всё-таки не несли реальной угрозы жизням окружающих. Все просто знали, чьи приятели разворошили мусорки у подъезда, сняли колёса с машины в соседнем дворе, вытащили из кармана мобильник или скрутили дорожный знак по приколу.

На ситуацию повлиять пытались долго. И в милицию забирали за мелкое хулиганство, и на учёт ставили, если во время драки поймают, и в клетке держали – результатов эти санкции не приносили никаких. Затем кто-то смекнул и предложил отправить парня на психиатрическое освидетельствование. Из клиники Степан вернулся с диагнозом. И всё как-то сошлось одно к одному – инцидент с «чёрным», про который знали пока только участвовавшие в этом избиении друзья, справка из дурки, дающая госорганам возможность накачать его таблетками по самую макушку, если случится такая необходимость, – да так сошлось, что на долгих четыре месяца в городе наступил покой.

Люди знали, что однажды эта тишина и благодать закончатся. Что зверь затаился, испугавшись капкана, но он по-прежнему там и вряд ли сможет навсегда отказать себе в удовольствии пусть кому-нибудь кровь. «Горбатого могила исправит», говорили соседи, по привычке посматривая за плечо. Они оказались по-своему правы.

Каким-то из свежих весенних вечеров Стёпка вдруг остановился посреди детской площадки, по которой с пивом в руке беспокойно нарезал круги, поставил бутылку себе под ноги и тихо спросил: «Слышите?». Никто, разумеется, ничего не слышал – половина его приятелей была уже конкретно поддатая, другая и без того туговато соображала. А Стёпа услыхал. В соседнем дворе не своим голосом орала какая-то женщина.

Он подорвался, опрокинув мыском кроссовка пиво в утрамбованный песок, и понёсся в сторону звука, оставив товарищей недоумевать на лавочке. Когда сообразили что к чему и побежали следом, Стёпа уже выбивал дух из мужика средних лет в спортивной куртке; второй неизвестный с разбитым всмятку лицом лежал на тротуаре и тихонько стонал – только по этому стону удалось понять, что он пока жив. Третий заносил над Стёпой руку.

В больницу героя скверного романа привезли с пятью ножевыми – били преимущественно в спину, попали по обоим лёгким. Примчавшиеся следом Макс с мамой услышали историю от пьяных свидетелей, передавших хронологию событий на удивление верно: как их родственник по обыкновению своему возомнил себя Суперменом, полез на троих здоровых «братков», угрожавших ножом какой-то бабе и уже почти её раздевших, разбросал двоих и недосмотрел за вооружённым последним.

Степан Вороновский умер на операционном столе, не приходя в сознание, пока в палате этажом ниже осматривали спасённую им девушку. Никто не знал и не мог знать, что, не вмешайся психически нездоровый маргинал в течение её судьбы, насильники сперва сделали бы своё грязное дело, а затем зарезали бы несчастную на месте. Тот, кто ни в грош не ставил человеческую жизнь, разменял свою на чужую, даже глазом не моргнув – и могло ли это быть своеобразным знаком для остальных? Всю жизнь Стёпка играл роль гротескного антагониста, кровожадного и иррационального злого гения, и при этом всегда выходил сухим из воды, но стоило один только раз примерить маску кого-то нормального, и он тут же гибнет – не содержалась ли в этом квинтэссенция жестокой иронии над бессмысленностью человеческого выбора? Над тем, что не только наша судьба, но и мы целиком уже давно предопределены? Или, быть может, этот финальный мажорный аккорд и являлся смыслом всего Стёпиного существования?

Никто этого не знал. Но – совпадение или нет – вскоре после его смерти общеизвестная фраза кое-где стала звучать с дополнением: «Горбатого могила исправит, а кто сам выпрямиться решит – того быстрее притянет».

Многие вздохнули с облегчением – и как бы ужасно это ни звучало, с облегчением они вздохнули только после похорон, когда убедились, что беда не вернётся. В особенности радовались владельцы лавок на рынке – к ним хулиган питал особенную нелюбовь. Но для Максима и их матери гибель старшего брата стала совсем не радостным событием. Хотя они давно морально готовились к тому, что однажды пацан загремит в тюрьму за наркотики или убийство, хотя предпосылки печальной развязки они видели задолго до того, как развязка наступила, одно дело – знать, что Стёпа не поступит в Гарвард и вряд ли избежит судимости, и совсем другое – смириться с мыслью, что его больше нет.

Да, у Стёпки были заскоки, но он многое сделал для того, чтобы детство младшего брата было хорошим.

Похороны стали переломной точкой для семьи Вороновских. Мама изменилась: сначала просто мало улыбалась, гораздо тише разговаривала и всё глубже погружалась в личную трагедию. Потом стала всё меньше общаться с людьми, перестала снимать траур, постоянно ходила с красными от слёз глазами, ночами напролёт молилась за упокой пропащей души. Она, наверное, и рада была с этим справиться, но не знала как: последние годы смыслом её жизни стала борьба с сыном, забота о нём вопреки всему, бесконечное сражение за призрачный шанс счастливого будущего. Не стало Стёпы – исчез и смысл. И тот факт, что в живых по-прежнему оставался второй её сын, нуждавшийся теперь в матери как никогда сильно, женщину не сильно интересовал.

Максим старался сделать всё, чтобы облегчить её страдания: усердно учился, участвовал в школьных спортивных мероприятиях, вёл не только здоровый, но и общественно-полезный образ жизни – изо всех сил пытался быть «хорошим». Вот только для этого ему необходимо было оставаться «в порядке». Напоминать себе, что всё хорошо и им просто нужно немного времени. Что рядом друзья, что впереди светлое будущее, что через трагедию нужно просто перешагнуть. Что с ним всё нормально. Что он нормальный.

В этой семье был только один злодей. Только с ним было что-то не так.

Однажды Макс улыбнулся своему отражению и осознал с подозрительным смирением, что, умри он прямо сейчас – от болезни ли, или от чьих-нибудь рук – мама этого даже не заметит, настолько сильно она погружена в нескончаемую чёрную скорбь. Гибель младшего сына никогда не станет для неё таким же сокрушительным ударом, в её жизни Максима и так больше практически нет. И логичный закономерный вопрос – «А кому он вообще тогда нужен? И нужен ли?» – родился в его голове, ставший своего рода предвестником – или, быть может, предчувствием.

Тревожные идеи занимали с каждым месяцем всё больше его внимания. Постепенно мысли о бессмысленности творившегося вокруг заполнили собой пустоту, оставшуюся после гибели Стёпы, и вскоре стали неотъемлемой частью ежедневной рутины. Как если бы психика заранее готовилась к неизбежному закономерному концу, дорожку к которому проложил старший братец, а ещё раньше – отец. Максим не жаловался – никогда и никому. Он тосковал, но никогда не сдавался, стремился только вперёд и учился жить дальше, а верные друзья и любимая девушка стали его опорой и поддержкой. «Выше нос, Максим! Не унывай, Максим! Тебе нужно просто продолжать, Максим! Мама любит тебя, просто дай ей немного времени, Максим!».

Правда, периодически Максима сжимало как при перегрузках, скрючивало и трясло минут по пятнадцать к ряду, и врачи окрестили это паническими атаками при посттравматическом расстройстве и провисали ему половину латинского словаря три раза в день после еды – но всё это было неважно. Важным было то, что он в порядке. И мама в порядке. Что только со Стёпкой было что-то не так.

Им просто нужно немного времени.

***

Как это происходит – никому из простых смертных не известно. Это просто случается. Ты закрываешь глаза, чувствуешь, как тело поднимается в воздух, ощущаешь невозможную и неописуемую лёгкость и в груди, и в мыслях, а в следующее мгновение оказываешься в совершенно другом месте, в другое время суток… В другом мире. С чем связано твоё путешествие, почему именно ты – задавай эти вопросы, не задавай, ответа, скорее всего, не получишь. По крайней мере, сразу. Так уж, видимо, было задумано.

Максим хорошо помнил, как возвращался домой с тренировки. Было не слишком поздно, часов десять вечера, но – и этого он не учёл, когда решил перейти по пешеходному переходу с громко орущей музыкой в наушниках – суббота. И ведь учил же папка: сначала налево, потом направо... Пьяных на дороге с переменным успехом искоренили в Москве и области, а вот ярославские улицы кишели лихачами, клавшими на правила «большой и толстый», особенно ближе к ночи на непопулярных дорогах и в выходные дни – в городах, где все друг друга знают, либо знают того, кто знает того, кого надо знать, это считалось чем-то вроде нормы. Смерть под колёсами автомобиля, управляемого нетрезвым водителем не только нелепая, но ещё и банальная. Если бы Макс умер не сразу и успел чуть дольше полежать на обочине – истекая кровью, скажем – он бы даже разочаровался.

Удар о капот сломал ему несколько костей, но оказался не смертельным – фатальным стал отскок от асфальта при приземлении. И всё же череп крошился и пробивал мозг осколками недостаточно быстро, так что парень успел подумать, каково будет матери, если рядом с ней не останется никого. Странная мысль, совершенно отстранённая – его сознание воспринимало приближающуюся кончину как нечто естественное и почему-то своевременное, он даже испугаться не смог. И только подумал о матери. Странный человек.

Но очень уж не хотелось ему подводить единственного родственника, не хотелось оставлять её вновь на растерзание скорби и горечи. И одиночества. Но делать нечего – эволюция многим защитила людей, но костей, способных выдержать полёт в асфальт от столкновения с капотом «жигулей», не подарила, поэтому неприятный осадок как родился в его сердце, так и умер в тот же миг вместе с телом.

Хотелось бы Максу, чтобы его хотя бы на похоронах как следует похвалили? Конечно, кому не хочется. Любой человек стремится прожить жизнь так, чтобы было кому говорить на его могиле тёплые слова – если, конечно, это психически здоровый человек. Но ни узнать о том, как было в действительности, ни тем более наблюдать за процессом ему не довелось – равно как не доведётся никому из когда-либо живших.

Вместо того, чтобы смотреть слайд-шоу из воспоминаний или идти навстречу свету в конце длинного тоннеля, парень к удивлению своему обнаружил, что стремительно летит куда-то вниз, лицом в землю. Миг спустя твердыня врезалась ему в физиономию, а сухая пожухшая трава вонзилась острыми стеблями в ноздри и щёки, едва не отправив парня на перерождение ещё раз. Боль от падения обрушилась на него мигом позже – и вот тогда аукнулась и авария, и сопровождавший аварию страх. Вспомнилось всё, и это воспоминание стало невыносимо пережидать в неподвижности.

Максим подорвался на ноги, не подумав даже, что прямо сейчас, скорее всего, в его теле могут быть сломаны кости, раздавлены органы или, как минимум, случилось сотрясение; запнулся о сплетения осоки и снова плюхнулся оземь, на сей раз – задом. Хорошо, что руки не подставил – мог бы и запястья вывихнуть. Адреналин, впрыснутый агонизирующим мозгом в кровь, опалил рецепторы, окатил ледяной волной: парень хрипло дышал, бегая по траве немного подслеповатым от животного ужаса взглядом, а в голове вдруг промелькнула идиотская до омерзения мысль: «Это меня с такой силой отшвырнуло, что я в клумбу улетел?»

Неудачная шутка, никто не спорит. Но Макс, чудом по собственному разумению избежавший смерти, нашёл её великолепной и нервно захихикал. Ноги, руки, спина, шея – у него болело без преувеличения всё. Где-то тянуло, где-то ныло, где-то пощёлкивало – вдобавок жёсткая посадка выбила из груди воздух, поэтому отдышаться, сообразить, где он находится, и осознать, что ничего толком не повреждено, для бьющегося в панике сознания оказалось задачей непосильной.

Разрядка вылилась в смех. Юноша упал обратно на землю, но уже по собственной воле, раскинул руки и в голос заржал, опьянённый осознанием: он жив. Несмотря на то, что ощутил дыхание смерти, всё равно остался в живых! И как сильно он был рад, что не придётся оставлять мать в одиночестве в опустевшей квартире, не только овдовевшую, но и потерявшую обоих своих сыновей! Как сильно он обрадовался, что сможет ещё раз обнять Дашку! Максим смеялся от всей души, смеялся искренне, и даже боль в рёбрах не могла его утихомирить: по сравнению с тем, что могло случиться, боль являлась несущественной мелочью. Он уже давно не был так счастлив. Так искренне, по-детски счастлив.

А потому его не смутила ни тишина, совершенно не характерная для города, ни свежесть, которой пахло всё вокруг, ни рассвет, озаряющий деревья неподалёку розовым светом, хотя на Ярославль вообще-то опускалась ночь. Равно как не смутило юношу и то, что никто не бежит поднимать пострадавшего с земли. Минуты, наверное, две он валялся так в пожелтевшей траве и рыдал от радости, как маленький ребёнок, пока шок окончательно не растворился в крови. Только тогда парень прислушался к тревожному гласу инстинкта.

Нехорошее предчувствие медленно пробиралось по рукам и затылку к рассудку, раздвигая когтистыми лапами позитивные мысли. Действительно, почему не слышно шума моторов? Или, на худой конец, ругани? Уж материться-то водитель был обязан – в каком бы состоянии ни сел человек за руль, очень сложно не заметить, как смялся капот и дёрнулся автомобиль от столкновения с чьим-то телом… Хорошо, пускай даже придурок в стельку, но существуют же другие пешеходы или случайные свидетели – а сейчас ни криков, ни голосов… совершенно ничего. Только приглушённый расстоянием щебет.

Макс забыл, когда в последний раз слышал в городе пение птиц – не краткие испуганные писки, а полноценные трели. Медленно открыв всё ещё влажные от слёз глаза, он упёрся взглядом в высокое серовато-розовое небо. Потом так же медленно поднялся и сел, осмотрелся неторопливо и пришёл к весьма неутешительному выводу: он явно, совершенно точно и абсолютно на сто процентов не в Ярославле. Вот прям точно-преточно.

Ни пятиэтажных «панелек», ни выкрашенных серой глянцевой краской фонарных столбов, ни припаркованных прямо на проезжей части машин, ни вырвиглазовых светящихся вывесок «Пятёрочки» и «Магнита» – словом, вообще ничего привычного и родного.

Он в каком-то, мать его, лесу. Ну, или на его опушке, чёрт теперь разберёшь, юноша не силён был в топографии.

Догадка, что Макс, похоже, всё-таки умер, подкралась незаметно, а вот ударила больно. Он как-то автоматически подтянул к груди колени, так же неосознанно обхватил их руками и всё так же против собственной воли жалобно заплакал, уткнувшись вниз лицом. И сложно сказать, что в его страдании превалировало: жалость к маме или жалость к себе.

Он ведь столько всего не успел сделать. Не успел занять первое место на городских соревнованиях, не успел отнести Стёпе на могилу цветы и рассказать о последних новостях, не успел жениться на Дашке и даже не успел сделать ей предложение, родить и воспитать их ребёнка (ему всегда хотелось, чтобы первой была дочка), не успел устроиться на работу, на которую он так сильно хотел… не успел попробовать шаурму недалеко от острова аттракционов, про которую с таким упоением рассказывал Павлик, в конце концов… не успел уехать из родного города куда глаза глядят, да так, чтобы раз и навсегда.

Не успел узнать, каково это – жить по-настоящему, так, как тебе того хочется, не оправдывая ожиданий окружающих и не борясь с мрачной тенью старшего брата. Не успел узнать, каково это – жить в месте, где тебя никто не знает и не судит по поступкам родни. Не успел рассказать о себе миру – пусть даже и рассказывать особо было нечего, и личностью он был не самой интересной, но всё же – рассказать! Оставить после себя хоть что-нибудь, хоть пару строк, хоть пару слов, пару мыслей, хотя бы несколько хромосом, давших начало новой жизни… жизни лучшей, чем был ты сам… ведь в этом смысл детей, разве нет? Они должны стать лучше своих родителей…

И так Максу стало жалко свою паршивую шкуру, так тошно и плохо, как никогда не было. Какую-то минуту назад он пребывал в абсолютнейшем упоении, а теперь постигал все прелести жестокого осознания. Он не был готов к смерти, как не бывает готов к ней ни один юный человек. Он начал жить – и сразу закончил. Отвратительно обидно. До тошноты.

Так облажаться мог только Вороновский, – невесело добивал Макс, вороша почётные достижения других своих родственников по мужской линии. – Что Стёпа, что ты – два дебила. Одного зарезали, другого сбили. Батя – и тот туда же, не своей смертью помер. Деда зарезали, дядьку отцовского поездом прикончило… Прокляли нас, что ли?..

Максим погрузился в глубокое самобичевание, и тогда на смену горечи пришла глупая злость. Он злился и на мир, что так несправедливо устроен, и на производителей наушников, и на тех, кто наушники придумал – а больше всего, конечно, на себя. За то, что эти самые наушники так невовремя надел. Сообразительностью парень особо никогда не отличался, в отличие от брата – ему больше по душе приходилась прилежность, следование правилам: ведь так гораздо проще… Поэтому до него и дошло не сразу, что боль-то он чувствует, а значит, и телом обладает. Следовательно, не такой уж и мёртвый.

Неизвестно, сколько времени ещё Максим мог бы просидеть на этой опушке, упиваясь презрением к себе и обливаясь бесполезными слезами, если бы не услышал вдруг вдалеке громкое испуганное ржание лошади. Звук, надо сказать, непривычный для городского уха – отчасти поэтому юноша так быстро и вышел из мрачных коридоров самоедства. Отняв от лица руки, он повернулся в сторону, из которой донёсся зов животного о помощи, и сосредоточенно вслушался в стихшее пространство. Когда мгновение спустя откуда-то из-за деревьев сначала раздался громкий боевой клич, похожий больше на медвежий рёв, потом зазвенел металл и послышалось шипение пламени, а после выпрыгнул из кустов тощий грязный человек с подобием самопальной биты в руках, они встретили друг друга с выражением одинакового страха на лице.

Чужак откровенно смахивал на бомжа, однако вместо ватной рваной куртки неопределённого цвета носил кожаный и вполне респектабельный для глубинки жилет поверх заляпанной рубахи, совершенно не соответствующий образу бездомного. Волосы на голове у мужчины (правда, судя по его внешнему виду и телосложению, это был максимум «мужичок») местами обгорели и ещё дымились, глаза – единственное светлое пятно на чёрном от солнца лице – глядели с ужасом.

Неизвестный опомнился раньше: резко рванул куда-то в кусты и, прорываясь сквозь решётку веток щуплым телом, оперативно скрылся из виду. Вне всяких сомнений, он от кого-то удирал. А Максим, совершенно растерянный, в ступоре наблюдал за тем, как постепенно перестают содрогаться на потревоженных кустах листья. Не сказать, чтобы очень приятная встреча, тем не менее, вселила в душу парня уверенность: тут есть другие люди, следовательно, он вряд ли умер и попал в Рай.

Конечно, если Рай не один на всех, да ещё и такой неблагоустроенный, раз можно от чего-то или кого-то здесь спасаться бегством. Или это Ад?.. Возможно, стоит сначала разузнать побольше о месте, в котором довелось оказаться. В конце концов, бывают же случаи, когда люди после травмы головы теряют память на какое-то время, уезжают в другие города, а потом обнаруживают себя на другом конце страны? Бывают.

Вот и с Максом, как бы ни было страшно об этом размышлять, могло случиться нечто подобное. Подождав, не выбежит ли из-за кустов ещё кто-нибудь вооружённый, парень поднял с земли сумку со спортивным инвентарём, закинул ремень на плечо и неуверенно зашагал по опушке в сторону звуков… боя, наверное: за деревьями всё ещё хрипло дышала лошадь. Подходя, он случайно бросил взгляд на растущие неподалёку высокие цветы, и в нерешительности замер. На листьях блестела кровь, и сомнений не возникало никаких: кровь принадлежала тому, кто только что ускакал по целине в неизвестном направлении, сжимая в руке дубинку.

Мысль идти навстречу беспокойной лошади моментально перестала казаться хорошей. Максим осмотрелся, словно искал взглядом помощи, искал кого-нибудь живого и не опасного, чтобы банально узнать, где он очутился и как отсюда попасть домой, но никого рядом не оказалось. Деревья шумели редеющими желтоватыми кронами, по-прежнему щебетала недалеко одинокая птичка – и ни одной живой души. Угнетающая тишина для того, кто всю жизнь прожил в комнате с видом на железнодорожный переезд.

Сомнения подкрепились, когда метрах в пяти-десяти, чуть в низине, послышалось чьё-то недовольное ворчание. Голос явно принадлежал мужчине, и это был обладатель весьма низкого и сипловатого голоса. С таким ночью в подворотне оказаться один на один не захочешь – а тут, блин, лес. Глушь, судя по всему, непролазная. Если захочет что-то сделать – сделает, криков услышать некому.

Хотя, с другой стороны, оказался же здесь как-то сам Макс? Может, какая-нибудь дорога недалеко?

Сделав несколько глубоких вдохов (так учил его тренер: «перед каждым соревнованием, чтобы сбить мандраж»), Максим неторопливо шагнул в кусты. Юркнув под острыми ветвями в прореху промеж стволами, он кое-как продвигался к затихшему на той стороне неизвестности голосу и, хотя раньше в Бога никогда не верил, молился всем святым, чтобы это оказался добрый, отзывчивый и понимающий (что вряд ли, учитывая, как тот бедолага рвался прочь отсюда) человек. Заросли закончились резко, и глазам открылась… правда что, дорога, пусть и просёлочная! А посреди дороги лошадь с телегой.

Большего парень рассмотреть не успел – машинально хотел сделать шаг, но земля из-под ног внезапно ушла: разъехавшись на неполный шпагат, он кубарем покатился вниз по песчаному склону и одно неполное вращение вокруг собственной оси спустя врезался головой в утоптанную землю. Сумка, пусть и лёгкая (что там, плавки да полотенце) не больно, но унизительно хлопнула его по темечку мгновение спустя.

Слишком много падений в последнее время, – невесело заключил Макс.

Стоило только понять, что случилось и почему гравитация сыграла с ним эту нелепую шутку, как чья-то рука вне поля зрения подняла Максима за шкирку, как нашкодившего котёнка, и с такой силой тряхнула, что у него дыхание перехватило. А потом громогласный голос – тот самый, что недовольно ворчал минуту назад – проревел у самого уха:

– А ты, мать твою, совсем болван? Ещё получить изволишь? Мало тебе, разбойнику?!

Говорят на русском, уже хорошо.

Его швырнули в землю, но швырнули недостаточно сильно – не так, как при попытке об эту самую землю одним ударом пришибить, а так, как пытаются увеличить между собой и жертвой расстояние, чтобы потом прикончить каким-нибудь предметом. Так что у Максима образовалось несколько спасительных секунд, чтобы жалобно пропищать скороговоркой:

– Я-ничего-не-делал-пожалуйста-не-бейте-помогите-мне-пожалуйста! – и замереть, вжав на всякий случай голову в плечи и закрыв её сверху руками.

Удара не последовало. Макс принял случившееся затишье за хороший знак и осмелился открыть глаза и поднять взгляд. А поднимать, надо сказать, было куда.

Человек, стоявший перед ним, смахивал на гиганта из скандинавских легенд. В нём было огромным всё: рост, мышцы и размер ступней, которые очутились бесшумно перед самым Максовым носом. Густая копна волос – роскошная, бурая, схожая с львиной гривой и такая же сухая, как солома, – и такая же борода казались гигантскими облаками жидкой меди на его крупном покрасневшем лице. Твёрдый и до жути ледяной взгляд лёг на плечи юноши тяжким грузом и почти физически придавил обратно к земле. Скрещённые на массивной груди руки со следами ожогов недовольно перебирали пальцами на бицепсе размером с Максимову голову. С таким действительно не захочешь по одной стороне улицы идти.

– Так-та-а-ак, – протянул громила, не сводя глаз с парня и не мигая. Голос больше напоминал раскат грома, чем человеческую речь. – Да ты не разбойник, подлеток.

– М-меня Максимом зовут, – проблеял вконец перетрусивший юноша как мог жалобно. – Максим… ф-фамилия Вороновский.

– Эдаких имён я ещё не слыхал, – прогромыхал верзила заинтересованно. Лицо его едва уловимо смягчилось. – Тряпки на тебе не наши явно, да и балакаешь дико. Ты из какого мира будешь, Максим-фамилия-Вороновский?

– Из Ярославля, – ещё жалобнее ответил парень, решивший не обращать пока внимания на резанувший слух «мир» в речи случайно повстречавшегося здоровяка. – М-меня машина сбила, и я, кажется…

– Чего сбило?

И снова красное как кирпич лицо гиганта исказилось недоверием.

– М-машина, – с опаской повторил Макс.

Великан хмыкнул и впервые отвёл взгляд. Прищурился, будто припоминая что-то, почесал толстым огрубевшим пальцем висок и сжал губы.

– Что-то слыхал эдакое… вот только не помню, где. Кто-то мне это словцо-то говорил…

У-у-у, да он ненормальный или дикий совсем, – сообразил парень: его тут же прошиб озноб. Если этот здоровяк ещё и буйный, а сомнений в этом не оставалось – бежал же от него сломя голову тот бедолага с самопальной битой, – то и самому Максу пора ноги делать! Вот только как-то так, чтобы не спровоцировать. На примере брата юноша знал, насколько осторожно нужно себя вести с неуравновешенными людьми.

– Ладно, в общем, это… спасибо, что поговорили со мной, но мне пора, и…

– А ну стоять, – и краснолицый человек с медвежьим голосом вновь схватил только поднявшегося на ноги юношу за шею, точно под черепом, чтобы не вырвался. – Вспомнил я, где про машины слыхал. У Захарии. Точно, точно, он мне про них сказывал. Вид у тебя, подлеток, уж шибко потерянный – небось, впервые странствуешь? Идём-ка со мной.

– Я бы с радостью составил вам компанию, н-но…

– Идём, я сказал, – кирпичное лицо побагровело, хотя, казалось бы, куда уж больше: рука держала Макса за загривок так крепко, что он при всём желании не мог бы из этой хватки вырваться. – Тебе уже торопиться некуда, Путник. Прибыл ты.

Сказать, что Макс был в ужасе – ничего не сказать. Слова неизвестного громилы совершенно никак не походили на заверение в чём-то добром, милом и вечном. Скорее уж смахивали на отповедь. Куда этот психопат его поведёт и что там с ним сделает – неизвестно, и от этого только поганее на душе становилось. Если бы Максим не измотал себя так резкими перепадами настроений, если бы хоть чуть-чуть понимал смысл происходящего, он уже рвался бы прочь или бился в истерике, пытаясь освободиться и сбежать, подобно тому неизвестному в жилете, куда глаза глядят. Вот только слишком много всего навалилось: и догадка, что он чёрт-знает-сколько времени прошлялся неизвестно где, и мысль о том, что дома сходит с ума мать, и благодарность, что жив остался, и подозрение, что всё-таки умер, и этот неизвестный с дубинкой, и громила этот, жуткий до потери пульса… Одним словом, подкатившая к горлу паника не стала бы чем-то удивительным или неестественным даже у здорового человека – а Макс, как заверили врачи, психически пребывал в бесконечном состоянии подавленной печали и страха.