Текст книги "Хроники Кадуола"

Автор книги: Джек Холбрук Вэнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 99 страниц)

Многие члены Общества натуралистов, побывавшие в Строме, находили условия жизни в этой колонии достаточно привлекательными и, под предлогом проведения долгосрочных исследований, сформировали ядро постоянного населения поселка, численность которого иногда достигала тысячи двухсот человек.

На протяжении столетий особые условия Стромы – изоляция, академические традиции и этикет, определявший уместность и неуместность тех или иных поступков – привели к образованию общины, в которой доктринерский интеллектуализм сосуществовал с причудливой старомодной простотой нравов, время от времени оживлявшейся эксцентричностью.

Доходы Стромы обеспечивались главным образом инопланетными капиталовложениями; обитатели городка пользовались любой возможностью знакомиться с жизнью других миров и считали себя «космополитами».

На Земле Общество натуралистов пало жертвой слабохарактерности руководства, казнокрадства со стороны очередного секретаря, оказавшегося жуликом, и общей неспособности этой организации найти себе полезное применение. Год за годом численность членов Общества уменьшалась, в основном за счет недостаточного пополнения его рядов.

В Прибрежной усадьбе, в полутора километрах к югу от управления Заповедника на станции Араминта, жил Консерватор, исполнительный суперинтендант станции. В соответствии с положениями Хартии, Консерватором мог быть только действующий член Общества натуралистов; поскольку на Кадуоле земное Общество натуралистов превратилось в не более чем смутное воспоминание, ввиду отсутствия практически целесообразной альтернативы по меньшей мере это условие Хартии приходилось толковать шире, чем предполагалось ее авторами, и проживание в Строме как таковое стали официально считать эквивалентным членству в Обществе натуралистов – несмотря на то, что жители Стромы не платили членских взносов и никак не участвовали в совещаниях и делопроизводстве Общества.

Политическая фракция в Строме, называвшая себя «партией жизни, мира и освобождения» (сокращенно – ЖМО), выступала в защиту прав островитян-йипов, условия существования которых, с точки зрения партийных активистов, были недопустимы и бросали тень на коллективную репутацию обитателей планеты. По их мнению, для решения этой проблемы необходимо было разрешить йипам селиться на побережье Дьюкаса. Другая фракция, так называемые «консервационисты» или «хартисты», признавала наличие проблемы, но предлагала решение, не нарушавшее положения Хартии, а именно переселение всей популяции йипов на другую планету. «Несбыточные фантазии!» – отвечали «жмоты» (члены партии ЖМО) и принимались критиковать Хартию в еще более категорических выражениях. Они заявляли, что соблюдение древней Хартии как таковое – пережиток прошлого, противоречащий принципам гуманизма и «прогрессивного» мышления. По их словам, Хартия отчаянно нуждалась в пересмотре и внесении поправок – хотя бы потому, что это позволило бы облегчить участь йипов.

Возражая, консервационисты настаивали на непреложности Хартии и устоев Заповедника. С циничной подозрительностью они обвиняли «жмотов» в лицемерном служении своекорыстным целям под видом правозащитной деятельности – «жмоты» стремятся переселить йипов на побережье Мармионовой земли, говорили они, чтобы создать прецедент, позволяющий нескольким «особо заслуженным» натуралистам (то есть, фактически, самым радикальным краснобаям-активистам ЖМО) застолбить поместья в районах Дьюкаса с приятным климатом и чудесными видами, где они катались бы как сыр в масле подобно древним лордам, нанимая йипов в качестве прислуги и сельскохозяйственных работников. Подобные обвинения вызывали у «жмотов» бешеные приступы ярости, в глазах циничных хартистов лишь подтверждавшие справедливость их подозрений и существование тайных амбиций в стане их противников.

На станции Араминта «прогрессивную» идеологию не принимали всерьез. Местные жители сознавали реальность и злободневность проблемы йипов, но предложенное «жмотами» решение приходилось отвергнуть – любые официальные уступки стали бы юридически необратимым признанием присутствия йипов на Кадуоле, тогда как все усилия требовалось прилагать в противоположном направлении, подготавливая перемещение всей популяции йипов на другую планету, где их присутствие стало бы полезным и желательным.

VI. СПАНЧЕТТА И СИМОНЕТТА

В пансионе Клаттоков сестры Спанчетта и Симонетта Клатток во многом походили одна на другую, хотя Спанчетта была практична и основательна, тогда как Симонетта – или «Смонни», как ее называли друзья – отличалась игривостью воображения и непоседливостью. Со временем обе сестры превратились в крупных полногрудых молодых женщин с буйными копнами волос, маленькими блестящими глазами, полузакрытыми тяжелыми веками и бледными широкоскулыми лицами. Обе вели себя вспыльчиво, высокомерно, повелительно и тщеславно; обе не стесняли себя условностями и проявляли необузданную энергию. В юности сестры Спанни и Смонни были одержимы страстным влечением к Шарду Клаттоку, коего они бесстыдно пытались соблазнить, женить на себе или подчинить каким-либо иным образом. Увы, их поползновения оказались тщетными: Шард находил обеих сестер одинаково неприятными, если не отвратительными, особами и уклонялся от их назойливых заигрываний со всем возможным тактом.

Шарда откомандировали проходить курс подготовки офицеров МСБР[39]39
  МСБР (межпланетная служба безопасности и расследований) – организация, нередко называемая важнейшим учреждением Ойкумены. МСБР обладала огромной властью, но распоряжение этой властью тщательно контролировалось и ограничивалось особым отделом МСБР. В тех редких случаях, когда агента МСБР признавали виновным в коррупции или злоупотреблении полномочиями, ему не делали выговор, не понижали в должности и не увольняли – его расстреливали. В результате МСБР повсеместно пользовалась высокой репутацией.
  Отдел B управления Заповедника на станции Араминта считался подразделением МСБР, и получившие достаточную квалификацию агенты этого отдела становились, в принципе и на практике, агентами МСБР.


[Закрыть] в Сарсенополис на Девятой планете системы Аль-Фекки. Там он встретился с Марьей Атэне – грациозной, очаровательной, умной и полной достоинства темноволосой девушкой. Они влюбились в друг друга, поженились в Сарсенополисе, и в свое время вернулись на станцию Араминта.

Разбитые сердца Спанчетты и Смонни наполнились мрачной яростью. С их точки зрения поступок Шарда знаменовал собой не только окончательный отказ, но и нечто гораздо более возмутительное – вызов, пренебрежение, неподчинение! Им удалось рационализировать свое бешенство, когда Смонни, провалившую выпускные экзамены в лицее и в результате потерявшую статус полноправной служащей управления, выселили из пансиона Клаттоков примерно тогда же, когда в него вселилась Марья; вину за эту трагедию было очень легко возложить на Марью и Шарда.

Обиженная на весь мир, Смонни покинула станцию Араминта. Некоторое время она блуждала из одного конца Ойкумены в другой, затевая и бросая различные предприятия. Со временем она вышла замуж за богача Титуса Зигони, владельца ранчо «Тенистая долина»– пятидесяти семи тысяч квадратных километров плодородной земли на планете Розалия, а также космической яхты со странным наименованием «Мотыжник». На ранчо не хватало рабочих рук, и Титус Зигони, по рекомендации Смонни, стал использовать бригады йипов, подписывавших долговые обязательства в обмен на перевозку и поселение на Розалии. Йипов поставлял на Розалию не кто иной, как Намур, делившийся прибылью с умфо Йиптона Калиактусом.

По приглашению Намура дряхлый Калиактус посетил ранчо «Тенистая долина» на Розалии, где и был умерщвлен Симонеттой или Намуром – не исключено, что Симонеттой и Намуром сообща.

Титуса Зигони – безобидного, ничем не примечательного человека – посадили на престол умфо, но фактически безграничную власть над йипами приобрела стоявшая за его спиной Смонни. Прошедшие годы нисколько не притупили ненависть Симонетты к станции Араминта в целом и к Шарду Клаттоку в частности. Во сне и наяву она мечтала учинить какую-нибудь катастрофу, гибельную для управления Заповедника и отвергнувшего ее авансы наглеца. Тем временем Намур с завидным хладнокровием, достойным лучшего применения, вернулся к исполнению роли любовника обеих сестер одновременно.

Примерно тогда же у Шарда и Марьи родился сын, Глоуэн. Когда Глоуэну исполнилось два года, Марья поехала кататься на лодке и утонула в самых необычных обстоятельствах. Очевидцами несчастного случая были два йипа, Селиус и Кеттерлайн. Оба заявляли, что не умели плавать: как они могли спасти женщину, тонувшую в тридцати метрах от берега? И почему эта женщина сама не научилась плавать, прежде чем доверять свою жизнь ненадежному утлому челноку? В любом случае, поступки этой особы мало их волновали: они беседовали и не обращали внимания на то, чем она занималась. Шард, не убежденный доводами йипов, допрашивал их с пристрастием, пока те не впали в тупое бессловесное оцепенение. Шарду ничего не осталось, как отступиться и отправить их восвояси в Йиптон.

Была ли смерть его молодой жены, на самом деле, несчастным случаем? Шард поклялся, что в один прекрасный день докопается до истины.

Глава 1

1

Терраса гостиницы «Атворд» в Строме выступала на десять метров за край утеса в бескрайний простор напоенного солнечным светом воздуха; в трехстах метрах под ней бушевали холодные сине-зеленые волны фьорда. За столом у наружного поручня террасы сидели четверо. Инопланетяне Торк Тамп и Фаргангер пили густое пиво из каменных кружек. Достопочтенному Дензелю Аттабусу подали сто граммов настойки на травах в маленьком оловянном стаканчике, а другой уроженец Стромы, Роби Мэйвил, держал в руке бокал с зеленым вином, привезенным со станции Араминта. Костюмы Аттабуса и Мэйвила соответствовали моде, преобладавшей в городке: черные пиджаки из теплой толстой саржи, с фалдами, но без украшений, и узкие темно-красные брюки. Полный и круглолицый Мэйвил, с мягкими волнистыми черными волосами, прозрачно-серыми глазами и черной «щеткой» усов, был намного младше своего спутника. Он сидел, развалившись на стуле и глядя в бокал с вином – события его явно не устраивали.

Достопочтенный Аттабус лишь недавно присоединился к компании. Он сидел, отодвинув в сторону стаканчик с настойкой и неподвижно выпрямившись: почтенного возраста господин с пышной седой шевелюрой, выдающимся носом и узкими голубыми глазами под мохнатыми бровями.

Инопланетяне были люди совсем другой породы. Они одевались так, как одевались по всей Ойкумене – в свободные рубашки и темно-синие саржевые брюки, заправленные в башмаки с высокими голенищами и пряжками с внутренней стороны. На лице Торка Тампа, низкорослого и почти облысевшего, но широкоплечего и мускулистого, застыло выражение суровой непреклонности. Фаргангер, костлявый и жилистый верзила, кривил тонкий пепельно-серый рот, рассекавший подобно косому шраму его продолговатую, напоминавшую обтянутый кожей череп голову. Оба будто надели маски полного безразличия; лишь изредка в их глазах загорались искорки презрительного веселья, вызванные репликами Дензеля Аттабуса и Роби Мэйвила.

Бросив небрежный взгляд на двух инопланетян, достопочтенный Аттабус перестал обращать на них внимание и сосредоточил его на Мэйвиле: «Я не только не удовлетворен, я шокирован и обескуражен!»

Роби Мэйвил попробовал изобразить обнадеживающую улыбку: «Уверяю вас, все не так плохо, как может показаться! По сути дела, остается только надеяться...»

Достопочтенный Аттабус оборвал его жестом: «Неужели вы не можете уяснить самый элементарный принцип? Мы заключили нерушимый договор, заверенный директоратом в полном составе».

«Вот именно! Все осталось по-прежнему – с той лишь разницей, что теперь мы можем встать на защиту вашего дела более решительно».

«Почему со мной никто не посоветовался?»

Роби Мэйвил пожал плечами и отвернулся, глядя в солнечный воздушный простор: «Не могу сказать».

«Зато я могу! Допущено отклонение от первичной догмы, а первичная догма – не просто словесная формулировка, но императив, определяющий наше существование ежедневно и ежеминутно!»

Роби Мэйвил отвлекся от созерцания пустого пространства: «Могу ли я поинтересоваться, кто вам предоставил эти сведения? Случайно, не Руфо Каткар?»

«Это не имеет значения».

«Не могу полностью с вами согласиться. Каткар, конечно, во многих отношениях превосходная личность, но его принципы, если их можно так назвать, меняются в зависимости от обстоятельств, и он нередко позволяет себе злонамеренные преувеличения».

«Как он может преувеличить то, что я вижу своими глазами?»

«Но вы не видите всей картины!»

«Как, вы еще что-нибудь натворили?»

Роби Мэйвил покраснел: «Я имею в виду, что, осознавая необходимость, исполнительный комитет проявил надлежащую гибкость».

«Ха! Вы только что обвинили Каткара в непостоянстве, а ведь именно он остался верен своим принципам и приподнял завесу, скрывавшую самое поразительное положение вещей!» Достопочтенный Аттабус заметил оловянный стаканчик с настойкой, поднял его и залпом отправил его содержимое в глотку: «Понятия «честность» и «добросовестность» неизвестны в кругу ваших приятелей-заговорщиков».

Некоторое время Роби Мэйвил сидел в мрачном молчании. Затем, осторожно глядя в сторону, он произнес: «Совершенно необходимо, чтобы это недоразумение было устранено. Я поговорю с теми, от кого это зависит, и нам, без сомнения, официально принесут глубочайшие извинения. После этого, когда взаимное доверие будет восстановлено, наша группа продолжит работу, и каждый, как прежде, будет вносить свой вклад согласно своим возможностям и способностям».

Достопочтенный Аттабус резко расхохотался: «Позвольте мне процитировать отрывок из «Событий» Наварта: «Девственницу четырежды изнасиловали в кустах. Виновник, призванный к ответу, пытается возместить нанесенный ущерб. Он предлагает дорогостоящую мазь, чтобы способствовать скорейшему заживлению царапин на ягодицах потерпевшей, но все его извинения и оправдания не могут восстановить ее девственность»».

Роби Мэйвил глубоко вздохнул и ответил тоном, взывающим к рассудку и доброжелательности: «Возможно, следует взглянуть на дело со стороны, чтобы перед нами открылась более широкая перспектива».

«Я не ослышался? – голос Дензеля Аттабуса взволнованно задрожал. – Вы предлагаете расширить кругозор кавалеру ордена «Благородного пути» девятой степени? Что вы себе позволяете?»

Роби Мэйвил упрямо продолжал: «Я представляю себе вещи таким образом: мы сражаемся на поле битвы абсолютов, добра и зла, и этим фактом непреложно определяются наши потребности. Враги отчаянно сопротивляются – когда на нас нападают, наш долг заключается в том, чтобы отражать их удары. Короче говоря, мы вынуждены плыть по течению реальности – в противном случае мы утонем, обремененные сияющими доспехами иллюзий».

«Не валяйте дурака! – резко сказал достопочтенный Аттабус. – Я не вчера родился. За долгие годы я успел понять, что порядочность и надежность неотъемлемы от добра, они улучшают и обогащают жизнь. Обман, принуждение, кровопролитие и страдания – атрибуты зла; то же можно сказать о несоблюдении договоров».

«Мелочное раздражение и уязвленное самолюбие не должны останавливать вас на пути к великой цели!» – отважно возразил Роби Мэйвил.

Дензель Аттабус усмехнулся: «Да-да, разумеется. Я тщеславен и мелочен, я хочу, чтобы мне почтительно кланялись и целовали мои ступни. Вы действительно так думаете? Не притворяйтесь. Ваши цели совершенно очевидны. Вы хотите, чтобы я снова выплатил большую сумму денег – насколько я понимаю, речь идет о ста тысячах сольдо».

Роби Мэйвил выдавил натянутую усмешку: «Клайти Вержанс упомянула о том, что вы согласились предоставить сто пятьдесят тысяч».

«Эта цифра была упомянута, – согласился Дензель Аттабус. – От нее осталось одно упоминание, не более того. Настало время вернуть деньги, полученные обманным путем – все до последнего гроша! Я принял бесповоротное решение: вам не удастся финансировать за мой счет свои чудовищные приобретения!»

Роби Мэйвил зажмурился и отвел глаза. Тамп и Фаргангер безмятежно прихлебывали пиво. Достопочтенный Аттабус, казалось, только сейчас заметил их присутствие: «Простите, я не запомнил, как вас зовут?»

«Торк Тамп».

«А вас?»

«Фаргангер».

«Фаргангер? К вам обращаются только по фамилии?»

«Фамилии достаточно».

Дензель Аттабус задумчиво изучил обоих, после чего обратился к Тампу: «Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вас это не слишком затруднит».

«Спрашивайте, – безразлично отозвался Тамп. – Хотя Мэйвил, похоже, предпочитает сам отвечать на вопросы – зачем еще он здесь нужен?»

«Возможно. Но я намерен установить факты тем или иным способом».

Роби Мэйвил выпрямился на стуле и нахмурился, обеспокоенный новой помехой – приближался Руфо Каткар, высокий, худощавый и бледный субъект со впалыми щеками и окруженными лиловыми тенями горящими черными глазами под черными бровями. Пряди черных волос прилипли к его узкому белому лбу, костлявую челюсть окаймляла не слишком аккуратная бородка. Его длинные узловатые ноги и руки отличались такими большими ладонями и ступнями, что он казался нелепым. Каткар приветствовал Мэйвила сухим кивком, с подозрением покосился на Тампа и Фаргангера и обратился к достопочтенному Аттабусу: «У вас безутешный вид». Каткар пододвинул стул и уселся.

«Безутешный? Мягко сказано! – откликнулся Дензель Аттабус. – Тебе известны обстоятельства».

Роби Мэйвил открыл было рот, но Аттабус остановил его жестом: «Меня обвели вокруг пальца – история, старая, как мир. Как это могло случиться со мной? Не знаю, смеяться или плакать?»

Глаза Мэйвила нервно бегали из стороны в сторону: «Зачем же так выражаться, господин Аттабус? Ваши восклицания развлекают всю террасу!»

«Пусть слушают! Может быть, они чему-нибудь научатся на моем примере. Факты таковы: ко мне обратились с неискренней любезностью, всем и каждому не терпелось выслушать мое мнение – сама по себе новизна такой ситуации меня настораживала. Тем не менее, я выразил свои убеждения ясно и подробно, не оставив никаких оснований для их неправильного истолкования».

Достопочтенный Аттабус иронически покачал головой: «Реакция слушателей меня удивила. Они попросили назвать источник моих философских воззрений. Я скромно ответил, что отважился сделать лишь несколько первых робких шагов по «Благородному пути», и все присутствующие были глубоко впечатлены. «Наконец удалось сформулировать первичную догму, определяющую политику партии ЖМО!» – говорили мне. Лихорадочно возбужденные, мои собеседники готовы были броситься в священный бой! Меня безвозвратно вовлекли в общее дело, меня настойчиво просили реализовать мои взгляды на практике, применяя все средства, находящиеся в моем распоряжении, в том числе финансовые – в конце концов, разве можно найти лучшее применение богатствам, бесцельно накапливающимся на банковских счетах? Я согласился перевести существенную сумму на счет в «Банке Соумджианы». К этом счету могли получать доступ только три члена исполнительного комитета, назначенных в тот же день: Роби Мэйвил, Джулиан Бохост и, по моему настоянию, Руфо Каткар. Я поставил условие: деньги, переведенные на этот счет, нельзя тратить в целях, сколько-нибудь противоречащих заповедям «Благородного пути». Все без исключения хорошо знали об этом условии, все без исключения обязались его соблюдать! Мои пожелания получили всеобщую поддержку, и громче всех об этом заявлял отважный борец за справедливость, Роби Мэйвил!

Так было достигнуто наше соглашение – в обстановке взволнованного единодушия.

Сегодня утром наступила развязка. Я узнал, что моим доверительным фондом злоупотребили, что первичную догму отбросили пинком, как кусок гнилого мяса, что мои деньги используются в самых неблаговидных целях. Происходящее можно назвать только предательством! Теперь мы стоим лицом к лицу с новой реальностью – и она заключается прежде всего в том, что все мои деньги подлежат немедленному возвращению».

«Но это невозможно! – страстно воскликнул Роби Мэйвил. – Деньги сняты со счета и потрачены!»

«Сколько именно вы растратили?» – резко спросил Руфо Каткар.

Роби Мэйвил обжег его взглядом, полным ненависти: «До сих пор в нашем разговоре я пытался соблюдать общепринятые правила вежливости, но теперь приходится сослаться на ситуацию, о которой лучше было бы не упоминать – по крайней мере до поры до времени. Но факты остаются фактами – между исполнительным комитетом партии ЖМО и Руфо Каткаром больше нет и не может быть никаких отношений. Грубо говоря, Каткар больше не считается «жмотом» с достаточно высокой репутацией».

«Кому какое дело до высокой или низкой репутации ваших «жмотов»! – вспылил достопочтенный Аттабус. – Руфо Каткар – мой двоюродный племянник и человек со связями в самых влиятельных кругах! Кроме того, он – мой помощник, и я во всем на него полагаюсь».

«Не сомневаюсь, – кивнул Мэйвил. – Тем не менее, взгляды Каткара зачастую нецелесообразны и даже нелепы. В интересах беспрепятственного делопроизводства его исключили из состава руководства».

Каткар отодвинулся на стуле: «Мэйвил, потрудитесь придержать язык, пока я перечисляю фактические обстоятельства дела. Обстоятельства эти нелицеприятны и уродливы. Партия ЖМО контролируется парой самовлюбленных женщин, соперничающих в упрямстве и бесцеремонности. Нет необходимости называть их имена. В стаде беспозвоночных простофиль и хвастливых попугаев, среди которых ниже всех пресмыкается и пуще всех распускает хвост Роби Мэйвил, я оставался последним оплотом здравого смысла, последней препоной на пути безумного самоуничтожения, избранном партийным руководством. Но меня смели в сторону, и теперь партия ЖМО – машина без тормозов и ограничителей, мчащаяся в пропасть». Каткар поднялся на ноги и обратился к достопочтенному Аттабусу: «Вы приняли самое правильное решение! Заговорщикам следует отказать в любых дальнейших кредитах, а все деньги, уже ими полученные, они обязаны вернуть!» Каткар повернулся и решительно удалился с террасы. Дензель Аттабус тоже приготовился встать.

Роби Мэйвил воскликнул: «Подождите! Вы должны меня выслушать! Пусть он ваш двоюродный племянник, но Каткар совершенно неправильно истолковывает события!»

«Неужели? Его замечания показались мне разумными».

«Вы не знаете всей правды! Каткара исключили из состава руководства, но это вызвано не только личными столкновениями. Он пытался бессовестно захватить власть! Каткар заявил, что руководить нашей кампанией должен он, так как благодаря своей квалификации он лучше справится с этой ролью, чем Клайти Вержанс и Симонетта, а им он отвел второстепенные роли. Разумеется, обе женщины пришли в ярость. Они считают, что Каткар демонстрирует недопустимый избыток мужского тщеславия. Каткару не только отказали в притязаниях – его задержали и строго наказали, так строго, что теперь он движим исключительно ненавистью и жаждой мщения».

«А какими побуждениями руководствовались бы вы на его месте? – возмутился Дензель Аттабус. – Каткар кое-что рассказывал мне о своей жизни на Шаттораке. Меня нисколько не удивляет его реакция».

Вздохнув, Роби Мэйвил смирился с неизбежностью: «Несмотря на все, Каткар ничему не научился. Он ведет себя так же безрассудно и нагло, как раньше. Он игнорирует линию партии, и ему могут угрожать новые дисциплинарные меры. Тем временем, его рекомендации бессмысленны – по сути дела, они даже опасны, так как вас могут заподозрить в сообщничестве с Каткаром, когда ему придется рассчитываться за свои проступки».

Дензель Аттабус неподвижно воззрился на Мэйвила холодными голубыми глазами: «Не могу поверить своим ушам! Вы, кажется, угрожаете мне насилием?»

Роби Мэйвил церемонно прокашлялся: «Разумеется, нет! Тем не менее, действительностью невозможно пренебрегать, даже если вы – достопочтенный Дензель Аттабус».

«Не вам говорить о действительности. Каткар меня не надувал и не обкрадывал. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы окончательно решить этот вопрос к моему полному удовлетворению». Дензель Аттабус слегка поклонился Тампу и Фаргангеру, после чего покинул террасу, не удостоив Мэйвила даже кивком.

Роби Мэйвил снова размяк на стуле, как остановившаяся заводная игрушка. Тамп наблюдал за ним, не проявляя никаких эмоций. Фаргангер созерцал просторы к югу от гигантской расщелины фьорда и сине-зеленые воды в трехстах метрах под террасой.

Наконец Мэйвил поднял голову и выпрямился: «Ничто не вечно. Похоже на то, что наконец настало время перемен».

По некотором размышлении Тамп заметил: «Рожденный ползать летать не может».

Роби Мэйвил угрюмо кивнул: «Таков урок, извлеченный многими. Никому из них, однако, он не пошел на пользу».

Ни выражение лица Тампа, ни положение головы Фаргангера не изменились; наблюдая за ними, никто не смог бы догадаться, о чем они думают.