Текст книги "365 сказок (СИ)"

Автор книги: RavenTores

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 59 страниц)

Он остановился на мосту и посмотрел вниз, на воду. Сейчас там отражалось высокое сентябрьское небо с лёгкими кудлатыми облачками. Всякий раз как он видел такое небо, вспоминал свою юность.

И тут что-то коснулось его, он опустил взгляд и обнаружил, что рядом устроилась красивая белоснежная кошка. Она смотрела, как это водится у кошек, совершенно не мигая, и глаза её, зелёные, как молодой крыжовник, казались чуть раскосыми.

Надо сказать, здесь кошек было мало, и каждую он хорошо помнил. У булочника жил толстый чёрно-белый кот по имени Честер, чаще всего лежавший на каменном заборе и мало на что обращавший внимание. Милая рыжая кошка и двое котят – Фрис, Кит и Кэт – обитали у соседки Марты. Сиамский кот, которого Марта подозревала в отцовстве, носил гордое имя Кинг и проживал на соседней улице в доме за номером восемь, у совсем дряхлой старушки Элизабет Торн. Ещё через улицу у молодой семьи недавно появился породистый котик удивительного серо-голубого окраса. Но, конечно, ни один из их района не походил на белоснежную красавицу, пристально изучавшую его.

Но удивительнее всего было то, что именно эту изящную осанку и маленькие ушки дважды набросал он сегодня на своём мольберте.

Однако он не присел и не попытался коснуться пушистой красавицы, а продолжил путь. Выбрав одну из затенённых платанами скамеек, он устроился поудобнее, вытащил блокнот и карандаш, ведь рисование давно было его дурной и приятной привычкой.

Почти сразу же он опять наткнулся взглядом на белоснежную кошку. На этот раз она сидела среди травы и смотрела куда-то вдаль. Не находя в этом ничего странного, он заговорил с кошкой, совершенно не предполагая, что она станет вдруг отвечать:

– Милая моя, что привело вас в наш парк?

– Слышала, вы художник, – промяукала она и теперь уже повернулась к нему.

– Да, – отозвался он, ошеломлённый этим. Но показывать удивление было бы слишком неучтиво, и он продолжил разговор: – Вы не ошиблись. Неужели вы искали меня?

– Так и есть, именно вас, раз уж вы – художник Томас, – кошка подошла ближе и вспрыгнула на скамейку. – Мне нужен портрет, самый лучший портрет.

– Вы хотите, чтобы я написал его для вас? – вежливо переспросил он.

– Да, – кивнула важно белоснежная кошка. – Моё имя – баронесса Киттифолд. Скоро я вступаю в наследство, и мне нужен, непременно нужен самый лучший портрет. Но истинных художников осталось так мало! К кому я только ни обращалась, никто не смог даже, – тут она сделала многозначительную паузу, – даже заговорить со мной. Куда только катится этот мир!

– Милая мисс Киттифолд, – начал он деликатно. – Видите ли, люди отвыкли от того, что с ними беседуют кошки.

– Наслышана об этом горе, – кивнула баронесса. – Но там, откуда я родом, совсем нет людей. Раньше при нас всегда жил хоть один художник, но так вышло, что сейчас никого не осталось.

– Я работаю над важным заказом для Школы Искусств, дорогая мисс Киттифолд, – попытался объяснить он, но, заметив мольбу в глазах баронессы, не выдержал: – Но смогу уделить вам время. Какой портрет вы бы хотели?

– О, непременно маслом, – с жаром отозвалась мисс Киттифолд. – Должно быть, вы понимаете, мне очень идёт синий цвет, и к тому же это цвет моего дома…

– Да, понимаю, о чём вы, – прервал он и предложил: – Пройдём в мою мастерскую, я сделаю несколько набросков. Если вы не против, я мог бы понести вас, думаю, ваши лапки уже очень устали.

– О, благодарю вас, – и мисс Киттифолд запрыгнула ему на руки, довольно мурча.

***

Он вернулся домой никем не замеченный и там сперва напоил гостью свежим молоком, только после этого усадив на синюю бархатную подушку, чтобы сделать наброски.

Надо отдать должное мисс Киттифолд, она оказалась прирождённой натурщицей. Сколько было нужно, она сидела не шевелясь и меняла позу так, как её просили. Он не удержался и извинился перед ней и всеми её родственниками по породе за то, что считал их не склонными к порядку. Мисс Киттифолд благосклонно приняла извинения и рассудительно добавила:

– Кошки и люди очень похожи. Среди нас тоже есть те, кто любит порядок, и те, кто страстно насаждает вокруг себя хаос. Не стоит судить обо всех по одной лишь кошке, так же, как не следует судить о людях по одному человеку. Вы ведь были бы против, скажи я, что все люди одинаковы?

– Да, моя милая, вы совершенно правы, – улыбнулся он и пригласил взглянуть на наброски.

Довольно скоро баронесса Киттифолд определилась и попросила не откладывать работу в долгий ящик, потому что картина нужна ей уже в октябре. А потом исчезла – выпрыгнула в окно, и сколько он ни смотрел, так и не обнаружил, куда она могла подеваться.

Работа над портретом захватила его, и он проводил за ним много времени, никому, впрочем, не показывая. Картины для Школы Искусств остались в стороне, так он был упоён самой мыслью о картине для столь милой знакомой.

Если бы кому-то пришло в голову тогда спросить, для кого он так старательно работает, он растерялся бы и не сумел подобрать слов. Ведь скажи он, что пишет портрет кошки, добрые соседи могли бы счесть, что он тронулся умом.

Но вот ясным октябрьским вечером картина была закончена. Она всё ещё пахла свежей краской, ей требовалось время, чтобы просохнуть, но больше не требовалось добавлять ни мазка.

Он с радостью оглядел работу и остался ею доволен. Баронесса Киттифолд полулежала на синем бархате, и облик её был царственным и прекрасным.

– Браво, вы настоящий мастер! – услышал он вдруг аплодисменты и обернулся.

Позади стояла девушка в элегантном белом платье, руки скрывали длинные кружевные перчатки. Золотистые волосы были убраны в высокую причёску, а зелёные глаза искрились лукавством.

– Как вы здесь оказались? – спросил он, не в силах вспомнить, запирал ли входную дверь.

– Оказалось открыто, – кивнула девушка его мыслям. – Вижу, вы в срок выполнили мой заказ. Ваша плата, – она подала увесистый кошель. – Могу ли я забрать картину?

– Конечно, если вы – мисс Киттифолд, – ответил он, удивлённый до крайности.

– Именно так, – рассмеялась она. – Томас, вы очаровательны. Как видите, я вступила в права и теперь ношу иной облик, именно поэтому я заказала портрет. Вы прекрасно увековечили то, что я никогда уже не верну в полной мере.

С этими словами она подхватила картину и… растворилась в воздухе. О том, что это не было мороком, напоминал только кошель и лёгкий аромат духов.

Он лёг в постель пораньше, чтобы утром как следует обдумать произошедшее. Конечно же, он спустился проверить входную дверь и убедился, что та закрыта, а мисс Киттифолд лукавила, когда объяснила своё появление. Но раздумья об этом были бы слишком тягостными среди ночи.

Утром, однако, кошель всё так же оставался в мастерской, где он положил его, а вот картины не было, так же, как и всех набросков к ней, кроме того, самого первого, выполненного простым грифелем.

***

– И я потерял покой, – закончил мой гость.

– Теперь вы, Томас, разыскиваете мисс Киттифолд в иных мирах? – уточнил я, всецело ему сочувствуя.

– Я прошёл много реальностей, – кивнул он. – Потерял там свой возраст, но не умение писать картины. Я ищу тот мир, откуда пришла ко мне баронесса, ведь там не осталось своего художника. В этом моё призвание, понимаете?

Я понимал, потому кивнул и вышел в центр гостиной. Уж с этим-то я мог ему помочь. Уже очень скоро передо мной открылась дверь.

– Прошу вас, Томас, мисс Киттифолд наверняка ждёт вас.

Он позабыл свой плащ и шляпу, ринувшись в дверной проём так быстро, что мне оставалось лишь улыбнуться.

========== 160. Заброшенный дом ==========

Я набрёл на заброшенный дом, выбитые стёкла щерились в мою сторону осколками, дверь висела на одной петле, и плющ вскарабкался на крыльцо и втекал зелёной волной внутрь. Мне тоже стало любопытно, что же там скрылось, да и осталось ли вообще хоть что-то.

Меня встретил зеленоватый полумрак. В небольшом холле царил хаос: сломанная мебель, разбитое зеркало, песок и старая листва. Местами, там, куда попадал солнечный свет, зеленели побеги, в тёмных углах росла плесень, похожая на тёмную, набравшую воды губку.

Я прошёл дальше, мимо покосившейся двери, ведущей на кухню – туда было не войти, обрушилась стена. Уцелела гостиная, в ней даже оставался столик, на котором, будто ожидая меня, лежал конверт.

Не сдержав любопытства, я поднял его, но не сразу решился открыть. Впрочем, адресата автор не указал, и послание могло быть оставлено любому и каждому, кто когда-либо переступит порог.

Я всё-таки вытащил чуть сыроватый листок, в одном уголке его тоже уже цвело плесневелое пятнышко.

***

Здравствуй, неизвестный!

Возможно, ты обнаружишь это письмо тогда, когда сам я уже превращусь в пыль. Что ж, зови меня Пайтер, если тебе вообще нужно моё имя, и читай мою историю не спеша, потому что у меня не было желания писать слишком большие письма.

Я всегда был одиночкой. Хоть и родился в хорошей семье, никогда ни в чём не нуждаясь, к двадцати одному году я постарался полностью отречься от родителей и их дел, уединился здесь, в глуши, предпочитая жить охотой, а не заниматься скучными расчётами. Я не научился любить людей и быстрый пульс жизни больших городов, не сумел насадить в себе чувство необходимости кого-то рядом.

Здесь, в лесах, мне было хорошо. Отец, понимая, что не вернёт такого, как я, в лоно семьи, подарил мне этот клочок земли, занявшись воспитанием младшего брата, ставшего его надеждой и опорой.

Скромный мой дом не требовал слишком больших затрат сил, хотя моя семья порой помогала мне – в основном оставляя полезные мелочи и продукты в условном месте, а не набиваясь на встречу. Вскоре я позабыл звук их голосов, их имена и лица. Надеюсь, и они так же легко выбросили меня из памяти, лишь по привычке привозя какие-то бесполезные вещи.

Так продолжалось достаточно долго, я совсем одичал, отпустил бороду, наслаждался пением птиц. Мне было легко и привольно в кои-то веки.

Но однажды утром всё это исчезло, прекратилось, обрушилось, разлетелось прахом… И я могу подобрать и другие сравнения, неизвестный, чтобы описать, как много боли мне это причинило.

В мои леса вторглись шумные люди.

Целая семья, беглецы из города, не умевшие слушать природу, не желавшие её понимать. Они встали лагерем у ручья, где я набирал воду, нарушив и моё уединение, и мой образ жизни, и весь здешний мирок.

И им было хорошо!

Они наслаждались каждым мигом, пока я, заперев дом, приглядывал за ними из чащи. Дети дразнили меня зверем, пусть и не видели ни разу. Их родители смеялись и звали чудаком, не имея на это никакого права. Никто не старался выслушать меня или хотя бы уважить как хозяина этих мест. Я же опасался приближаться к ним. Кто же знает, чего можно ждать от столь странных людей?

В какой-то миг я осознал, что не понимаю их языка!

Я видел их эмоции, читал их чувства, но до меня не доходило ни единой фразы, я не мог вычленить слов. Наверное, необходимость в таком понимании у меня пропала, и постепенно я забыл, как говорить, как звучит речь. Я не чувствовал себя хуже из-за этого, ведь в лесу я прекрасно понимал каждое живое существо. Я говорил по-волчьи и лисьи, мог побеседовать с совой и оленем. Зачем мне были иные наречия?

Я всё реже возвращался в дом, но иногда таки приходил, чтобы написать страницу-другую дневника. Ты не найдёшь его, он погребён слишком далеко теперь.

Написанное я мог прочесть, что, наверное, было странно, а может, мои незваные гости действительно принадлежали другой стране. Как бы я мог это узнать наверняка?

Так или иначе, я следил за ними, всё больше дичая. Я и чувствовал себя зверем, ожидая, что глава семьи вот-вот начнёт выслеживать меня по следам, да только он был слишком слеп, чтобы действительно найти хоть что-то.

Я приходил в свой маленький дом по ночам, устраивался на постели и слушал, как поёт лес. А иногда и не приходил, ночуя под деревом. Они же заглядывали на мою поляну с завидной частотой. Им нравился дом, его добротные стены и крепкая крыша, его тепло, и камин в спальне, и кухонька, куда всегда попадало утреннее солнце.

Однажды они заняли мой дом, и я не вернулся.

Незнакомец, ты спросишь, как же так вышло, что ты читаешь это письмо, находясь в гостиной? Кстати, не слишком ли она обветшала? Наверняка, очень, ведь ни их, ни меня давно нет.

Они называли меня зверем, теперь уже все разом, и однажды – думаю, они сами виноваты в этом – я обернулся таким, каким они видели меня. Я пришёл к ним – в мой – дом диким волком и снял дверь с петель. Я разрушил всё, что попалось мне на пути и…

Наверное, ты понимаешь, что случилось.

Обретя человеческий облик, я не мог больше жить здесь. Я оставил дом сразу после того, как написал эту записку. Оставил, чтобы уйти в лес и никогда больше не вспоминать, как был человеком.

Прощай, незнакомец, спасибо, что выслушал исповедь.

***

Когда я дочитал записку, позади меня послышалось шуршание. Я резко обернулся и увидел крупного, напоминающего волка зверя. Письмо само выпало у меня из рук. Конечно, страннику не страшно было бы умереть от клыков и зубов такого существа – в любом случае я бы… просто проснулся. Но приятного в такой гибели тоже было маловато.

Однако зверь не нападал, настороженно обходя меня по кругу. Я поднял листок, не сводя со зверя глаз, вложил его обратно в конверт и опустил на чистый от пыли прямоугольник.

Зверь замер, настороженно глядя на меня, я же медленно отступал к двери. Не в моих правилах было нарушать чужое уединение.

Пайтер, ставший волком, по-прежнему жил, хоть дом его обветшал много лет назад. Что ж, я запомнил и готов был уйти, рассказать эту историю и другим.

Он… отпустил меня, возможно, угадав мои намерения не до конца угасшим человеческим сознанием, а может, понимая только, что я не представляю для него угрозы.

Мне хотелось бы рассказать, что этот мир лишился городов и давно весь порос лесами, но вряд ли он на самом деле этого не знал, каким бы уединённым ни было его существование. Он должен был чувствовать такие изменения. Или даже он и являлся им причиной, он и ему подобные. Для таких вопросов история не давала даже подсказки.

Дверь ждала меня у ручья, возможно, даже того самого, о котором Пайтер упоминал в своей записке. Или это был совсем другой поток. Я ушёл из этого мира, полный смешанных чувств и отчего-то тоски, и мне не хотелось вернуться.

========== 161. Призрак ==========

Растущие вдоль дороги тополя напоминали больше кипарисы, то ли в силу недавно увиденного сна, в котором я бродил по разрушенному городу, наполовину занесённому песком, наполовину завоёванному морем, то ли просто сами по себе. Пирамидальные кроны, утыкающиеся в небо, за тонировкой стекла высились чёрными колоннами.

Мимо пролетали деревни-сёла-посёлки-городки, все неуловимо похожие друг на друга, все вместе напоминающие декорацию. В тонированном лобовом стекле белёсое от пыли небо, прошитое столбами линии электропередач, вдруг обращалось надвигающейся бетонной стеной, но тут же снова казалось пустым небосклоном. Пугающее ощущение неотвратимой угрозы столкновения длилось до нескольких секунд, пока растительность не обступала дорогу с двух сторон, заключая небеса в траурную тёмно-зелёную рамку.

Перейдя в этот мир, я и не предполагал, что отыщу себя в автобусе, а вокруг будут люди, больше схожие с актёрами, играющими в дикой и скучной пьесе, где им приходится только спать и тихо переговариваться непонятно о чём, а временами выходить прочь, бесследно исчезая со сцены. Сам же я снова занял привычную позицию – стал зрителем спектакля, которого зачем-то усадили под те же софиты.

Я не знал, какой может быть конечная остановка, но почти не волновался об этом. Меня захватило тягучее ощущение дороги, движения вдоль разных и всё же таких одинаковых полей и холмов. Шоссе пронзало реальность и бежало по грани, будто бы не оставляя ни шанса вырваться из круга, замереть, рассмотреть лучше то, что укатывалось назад.

Я почти перестал ожидать, что автобус действительно встанет и выпустит нас всех, потому это случилось внезапно. Выйдя из салона, я удивлённо оглядел пустынный городок. Ехавшие со мной исчезли так быстро, словно их стёрли ластиком.

Место будто и не было настроено ко мне враждебно, но насторожилось, наблюдало, и я чувствовал – оно жаждет, чтобы я поскорее убрался восвояси. Но внутри меня молчал мой компас, мне пока некуда было уходить.

Я шёл мимо ухоженных палисадников, ярких домиков, и, возможно, они должны были выдавать беззаботную весёлость, привольность жизни в таких местах, но на деле каждый скрывал какую-то тайну. Редкие прохожие не улыбались мне, поглядывали неодобрительно, торопились оказаться подальше от меня.

Иногда на пути встречались колодцы, но все – заброшенные, прикрытые листами шифера, заложенные камнями. Казалось, что в них закрыли некое древнее зло, и иногда меня тянуло заглянуть в темноту, отыскать хотя бы какую-то щель, чтобы понять, есть ли там, внизу, вода, или же все колодцы отчего-то пересохли.

Вывернув на новую улицу, я обнаружил разбитые временем бетонные остовы зданий, этакие выброшенные на берег кости китов, ясно доказывающие несостоятельность чьих-то идей, впрочем, так же печально похороненных временем. Неясно только, кто именно ошибался и чьи ошибки увековечили эти громоздкие памятники с колючей проволокой по верху забора.

Вместе с тем я чувствовал, что «там» всё ещё что-то происходит, ведётся странная жизнь, которую не заметить и не разгадать так просто. Может быть, эти зияющие проёмами и окнами громады живы сами по себе, пусть они странные, лишённые смысла, цели и что там ещё необходимо для существования. Что-то в них заставило меня замереть и некоторое время тщательно раскапывать воспоминания, вот только я ничего не нашёл.

Чем дальше я забирался, тем сильнее было гнетущее ощущение. Такое случается, когда к медовому аромату цветов вдруг примешивается неуловимый, но назойливый запах тления. От него нельзя скрыться, и в то же время его будто бы и вовсе не существует.

То и дело меня тянуло свернуть с дороги, отправиться к местным холмам, найти в них отдых, но в то же время я чувствовал, что там на самом деле ничего такого нет – ни холмов, ни отдыха. Мир этот только казался большим, но на деле был ограниченным, сжатым, сплюснутым надколотым сизо-белым небом.

***

Когда я ощутил дверь, то кинулся к ней почти что бегом. Улицы пронеслись мимо, выгнулся кошачьей спиной мост через мелкую речушку с заболоченными берегами, и я почти уже приготовился перескочить порог, когда увидел, что у самой двери стоит призрак. Настолько древним и странным он был, что и не определить – мужчина или женщина некогда превратились в него.

Медленно повернувшись, он смерил меня тяжёлым взглядом.

– А, странник, – он обвёл рукой точно весь мир вокруг. – Как тебе здесь?

– Угнетает, – не покривил я душой.

– О, этого я и добивался, – он удовлетворённо улыбнулся, ощерив чёрную пасть, полную острых зубов. – Хочешь уйти?

– Мне пора, – я взглянул на дверь, чувствуя, что она будет ждать меня совсем недолго,

– Печально, ведь мы ещё не поиграли.

Обернувшись, я увидел, что этот посёлок преобразился, все дома пришли в запустение, выросли сорные травы, дороги стали тропинками.

– Увы, – хотел я возразить, но призрак не позволил, поднеся прозрачный палец к губам.

– Новый лабиринт ждёт именно тебя.

– Меня ждёт дверь, – качнул я головой.

– Дверь? Но тут её нет, – н засмеялся, а дверь исчезла.

***

Дёрнувшись, я проснулся и сел, принимая более удобное положение. Я по-прежнему находился в автобусе, за пыльным стеклом неторопливо бежала степь, над которой растянулось белёсое небо. Я всё ещё находился в пути, а может, уже попал в замкнутый круг, из которого пока не нашлось выхода.

Автобус взбежал на мост и тут же понёсся дальше, мимо пронеслась жестяная крыша старой остановки. В окне мелькнула река, изогнувшаяся змеёй, словно присыпанный пеплом рогоз шевелил листьями на её берегах.

За нашим автобусом неспешно плыла косматая чёрная туча, обещая грозу.

Мне следовало найти иной выход отсюда, но я не знал, как его искать. Компас внутри молчал.

***

Мы резко затормозили. Мои попутчики, теперь больше напоминающие сгустки тумана, будто бы миру надоело формировать из них человекоподобных существ, потянулись к выходу. Я тоже поднялся, ещё не вполне понимая, удастся ли то, что я задумал. Идея, надо сказать, пришла мне в голову совершенно внезапно и была так же бредова, как вся эта гнетущая реальность.

Я остановился в проходе, пока все не покинули автобус, только в этот миг осознав, что у него никогда не было водителя. И в тот момент, когда мне нужно было наконец-то шагнуть на землю, я закрыл глаза и представил врата.

В спину ударил порыв сухого пряного ветра, наполнивший всё вокруг меня степными запахами и жаром. Я сделал ещё несколько шагов вслепую для верности. Ветер улёгся.

Несколько секунд ничего не происходило и не менялось. Тогда я всё же осмотрелся – мир изменился, ни дороги, ни тополей-кипарисов, ни голубовато-белого неба, ни змеистой реки неподалёку. Степь простиралась до горизонта, в насыщенной синеве росчерком вырисовывались птичьи силуэты. Больше ничто не угнетало. Я вырвался.

Путь мой лежал на закат, я двинулся, раздвигая высокие травы ладонями, бесхитростно радуясь тому, что игравшая со мной реальность осталась позади. Вот только мне всё же чудилось, что когда-нибудь я попаду туда снова.

========== 162. Урок ==========

Боль рождается внутри. Она тугим и колючим шаром спазма вспарывает живот и как будто выпускает щупальца, мгновенно заполняющие собой каждую клетку тела. Вот уже реальность рассыпается кусками мозаики, да и была ли она когда-нибудь реальной?

Вместо привычной комнаты, а я засыпал в собственном доме, перед глазами плывут цветные пятна – пестрящий калейдоскоп абстракций. Звуки тают в нарастающем «белом шуме», словно заполняющем меня целиком. Тело перестаёт слушаться и даже ощущаться, сознание, отчаянно цепляясь за последние ниточки связей, пытается сохранить хоть какие-то ощущения.

Отдалённой вспышкой проносится понимание, что я вовсе не лежу, как должен бы. Я стою, я – машина из костей и плоти, которая утрачивает управление, которую ничто не может удержать от падения. И это удивляет, но даже сильное изумление не помогает угасающему сознанию вернуть маломальский контроль над ситуацией.

В следующее мгновение я оказываюсь заключённым внутри тёмной коробки, утратившим все внешние связи, любые контакты не только с собой как с телом, но и с миром вокруг. Ничего больше нет, только некое самоопределение, едва удерживающее себя «я».

Странник – не тело. Многие из таких, как я, путешествуют, легко меняя воплощения своей сущности, переходя из тела в тело, точно они тоже двери. Или – тоже миры?

Тело – костюм, повседневная форма, без которой иногда легко обойтись, но не носить его всё же неприлично. И потому я растворяюсь в покое, больше внимания уделяя тому, что стремлюсь вспомнить хотя бы малейший намёк, где мог оказаться. И, что главное, почему же именно здесь.

Но я не успеваю ни вспомнить, ни найти ответов. Рывками, с той же оглушающей болью, которая таилась во тьме и снова рада вцепиться в меня, из осколков и слишком ярких пятен собирается передо мной изображение.

Я сажусь, чувствуя, как будто бы возобновляется ток крови, как возвращается чёткость зрению, прорастает звук сквозь пустоту белого шума. Пошевелиться трудно, тело так быстро остыло и отвыкло от присутствия сознания, что приходится приложить значительные усилия, чтобы поднять руку, поправить волосы, изменить позу.

Подступает дурнота, но неохотно уходит, точно опускаясь на дно, едва я делаю глубокий вдох.

Наконец утихает, становится почти незаметной и боль. В мире, где я оказался, каменные стены и – внезапно – небо вместо потолка.

***

Я долго приходил в себя, не сразу решившись подняться. Что за дверь привела меня сюда, отчего это произошло так болезненно и неприятно?

Реальность была мешаниной серого и желтоватого – камень и пыль, мельчайший песок и снова камень. Я чувствовал, что заключён в лабиринт, и это было особенно ироничным после того, как я успел почувствовать себя запертым в тёмной коробке тела.

Внутренний компас подсказывал, куда идти, чтобы отыскать выход, но слушаться его было не так-то просто. Я едва сумел подняться, а первые шаги дались с трудом и вызвали новую вспышку боли.

Словно я был изломан, покрыт шрамами или ранами. Но никаких повреждений не было. Я вытянул руки вперёд, рассматривая почти кажущиеся чужими ладони и запястья. Пальцы дрожали, кожа стала чересчур бледной, синева клубилась под ногтями.

То, что со мной происходило, было далеко от нормального путешествия.

Вот только как бы я ни чувствовал себя, мне следовало идти, оставаясь на месте, я уж точно ничего не добился бы.

***

Поворот за поворотом, дверь не становилась ближе. Я гадал, не оказался ли во сне, но боль как будто бы уверяла, что эта реальность реальна физически. И я по-прежнему никак не мог взять в толк, каким образом переместился в этот мир. Последнее, что я помнил – как ложусь в постель, не задумывая никаких, даже сновидческих, путешествий.

Однако мне казалось, что было нечто ещё, пропущенное сознанием в тот самый момент, когда боль накрыла впервые. Неужели кто-то бросил меня сюда насильно? Со злым умыслом?

И кому же я успел так насолить?

Обогнув очередное препятствие, я прижался к стене, пережидая очередной приступ боли. Может быть, и эта пыль, и эти камни столь же ненастоящие, как и темнота коробки, которая представлялась мне совсем недавно?

Я коснулся кончиками пальцев шершавой каменной стены, проследовал трещинкой, где отходила штукатурка, ковырнул её, обнажая рассыпающийся пылью раствор, сжал между пальцами немного песчинок. Ощущения была обыкновенными, не похожими на иллюзию, не сравнимыми со сновидением.

Или это тоже было лишь творение моей фантазии?

***

Может быть, боль на этот раз не мой союзник?

Странная мысль заставила меня остановиться.

Находясь в плену иллюзии или миража, ориентируешься на боль, она ярким маяком указывает, где именно пролегает путь к реальности. Но как быть, если именно она является миражом? Если эта волна, что прокатывается по моему телу, замирая и внезапно превращаясь в колючий и огненно-жаркий шар, на деле лишь фантом, привязавшийся на пути из мира в мир?

Вдруг я стою перед дверным проёмом и не нахожу его потому только, что боль затмевает разум, отвлекает, пляшет болотными огнями, не позволяя рассмотреть истину?

Сам собой в руке моей оказался шаманский нож. Сколько раз я выходил из миров и входил в них, разрезая ладонь или даже с силой вонзая клинок себе в грудь? Сколько раз я вспарывал себя, понимая, что свежая и чистая боль станет пропуском, билетом и платой?

Может ли ритуальное оружие помочь мне сейчас, когда боль заполнила меня целиком и не желает отпускать?

Клинок неярко светился. Такое с ним случалось нечасто, всё же он был из верной, пусть и заговорённой стали, а не из волшебного мифрила. Я удерживал его на ладони, покачивал, как хрупкое маленькое животное, рассматривал, как едва заметный блик перекатывается по лезвию.

Станет ли одна боль меньше, подменяясь другой?

Осторожно я перехватил нож и провёл привычным жестом по руке.

Крови не появилось.

***

Сновидение? Быть может. Но теперь я шёл увереннее, ведь боль, которую я испытывал, на поверку оказалась лишь фантазией. Не обращать внимания на пляску иллюзий проще, когда уверяешься в их иллюзорности.

Магический компас пел в груди в полную силу, и вскоре я всё же оказался в центре лабиринта, прямо перед сложенной из грубых кусков мрамора аркой, за которой клубился туман, подсвечиваемый будто бы звёздным, едва ощутимым и невесомым светом.

Выход.

Где бы я ни был, выход нашёлся.

Оглянувшись через плечо, я только вздохнул. Этот мир и его загадки ничуть не привлекали меня больше. Последний шаг, и путь уносит меня прочь.

***

– Отлично, – слышится голос, наползает на меня, в меня, растекается прохладной водой по коже, окончательно пробуждая. – Ты разобрался.

– Что произошло? – у меня оставались сомнения в том, разобрался ли я на самом деле, может, только сбежал, воспользовавшись удобным случаем.

– Небольшой неприятный сон.

Теперь я вижу: он сидит на краю постели, освещённый солнечными лучами, рыжие волосы кажутся запертым пламенем, текут по плечам, рассыпаясь свободной волной, а вот взгляд тёмный, птичий, внимательный. Он склоняет голову к плечу и улыбается – краткий миг, за время которого я успеваю вздрогнуть.

– Чему ты пытался меня научить?

– Тому, чему ты научился?

– Не понимаю, – силы покидают, и я опять откидываюсь на подушки.

Его лицо меняется стремительно, как бывает, когда по солнечному диску проносятся облака, я вижу затаённую тревогу, но та тут же уступает место безмятежности.

– Станет легче, – обещает он, и его пальцы обхватывают моё запястье.

Его энергия и сила врывается в меня жарким потоком, я закрываю глаза, чтобы полностью раствориться в нём.

***

Прошло несколько дней, пережитое затёрлось в памяти, последние отголоски боли, заблудившиеся в моём теле, растворились, исчезли, окончательно обернулись прошлым. Но я по-прежнему не мог решить, что именно увидел и зачем на это смотрел.

Наверное, урок оказался слишком сложен или чересчур прост. И в том, и в другом случае смысл ускользает, остывая семечком внутри.

Я верил, что некогда это семя прорастёт. Тогда, быть может, я пойму. Как разделил боль и иллюзию боли.

Или в том и был урок?

========== 163. Ты ==========

Когда я только проснулся, с ослепших, скрывшихся за бельмом облаков небес лился дождь, белёсый мертвенный свет проникал в комнату, точно раздвигая шторы тонкими пальцами. Под одеялом же было очень уютно, и совсем не хотелось покидать такое гнездо, где в уголках ещё шевелились неразбежавшиеся сны.

В дремоте и покое, я слушал пение дождя и незаметно для себя снова уснул, чтобы открыть глаза, когда непогода утихла. Во сне мне представлялись метро, поющие под колёсами поездов пути, меркнущий свет, искры огней теряющиеся во мраке.

Когда же я вырвался из этих хитросплетений, в комнату уже заглянуло солнце. Поднявшись с постели, я приблизился к окну и раздвинул шторы, мгновенно оказываясь в водопаде сверкающего обновлённого света.

Над крышами развернулись полотнища синего шёлка, где редкими кляксами плыли белые облака. Притягательный и светлый, наполненный теплом и радостью летний день приглашал на прогулку, подталкивал взяться за пастель, за альбомы, чтобы смешать краски, чтобы рисовать новые миры.

Солнечные лучи жаркими котятами ласкались к щекам, целовали плечи, обжигающе дышали в губы. Но память подкинула мне вдруг осеннюю картину. Наверное, я видел это сегодня во сне среди всех тех образов, что приходили и манили меня, приглашая в новые путешествия. Осень таилась в моих снах, замирала в тенях, в закоулках, терпеливо ожидая того мига, когда сможет потеснить лето реального мира.