Текст книги "365 сказок (СИ)"

Автор книги: RavenTores

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 59 страниц)

– Ты слишком много размышляешь, – пожурил меня соткавшийся из воздуха Чефировый кот. – Лучше возьми земляничного чаю.

– А как же река? – спросил я его.

– У всего есть начало, у всего есть конец, – мудро заметил Кот. – И река когда-нибудь освободится, иначе и быть не может.

– Ну раз уж ты так говоришь, – наверное, я все-таки сомневался, но его и это устроило.

– Раз уж я так говорю, значит, пора пить чай, да.

Вскоре уже мы устроились на кухне, болтая, как прежде, на разные темы. Где-то же река бежала сквозь ночь, шуршала в тисках мостов, ожидая очередного странника.

========== 121. Расколот ==========

Медленно оплывала свеча, плача восковыми каплями прямиком на тарелку. За стенами домика разгулялась ночь, но внутри, в кругу мерцающего неверного света всё же было по-особенному уютно. По крыше шуршал ветер, пробегал мягкими лапками и уносился куда-то далеко, чтобы вернуться буквально через несколько минут и опять беспокойно метаться взад и вперёд.

Домик стоял на пересечении граней.

Одна его часть, та самая, где располагалась дверь, жила в одном мире, а другая, где было единственное окно, находилась в другом. Удивительно, что в обоих царила ночь – в одном мире тёмная, мрачная, полная жути, в другом освещённая полной луной, мирная весенняя, пахнущая черёмухой.

Я же стоял на границе между двух реальностей. Придя сюда, я никак не ожидал, что выбрать наиболее подходящий мир окажется так сложно. С одной стороны, мне хотелось бы сейчас окунуться в поток лунного света, вдохнуть черёмуховый аромат и до утра бродить между полуспящих деревьев, с другой, темнота за порогом манила ничуть не меньше.

– Забавно, что ты выбираешь между ночью и ночью, – прошелестел чей-то голос, когда я как раз решил, что стоит подождать до утра в компании свечи.

– Что же в этом забавного? – я оглянулся и тогда только заметил змею. Свернувшись крупными кольцами, она спокойно лежала в углу домика. Как раз в том, который оставался в мире, пропитанном чернотой.

– По сути, ночь останется ночью всегда, какой бы наряд она ни примеряла, – змея чуть качнула головой. – Стоит ли тогда что-то выбирать?

– Но можно выбрать наряд, – пожал я плечами. – Это ведь тоже выбор.

– Безусловно, всё так или иначе выбор… Не больше и не меньше, – она бы усмехнулась, я уверен, но змеи не умеют смеяться.

– В конечном счёте, от моего решения зависит, какой станет дальнейшая дорога, – попробовал я ещё раз, даже не понимая до конца, в чём же хочу убедить свою внезапную собеседницу.

– А будет ли это важным, если итог един? – она чуть поднялась над полом, качнулась на стене её тень, точно отражение змеи, другая змея.

– Итог… – теперь я сам не сдержал улыбки. – Если ты зовёшь итогом смерть, то к ней можно прийти различными дорогами, и она сама может быть разной. И это имеет значение, действительно имеет.

– О, ну раз ты так говоришь, – она словно потеряла интерес, скользнула в сторону, проползла под столом и взобралась по ножке стула. Теперь свет падал на неё лучше, и я смог рассмотреть тёмную чешую с едва заметным в таком сумраке узором, блестящие глаза, пятна, украшающие голову. Она, несомненно, была ядовитой. – Как ты понимаешь, каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Будет ли на что-то влиять твой выбор, твоё предпочтение, если я сейчас же тебя укушу?

– Я ещё не выбрал, – но мне, конечно, было ясно, куда она клонит.

– Так выбери, – предложила она почти миролюбиво. – А после я укушу тебя, и тогда-то мы посмотрим, изменится ли итог от избранной дороги.

– Ты нарушишь эксперимент, – я сел к столу на другой стул, а она вползла на столешницу. Между нами дрожала свеча. – Если ты укусишь меня сейчас, прежде чем я успею ступить хотя бы шаг по выбранной дороге, то и выбора, считай, никакого не будет, да и дорога не начнётся. Здесь будет совсем другой выбор.

– Да?

– Дать тебе возможность вонзить в меня ядовитые зубы или убить тебя до того, как ты это сделаешь.

И я уложил на стол шаманский клинок. Его лезвие поймало блик и хищно сверкнуло. Таким ножом я мог бы запросто отрубить змее голову.

– Теперь и ты предлагаешь мне смерть, – она легла расслабленной восьмёркой, сплелась сама с собой в знак бесконечности, будто бы противореча тому, о чём мы только что говорили. – Логично, я принимаю такой аргумент. Однако вернусь немного к началу разговора. Между мирами нет разницы, пусть даже в одном светит луна, а в другом нет. Зачем же выбирать?

– Потому что нельзя идти в два сразу.

– А если я дам тебе такую возможность, то?.. – глаза её блеснули омутным зелёным.

– Пожалуй, я лучше останусь целым.

Она долго смотрела на меня, не мигая и чуть покачивая головой, а затем прикрыла глаза и прошипела:

– Но ты ведь совершенно не цел…

***

…К рассвету мы устали от споров и молчали. Свеча давно прогорела, оставив только расплавленный воск, сумрак заставил нас обоих следить друг за другом особенно пристально. Когда первые солнечные лучи прочертили полоску под дверью, а со стороны окна небо просветлело настолько, что стало видно, как узорчатые кроны деревьев обрамляют его, змея недовольно попробовала воздух языком.

– Тебе пора идти, – сказала она.

– И я всё ещё не решил, куда именно.

– Прочь, ни один из этих миров тебя не ждёт, – она равнодушно обвила блюдце, где прежде плакала свеча. – Ни один, потому твоя дверь распахнётся прямо здесь. Или же ты можешь никуда не уходить.

Теперь уже она явно намекала на свой яд.

Поднявшись, я взял со стола нож.

– Значит, мне пора.

Она не ответила, не сказала больше ни слова, мне даже почудилось, что всю ночь я только смотрел на змею, но разговора меж нами не было. Только моя фантазия рассуждала сама с собой.

В тот момент, когда открылась ещё одна дверь, я почти поверил, что змея никогда не заговаривала со мной.

***

Стоя на холодном ветру на берегу моря, я снова вспомнил взгляд змеи, и мне захотелось вернуться. Спросить или сказать что-то важное. Пусть даже сейчас не было ни единой мысли, которая подошла бы к случаю.

Но, конечно, я не вернулся, лишь побрёл по линии прибоя, почти не обращая внимания на то, как волны захлёстывают ноги. Ледяная вода, пробравшаяся в обувь и намочившая мои брюки, казалась мне совершенно ненастоящей. Будто бы я был во сне.

Или – был?..

Я замер лишь на секунду, а мир дрогнул, покачнулся, посыпался осколками. Вновь на меня смотрела змея, вновь между нами горела свеча, а на столешнице лежал нож.

– Видишь, ты вовсе не цел, – прошипела она.

– Интересно, – я вздохнул, всё ещё пытаясь понять, когда же погрузился в сон, когда успел проснуться и что именно мне снилось.

– Думаешь? – наверное, её смех был бы очень заразительным, вот только змеи совсем-совсем не смеются.

– Разве не забавно быть расколотым?

– Но тебе не забавно, тебе тревожно, – сухо заметила она. – Что ж, знаю, куда тебе идти, я помогу тебе с выбором.

– И? – я поднялся и взял со стола нож.

– В темноту, – её глаза отливали омутно-зелёным. – Только во тьме ты сможешь наконец-то найти то, что сделает тебя цельным. – Иди же.

На этот раз я вышел из домика, и меня обступил мрак. Ещё чудилось за спиной змеиное шипение, но дорога ощущалась так ясно и чётко, что я не медлил. С каждым шагом во мне росло странное ликование, и я позволил ему пробивать меня насквозь, устремляясь к небу, где искрились звёзды.

========== 122. Храм ==========

Каменные своды любой шорох превращали во вздох. Казалось, старое здание никак не могло наконец-то вместить в себя весь воздух, какой хотело. Только судорожно вздыхало, вздыхало, точно закаменелые лёгкие всё стремились расправиться.

Я перестал тревожить шагами большой зал, замер, невольно повторяя собой статуи на колоннах, но вздохи ещё какое-то время звучали со всех сторон, пока безмолвие не взяло за горло, подавив последний из них.

Сквозь высокие и узкие арочные окна внутрь смотрел молодой лес, редкие солнечные лучи пробивали полуразвалившийся купол, пронзали острием замерший воздух, падали на давно разбившиеся, обратившиеся крошевом плитки пола.

Я был здесь, когда каждое окно было забрано узорчатым витражом, распускавшимся дивными цветами.

Был здесь, когда центр зала занял алтарь – холодный белый камень, искрящийся в солнечных лучах.

Приходил, и когда камень стал чёрным.

Теперь я смотрел на разрушение, на паутину по углам зала, на обрушившуюся местами лепнину, на проросший сквозь расколотый алтарный камень юный тополь, устремившийся вверх.

Когда-нибудь я буду созерцать, как мощная крона разобьёт на части купол.

Время этого мира никак не могло соизмериться с моим собственным. Я не сказал бы точно, сколько лет утекло между пальцами этих камней, не мог вспомнить, когда же исчез, стёрся, будто и не было, город вокруг этого храма, когда вместо остовов зданий поднялся лес.

Но всё же что-то заставляло меня приходить сюда снова и снова. Медленно двигаться к центру зала под доносящиеся вздохи эха, замирать, запрокидывая голову, улыбаться солнечному лучу.

Я коснулся шероховатой поверхности камня, тронул нежную тёплую древесную плоть, дотянулся до светло-зелёной прохладной листвы.

Одна жизнь сменила другую, храм умер и возродился.

У подножия алтаря ещё поблёскивала утварь – чаши для масел, истерзанный временем подсвечник на десяток свечей, хрупкий золотой сосуд с длинным горлом, некогда хранивший вино. Было больно видеть, что всё это мёртво. Как бы отчаянно ни желали не умирать эти вещи, но они ушли вместе с теми, кто пользовался ими, любовно натирал стенки, заливал новыми маслами, пробовал вино.

Опустившись на корточки, я вытащил нож. Он застрял в каменном крошеве, украшенная накладками из слоновой кости рукоять поблекла, белизна затуманилась, загрязнилась, но вот лезвие было будто бы острым. Клинок не желал умирать вместе со всеми.

Поднявшись с ним в руках, я поймал лезвием солнечный блик, зайчик метнулся по стенам, вычертив осыпающуюся фреску, полузакрытую разросшимся плющом.

Нестерпимо захотелось покинуть храм. Я почти выбежал, не обращая внимания на проснувшееся и недовольное эхо. Остановившись на краю обрыва, я успокоился, только глядя на хрустально-чистый ручей, бегущий внизу. Машинально заправив клинок в петлю на поясе, я двинулся к замшелому каменному мосту. На той стороне меня ждали сдавшиеся лесу улицы города, старые домики, сплетённые корнями с могучими деревьями.

Что здесь было всегда? Чего здесь не было прежде?

Я последний раз оглянулся на храм. Встречались мне и больше, и прекраснее. Но этот почему-то оставил в сердце особенное чувство.

Проследив взглядом скалу, возносящуюся высоко-высоко, я вспомнил, как прежде жители этого города возносили хвалу небесным строителям. Тем, кто придал их миру столь причудливые формы. А теперь некому было славить, но скалы стояли, пусть и обветшали от непрерывных ветров. Всё так же бежала река, она оказалась крепче тех, кто брал её воду, пил её, орошал свои сады.

Углубившись то ли в город, то ли в лес, я нашёл местечко, где было тихо и солнечно. Полянка теперь некогда являлась площадью, в центре которой лопотал фонтан. Вода всё ещё стояла в чаше, но собиралась здесь от дождя, а каменный цветок не выбрасывал брызг. Я сел на край и снова вытащил нож.

Было ли правильно забрать его с собой?

Может, это его отчаянное нежелание рассыпаться бессмысленной пылью и ржаветь выгнало меня из храма, где я любил задержаться подольше?

Я провёл пальцем по узору, нанесённому на рукоять с изысканной точностью. Этот клинок когда-то был ритуальным, но… вгрызался ли он в плоть? Или же им только отрезали щедрый ломоть свежего хлеба? Отсекали часть фрукта в дар богам?

Могу ли я забрать с собой частицу мира, время которого тысячу раз обогнало меня?

Я уже чувствовал – со следующим порывом ветра откроется дверь, мне придётся уйти, и этот мир в очередной раз сменит своё лицо. Нельзя было даже сказать точно, что останется от храма, как вырастет тополь, не сотрёт ли шквальный ветер с лица земли и этот лес, и эти скалы, не обрушатся ли сами основы, давая шанс чему-то совершенно новому.

Можно ли было оставить здесь этот клинок, так жаждавший жить?

Я приложил лезвие к ладони, чуть надавил, только отмечая белым следом будущую царапину, но не напитывая кровью сверкающую сталь. А потом решился.

***

Когда арка прохода раскрылась передо мной, в этой реальности начинался закат. Мягкий свет играл на свежей листве, вызолачивая старые крыши, бликуя в осколках стекла. Город, сплетающийся с лесом, преобразился, стал прекрасным мороком, почти что сном, и на него было так приятно смотреть.

Где-то на другом берегу, я это знал, сквозь трещины в куполе хлынуло в храм закатное сияние, заполнило вздыхающий зал, высветило лица статуи, обращённые вниз.

Мне же пора было идти.

Шагнув через порог, я инстинктивно взялся за рукоять ножа. Пальцы привычно сомкнулись на вставках из слоновой кости, ощутили рисунок. Меня встречал новый мир, хмурый и бессолнечный, низкие облака нависли над самым морем.

Я держал клинок, а дверь за мной захлопнулась с тихим вздохом.

Здесь тоже стоял храм.

Поднявшись по каменным ступеням, я открыл тяжёлую дверь, просолившуюся и тёмную. Внутри грели свечи, серый алтарный камень укрывала алая ткань. Больше там не было ничего.

В этом храме не оказалось бесстрастно взирающих статуй или расписанных фресками стен. Он был прост, словно вырезан из цельного каменного куска – ни лепнины, ни лишних украшений. Сквозь квадратные окна виднелось море, витражей, чтобы приукрасить его, тоже не нашлось.

Купол устремлялся ввысь и был пуст и гулок. Только серый камень, только свечи и алая ткань, укрывшая алтарь.

Я подошёл ближе и опустил клинок по центру. Он – такой яркий, причудливый, узорчатый – внезапно был тут уместен. И мне оставалось лишь отступить, не мешая ему более вживаться в новую и всё-таки привычную роль.

Ушёл я прежде, чем появился жрец. Лишь храм был свидетелем, лишь стены знали, кто оставил дар. На ступенях я простоял долго, всматриваясь в тревожный горизонт неугомонного моря.

Всё же настала пора возвращаться, и медлил я зря, но успел скрыться в тенях до того, как кто-либо меня здесь заметил.

***

Мне долго ещё снился мир, где лес смалывал старые здания, а храм вздыхал, едва вступаешь на изжёванные временем плиты.

Мне снился клинок, оставшийся на алой ткани.

И море. Оно тоже приходило ко мне в сновидениях.

Но пока ни одна дверь не привела меня к ним. Река времени несла меня прочь, час свидания не был назначен.

========== 123. Витражи и крылья бабочек ==========

Дрогнули крылья бабочек, рассыпались витражи.

В ворохе бумаг на столе забылись недописанные строчки. Вихрь вырвал меня из сердца моего дома, и теперь я замер на грани между этим и тем. Я столько раз находился здесь прежде, но сегодня было что-то не так. Сегодня что-то тревожило, билось и звало.

Вокруг встал сумрачный мир, состоящий сплошь из теней и рамок, из полотнищ серой ткани, из насупившихся небес, из тёмной патоки вечных сумерек. Здесь невозможно было найти ни солнца, ни звёзд, ни луны, свет был призрачным, неверным, ненастоящим.

И в нём я тоже терял реальность, обращаясь тенью, а не самим собой.

Словно бы вдруг я оказался позади зеркального отражения, даже не в зазеркалье, а в его тени, в той части, которая никогда не будет подвластна взгляду.

Под ноги легла тропа. Не путь, не дорога, только направление, и мне пришлось идти, потому что иначе можно было окончательно раствориться, растаять в сумеречном мерцании, потеряв всякий намёк на существование.

Времени тут тоже не было, никакого, и каждый шаг, каждое движение на самом деле могло и не происходить, но всё-таки было, я впечатывал в каждый свой жест знание самого себя, будто только так и мог вырваться.

Дрогнули крылья бабочек.

Пространство обратилось, сложилось, расправилось, стало на миг парусом. Грань пошла трещинами, сквозь сумрак пробивал себе дорогу иной мир.

Зазвенело, загрохотало!..

Я стоял на площади, напротив возвышалась часовая башня, стрелки замерли на двенадцати, гулко бил колокол.

Звук нёсся густой волной, от него дрожали стёкла в домиках, замерших вокруг площади, и я видел, как здесь и сейчас начинается время, просыпается свет, настоящий свет, всё обретает реальность.

А потом всё тот же вихрь потащил меня прочь.

Задыхаясь, я опустился на одно колено в собственном кабинете. Недописанные строчки разметало по всей комнате, окна оказались распахнуты настежь. Грань прошла через мой дом, через меня самого и унеслась куда-то ещё.

Витражи…

Откуда они в моих стёклах, всегда бывших пустыми?

Нет, вокруг не мой дом, не мой мир, не моё время. Я рванулся, выискивая взглядом и сердцем дверь, но находя лишь пустые оконные проёмы, что таращились с бесконечной язвительностью.

Мне пришлось бежать, чтобы миновать их взгляды, чтобы наконец-то отыскать… зеркало, тёмную поверхность, молчащую, но не отражающую. И я кинулся в неё, как в стоячую воду, как в омут, как в единственно возможную дверь.

Прошёл насквозь.

Остановившись в шаге от бездны.

Подо мной рокотал поток, целый седой водопад, холодный и страшный, скалил каменные зубья, пенным языком облизывал русло пасти. Я почти упал, удержавшись чудом, как будто чья-то рука в последний момент ухватила за капюшон.

Вот только и здесь не было выхода, и здесь нужно было искать что-то ещё.

От каждого шага в пропасть срывались камешки, словно подсказывая, что и я зря цепляюсь, скоро всё равно окажусь там же, в прожорливом зеве, в ревущей и клокочущей воде, но я всё же поднимался, не прислушиваясь к ним. И наконец сумел отойти от края достаточно, чтобы найти ступени. Старые и замшелые, они вели ещё выше, и там был самый правильный путь.

Поднимался я долго, однако не вышел к вершине, а лишь оказался в иной реальности. Снова чёрной и серой, лишённой всякого цвета и света. На этот раз тут кружили дверные проёмы, пустые и мёртвые, они не держали миров позади. Я шёл мимо них, пытливо вглядываясь, вслушиваясь сразу в себя и вокруг, только бы найти хоть один отголосок, хоть один отзвук жизни.

Над одним из проёмов, почти погасший, трепетал орнамент из крыльев бабочек. Я шагнул в него, надеясь, что не ошибся.

Я разбил витраж, вырываясь в свой мир.

В кабинете прошёлся вихрь, все недописанные строчки, все неоконченные стихотворения разлетелись по комнате.

Окна были закрыты, за ними садилось солнце, падало за крыши других домов, таяло леденцом на языке неба.

– Читай, – шепнул весь дом, отозвавшись гулом. – Читай!

Я поймал белый листок, на нём две строчки, неоконченные строчки почти светились закатным пламенем:

«Где луна, как чужое лицо,

где рассвет, будто шёлковый след…»

Точно адрес.

Листок выпал из пальцев. Сколько ещё миров остались невысказанными?

Подобрав ещё один лист, я прочёл иное:

«Раскроила ночь серпом лунным грудь, раскровила полночь в хмелю дурном, зацветал сиреневый куст, за пруд отправлялись девицы. Знать о том никому не стоило, тихий час, над деревней марево да туман. Уходили девицы в этот раз, лунный лик оплавился в ятаган.

Лунный лик кошачьим зрачком повис, лес встал тёмный, ласковый, не чужой. От подруг отстала – таков каприз, где-то стон услышала будто свой. На поляне, серебряной от росы, повстречала юношу, краше нет. Распустила завязку своей косы, поклялась любить его сотню лет…

Май стучался пьяный в окошко к ней, девицы-подружки венки плели, он шептал ей ночью: «Меня испей», в мягкость трав ронял её, в ковыли. Утром пробралась она на порог, оправляла платье, не помня стыд. Ночью будут ждать её сто дорог, ночью убежит она только с ним. Страсть прошила сердце насквозь-насквозь, и уже не видеть других никак, не идёт с подружками, всё бы врозь, ждёт заката жадно, да будет так. Майский мир качается за окном, душит вечер солнышко на груди. Быстро за околицу, будто днём, шустрою лисицею – так уйти. Лес склоняет ветви и прячет в тень, совы голосят, соловьи поют. Ждёт её тот юноша, где цветёт сирень, где в пруду лесном звери пьют».

Сказка. Неоконченная и терзающая.

Солнце как раз скрылось, и я отвернулся от окна. Нужно дописать, дать жизнь следующим строчкам. Нужно отыскать верные слова.

Крылья бабочек. Цветные витражи.

Мне стало спокойно и даже немного пусто. Листки с обрывками снов сами собой сложились на стол. За окнами разливались сумерки, а где-то внизу гудел чайник, подзывая к себе.

Вечер будет тихим, именно в такие приходят истории, рассаживаются вокруг, давая записать себя, запечатлеть, запомнить.

И пусть в глубине души я ещё слышал, как опасно зовёт к себе бездна, я ещё помнил, как пустым взглядом смотрят тёмные окна, на самом деле опасность давно миновала. Нужно было взять за перо – и только-то.

– Читай, – последний раз вздохнул ветер.

Мне подсунули новый листок, и я лукаво улыбнулся, вспоминая сразу эти строчки:

«Чистою водой умывался город,

Пели мостовые, звенели трамваи в такт,

Мне казалось, был я когда-то дорог.

Теперь – пустяк.

Чистою водой умывалось небо,

Облака бежали прочь, не услышав знак.

Мне казалось, я никогда тут не был,

Обернулся – враг».

Читать… Мне нужно было прочесть, прочесть их все, каждую, каждое. Оживить голосом в текучих сумерках.

Так что пора было сделать чай и начать, начать читать. Строка за строкой.

Дрогнули крылья бабочек.

Зажглись витражи.

========== 124. Выпускать миры всегда больно ==========

Эту историю я гримом писал по лицу. Словно сам для себя стал холстом, и листом, и картиной. Я рисовал небо на пасмурном лбу, солнце в зените, и ночь, приходящую вовремя.

В глазах моих колыхался весенний туман.

Пальцы испачкались чёрным, уголь въелся в кожу. Уголь лёг на губы, всё обернулось тьмой. Грим обернулся сутью, маска стала истиной.

Я переписывал собственную судьбу.

Сквозь меня тёк туман, проносились огни фонарей, пробегали потоки вешней воды. Я был заполнен и пуст, тёмен и светел, во лбу моём горело солнце, в глазах утонули лунные тени, стлался по щёкам туман.

Знаки сбежали по шее и перешли на плечи, скользнули, обвив запястья, спустились к груди. Я рисовал без устали, точно внутри меня воскресали и гасли тысячи тысяч солнц.

Когда я закончил, то стал небосводом со всеми звёздами и светилами. Стал землёй с лесами и реками, стал целым миром, заключённым в хрупкое тело, ломкое тело, которое так легко поддаётся времени.

Я рисовал на коже мир, мир оживал под ней.

***

Привычным жестом я зачерпнул золы из только что остывшего костра. Серым пеплом провёл по лбу черту, отделив небо от земли, поставил точку, обозначив молодую и тёмную луну.

Я рисовал золой на щеках горы, я вёл сеть рек через собственную грудь к животу и ниже, ниже… Я замер, когда мир на мне был закончен.

В один миг он пронзил меня, пробил навылет, вырвался из оболочки и развернулся, как разбрасывает крылья орёл, поднимающийся с восходящим потоком воздуха.

Мир пронёсся сквозь меня и оставил на краю, а я, задыхающийся, лишившийся самого себя и нашедший себя вновь, стоял нагим, ожидая, когда же уляжется боль.

Выпускать миры всегда больно.

***

Выпускать миры всегда больно, и всегда вместе с ними теряется часть самого себя, разлетается клочьями облаков, стаями птиц, рассыпается песком по новым, едва рождённым пляжам, распадается пенной волной.

Оставшись под сенью деревьев, я лежал, обессилевший на чёрной и влажной, насквозь пропитанной жизнью земле и смотрел на узор кроны, вычурно лёгший на лазурное небо.

Я смотрел, ожидая, когда сквозь меня пройдут ростки, когда я обращусь травой, отращу корни, растворюсь полностью.

Мне пришлось встать и уйти, потому что в этом мире моё время закончилось, и он, рождённый из меня, не захотел принять меня навечно.

Судьба путника порой оборачивается не самой приятной стороной, дорога зовёт и тогда, когда больше не в силах идти. И отказать ей нельзя, не получается, никак не отступиться.

***

Пальцы были испачканы синим и чёрным. Если бы краска только могла, она собралась бы каплями на кончиках пальцев. Из каждой капли родился бы маленький и совсем хрупкий мирок.

Я бездумно провёл по щеке, извилистая полоска могла бы стать океаном, но осталась полоской, не доведённая до конца.

На моё плечо опустилась тяжёлая рука. Я намеренно не оборачивался, ожидая, когда же раздастся голос, но чужие пальцы макнулись в черноту и выкрасили мне губы.

– Сын.

– Отец, – откликнулся я.

Теперь мы смотрели друг другу в глаза.

– Ты тратишь себя.

– Выпускаю миры.

– Слишком много.

– Мне это нравится.

– Зачем?

На этот вопрос ответа у меня не нашлось. Я лишь откинулся ему на грудь, оказался в его руках, почувствовал себя маленьким и хрупким, как тот неродившийся из капли краски мир.

Он обнял неожиданно крепко.

– Когда-нибудь мне придётся переткать тебя из туманов и рос, собрать из отблесков зари и осенней свежести. Выложить листьями палыми и наполнить дождевой водой и первым снегом, потому что ты растратишь себя всего.

– И я проснусь в невозможно-светлой комнате твоего замка, за окном будет стоять плачущий кровью лес, а ты встретишь у подножия лестницы, чтобы опять отпустить растрачивать себя, – засмеялся я в ответ.

– Запру.

– Путника? Странника, который может открыть дверь в самом себе?

Мы замолчали.

Внутри меня искал себе место и сворачивался клубком вопрос «Зачем». Ему неуютно было в клетке из рёбер, тесно слушать бьющееся сердце. Он царапался и тянул длинную морду.

– Ты подарил мне нового зверька, – произнёс я вслух. Голос был монотонным и размеренным.

– Он уйдёт со мной.

– А ютится будто навеки.

– В тебе ему тепло, – отец усмехнулся над моим ухом.

Он был много выше меня, много сильнее. И мне никогда его было не догнать.

***

Много позже я сидел у камина, а отец расположился напротив меня. Мы не разговаривали, только встречались взглядами. Мало кому понравилось бы его присутствие, но мне было так хорошо и спокойно, как не бывало уже давно. Зверь по имени Зачем лежал у моих ног, в клетке груди ему не понравилось – слишком уж тесно.

Мы молчали, но я знал всё, что он хотел бы мне сказать.

Сколько раз мы некогда говорили об этом, что изменилось?

Мы никак не могли привыкнуть: я – к излишней опеке, он – к тому, что с моих пальцев часто срываются кровавые капли, чтобы напитать двери, чтобы взрастить миры.

– Когда-нибудь ты кончишься, – вдруг произнёс он. – И тогда я разрушу их все, все до единого, чтобы собрать тебя вновь.

– Как жестоко и страшно.

– Ты знаешь, кто я.

– Как и ты – кто я.

В его глазах была тьма и любовь, в моих непримиримость и… Что ещё?

Мы улыбнулись друг другу.

– Но внутри тебя я вечно жив.

– Так и есть.

И снова нас обняло молчание. Возможно, будь здесь мать – и мы не стали бы говорить ни о чём подобном. Не при ней, не так, чтобы она слышала, хоть она и знала насквозь каждый наш разговор.

Но есть всё же разница между произнесённым прямо в лицо и тем, что приносят ветра.

***

Эту историю я выписывал гримом по собственной коже. Ложился неровно, получалось не то. Но я начинал снова и снова, я пытался ещё и ещё. Первый мир должен был выступить сквозь меня.

Я был и не был один, рядом горел костёр, и золой наверняка получилось бы лучше, но я творил в себе солнце, я поднимал сквозь себя плоть суши, я вёл реки и наполнял моря.

Во мне вырастал и расцветал первый мир, а я был ему дверью, дорогой и проводником разом.

– Такова твоя суть, – голос матери прорезал тьму, будто нож.

– Он потратит себя всего, – отец не хотел признавать.

В этом был их извечный спор, и мне оставалось только отпустить их обоих и искать собственный ответ.

Черта, точка, полукружье, я выписывал слово за слово, фигура за фигурой, танец за танцем новую реальность.

Когда-нибудь все они, каждая из них, откроются и впустят меня, странного, может, безумного демиурга. Когда-нибудь, но пока это я должен их выпустить.

Пусть больно, пусть на кончиках пальцев уже никакая не краска, у меня ведь и не было алой.

На коже цветут знаки, прорезанные внутри, под кожей течёт звёздное небо и серебрится, растворяя меня.

Я туман, дым осенний, безумный ветер пустошей.

Я солнце и заходящая луна.

Я небосвод, я морское дно, я чаша, полная влаги.

Творец, путник, странник, открывающий двери, зажигающий маяки, отпускающий звёзды на волю.

Ещё черта, ещё точка, – и взрывается болью новое солнце.

Я растрачу себя.

Отец соберёт в ладони. Мать вдохнёт новую жизнь.

Так будет, так было, так есть.

Черта…

========== 125. Эверик ==========

Казалось, в вечернем воздухе натянулись невидимые струны. Можно было ощутить кожей то, как они напряжены в иллюзорной неподвижности. Тишина словно звенела. В такой атмосфере нельзя было оставаться спокойным. Безграничное небо вокруг походило на океан с пышными тучами-кораблями, иссиня-сизыми, загромождающими беспечную лазурь. Солнце садилось, подсвечивая облака алым, розовым и золотым. А мы…

Мы замерли на вершине холма, почти что горы, нависающего над лесом. Он – маг, пригласивший меня в этот мир – наблюдал, как медленно тучи сбиваются в огромную армаду, и на губах его цвела улыбка. Стоит солнцу уйти – настанет час грозы, это знали мы оба. И были готовы, ждали стихию, точно благословение, но пока что воздух оставался пронзительно тих. Ветер спал в травах и кронах, птицы смолкли, звери, чувствуя наступающий грозовой фронт, поспешили найти убежище.

– Нет ничего лучше грозы и бури, чтобы пополнить магический резерв! – он осмотрел притихший лес ещё раз, просчитывая, куда будут бить молнии. Ему нельзя пропустить ни одной. Я молчал, понимая, что эти слова вовсе не открывают главную цель. Они прозвучали только для того, чтобы хотя бы немного ослабить пружину внутри.

Наконец последний луч солнца блеснул над кронами и скрылся за горизонтом. Тут же ветер несмело тронул листву, но уже через мгновение беснующимся зверем помчался по лесу, набирая силу и склоняя ветви к земле.

***

Магический купол – надёжная защита от бури. Из-за него я видел, как Эверик танцует со стихией и магией, а на такое нечасто удаётся полюбоваться.

Волны энергии окутывали, струились, бесновались, свивались клубками и вихрями. Они обнимали фигуру Эверика, пока тот ловил молнии. И не всегда было ясно, не сломают ли они хрупкое тело, вместо того, чтобы впитаться, войти и слиться с ним.

Эверик был сосредоточен и терпелив. Пусть ливень уже промочил его до нитки, а тёмные волосы блестящими прядями облепили лицо и спину.

Самое сердце грозы находилось прямо над холмом, здесь чувствовалось единение с великой и милосердной Матерью этого мира, это именно она дарует здесь жизнь и открывает Врата Смерти. Эверик ждал того мига, когда сможет взглянуть ей в глаза, но ни на секунду не останавливается, шаг за шагом вырисовывая фигуры танца-заклинания.

Мне бы тоже мечталось выйти под этот дождь, вместо того я касался прозрачной стены, ощущая её напряжённую холодность.