Текст книги "Все романы Роберта Шекли в одной книге"

Автор книги: Роберт Шекли

Деннисон опустил голову на руки. Может быть, он сошел с ума? Если двигатель работает, передаточный вал вращается, то почему тогда яхта стоит на месте?

Думай!

Мотор работает, и вал вращается. Значит, дело в винте. Может, винт как-нибудь погнулся?

Вряд ли. Он сам проверял его на Сент-Томасе. Тяжелый бронзовый винт был совсем новый и в полном порядке. Они должны были налететь на что-нибудь здоровенное и прочное, чтобы погнуть лопасти. Но они вообще ни на что не налетали.

Тогда в чем дело?

Принимая во внимание, что винт до сих пор соединен с валом, рассмотрим другие причины, которые мешают ему толкать яхту. Дефект конструкции? Какой еще дефект? Винт – деталь простая, всего две бронзовые лопасти, насаженные на бронзовую втулку. Когда судно идет под парусами, лопасти сомкнуты, чтобы не было сильного сопротивления воды. При работающем моторе они раздвигаются.

И тут Деннисон понял, что произошло. Днем, пока он не видел, капитан Джеймс нырнул под заштилевшую яхту и связал обе лопасти неработающего винта вместе. Наверное, поясом.

Другого объяснения нет. Морские водоросли не могли опутать винт, это сделал капитан.

Деннисон вернулся в рубку, повернул дроссель в другую сторону и попробовал дать задний ход. Никакого результата. Переключил на нейтральную скорость, выдвинул дроссель и пощелкал передачами в надежде, что сотрясения освободят винт.

Глухо.

Деннисон отключил двигатель и вернулся на нос. В голове – ни единой мысли. Он снова опустил голову на руки, стараясь справиться с тошнотой и слабостью. Его захлестывали волны глубокой депрессии, безнадежности и всепоглощающего отчаяния. Он все еще оставался на палубе хозяином, но Джеймс царил над всем ниже ватерлинии, от балансира до руля. Они разделили яхту между собой, граница шла по ватерлинии, и Деннисону досталась далеко не лучшая половина.

Прежде ему казалось, что капитан цепляется за балансир в тщетной надежде продлить как можно дольше последние минуты своей жизни. Цепляется почти бессознательно, чисто рефлекторно. Он и не предполагал, что Джеймс взял в свои руки половину судна, ту, что скрывалась под водой. Ему не приходило в голову, что Джеймс может строить планы, как вернуть себе оставшуюся половину кеча, ту, что над водой.

Теперь сомнений нет. Человек за бортом наверняка рассмотрел сложившуюся ситуацию, взвесил свои шансы, прикинул степень риска и выработал собственный план. Он изрядно попотел, связывая вместе бронзовые лопасти, как раз на тот случай, если Деннисон решит запустить двигатель. Потому-то за все это время он и не пытался вскарабкаться на палубу. Даже тогда, когда знал, что Деннисон спустился вниз.

Значит, Джеймс чего-то ждет.

Чего же?

Он ждет, когда наступит подходящая минута.

Что можно считать подходящей для него минутой?

Это знает только Джеймс. Это часть его плана. Плох он или хорош, неизвестно. Но капитан начнет действовать, только когда приготовится.

«Я должен понять, что это за план», – подумал Деннисон.

Часы показывали пять минут одиннадцатого. Луна опускалась все ниже к горизонту на востоке и зашла уже за грот-мачту. На палубу легли тени, и казалось, все пришло в движение. У самого штурвала сгустилась причудливая тень, похожая на человека, на маленького скорчившегося человека, который правит неподвижной яхтой. А те, другие тени, в рубке и позади мачт – кто они?

Успокойся. Перестань выдумывать черт знает что.

Кеч качнуло, и мачты описали по небу круг. Деннисона бил озноб, он сидел на кокпите, подогнув колени и положив на них голову, которая просто раскалывалась от боли. Он закрыл глаза, и под веками сразу же поплыли огненные пятна. Лучше уж смотреть на огонь, чем на тени.

Все чудесно. Он может немного поспать.

Стоп! Он еще не может спать! Капитан придумал какой-то план. Деннисону позарез нужен свой план, лучший, надежный. План, как навсегда избавиться от этого паскудного плавучего ублюдка за бортом.

Налетел легкий ветерок, и Деннисон задрожал еще сильнее. Ветер подсказал ему одну идею. Прикрыв веки, он принялся рассматривать ее со всех сторон.

Да, план, несомненно, хорош. Он сработает. Рискованно, конечно, но оставлять капитана за бортом еще рискованней. Лучше попасть в любой шторм, землетрясение, пожар или торнадо – да все на свете! – чем под безжалостную руку капитана Джеймса. Этот план, если придерживаться его, не отступая ни на шаг, приведет к полной и безоговорочной гибели человека за бортом.

«Я сделаю это».

Деннисон прокрутил в уме все подготовительные шаги: «Сперва нужно тихо пройти на корму, к кокпиту. Поднять крышку люка на корме. Найти внизу помпу. Подсоединить к шлангу.

Помпа связана с бензобаком. Если случится пожар, помпой можно откачать за борт бензин из бака по длинному неопреновому шлангу.

Десять или двадцать галлонов бензина тонким слоем растечется по воде вокруг яхты. А ветер дует с кормы. Бензин перетечет к носу, охватит кеч кольцом.

А потом я подожгу его.

Одна загвоздка – так можно остаться без судна. Бензин горит будь здоров. Могут вспыхнуть паруса, тросы, обшивка. Потерять судно – все равно что потерять жизнь.

Рискну. Я пойду на все, только бы пустить ко дну эту тварь!»

Деннисон встал, чувствуя себя сильнее и увереннее, чем в течение всего дня. Он бросил взгляд на нос яхты. Никого. Разувшись, он быстро пробежался до кокпита. Поднял крышку люка на корме и нашел шланг. Под ним, отдельно, лежала трубка-переходник от линии, ведущей к бензобаку. Деннисон подсоединил переходник к помпе. Потом подтащил конец шланга к бортовому шпигату. Слабый ветер почти стих. Спички в кармане.

Все готово.

Но сперва нужно предпринять некоторые меры предосторожности. Деннисон подошел к трапу и вынул из специального гнезда огнетушитель. Передвинул защелку распылителя и положил огнетушитель на пол рубки. Теперь у него есть защита от пожара, который может заняться на палубе.

Что еще?

Он бесшумно прокрался на нос и исследовал каждую подозрительную тень возле брашпиля. Ни одна из них не оказалась капитаном. Деннисон вернулся на корму.

Ветер еще не утих.

Начнем.

Деннисон встал у помпы и начал работать рукоятью. Помпа заскрипела и завыла, но из шланга не пролилось ни капли бензина. Он качнул еще раз двадцать, потом остановился. Что-то не так.

Надо было учесть, что помпой давно не пользовались. Все подвижные соединения деталей насоса могли заржаветь. В насос нужно залить немного жидкости и предварительно прокачать.

Но заливать было нечего.

Боже, все против него! Такой прекрасный план неминуемо сорвется, если он не достанет немного жидкости, неважно какой, чтобы залить в этот паршивый насос!

Деннисон отошел от помпы, движимый смутной надеждой, что удастся отыскать ведро. Он спустит его за борт и зачерпнет немного воды. Босые ноги Деннисона прошлись по влажному месту.

Мой бог! Небольшая лужа в углу рубки. Скорее всего, роса.

Деннисон присел на корточки перед лужей и только сейчас понял, как ему хочется пить. Когда он пил в последний раз? Утром, почти десять часов назад. Даже еще больше! Он выпил кофе в семь утра, и все. Получается, он не пил пятнадцать часов – и десять из них он провел под палящим солнцем.

Ему нужно попить воды. Но воды не хватит и на него, и на помпу. Если он откажется от плана с бензином, он попьет. С новыми силами он вернется на свой пост на носу яхты, с багром в руке, и подождет, пока капитан не высунется из-за борта.

Деннисон преодолел искушение. Он собрал воду в ладони и вылил в помпу. Потом быстро заработал ручкой, вверх и вниз. Послышалось шипение, и по шлангу хлынул бензин.

Он подставил руку под шланг, чувствуя, как по нему напором бьет жидкость, потом поднес ее к носу.

Так и есть, бензин.

Деннисон сто раз качнул рукоять. Потом еще пятьдесят, хотя руки ныли невыносимо. Воздух наполнился бензиновыми парами. Джеймс наверняка уже унюхал. Не попытается ли он взобраться на палубу именно сейчас?

Деннисон поспешил на нос, но он был пуст. Джеймс не появился. И нетрудно догадаться, почему.

Пожилой человек проболтался в воде десять часов, соль жгла ему глаза, ноздри и рот. Вероятно, он и не почувствовал запах бензина! Но даже если и почувствовал, и услышал шум работающей помпы, он все равно не полезет на борт сейчас. Единственное, что поддерживает ослабевшего старика – это его план. Вода отняла у капитана силу, притупила сообразительность, разрушила волю. Все, что еще удерживало последний проблеск жизни в нем – это план. Смертельно уставшие люди часто впадают в мономанию. План стал для Джеймса идеей фикс. Его нельзя изменить, ускорить исполнение или отложить. Для капитана это значило бы распрощаться с последней надеждой, с последним звеном, которое связывало его с жизнью. Если Джеймс что-то и унюхал, он решил, что это всего лишь небольшая утечка бензина. И не двинулся бы с места.

Деннисон подсчитал, что бензин уже успел распространиться до самого носа. За бортом плескалось около пятнадцати галлонов, вполне достаточно, чтобы охватить кеч смертоносным кольцом. Довольно. Теперь бросить туда зажженную спичку.

Он вытер руки и достал из кармана спичечный коробок. Внезапно в нем проснулась жалость к несчастному, глупому старику-капитану, выброшенному за борт, обезоруженному и обманутому. Жаль, что он не утонул мирно и спокойно.

Прости, кэп.

Деннисон вынул спичку и чиркнул о коробок. У спички отломалась головка.

Спокойно.

Вторая и третья спички зажечься не пожелали. Деннисон достал сухую спичку из последнего ряда, чиркнул и увидел, как на кончике заплясал слабый огонек. Он бросил спичку за борт. Но она погасла, не успев долететь до залитой бензином воды.

Черт!

Деннисон вынул сразу четыре спички, поджег, с минуту смотрел, как они разгораются, и швырнул их в воду.

И вода за бортом вспыхнула!

Язык пламени опалил брови Деннисона, волосы затлели. Он отскочил от борта. Вокруг яхты взметнулся столб огня, заключив судно в пылающее кольцо. Из-под носа парусника донеслись пронзительные крики.

Было невыносимо слушать, как кричал капитан. Его вопли резали уши. Высокие, почти женские визги раздавались через короткие промежутки. Деннисон увидел его – циллиндрический комок огня, живой факел, ринувшийся прочь от судна. Он нырнул, не показывался десять, двадцать, тридцать секунд, затем снова всплыл на поверхность, все еще пылая. Объятый пламенем человек бился в воде, безостановочно крича, и Деннисон окаменел. Он только сейчас расслышал, что кричит Джеймс.

«Пальцем бы не тронул! Как сына родного!»

Старый брехун! Деннисон заставил себя смотреть, как огонь постепенно гас, черное тело остывало, разваливалось на куски и погружалось в морскую бездну.

Капитан был мертв.

Но страдать и сожалеть некогда. Один из фалов загорелся, грот вспыхнул, осыпая палубу снопами искр. Деннисон бросился к рубке и схватил огнетушитель. Горела обшивка правого борта, за который он скачивал бензин.

Деннисон окатил борт белой струей углекислоты. Парус занялся слишком высоко, не достать. Он затоптал горящие обрывки фалов и клочья парусины, которые упали на палубу, и забил руками начавшую тлеть рубашку. Огонь уже переметнулся на покрытый лаком транец.

Он сбил его, но тут снова занялся правый борт. Деннисон окатил его углекислотой из баллона, опустошив огнетушитель до дна. Потом сломя голову бросился в рубку, сорвал со стены баллон порошкового огнетушителя. И погасил пламя на правом борту. Бензин на воде догорал невысоким синим пламенем. Пожар утихал. Деннисон затоптал еще несколько горящих клочков на палубе и ухитрился погасить искру, перелетевшую на фок.

Огонь на воде погас. Деннисон дважды обошел всю яхту, заглядывая во все закоулки. Похоже, опасность миновала.

Пожар закончился, и кеч был в его руках. Где-то там, в воде, кружились и опускались на дно останки капитана. Грот сгорел полностью, фок нужно чинить. Но по крайней мере…

Деннисон поднял голову. Он быстро обернулся и увидел белоснежный сияющий грот над головой.

Но ведь грот сгорел, разве нет?

Он поднялся, потом снова сел на крышу рубки. Голова кружилась. Он взглянул на часы. Десять ноль шесть. Легкий ветер надувал паруса, и кеч шел своим курсом, никем не управляемый. Луна висела низко, у восточного горизонта.

Заскрипели блоки. Деннисон схватился за нож, висевший на поясе, и крепко его сжал. Прикосновение к холодному металлу успокоило его. Тогда он снова повернулся и посмотрел на грот, белый, исчерченный почти незаметной сетью снастей на упруго натянувшейся парусине. За ним виднелся фок, тоже наполненный ветром.

Они не горели. Никакого пожара не было.

Чтобы увериться в этом полностью, Деннисон быстро пробежался по палубе, оглядев все, особенно борта и корму. Ничего не обгорело, даже краска и лак. Он снова сел на крышу рубки.

Неужели все это ему приснилось? Воспоминание о пожаре было таким же четким и ярким, как все, что он помнил вообще. С ума сойти! Господи, какая же ужасная штука – человеческий разум! Он соткал этот пожар из темноты, страха и собственного желания. Он все это время сидел на крыше рубки с закрытыми глазами и фиксировал каждое мгновение пожара, изобретая на ходу трудности, преодолевая их, вставляя куски диалога…

«Как сына родного!»

Деннисон поежился и обнял себя за плечи. Неужели весь этот кошмар был сном?

Да. У них нет никакой помпы. Господи ты боже мой! Это надо же, помпа! Никаких помп, никаких шлангов, бензин вообще невозможно никуда перекачать из бака. Наверное, он начал грезить, когда присел на крышу, сразу после неудачи с винтом.

Это-то уж точно не сон.

Деннисон сел на крышу рубки, закрыл глаза и сочинил историю о воображаемом пожаре, точно так же, как раньше он сочинил сказку о Южных морях. Но между этими двумя историями есть значительная разница. Он точно знал, что история с Йа-Хики – неправда. А в этот пожар он поверил.

Да это же настоящая галлюцинация, а?

На мгновение Деннисон почувствовал прилив гордости за себя. Он только что пережил самую настоящую галлюцинацию, что свидетельствовало о том, как много он испытал за последнее время. Но гордость за данное достижение увяла и уступила место чувству острой тревоги. Там, за бортом, притаился человек, который только и ждет момента, чтобы прикончить его. Забывать об этом нельзя.

Моя жизнь зависит от того, что я сейчас сделаю. Моя жизнь зависит от того, сумею ли я разгадать план капитана и сорвать его. Это главное. Все остальное – ожоги от солнца, жар, озноб, жажда – все это может подождать. Мне нужно быть сильным и твердым, как тогда, с Эррерой.

Теперь я знаю, что галлюцинации бывают и со мной. Я буду начеку. С этой минуты – только правда. Ложь слишком опасна для меня сейчас. Я должен мыслить ясно, угадать план Джеймса и что-то предпринять. Я хитрее его. Так что понять его замысел – дело несложное.

Итак, что мы имеем? Капитан Джеймс наверняка придумал, как проникнуть на кеч. Я вывел это заключение из такой предпосылки: у капитана богатый опыт действий в критических ситуациях. Также следует заметить, что план этот логичен, невзирая на его теперешнее положение. Касательно физической стороны план его, несомненно, хорош. Джеймс знает все о яхтах, воде и верно оценивает свои силы. Единственный недостаток плана состоит в том, какую роль он отводит лично мне. Поскольку, несомненно, какую-то роль он мне отводит.

Для этого он должен понять и определить мой характер. По мнению Джеймса, я – всего лишь жалкий бездельник, бродяга, сопляк, человек дружелюбный, но хитрый, приспособленец и трус. Джеймс решит, что я был таким и таким останусь навсегда. На этом и построен его план.

Но, к счастью для меня, Джеймс – человек глупый. Он не разбирается в людях. Для него внешность означает все. Он видел меня-на-Сент-Томасе, но разве он знал меня-в-Корее?

Джеймс понятия не имеет, что я прошел Корею и остался жив, что я вынес постоянный холод, голод, издевательства и все опасности, какие только могут обрушиться на человека. Я врал и оставался в здравом рассудке, когда остальные мерли, как мухи, или трогались умом. Он ничего не знает о той ночи на контрольно-пропускном пункте, когда красные открыли по нам огонь. Он не подозревает, что тогда я совершенно хладнокровно выполз из домика с винтовкой наготове, прицелился на вспышки выстрелов и…

Но я должен быть честен с самим собой. Не было никаких вспышек. У этих красных сволочей, наверное, на стволах имелись насадки-гасители вспышек. Некуда было целиться, на темном склоне горы – ни единого огонька. Только пули били по окну, рикошетили от цистерны из-под солярки и зарывались в землю. Куда стрелять в ответ, не в гору же? Поэтому я и не стрелял.

Но все остальное правда. Я-в-Корее такой же настоящий, как я-на-Сент-Томасе. Все это в прошлом, и сейчас новый я сижу на корме яхты.

Да, Джеймс не знает о самом важном событии в моей жизни. Он что, действительно считает, что я не смогу его победить? Думает, что я испугаюсь его? И все потому, что он не знает о Шанхае…

…и о том, как я встретил любовь, внезапную смерть и вечную жизнь, которые смешались в одно и втиснулись в несколько коротких дней и ночей. Корея закалила меня в горне тяжких испытаний, а Шанхай навсегда определил мой характер. Этот город поставил на моем лбу клеймо: «Использовать только в Шанхае». Некоторые места накладывают на людей неизгладимый отпечаток. Вот почему есть американцы, которые живут в Париже, и англичане, которые всю жизнь проводят в африканских колониях, и голландцы, которых никак невозможно выдворить из Индонезии. Может, кое-кто из таких переселенцев и наживается на чужбине, эксплуатируя туземцев. Но таких деятелей можно пересчитать по пальцам. Некоторые предпочитают жить в прекраснейших на свете краях. А другие живут в такой глуши, из которой сбежала бы и собака. Их просто тянет к таким экзотическим местам некая непостижимая и неодолимая сила. И эти края становятся для них родным домом, с которым не сравнится ничто на свете.

Вот таким домом и стал для меня Шанхай. Это мой город. И он исчез, пропал, перестал существовать, когда красные взяли над нами верх. Теперь проще попасть в самые заповедные закоулки Аравии, чем в Шанхай. Мой город потерян навсегда, и у меня не осталось даже какого-нибудь сувенира, вещицы, на которую можно было бы взглянуть – и вспомнить. Все, что мне осталось – несколько воспоминаний, но и они со временем тускнеют и понемногу тают. Наверное, вскоре они совсем угаснут, и я не смогу отличить дорогу на Нанкин от Мотт-стрит. Международный городок в моем представлении станет неотличимым от Рокфеллер-центра, Бунд будет как две капли воды похож на Пятьдесят седьмую улицу, и даже образ Джейни растворится среди лиц сотен других девушек. Возможно, от этого я стану только счастливее, кто знает? Потому что эти воспоминания причиняют слишком много боли.

В тысяча девятьсот сорок седьмом отступающие армии Чан Кайши все еще удерживали большую часть Китая. Китай был нашим союзником. И вот армия Соединенных Штатов решила дать японцам передышку и отослала некоторые части в Шанхай, в отпуск. Первые отпускники попали в Шанхай в августе, и я был среди них – вместе с остальными ребятами из шестой и седьмой дивизий Корейской оккупационной армии.

Наш корабль поднялся по реке Вангпо и стал на якорь, и мы увидели на пристани толпу торговцев-разносчиков с лотками, заваленными всякой всячиной, продавцов с птицами в клетках, резными фигурками, местным рукоделием. Между ними сновали рикши и велосипедисты. Издали весь город был виден как на ладони, необычайный и прекрасный, озаренный ослепительным летним солнцем. Мы прекрасно понимали, что проиграем эту войну. Мы попали в Шанхай после года, проведенного в деревушках с тростниковыми крышами, вроде Мунсана или Таэгу, среди грубых, неприхотливых корейцев, которые дрались, как черти, за свои горы и рисовые поля и держали воображаемую границу, которую принято называть тридцать восьмой параллелью. Мы знали, что нас ждет, и мечтали вырваться и гульнуть на свободе.

Шанхай ждал нас с распростертыми объятиями, готовый за деньги предложить все, что только есть под солнцем. Люди здесь умели видеть очевидное, даже когда на Западе предпочитали закрыть на это глаза. В Шанхае понимали, что коммунисты выкинули с севера армию Чан Кайши. Знали, что Куоминтанг выметен подчистую и так же мертв, как династия Минь. Шанхай – единственный город в Китае, ориентированный на Запад – тоже не останется прежним. Тысячи людей хотели уехать – а для этого нужны были деньги. Миллионам нужны были деньги хотя бы для того, чтобы купить себе еды. И всем им нужны были настоящие деньги, а не эти конфетные обертки, напечатанные в Куоминтанге, которые не стоили ровным счетом ничего. Им нужны были настоящие деньги – наши добрые американские доллары, а каким образом эти доллары им достанутся, не имело никакого значения.

Когда я сходил с корабля в Шанхае, со мной творилось что-то непонятное. Я жаждал испытать все на свете удовольствия, насладиться жизнью про запас, учитывая то, что ожидало нас впереди. Эту неделю я хотел прожить полной жизнью, поскольку мне могла никогда больше не представиться такая возможность.

Я попробовал – и у меня ничего не вышло. Невозможно постоянно вкушать самый пик наслаждения. Ни в чем – ни с женщинами, ни в пьянке, ни даже на наркотиках. И не верьте сводникам и зазывалам, которые утверждают обратное – они нагло врут. Острота новых ощущений очень быстро притупляется, все становится таким обыкновенным и скучным. Шлюшка, на которую ты взобрался, кажется давно надоевшей старой женой. Пойло, которое плещется в стакане, заводит не больше, чем простая вода. А шприц с наркотой становится таким же привычным и заурядным, как костыль у хромого. И ты сколько угодно можешь уговаривать себя, что все эти штуки – прекрасные загадочные диковинки, но себя не обманешь. В конце концов останется только раздражение и досада на себя же самого.

Точно так было и со мной. Все время жить полной жизнью никак не получалось. Зато каждое мгновение, проведенное в городе, каждая секунда были пропитаны осознанием того, что я жив, на самом деле жив в таком месте, где смерть – обычное дело. Объяснить это как-то иначе я не могу. Наверное, это все равно что попасть в рай – в настоящий рай, а не такой, как на этих дурацких картинках – со всякими арфами, золочеными воротами и слащавеньким боженькой во главе всего этого балагана. Шанхай в августе сорок седьмого, близость смерти и Джейни – это был мой рай. И другого мне не надо.

В первое утро, спустившись с корабля, я снял комнатку в гостинице Христианского союза молодых людей, на пару с еще одним нашим парнем, Эдди Бэйкером. Мы переоделись в новенькую форму и вышли на улицу. Не успели мы и шагу ступить, как нас окружили сводники. Их было не меньше двух дюжин, торопливых и навязчивых маленьких торговцев телом. Отвязаться от них было почти невозможно, они вцеплялись в тебя мертвой хваткой, как тот триппер.

– Эй, Джо, эй, Мак, падем са мной! Хароши бордель для европейсы! Руски девошьки, турески девошьки, англиски девошьки! Девошьки нада, Джо, падем са мной!

Было десять утра.

Насчет девочек для нас с Бэйкером было, пожалуй, рановато. Нам хотелось просто прогуляться, поглазеть на Шанхай. Сводники потянулись было за нами, но понемногу отстали, когда до них дошло, что платить мы не собираемся. И через каких-нибудь два часа за нами плелся только один из них. Он отзывался на имя «Джо» и, похоже, отставать не собирался. Пока мы с Эдди завтракали в ресторане с надписью «Только для европейцев», этот Джо сидел на корточках у двери и снова прилип, когда мы вышли. Чтобы от него отвязаться, один раз мы даже вошли в какой-то бар через одну дверь, а вышли через другую – на соседней улице. Но упрямец Джо отыскал нас и снова стал навязывать свои услуги. Он торговался за нас на базарах, болтал без умолку, сыпал шутками и не спускал с нас глаз. Что бы мы ни говорили, его не пробивало – а мы старались вовсю. Нашего Джо ничем нельзя было пронять.

В девять вечера мы с Бэйкером поужинали и вышли на улицу, не зная, чем бы еще заняться. Джо вился тут же, под рукой.

Я предложил:

– Ну, что, может, заглянем в бордель?

– А в какой? – спросил Бэйкер.

Я кивнул в сторону ухмылявшегося сводника.

– Да в его. Этот маленький скунс таскался за нами одиннадцать часов кряду, по самой жуткой жаре, какую я помню. Не думаю, что ему хоть раз за весь день что-нибудь перепало поесть или попить. И все это только ради того, чтобы доставить нам скромненькие плотские удовольствия.

– Да? – спросил Бэйкер.

– А зачем бы еще? Эй, ты, Джо! Пошли в твой распрекрасный европейский бордель.

Не успели мы моргнуть, как сводник поймал такси, и мы поехали.

– Ты думаешь, это безопасно? – спросил меня Бэйкер.

– Парень, что в этом мире безопасно?

– Что-то мне это не нравится…

– Спокойно, приятель, – уговаривал я его.

Мы проехали по двум аллеям, потом свернули в какой-то тупик. Расплатились с таксистом и вышли. Джо подвел нас к одной из дверей и постучал.

Я сказал Бэйкеру:

– А сейчас ты увидишь то, что видел разве что один мужчина из десяти тысяч. Настоящий восточный гарем. Шанхайский бордель, представляешь, Бэйкер?! Подумай только, какие истории ты сможешь потом рассказать своим детям.

– Я слыхал, что все эти шлюшки обязательно болеют какой-нибудь дрянью, – осторожно проговорил Бэйкер.

– Ну, поэтому мы и пойдем к проверенным профессионалкам.

Дверь открылась, и служитель провел нас в прихожую. Здесь мы расплатились со сводником. Получил он самую малость, особенно если припомнить, сколько времени на нас угробил.

– И что теперь? – спросил Бэйкер.

– Подождем.

Ждать нам пришлось недолго. К нам вышла мадам – тощая морщинистая старуха. Она пригласила нас в гостиную. И какую гостиную! Повсюду в живописном беспорядке стояли низенькие подставки с вазами. Ароматические курильницы. Скульптуры и картины. Мраморные лестницы. Столики и кресла тикового дерева. На столиках – сосуды с рисовой водкой.

Мадам дважды хлопнула в ладоши. И с верхнего этажа по широкой мраморной лестнице спустились девочки, одетые так же мило, как все девочки в Шанхае. Их было десять или двенадцать, и они выстроились перед нами в ряд.

– Ты все еще опасаешься триппера? – тихонько спросил я Бэйкера.

– Я думал, нам предложат европейских девок, – сказал он. – А тут одни китаянки.

– По-моему, местные кисоньки с виду вполне ничего себе.

– И то правда, – согласился Бэйкер.

Мадам угодливо улыбнулась нам и сказала, что за раз они берут пятнадцать тысяч китайских долларов, а за целую ночь – тридцать шесть.

– А сколько это будет на нормальные деньги? – спросил Бэйкер.

– Три доллара за раз, двенадцать за ночь, – пересчитала мадам.

Бэйкер кивнул и указал на улыбчивую маленькую толстушку, сказав при этом:

– Ну, что, Деннисон, через полчасика я буду ждать тебя внизу, у выхода, идет?

– Ага, – кивнул я, подошел и тронул свою девушку за плечо. Я сразу выбрал ту, что мне понравилась. Она была довольно высокой для китаянки. Как я потом узнал, родилась она на севере, и в ее жилах текла маньчжурская кровь. Выглядела она неплохо и держалась очень прямо. Когда я дотронулся до ее плеча, она кивнула.

Девушка провела меня наверх, в маленькую комнатку с дверью из промасленной бумаги. Главным украшением комнаты была широкая латунная кровать. Девушка разделась. У нее оказалась прекрасная фигура, ладная и подтянутая, совсем не то, что у тех старых потаскушек, которые промышляют на Бонгконге в Сеуле. Она была очень хороша и очень холодна со мной, и что-то в этой девушке поразило меня до глубины души. Я постоянно думал о ней, и уходить мне совсем не хотелось. Я оделся, спустился вниз по лестнице и заплатил мадам двенадцать долларов за целую ночь, потом вернулся в комнату. Всю ночь я пролежал рядом с этой девушкой, мы вместе прислушивались к выстрелам, гремевшим в темноте на улицах. Как я потом узнал, солдаты Национальной Армии постоянно грызутся с шанхайскими полицейскими, а красные партизаны выцеливают и тех, и других.

Это было что-то необыкновенное. Я знал из книг, что некоторые люди деградируют от общения с проститутками, а другие, наоборот, духовно возвышаются. Со мной не случилось ни того, ни другого. Мне было все равно, кто она такая и сколько тысяч других мужчин переспали с ней до меня. Сейчас она была со мной, в этой маленькой комнатушке с бумажной дверью и тусклой лампой в углу. А снаружи кто-то в кого-то стрелял из винтовок, гремели автоматные очереди, каждый раз напоминая мне, что совсем рядом ходит настоящая смерть, а я до сих пор жив, в самом деле жив. Я лежал рядом с ней и думал о маленьком своднике по имени Джо, который целый день таскался за мной, одиннадцать часов гнул спину, чтобы предложить мне самое прекрасное и желанное в мире. Если задуматься, то все это оказывается таким смешным…

На следующее утро мне пришлось выдержать настоящее сражение. Я хотел, чтобы эта девушка – ее звали Джейни – была со мной весь день, и не здесь, не в борделе. Мадам уперлась и не хотела отпускать ее с работы. Самой Джейни, похоже, было совершенно все равно, уйдет она со мной или останется.

Мы с мадам долго торговались, спорили, бранились, орали друг на друга. В конце концов я заплатил двести тридцать восемь американских долларов за то, что Джейни проведет со мной всю оставшуюся неделю. Мадам здорово нагрела на этом руки. Джейни переоделась в городское платье и пошла со мной.

Мы ходили с ней по улицам – просто гуляли, глазели по сторонам. Только через полдня я обнаружил, что она говорит по-английски – выучилась от военных полицейских.

– Почему ты раньше мне не сказала?

– Лучше молчать.

Я узнал кое-что и о ней самой. Она родилась и выросла в маленькой захолустной деревушке где-то в окрестностях Синканга, недалеко от северной границы. Родители продали ее – подумать только, продали! – человеку, который разъезжал по таким вот деревушкам, набирая молоденьких проституток в крупные бордели Шанхая и Кантона. Вот тебе и родители! Она называла мне свое настоящее имя, но я не сумел его толком выговорить, а потому сразу забыл. Сейчас ей было семнадцать лет.

Когда я приехал в Шанхай, у меня было с собой около трех сотен долларов. Еще несколько сотен я занял у ребят из моей части, и мы с Джейни сняли домик неподалеку от Белого Русского сектора.

Мы жили, как муж и жена. Она каждое утро слушала радио и рассказывала мне о новых наступлениях красных в Северном Китае. В Корее я ни разу ни о чем подобном не слышал. Вечером мы ходили танцевать в маленькое русское кафе неподалеку, в котором были более-менее приемлемые цены. И целыми днями мы просто гуляли по городу. Наверное, я повидал все до единого старые храмы и кладбища этого города, но каждая минута этого ничегонеделанья доставляла мне неописуемое наслаждение.