Текст книги "Кабинет фей"

Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа

Ей удалось выйти незамеченной, и она отправилась в лес. Он уже ждал на условленном месте, боясь упустить ее и по нескольку раз на дню проверяя, не пришла ли она. Заметив ее издалека, он бросился ей навстречу и склонился в смиренном и почтительном поклоне, давая понять, что и кабаны при желании могут превращаться в галантных кавалеров.

Они уединились в укромном местечке, и Вепрь, пожирая ее своими маленькими глазками, полными страсти и огня, сказал:

– Могу ли я надеяться на вашу благосклонность?

– О да, – ответила она, – но при условии, что вы вернетесь во дворец. Признаться, я вовсе не горю желанием провести остаток дней вдали от света и подруг.

– Ах! – воскликнул кабан. – Нет, вы все-таки не любите меня. Да, верно, я не способен вызвать ответное чувство, но моя жизнь несчастна, и вам подобает, хотя бы из сострадания и великодушия, делать для меня то, что делали бы вы для других из любви.

– С чего же вы взяли, – ответила она, – что мои чувства к вам не могут называться любовью? Поверьте, я твердо намерена вернуться с вами к королю.

– Зайдите же в мою обитель, – настаивал он, – и сами оцените то, что вы так настойчиво пытаетесь заставить меня отринуть ради вас.

Выслушав это предложение, она заколебалась, боясь, как бы кабан, заманив ее в пещеру, не запер там, отказавшись отпустить. Он угадал ее мысли.

– О! Не бойтесь меня, – сказал он, – насилие не сможет сделать меня счастливым.

Мартезия поверила его словам, и он увлек ее вглубь пещеры; тут глазам ее предстала вся дичь, заботливо припасенная им для возлюбленной. При виде этакого мясного ряда ей стало дурно; она отшатнулась и хотела было бежать, но Вепрь с покровительственным видом изрек:

– Прелестная Мартезия, я слишком к вам неравнодушен, чтобы просто так позволить вам меня покинуть. Боги свидетели – вы навеки овладели моим сердцем. Причины, мешающие мне вернуться к отцу-королю, слишком непреодолимы. Здесь, здесь даю я вам слово любить вас – и пусть услышат нашу взаимную клятву сей бурливый ручей, всегда цветущие лозы винограда, скала, леса и все твари лесные.

А вот ей-то клятву давать совсем не хотелось – но она оказалась заперта в пещере и не могла выйти. Зачем она пришла сюда? Разве в глубине души она не предвидела такого исхода? Девушка заплакала и принялась упрекать Вепря.

– Как мне верить вашим обещаниям, – начала она, – раз первое из них уже нарушено?

– Верьте мне, – и он обнажил кабаньи клыки в гнусной ухмылке, – ибо и кабану подчас не чуждо ничто человеческое. Вы укоряете меня за лживые слова и хитрые уловки, которыми я добиваюсь своего, – но ведь так поступают люди; звери же ведут себя друг с дружкой намного честнее.

– Увы, – ответила она, – вы позаимствовали у тех и у других самое худшее: душа у вас человеческая, а лицо как у дикого зверя. Выберите что-нибудь одно, и я пойму, чего вы хотите.

– Что ж, прекрасная Мартезия, – сказал Вепрь, – в таком случае не соблаговолите ли остаться здесь, не будучи моей супругой? Ведь уйти-то я вам не дам, уж будьте уверены.

Возобновившиеся мольбы и слезы ничуть его не разжалобили, и после долгих пререканий она согласилась стать его женой, заверив, что будет нежно любить его, как любила бы самого красивого принца на свете.

Такое приятное обхождение очаровало кабана: он покрыл поцелуями руки возлюбленной и в свою очередь заверил ее, что она напрасно считает себя самой несчастной. Затем он осведомился, не желает ли она отужинать вместе с ним убитыми косулями.

– Нет, нет, – ответила она, – это не в моем вкусе. Но, если б вы мне принесли фруктов, я бы с удовольствием их отведала.

Он вышел, закрыв вход в пещеру так плотно, чтобы Мартезия не вздумала убежать, но она уже смирилась с судьбой и не сделала бы этого, даже если б могла.

Вепрь набрал апельсинов, сладких лаймов, лимонов[378]378
  Вепрь набрал апельсинов, сладких лаймов, лимонов… – Цитрусовые в конце XVII в. были редки и дороги. Ср. в сказке Шарля Перро «Золушка»: когда героиня одаривает сестер апельсинами и лимонами, те оценивают подобный дар как большую щедрость и проявление благоволения.


[Закрыть] и других фруктов, нашел трех ежей, наколол им фрукты на колючки и отправил лакомый груз к пещере. Там он предложил Мартезии вкусить этих изысканных плодов.

– Вот и наш свадебный пир, – сказал он, – совсем непохожий на праздник, устроенный в честь двух ваших сестер. Смею надеяться, однако, что пышность нам заменят приятные минуты, проведенные наедине друг с другом.

– Дай-то бог, – вздохнула девушка и, зачерпнув руками воды из источника, выпила за здоровье Вепря, чему тот несказанно обрадовался.

Скромная трапеза подошла к концу; Мартезия, расстелив на полу пещеры мох, траву и цветы, которые позаботился принести влюбленный Вепрь, соорудила простое ложе, и они с принцем тотчас на него возлегли. Она не забыла справиться у кабана, удобна ли ему кровать, повыше или пониже подушку он предпочитает, не тесно ли ему и на каком боку спится лучше. Тронутый Вепрь нежно благодарил ее, не уставая восклицать:

– Пусть даже мне сулят золотые горы, прочат будущее величайшего монарха, никогда я не променяю на них свою судьбу. Я нашел то, что давно искал: я любим той, кого люблю!

И принц наговорил ей множество любезностей; это ее совсем не удивило – ведь он воспитывался при дворе; зато весьма обрадовалась она тому, что долгая жизнь в уединении ничуть не умалила его красноречия.

Наконец сон смежил их веки, как вдруг Мартезия неожиданно проснулась: ей привиделось, что ложе ни с того ни с сего вдруг стало мягче. Легонько прикоснувшись к Вепрю, она обнаружила, что вместо кабаньего рыла у него теперь человеческое лицо в обрамлении длинных волос, а вместо копыт – ноги и руки. Крайне изумленная, она снова уснула, а на рассвете проснулась рядом все с тем же кабаном, и даже еще более дикого вида.

Так прошел и еще день. Мартезия ничего не сказала мужу о том, что случилось ночью; когда они легли спать, она опять прикоснулась к его кабаньему рылу, и превращение свершилось снова. Это повергло девушку в ужас; сон как рукой сняло, и она, не в силах успокоиться, тяжко провздыхала всю ночь. Утром Вепрь заметал ее печаль и сам пришел в отчаяние.

– Нет, вы не любите меня, милая Мартезия, – сказал он. – Вам противен мой кабаний облик. Мне остается одно – умереть с горя, и вы будете причиной моей смерти.

– Скажите лучше, что вы хотите моей, жестокий! – гневно ответила она. – Ваши несправедливые упреки ранят меня в самое сердце, но я не в силах вам противиться.

– Мои несправедливые упреки? Я – жестокий варвар? – удивился он. – Но объясните же наконец, что заставляет вас так сетовать.

– Думаете, я не заметала, что каждую ночь вы уступаете свое место человеку?

– Кабаны и вообще-то существа неуживчивые, – возразил он, – а уж с таким рылом, как у меня, и подавно. Отбросьте же подозрения, оскорбительные как для меня, так и для вас, и помните – я ревную вас даже к богам; вам просто приснился плохой сон.

Мартезия, пристыженная тем, что сказала нечто столь неправдоподобное, обещала впредь самой себе не верить; хоть и понимала она, что той ночью все-таки ощупывала человечьи руки, плечи и волосы, но с кабаном согласилась и поклялась больше не вспоминать об этом.

Она и вправду прогнала от себя все подозрения. Так прошло полгода, безрадостных для Мартезии – ведь девушка не покидала пещеры, боясь встретиться с матерью или слугами. Несчастная старуха, потерявшая последнюю дочь, с тех пор причитала без умолку, взывая к ней и оглашая лесные чащи стенаниями. Материнские рыдания достигали ушей затворницы, и та, горюя тайком, сожалела, что ничем не может облегчить ее страдания. А кабан неусыпно следил за женой, и она столь же боялась его, сколь и любила.

Нежное чувство к Вепрю крепло в ее душе; день ото дня росла и его любовь к ней. Мартезия ожидала ребенка, и когда она представляла себе, что родит вепренка, как две капли воды похожего на отца, то погружалась в глубокую печаль.

И вот однажды ночью, украдкой плача в часы бессонницы, она вдруг услышала какой-то странный шепот и притихла, дабы не пропустить ни слова. Ее милый Вепрь упрашивал какую-то особу обходиться с ним помягче и разрешить ему то, что он давно просил.

– Нет, – сказал ему в ответ чей-то голос, – этому не быть.

Никогда еще Мартезия не бывала так встревожена. «Кто смог пробраться в эту пещеру? – спрашивала она себя. – Даже мне муж не выдал этой тайны». Ее разбирало столь сильное любопытство, что сон как рукой сняло. Вот наконец разговор закончился, и она услышала, что гостья вышла; через несколько мгновений ее муж захрапел, как свинья. Вскочив, она подбежала к большому камню, закрывавшему вход, но не смогла его сдвинуть. Потихоньку прокрадываясь обратно в постель, она в кромешной тьме споткнулась обо что-то, валявшееся на полу; присмотревшись, Мартезия увидела сброшенную кабанью шкуру и тотчас же спрягала ее, а затем легла, решив во что бы то ни стало дождаться развязки этой истории.

В небе едва забрезжила заря, а Вепрь был уже на ногах и рыскал по всей пещере. Он был так озабочен поисками, что не заметил, как наступил день; и при солнечном свете ей открылся его настоящий облик. Он был так необыкновенно красив и ладно сложен, что молодая жена чуть было не лишилась чувств от столь приятного удивления.

– Ах! – воскликнула она. – Не томите больше, раскройте же мне загадку моего счастья. Теперь я многое поняла, милый принц, и мое сердце преисполнено любви. Благодаря каким превратностям судьбы вы в мгновение ока превратились в прекраснейшего из мужчин?

Изумленный тем, что его тайна раскрыта, он, однако, промолвил, совладав с собою:

– Настало время объясниться, прекрасная Мартезия; знайте же, что только вам я обязан этим волшебным превращением. Однажды, – продолжил он свой рассказ, – королева, моя матушка, спала в тени деревьев, как вдруг, откуда ни возьмись, появились три феи. Та, что постарше, предсказала ей, что у нее родится сын несравненного ума и красоты. Вторая фея довершила волшебство, и в награду от нее я получил множество лестных качеств. А младшая, громко расхохотавшись, сказала так: «Неплохо бы чуть-чуть разнообразить наше творение, ведь почувствовать все прелести весны дано лишь тем, кто пережил зимнюю стужу. Чтобы красота и обаяние принца раскрылись в полную силу, пусть поживет сначала в образе дикого вепря, затем трижды женится, и лишь на третий раз его жена случайно найдет кабанью шкуру». И феи улетели. Королева ясно поняла, что сказали первые две, но третья, виновница всех моих горестей, так резвилась и смеялась во все горло, что моя мать ничего не разобрала.

Я сам узнал об этом лишь в день нашей свадьбы. Я спешил на свидание с вами, подгоняемый страстью, но по дороге решил утолить жажду у ручья вблизи пещеры. И то ли вода там была прозрачней, чем обычно, то ли я всмотрелся в себя чуть пристальней, стремясь вам угодить своим опрятным видом, но только отражение мое показалось мне столь безобразным, что испугало меня самого, и слезы навернулись мне на глаза. Не будет преувеличением сказать, что ручей тут же превратился в поток – столько слез я пролил, терзаясь тем, что никогда не покорю ваше сердце.

Тут я совсем сник и решил оставить все, как есть. «Нет, – думал я, – не видать мне счастья, – не дано мне судьбою познать любовь и быть любимым, ибо мой гадкий облик отвратит кого угодно» Так я шептал, как вдруг заметил даму, которая дерзко шла прямо мне навстречу, ничуть не боясь моей свирепой морды. «Вепрь, – промолвила она, – твое счастье близко; бери Мартезию в супруги, и если девушка полюбит тебя таким, каков ты есть, то все чары спадут и ты вновь станешь человеком. В первую брачную ночь ты сбросишь шкуру, так долго тяготившую тебя, но должен успеть вновь ее надеть до рассвета, не выдав жене своей тайны до той поры, пока правда не раскроется сама собою».

Затем она мне рассказала то, что я уже вам поведал. Я поблагодарил ее за столь приятные новости и, подгоняемый радостной надеждой, направился к вам. Вы встретили меня с таким вниманием, теплом и добротой, что я возликовал; мне не терпелось вам все рассказать. Знавшая об этом фея вернулась той же ночью и пригрозила большой бедою, вздумай я до времени выдать вам свой секрет. «Ах, сударыня, – огорчился я, – вы, видно, никогда не любили, раз вынуждаете меня скрывать такую приятную весть от возлюбленной». Но она, лишь посмеявшись в ответ, запретила мне попусту сокрушаться, раз судьба стала благоволить. Верните же мою кабанью шкуру, – взмолился он, – я надену ее вновь, чтобы феи не прогневались.

– Отныне, милый принц, – услышал он в ответ, – кем бы вы ни стали – я навеки ваша, и даже эти метаморфозы останутся для меня лишь приятным воспоминанием.

– Я лелею надежду, – сказал он, – что феи больше не пожелают продлевать наши страдания, и теперь они окружат нас вниманием и заботой. Вот перед вами ложе – оно кажется мшистым, но это не мох, а теплая пуховая перина, сотканная из тонкой шерсти. Феи же положили у входа в пещеру и изысканные плоды.

Мартезия принялась неустанно благодарить фей за оказанные милости.

Пока она возносила им хвалы, Вепрь тщетно старался натянуть сброшенную шкуру, но она вдруг так скукожилась, что никак недоставало прикрыть одну ногу. Принц вытягивал шкуру и так и сяк, и вдоль и поперек, и зубами и руками, но не тут-то было. Погрустнев, он принялся сетовать на судьбу, справедливо опасаясь, как бы теперь фея навсегда не оставила его кабаном.

– О, горе нам! – восклицал он. – Дорогая Мартезия, зачем вы спрятали эту роковую шкуру? Вот феи и наказали нас – я больше не могу принять кабаний вид. Как нам теперь их успокоить, как унять их гнев?

Мартезии только и оставалось, что разразиться рыданиями, а ведь повод для печали был весьма странным: прекрасный принц никак не мог снова превратиться в кабана.

Вдруг затряслась земля и разверзлись своды пещеры. С небес упали шесть веретен с шелковой нитью; три белых и три черных весело завертелись в причудливом танце, и неведомо откуда исходящий глас изрек:

– Если Вепрь и Мартезия угадают, что означают черные и белые веретена, то будут счастливы.

Немного подумав, принц сказал:

– Белые веретена – три феи, которым я обязан своим рождением.

– А три черные – мои сестры и Коридон! – воскликнула Мартезия. И не успела она договорить, как белые веретена превратились в фей, а черные – в двух ее сестер и Коридона. Столь неожиданное воскресение повергло бы в ужас всякого.

– Мы вовсе не из-под земли появились, – успокоили они Мартезию, – ибо всегда оставались рядом с вами: ведь нам помогли благоразумные феи. Пока вы скорбели о нашей смерти, они отвезли нас в прекрасный замок, где мы с удовольствием проводили время, и весьма жаль, что вас там не было.

– Глазам не верю, – воскликнул Вепрь, – разве не видел я сам смерти Исмены и ее любовника, и не от моей ли руки погибла Зелонида?

– Нет, – молвили феи в ответ, – это был обман зрения: мы можем так отвести глаза, чтобы они видели то, чего нет на самом деле. Такое часто случается в наши дни. Кому-то примерещится ни с того ни с сего на балу собственная жена – а она в это время в неведении спокойно спит дома. Иному вдруг представится, что он держит в объятиях красивейшую любовницу, а на самом деле это жалкая мартышка. Третий же возомнит, будто отважно сразил врага, а тот на поверку живет да здравствует в своих далеких краях.

– Вы заронили в мою душу зерно сомнения, – ответил принц, – послушать вас, так нельзя верить глазам своим.

– Не подобает мерить все одним аршином и выносить поспешные суждения, – возразили феи. – Бывает, что и волшебство способно приоткрыть иную суть вещей.

Принц с женой поблагодарили фей – ведь те дали столь ценные наставления и сохранили жизнь дорогим им людям.

– Но смею ли я надеяться, – сказала Мартезия, припав к ногам волшебниц, – что чары окончательно отступят и по вашему велению мой верный принц больше не облачится в шкуру кабана?

– Наше появление тому порукой, – молвили они, – ибо пришла пора вернуться ко двору.

Тотчас же пещера превратилась в роскошный шатер, и камердинеры облачили Вепря в великолепные одежды. А Мартезия увидела себя в кругу придворных дам, сразу занявшихся ее нарядами, посадив ее за роскошное трюмо, где можно было ее причесать и украсить. Затем подали ужин, который готовили сами феи, – а ведь этим уже все сказано.

Никогда еще не бывало столько счастья вокруг. Вепрь, переживший так много бед, не мог нарадоваться возвращению человеческого облика. А стал он не просто человеком, но красавцем, доселе не виданным. Пир подошел к концу, и за новобрачными приехали роскошнейшие кареты, запряженные самыми красивыми на свете лошадьми. И конные гвардейцы торжественно сопроводили Вепря с женою во дворец.

Там пронеслось недоумение – откуда эта пышная процессия и кто сидит в каретах, как вдруг глашатай всенародно объявил о прибытии молодых супругов. И тотчас весь народ сбежался посмотреть на диво. Увидев принца, все остались довольны и ни в чем не усомнились, хотя и трудно было поверить в превращение столь чудесное.

Достигла эта весть ушей короля и королевы, и они поспешили сойти вниз. Принц Вепрь так походил на короля, что ни у кого не возникло и тени сомнения насчет их родства. Ликованию не было предела. Через несколько месяцев родился сын, чьи красота и нрав ничем, и даже отдаленно, не напоминали о кабаньем прошлом его отца.

* * *

 
Нет тяжелее испытанья
Для сердца, что спешит любить,
Чем тайну ревностно хранить,
Коль в долг нам вменено молчанье.
Вепренок претерпел страданья,
Затем на трон был возведен.
И все ж за слабости не зря его осудят:
Уж лучше будь любовью обделен,
Зато с тобою мудрость да пребудет!
 

Пер. Я. А. Ушениной и М. А. Гистер (проза), Е. Ю. Шибановой (стихи)

казка так всех увлекла, что никто и не думал поторопиться на ужин. Пришла госпожа де Сен-Тома, чьи шаги были слышны еще с дальнего конца аллеи, – так забавно шелестело ее кофейного цвета платье на фижмах. Она любила все необычное. Однажды ей на глаза попались ширмы с изображением знатных дам, гуляющих по городу в обществе маленького мавра[379]379
  …в обществе маленького мавра… – Пажи-мавры или арапчата входят в моду в Европе с конца XVII в.


[Закрыть], и она тут же загорелась желанием приобрести себе такого же. В ожидании, пока ей его отыщут, она выбрала сына одной своей фермерши, которого по чертам лица можно было бы назвать белым мавром. Мальчик проводил много времени на воздухе и уже покрылся густым загаром; однако даме это показалось недостаточным – она хотела видеть его совсем черным и велела натереть мальчишку сажей с чернилами, а он преспокойно позволил обмазать себе лицо этой смесью. Правда, когда сажа попала ему на губы, он почувствовал сильную горечь во рту. Тогда решено было закрасить черным только верхнюю губу, а нижнюю оставить красной, и все это разноцветье выглядело весьма чудно. По поводу же волос разгорелся нешуточный спор: баронесса, сочтя, что они чересчур длинны, предложила их укоротить, чему от души воспротивились фермерша и вся ее семья. Одна сторона угрожала, другая укоряла, и кончилось тем, что крестьянский мальчик, перекрашенный в мавра, остался при своих грязных и прямых волосах, и вдобавок ему приказали облачиться в юбку баронессы на фижмах.

Ее муж, ни разу не видавший столь нелепой фигуры, единственный сохранил серьезность среди всеобщего хохота, стоило лишь ей появиться. Причудливый мавр, красногубый и длинноволосый, выглядел в своем роде столь же неуклюже, как и его хозяйка. Парижские дамы, привыкшие держать себя свободно и непринужденно, являли полную противоположность баронессе, разыгрывающей благовоспитанную недотрогу. Заметив ее издалека, они бросились ей навстречу.

– О, – вскричали они, едва не задушив ее в объятиях, – дорогая, мы так хотели вас видеть! А знаете ли, что ваши яблони так покалечили нашу карету, что теперь она еле дребезжит, точно колесница Фаэтона?

– Смею возразить вам, сударыни, – холодно и высокомерно процедила баронесса, – что у Фаэтона не было колесницы, отец же его Аполлон поступил весьма глупо, доверив ему свою, а посему следует говорить «колесница Аполлона, управляемая Фаэтоном»[380]380
  …«колесница Аполлона, управляемая Фаэтоном». – В древнегреческой мифологии сын бога Солнца Гелиоса, выпросивший у него на один день солнечную колесницу. Не сумев удержать коней, Фаэтон погиб. См.: Овидий. Метаморфозы. II. 19–366.


[Закрыть].

– Я не ожидала от вас такой точности, сударыня, – сказала вдова.

– Мы тут хоть и провинциалы, – парировала баронесса, – но тоже не хуже иных парижан.

– И что же это значит, – поинтересовалась госпожа де Люр, – вы хотите сказать, что тоже не лишены здравомыслия?

– Да, сударыня, – раздраженно добавила баронесса, – и горжусь этим: и живя в сельской глуши, можно иметь столько же вкуса, как у любого из вас, читать и выносить разумные суждения.

Господин де Сен-Тома, знавший, как трепетно жена соблюдала все правила вежливости, догадался, что ее задела эта расфуфыренная парижанка госпожа дю Руэ, запросто обращавшаяся к ней «моя дорогая» с первых минут знакомства. Он испугался грядущей ссоры и, подав руку новобрачной, попросил виконта предложить свою вдове. Приор же предложил баронессе опереться на его руку, что вызвало у нее бурю негодования, так как она была не в духе.

– Опереться на вашу руку! – воскликнула она заносчиво. – Что, разве я уж так слаба и нуждаюсь в клюке для старух?

Тот предпочел промолчать, хорошо зная ее сварливый нрав.

Впрочем, обида баронессы продлилась недолго; заметив, с каким необычайным удивлением обе гостьи разглядывали новоявленного мавра, так что едва не затолкали его хозяйку, она промолвила:

– Сдается мне, сударыни, вы ошеломлены увиденным?

– Да, – призналась госпожа дю Руэ, – такого мавра мы и в Париже еще не встречали.

– Ах, скажите на милость! Все Париж да Париж! – воскликнула баронесса. – Послушать вас, так на все, что не оттуда, и смотреть-то нечего.

– Но согласитесь же, – продолжала госпожа де Люр, – что этот мальчик окрашен самой необычной на свете краской.

– Скажу вам правду, – ответила баронесса, тоже улыбаясь и глядя на нее, – одни мажут лица чернилами, ну а другие – белилами.

Госпожа дю Руэ отнесла эту злую шутку на свой счет и в долгу не осталась. Барон, человек весьма учтивый, огорчился, что уже во время первого визига стороны обменялись колкостями. Он постарался исправить положение, умело расточая комплименты, не замедлившие весьма положительно сказаться на настроении дам, слушавших с явным удовольствием, и заодно смягчить неловкость от язвительных замечаний баронессы. Она же воспользовалась каким-то предлогом, чтобы сразу после ужина удалиться в свою комнату, где якобы забыла коробочку с мушками и табакерку. Так как разговор касался самых различных вещей, то незаметно перешли к Дандинардьеру. Приор с удовольствием поведал собравшимся о том, что с тем произошло за последние несколько дней, о его ссорах с соседом и мэтром Робером, его решимости стать Дон-Кихотом, но при этом не переусердствовать с отвагой, и не забыл Алена, упомянув о его бесхитростной наивности.

Две вновь прибывшие дамы изъявили большое желание свести столь занимательное знакомство.

– Нет ничего проще, – ответил барон, – только и нужно-то всего подняться к нему наверх.

– Ему вполне достанет здоровья и сил, чтобы спуститься к нам, – вмешался виконт, – хотя приключение с кроватью и навредило ему: он, пока лежал под нею, весь исцарапался.

– О прелестная кузина! – воскликнула госпожа дю Руэ. – Какой он забавный, я бы одолела дорогу от Парижа до Рима, лишь бы отыскать нечто подобное; никак нельзя упускать такой прекрасной возможности немного развлечься.

Приор решил сходить к Дандинардьеру и предупредить его о предстоящем визиге: ведь кавалер должен быть во всеоружии.

– Как, сударь, – удивилась вдова, – разве, чтобы нас принять, он нуждается в оружии? Он поднимет руку на таких чаровниц, как мы?

– О нет, – успокоил их тот, – такого у него и в мыслях нет; вы еще никогда не встречали странствующего рыцаря учтивее, чем он.

И приор, не мешкая, отправился наверх, чтобы объявить Дандинардьеру о том, какие обольстительные дамы собираются нанести ему визит.

– И главное, – сказал он, – не попрекайте их нормандским выговором, ведь они как-никак из Парижа[381]381
  – И главное, – сказал он, – не попрекайте их нормандским выговором, ведь они как-никак из Парижа… – Гостьи барона де Сен-Тома – очевидно, родом из Нормандии, но перебрались в Париж, как это часто делали в то время состоятельные провинциалы (в XVI–XVII вв. завершается государственная централизация Франции). Поэтому и в самом Париже часто слышались провинциальные выговоры, становившиеся предметом насмешек. Именно поэтому сам Дандинардьер кичится своим парижским происхождением.


[Закрыть], а в этом городе достаточно прожить всего один день, чтобы привязаться к нему на всю жизнь. Да что там, вы и сами это знаете лучше всех нас.

– О! – воскликнул Дандинардьер. – Я-то коренной парижанин, тут нельзя сравнивать.

– Но именно это обстоятельство, сударь, и делает вас безупречным, превращая в само совершенство, – с жаром воскликнул приор, – ибо вы с молоком матери впитали все необходимые достоинства: дух светской учтивости, образованность, изящество манер и науку обольщения.

– Вы не поверите, – живо подхватил мещанин, – но это чистая правда. Мне, бывает, и самому кажется, что я рассуждаю о всякой всячине как-то по-особенному утонченно, а ведь утонченности так тесно в недрах души моей, вот она и вылезает снаружи.

– Я вас понимаю, – ответил приор, – значит, тем более страстно желаете вы познакомиться с этими дамами, раз они из Парижа; сейчас приведу их сюда.

– Помилуйте, сударь, – воскликнул коротыш Дандинардьер, – хорошо же я буду выглядеть, лежа в кровати и совсем неприбранный; мне, право же, неловко, я ничего не успел сделать, все думал о книгах, о своих болячках, словом, позвольте мне вывернуть сорочку наизнанку или одолжите свою.

– Думаю, вам было бы неплохо еще и вооружиться, – лукаво заметил приор, – это непременное условие для кавалера, лежащего в постели, – и дамам понравится, да и будет потом чем похвалиться. И учтите, сей пол, застенчивый и слишком осторожный, боготворит героев и уважает их за высокие заслуги.

– Эй, Ален, живей неси оружие, неси-ка сюда мое оружие! – крикнул тот слуге.

– Чего вам подать-то? Чурбан, что ли? – ответил Ален.

– Да, дуралей, тюрбан и все остальное, да смотри броню не забудь.

– Ах, сударь, – сказал Ален, – довольно вам уже себя калечить: то кровать вас поцарапала, то сейчас еще напялите такое отрепье, и тогда уж…

– Молчи, презренный! – ответил мещанин. – Ты сам-то лишь репей горазд приносить с Марсова поля! Вот ведь неслыханное дело – называть отрепьем боевые доспехи, в которых я так похож на римского диктатора! Да как язык повернулся сболтнуть такую нелепость!

– Ах, сударь, ради бога! – вступился за слугу приор. – Ваш язык чересчур богат, а нас ведь ждут дамы.

– Что же у вас за уши такие? – вознегодовал Дандинардьер. – Ничего не оскорбляет вашего слуха, даже дурацкие речи моего слуги не оглушают вас как набат. А вот я, признаться, не выношу, когда говорят невпопад, коверкая слова; хоть на трон меня ведите – но если вы при этом выражаетесь косноязычно, делая грубые ошибки, то я бы сильно заупрямился, только бы не идти к славе таким путем.

– Французский язык служит вам верой и правдой, – сказал приор, улыбнувшись, – надеюсь, вы не останетесь перед ним в долгу, – а кстати (только это между нами), мне известно, что в среде ученых предпринимаются попытки описать вашу жизнь.

– Ах, сударь, что я слышу? – воскликнул Дандинардьер, окрыленный такой радостной новостью. – Повторите же еще раз! Не могу поверить. Ведь кроме званых обедов я ничего не сделал для этих господ. Конечно, у меня не раз бывали Гомер, Геродот, Плутарх, Сенека, Вуатюр, Корнель и даже Арлекин[382]382
  Гомер, Геродот, Плутарх, Сенека, Вуатюр, Корнель и даже Арлекин. – В своем комичном бахвальстве необразованного человека Дандинардьер объединяет «древних» (то есть величайших классиков античности) и «новых» (Вуатюр и Корнель), а также Арлекина, маску итальянской комедии дель арте (ит. commedia dell’arte, комедия масок), популярной во Франции с 70-х годов XVI в. Венсан Вуатюр (1597–1648) – поэт, литератор, лингвист, участник салона маркизы де Рамбуйе (носивший в салоне имя Валер), видный деятель прециозной культуры. Пьер Корнель (1606–1684) – великий французский трагик из лагеря «новых»; см. примеч. 5 к «Зеленому Змею».


[Закрыть]. Они смешили меня до колик в животе, и я считал знаком особого расположения то, что они приходили ко мне запросто, без предупреждения. Будь я в отлучке, в боевом ли строю или на приеме в Версале, – мой метрдотель получал распоряжение подать к столу все самое изысканное, как если бы я присутствовал там лично. И ни капли хвастовства, заметьте, да и пристало ли мне этим бахвалиться? Неужели они помнят о столь мимолетном выражении дружеских чувств с моей стороны? – продолжал он. – Все это время я наслаждался их обществом, честно говоря, незаслуженно, а посему сомнительно, чтобы они помнили о каком-то сельском философе вроде меня.

– Именно потому, что вы философ, они о вас и думают, – важно заметал приор, давясь со смеху. – Я неимоверно рад узнать, что вы сидели за столом с такими именитыми сотрапезниками. Согласитесь, Катон весьма занятен.

– Не знаю, кто такой Катон[383]383
  Катон – ветвь древнеримского рода, давшая несколько знаменитых людей; в данном случае имеется в виду, скорее всего, Марк Порций Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), писатель и государственный деятель, один из основателей римской литературы. Приор, желая посмеяться над Ла Дандинардьером, вспоминает именно его как истинного классика из «древних».


[Закрыть], – заметил мещанин, – видно, он не удосужился бывать у меня чаще.

– Но он все равно среди ваших друзей и почитателей, – ответил приор, – а вопрос о вашем жизнеописании они между собой уже решили. Удерживает их только одно: вы чересчур скупы.

– А кто ж в наше время не скуп? – печально промолвил мещанин. – Пусти я сейчас по ветру все, что нажил, – мне и самому придется пойти по миру с протянутой рукой. Поверьте, господин приор, герои не умеют ни шить, ни прясть, им чужды арифметические чудеса, которые превращают два в четыре, вот поэтому им и приходится беречь то, что они уже имеют.

– Осмотрительность еще никому не вредила, – мудро заметал приор, – и ваши историки обязательно упомянут ее в своих трудах, однако, если речь пойдет о вашей свадьбе, что прикажете им делать? «Как! – воскликнут они в один голос. – Он безумно любил достойнейшую из девиц, но она не обладала большим состоянием и ему пришлось отказаться от брака!» О! Это будет так скверно, что мне становится не по себе от одной только мысли.

– А кто их просит писать обо мне? – спросил Дандинардьер. – Будь у меня непреодолимая нужда в лести, – думаете, я бы уехал из Парижа, где она цветет пышным цветом, чтобы похоронить себя в провинции, где заслугой считается не столько похвала, сколько горькая правда, высказанная в лицо? Мне уже доводилось сносить нечто подобное, и я бы сумел ответить твердо, глядя прямо в глаза, не будь мне так ненавистны ссоры.

– Я понимаю, сударь, – сказал приор, – вам не нравится мое излишнее прямодушие, но никуда не денешься – такой уж я несговорчивый; однако, бесконечно уважая вас, я хотел бы и в вашем лице видеть совершенную натуру. Однако вы ею не станете, если будете упрямствовать на почве скупости…

– Вы, похоже, забыли, – перебил его огорченный мещанин, – про милых дам, которые вас сюда прислали? Сделайте же наконец милость, приведите их сюда, и поговорим о более приятных вещах.

Приор побежал за дамами, ждавшими его с нетерпением. Он с самым серьезным видом передал им содержание небольшой части беседы, не осмелившись, впрочем, посмеяться над нашим коротышкою в присутствии госпожи де Сен-Тома, непременно вставшей бы на его защиту, что сулило новые распри. Вдова и новобрачная проворно поднялись в спальню к Дандинардьеру. Его вид был столь комичным, что расхохотался бы и самый отчаянный угрюмец: нос ободран, щеки побагровели, лицо, и без того круглое, раздулось до невероятных размеров, как будто он долго пыжился, дуя в трубу; и уж совсем нелепо смотрелись на нем тюрбан и броня. Подойдя к нему первой, госпожа дю Руэ склонилась в глубоком реверансе, но, едва взглянув, с удивлением признала в нем своего кузена Кристофле, торговца с улицы Сен-Дени! Одновременно вскрикнув от удивления, они слились в долгом объятии, прошептав друг другу на ухо: «Молчок! Ни слова!», поскольку кузина дю Руэ, как и кузен Кристофле, отнюдь не горела желанием раскрывать свое происхождение перед провинциалами. Напротив, обоим хотелось выдавать себя за знатных господ.