Текст книги "Кабинет фей"

Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа

ТОМ ТРЕТИЙ

олго лютовала зима, и вот наконец вернулись погожие дни и выманили в Сен-Клу[102]102
  Сен-Клу – западный пригород Парижа, расположенный на берегу Сены, с XV в. там был замок и террасный парк, ставший местом гуляний аристократии. Престиж прогулок в Сен-Клу возрос с тех пор, как в 1658 г. Людовик XIV купил землю в Сен-Клу для своего брата Филиппа Французского, герцога Анжуйского, позднее Орлеанского, носившего титул «Месье». Таким образом, во время создания «Сказок фей» хозяевами дворца и усадьбы в Сен-Клу были Месье и Мадам – брат короля и его супруга, принцесса Пфальцская, которой и посвящены сказки д’Онуа (см. примеч. 1 к «Ее королевскому Высочеству, Мадам»).


[Закрыть] несколько человек, наделенных живым умом и хорошим вкусом. Они осмотрели тамошние достопримечательности и все их похвалили. Госпожа Д…[103]103
  Госпожа Д… – Madame D***, имя, под которым издавались сказки и новеллы мадам д’Онуа.


[Закрыть], которая устала прежде остальных, уселась на берегу ручья и сказала:

– Оставьте меня здесь; быть может, какой-нибудь сильван или дриада[104]104
  Сильван (лат. silva, «лес») – в римской мифологии бог лесов, который позднее стал отождествляться с Паном. Дриады – в греческой мифологии нимфы, покровительницы деревьев.


[Закрыть] соблаговолят удостоить меня своим обществом.

Каждый осудил ее лень; между тем все так спешили поближе увидеть то прекрасное, что предстало их взору, что любопытство взяло верх над желанием составить ей компанию.

– Поскольку ваша предполагаемая беседа с хозяевами леса может и не состояться, – сказал ей господин Сен-П…, – оставляю вам эти «Сказки», которые с приятностью развлекут вас.

– Хорошо бы это были не те, которые я же и написала, – отвечала госпожа Д…, – тогда я хоть могла бы насладиться прелестью новизны; однако же оставьте меня здесь и не беспокойтесь, я найду, чем заняться.

Она уверяла так настойчиво, что очаровательное общество наконец удалилось; затем, обойдя все, что нашлось интересного в округе, все вернулись в тенистую аллею, где ждала их госпожа Д…

– Ах! Как много вы потеряли! – воскликнула, приближаясь к ней, графиня Ф… – Сколько прекрасного мы только что видели!

– Не менее прекрасно и то, что только что случилось здесь со мною, – отвечала та. – Так вот: с любопытством оглядевшись вокруг, я вдруг увидела неподалеку от меня юную нимфу[105]105
  Нимфа. – Нимфы (так же, как фавны и сильваны) сродни феям: феи в европейском фольклоре происходят от богинь судьбы, Парок, которых римляне называли Fatae (отсюда, в частности, предсказания и сцены одаривания). Римское имя богинь судьбы – Fata. Родство между фатами и такими низшими божествами древних римлян, как нимфы и фавны, фиксирует, в частности, комментарий Элия Доната (IV в.) к комедии Теренция (195 или 185–159 гг. до н. э.) «Евнух», где упоминаются «Fauni Fatui» (Фавны-Фаты) и «Nymphae Fatuae» (Нимфы-Фаты): (см.: Harf-Lancner 1984: 19). Статуи нимф и фавнов до сих пор составляют важную часть скульптурного ансамбля парка Сен-Клу.


[Закрыть], чьи глаза лучились радостью и умом, а манеры были изящны и учтивы, что немало порадовало и удивило меня. Легкое ее платье позволяло заметить, как хорошо она сложена; роскошные косы перехвачены лентой на уровне пояса; отрадно было смотреть на ее правильные черты; я уже собиралась заговорить с нею, как вдруг она перебила меня и произнесла следующие строки:

 
Здесь августейший Принц живет в уединенье,
Блистателен великолепный двор,
Прекрасен и дворец, и сад на загляденье,
Здесь есть чему пленить наш взор.
Не удивительно ль все, что мы тут находим,
И не способно ль поражать,
И впрямь, не следует ли ждать,
Что здесь, в тиши и на природе,
Век возродится золотой?
Царит где сладостный покой,
Туда Печали не заходят,
Услады, Игры, Смехи верховодят,
Сады и рощицы для радостей цветут,
Здесь все – невинность, все – очарованье,
Морозы не страшны, зим не бывает тут.
Светила днéвного сиянье
Ни облако не заслонит,
Ни непогода не затмит,
И царство Флоры[106]106
  Флора. – См. примеч. 2 к «Синей птице».


[Закрыть] не затронет увяданье.
Как зелень трав и рощ здесь зренье услаждает!
Как разноцветье все лужайки украшает!
Привольно как в лесах пичужкам щебетать!
Взгляните, вот холмы, трав ароматных полны,
Стадам и пастырям раздолье тут гулять.
По зелени лугов ручья струятся волны,
Стремится зыбь ручья до неба доплескать.
Здесь с шумом вглубь ложбин сбегают водопады,
Тенистая тропа ведет в края услады.
Муравчаты луга и дивные леса,
Прозрачны, благостны и тихи небеса,
Учтивы пастухи, пастушки – загляденье,
И всякий, кто тут был, хвалить не устает
Прелестные края, обитель наслажденья,
Где, не иначе, сонм богов живет.
Монаршей волею хранимы
Сии прелестные места,
Где ангельская доброта
С величием неразделимы.
И все же этих мест услады и забавы
Равняться недостойны с той,
Чьей августейшей ради славы
Природа здешняя увенчана красой.
 

– Нимфе Сен-Клу недолго пришлось говорить, а мне слушать, – продолжала госпожа Д…, – ибо я почувствовала, что она встревожилась, заслышав шум, – а это приближались вы. «Прощайте, – сказала она мне, – я думала, что вы здесь одна; но, раз сюда идут ваши спутники, я навещу вас в другой раз». Сказав так, она исчезла, и, признаюсь вам, меня это не огорчило: мне уже становилось не по себе от такого приключения.

– До чего же вы счастливая, – воскликнула маркиза де…, – у вас такие приятные знакомства: то музы, то феи! Вам скучать не приходится, и, знай я столько сказок, сколько вы, считала бы себя преважной госпожой.

– Это такие сокровища, – отвечала госпожа Д…, – обладая которыми нередко испытывают недостаток в вещах поистине нужных и полезных; все мои добрые друзья-феи до сих пор были не слишком щедры на благодеяния; уверяю вас, я решилась относиться к ним с тем же небрежением, с каким они относятся ко мне.

– Ах, сударыня! – сказала графиня Ф…, прерывая ее, – я прошу вас смилостивиться над ними, ведь вы должны еще рассказать нам о каких-нибудь их приключениях; здесь как раз самое подходящее место для этого, и вас еще никогда не слушали с таким вниманием, с каким будут слушать сегодня.

– Кажется, – сказала госпожа Д…, – я отчасти догадываюсь, к чему вы клоните. Вот тетрадь, которую я готова вам прочесть; дабы сделать рассказ приятнее, я добавила к нему испанскую новеллу, весьма правдивую и известную мне из первых рук.

Пер. М. А. Гистер

он Феликс Сармьенто был знатным и заслуженным дворянином в Галисийском королевстве[109]109
  Галисийское королевство. – Галисия со столицей в городе Туй была независимым королевством в 1065–1072 гг., затем формально была присоединена к Кастилии, но до XV в. сохраняла фактическую независимость. В 1475–1480 гг. Галисия окончательно лишается самостоятельности и превращается в одну из провинций Испанской монархии.


[Закрыть]. Он женился на донье Энрике де Паласьос, чей род был не менее знатен, чем его собственный. В этом браке родился сын, юноша статный и благородный, по имени дон Луис, и две дочери, столь совершенные, что по разуму и красоте не было им равных во всей провинции.

Добродетель и достоинства их матери снискали ей всеобщее уважение. Вдруг в одном из имений ее застигла болезнь, столь стремительная и жестокая, что насилу достало времени послать за золовкой, чтобы поручить дочерей ее заботам.

– Я доверяю вам самое дорогое на свете, и дороже еще ничего не бывало, – сказала умирающая, – однако, милая сестрица, обещайте мне, что подле вас дочери мои найдут все то, что теряют теперь в моем лице: любите Исидору и Мелани ради любви ко мне и ради них самих; они щедро одарены природой, сумейте же развить эти дары. Я думала не упустить ничего в их воспитании, но, увы, приходится нам разлучиться.

Тут речь ее прервали слезы и рыдания сих милых девиц; обе они, стоя на коленях у постели, держали мать за руки и, исходя слезами, покрывали эти руки поцелуями с такой любовью и почтением, что, казалось, их уже невозможно с нею разлучить.

– Как, милые дети мои! – сказала им мать. – Вы, кажется, хотите меня разжалобить, заставить сожалеть об этой жизни, которую мне, волею Провидения, приходится покинуть? Не надрывайте мне сердце, а лучше приободрите! Сестра моя, – продолжала она, обращаясь к донье Хуане, – умоляю вас, не выводите их в свет слишком рано – ведь он так полон искушений, так опасен, что необходимо много ума и здравого смысла, чтобы, узнав его как следует, оградить себя от его соблазнов.

Донья Хуана была старой девой, суровее всех дуэний[110]110
  Дуэнья (исп. dueña) – в Испании и испаноязычных странах, а также начиная с XVII в. во Франции, воспитательница или компаньонка девушки или молодой женщины, как правило, дворянки. Дуэнья обязана сопровождать подопечную повсюду и следить за ее нравственностью. Дуэнья (фр. duègne) фигурирует в «Комическом романе» (Le Roman comique; 1651) Поля Скаррона (1610–1660).


[Закрыть] Испании вместе взятых; ей отрадно было слышать последнюю волю своей невестки, и потому, оставив без ответа все нежные речи умирающей, она воскликнула:

– Уверяю вас, что ваши дочери и на солнце без разрешения не глянут, я за ними так присмотрю – никто даже не узнает, что они на белом свете живут, и, раз уж вы мне их поручаете, буду с ними в тысячу раз строже, чем вы сами!

Слабость, овладевшая больной, помешала ей ответить и поумерить пыл Хуаны, а ее дочери были слишком подавлены горем, чтобы вникнуть в речи своей тетки: они и сами едва не умерли вместе с матерью.

Отдав покойной последний долг, донья Хуана отвезла девиц в другой сельский дом неподалеку от Компостелы[111]111
  Компостела (Сантьяго-де-Компостела) – столица Галисии, центр паломничества и конечный пункт одного из главных в Европе христианских паломнических маршрутов, получившего название «Путь святого Иакова» (исп. Camino de Santiago, фр. Chemin St. Jaques), так как останки апостола Иакова захоронены в кафедральном соборе Сантьяго. В пути паломники проходили всю Западную Европу.


[Закрыть], принадлежавший их отцу, который в это время командовал испанским полком во Фландрии. Узнав о кончине жены и о том, как та распорядилась дочерьми, он очень горевал об утрате и, казалось, вовсе не был доволен решением покойной супруги, – ведь, зная характер своей сестры, ее суровый, упрямый и подозрительный нрав, он предвидел, сколь чувствительной для дочерей будет разница между матушкиным обращением и теткиными порядками.

Но, поскольку сам он находился очень далеко, а дочери его были молоды и красивы, он рассудил, что в монастыре им уж совсем не место, и решился оставить их на попечении доньи Хуаны. Брат их находился в Кадисе[112]112
  Кадис – город на юго-западе Испании, в Андалусии.


[Закрыть], когда дошла до него весть о смерти матери; он примчался на почтовых, дабы смешать свои слезы со слезами сестер. Я уже говорила, что был он человеком весьма достойным, красивым, статным, и его присутствие несколько скрасило девицам горечь утраты, ведь все они были очень близки и дружны между собой. Едва оставшись с братом наедине, они сразу рассказали ему, что у доньи Хуаны весьма скверный характер, она вечно всем недовольна, никогда нигде не бывает, никого не хочет видеть и постоянно ворчит.

– Конечно, – сказал дон Луис, – донья Хуана обладает многими достоинствами и добродетелями, однако в их число не входят ни общительность, ни приветливый нрав, а поскольку она к тому же не молода, не красива и никому никогда не внушала нежных чувств, то и не может терпеть ни малейшей вольности. Не удивлюсь, если однажды она начнет ревновать к солнечному свету, озаряющему ваши лица, – ибо она уже заявила мне, что лишь изредка будет позволять вам выходить из дому и, если уж без этого никак нельзя обойтись, примет все меры предосторожности, дабы никто не смог вас увидеть.

– Уверяю вас, братец, – сказала Исидора, – тут она может чудить вволю, я нисколько ей не воспротивлюсь; свет, которого она так опасается, ничем не прельщает мое сердце. Лишь бы она обращалась со мною поласковей, вот я и буду довольна.

– Что до меня, – добавила Мелани, – я ей не помеха, я еще ничего не видела в свете такого, что заставило бы меня жалеть, что я в нем вовсе и не бываю.

Дон Луис подбадривал их, как мог, заказал им приятных книг для развлечения и, пробью месяц, наконец оставил их, чтобы вернуться в Кадис, куда призывали его дела и удовольствия.

Там у него было несколько друзей, уже заскучавших по нему и желавших его возвращения, но с особенным нетерпением ожидали его дон Габриэль Понсе де Леон[113]113
  Понсе де Леон (исп. Ponce de León) – род кастильских дворян, происходит от Педро Понсе де Кабрера и Альдонсы де Леон, внебрачной дочери Альфонсо IX, короля леонского. Глава рода носил следующие титулы: с 1429 г. – графа Аркос (Медельин), с 1471 г. – маркиза Кадис, с 1484 г. – герцога Кадис, с 1493 г. – герцога Аркос (см. ниже). В 1520 г. Карлос I признал за герцогами Аркос статус грандов 1-го ранга.
  К этому роду принадлежал Хуан Понсе де Леон (1460–1521), испанский конкистадор, основавший первое европейское поселение на Пуэрто-Рико и в 1513 г. открывший Флориду во время поисков источника вечной молодости (см. примеч. 14 к «Острову Отрады»).


[Закрыть] и граф де Агиляр, его кузен. Каждый день они посылали проведать о нем, так что он всего час как приехал, а они уже явились. Первые мгновения их беседы были печальны, ибо дон Луис рассказал о смерти своей матери; затем, заговорив о сестрах, он расписал, в какой суровости держит их донья Хуана, как они скучают и сколь досадно, что тетка так обращается с созданиями столь обворожительными. Искренность человека благородного в его речах звучала сильнее, нежели скромность брата; потому и сделанный им портрет девиц оказался как нельзя более лестным.

Понсе де Леон не пожелал обнаружить перед доном Луисом то внимание, с каким он вслушивался в его речь, и тут же заговорил о другом.

– Меня удивляет, – сказал он, – что вы до сих пор не спросили о прелестной Люсиль.

– Вы, конечно, понимаете, что это не от безразличия, – отвечал дон Луис, – мои чувства к ней слишком живы и постоянны, чтобы вдруг измениться, однако я полагал, что должен сначала рассказать о моей семье, раз вы о ней спрашиваете.

– Люсиль потеряла брата в одном весьма прискорбном происшествии, – промолвил граф Агиляр, – она отправилась в Севилью, чтобы получить наследство, и, полагаю, нескоро вернется в Кадис.

– Раз ее здесь нет, то и я долго не задержусь: завтра мне надо отправляться в путь.

– Вот удивительная спешка! – удивился Понсе де Леон. – Но подумайте же, вы и нам кое-что должны и, хотя долг ваш перед нею намного важнее, все же несправедливо отдавать все одной, ничего не оставляя другим.

– Ваши права занимают весьма важное место в моем сердце, – отвечал дон Луис с улыбкой, – но вы ведь знаете, что чувства к возлюбленной весьма отличаются от тех, какие питают к друзьям, так что одни не могут мешать другим.

– Да, – сказал граф де Агиляр, тоже посмеиваясь, – вот как вы нас любите: завтра же покинете и отправитесь за Люсиль; поистине, наши права в вашем сердце слишком ограниченны, ее же – слишком пространны. Разве нельзя, не обижая эту красавицу, дождаться ее возвращения здесь?

– Нет, сеньор, – отвечал дон Луис, – ибо это ее огорчило бы, а уж если она огорчится, я умру. Но, поскольку дружба рассудительнее любви и подразумевает больше свободы, – стало быть, вас я смогу покинуть, не обидев, и уверен, что по моем возвращении вы не измените ваших чувств ко мне.

– Ах! Как же я счастлив, – воскликнул Понсе де Леон, – что пользуюсь полной свободой и могу держать себя с красавицами так, как мотыльки, порхающие над цветочной клумбой: ведь они подлетают к каждому бутону, но ни на одном не задерживаются.

Дон Луис при этих словах лишь вздохнул, то ли сожалея, что владеет своими чувствами не так хорошо, как друг его, то ли желая уже находиться у ног особы, смутившей его покой.

Они расстались после множества уверений в дружбе: дон Луис, следуя своему решению, отправился в Севилью, а Понсе де Леон остался в Кадисе с графом де Агиляром – они проживали вместе и ничего не скрывали друг от друга. Понсе де Леон сделался задумчив, мало говорил, отвечал невпопад, так что кузен и узнать его не мог. Несколько раз граф порывался расспросить его, но, рассудив, что кузен, быть может, связан каким-то обязательством, которое хочет сохранить в тайне, соблюдал с ним все, что предписывает скромность. Однако ж, не оставляя попыток проведать об истинном положении дел, он приказал тому из своих людей, что был половчей, повсюду следовать за доном Габриэлем де Леоном и, елико возможно, сообщать ему, что тот делает и как живет.

Избрав такой путь, Агиляр был уверен, что узнает все важное о кузене. Он нарочно притворялся занятым и уходил, чтобы предоставить тому полную свободу. Но к вечеру его лакей мог сообщить лишь, что дон Габриэль то прогуливался в весьма уединенном саду, спускавшемся к морю, то сидел весь день запершись в кабинете и, определенно, не говорил ни с кем. Такое поведение удивило графа, и, прождав три недели в надежде, что кузену надоест молчание, он наконец сам его нарушил, сказав, что с некоторых пор не на шутку обеспокоен кое-чем необычным в его манерах, и если меланхолия, повергнувшая друга в такое состояние, не имеет причин, то следует опасаться серьезной болезни и постараться предупредить ее. А коли дело в ухудшении благосостояния, то он рад будет поделиться своим имуществом, которым его друг может располагать как своим собственным; и наконец, в случае иной беды, нет причин ее таить от того, чье сердце открыто для дона Габриэля и в чьей скромности он неоднократно мог убедиться.

Понсе де Леон отвечал на это лишь тяжким вздохом, и граф, глядя на него с беспримерным вниманием, продолжал:

– Что могло бы так тревожить вас? Вы – один из самых совершенных людей на свете, притом рода столь блистательного, что одно ваше имя внушает почтение, ваш отец располагает огромным состоянием и уже одарил вас достаточной частью его. Уж не влюблены ли вы? Быть может, вами пренебрегают?

– Ах, дорогой кузен, – отвечал дон Габриэль, – до чего же вы настойчивы, – разве нельзя просто любить меня, не задавая вопросов? Впрочем, – продолжал он, помолчав немного, – дурно плачу я за вашу доброту, а ведь ничто так не обязывает к откровенности, как только что вами сказанное и живейшим образом меня тронувшее. И, если что и мешало мне поведать вам мой секрет, то лишь стремление сохранить ваше уважение. Увы! Сможете ли вы впредь принимать меня всерьез, расскажи я вам о моих чудачествах? Да, я влюблен, признаюсь, и моя страсть тем опаснее, что я даже не знаю еще, достойна ли особа, возмутившая мой покой, тех страданий, что я ради нее испытываю. Это в Исидору я влюблен, в сестру дона Луиса, которую я еще никогда не видел, а быть может, и не увижу, – столь ревниво ее тетка охраняет ее от самого солнца, держа ее в деревне и не давая никакой воли.

Граф де Агиляр выслушал своего кузена в крайнем удивлении.

– Если бы вы видели Исидору, – сказал он, – о которой говорят столько хорошего, – меня не удивило бы, что вы влюбились; однако чрезвычайно странно, что, прожив так долго в Мадриде, попутешествовав по Италии, Франции и Фландрии, повидав стольких прекрасных девиц и не испытав к ним ни малейшей симпатии, вы вдруг сдались без боя, даже не узнав ничего о красоте, уме и нраве вашей избранницы.

– В этом мой стыд, – отозвался Понсе де Леон, – за это я сам на себя зол и по этой причине не осмеливался поведать вам мою тайну, и, в довершение всех бед, я не знаю иного выхода, как только бороться с моей страстью.

– Ах, дорогой мой родич, стоит ли так поступать, – отвечал граф, – ведь, видно, пробил ваш час. Долго вы бунтовали против любви и считали себя непобедимым, вот Амур и решил вас покарать, внушив нежность к той, кого вы еще не видали.

– Помилосердствуйте, не шутите так, – сказал Понсе де Леон, – мне сейчас, как никогда, не до смеха, и, если вы не хотите воспринимать дело всерьез, я предпочел бы об этом вовсе не говорить.

На это граф де Агиляр сказал ему нечто, немало того порадовавшее: Исидора – не испанская инфанта, не королева, – а потому, если он посватается, ему, судя по всему, не будет отказа.

– Я тоже так думаю, – отвечал дон Габриэль, – однако еще одна фантазия смущает мой разум, и с нею бороться не легче, чем с моей страстью: если мое внимание не будет ей в радость, если она не полюбит меня прежде, чем узнает, то я не буду счастлив и обладая ею, поневоле думая, будто всему причиною ее покорность родным да мои титулы и богатства; нет, я жажду ее нежности – никогда не быть мне счастливым без этого.

– Все, что занимает теперь ваше сердце и ваш разум, – сказал ему Агиляр, – представляется мне весьма странным; мне жаль и вас, и себя, ибо тяжко видеть вашу скорбь и не иметь возможности ее облегчить; и вот единственное, что я могу вам сказать и всегда повторю: я весь к вашим услугам; если вы знаете средство, как достичь желаемого и я могу быть вам в этом полезен, располагайте мною.

Тут дон Габриэль крепко обнял своего кузена и в ответ промолвил:

– Не забудьте же, ведь вы только что дали мне слово; быть может, уже совсем скоро я подвергну вас испытанию.

Час был такой поздний, что они наконец расстались. Понсе де Леон уже не чувствовал себя столь несчастным, ведь он нашел наперсника, а граф был рад наконец узнать, что мучит его кузена, и теперь мог помочь ему достигнуть цели или же противиться страсти, в зависимости от того, как повернется дело. После этого первого признания дон Габриэль больше не стеснялся говорить с графом о своих чувствах, он искал его общества, как ищут лекарства от боли, и радовался, не встречая в друге стремления противоречить, весьма огорчительного для влюбленных – ведь ничто так не разочаровывает, когда сердце пылает живой страстью, как отповедь холодного рассудка.

Понсе де Леон подождал некоторое время, в надежде, что его разум, быть может, возобладает над смятением сердца, но, поняв, что здравый смысл, напротив, ослаб в сражениях, уже выпавших на его долю, и мечты об Исидоре не то что не оставляют его хоть ненадолго в покое, но продолжают истязать несчастного, он решился наконец поехать к возлюбленной и повидать ее. Лишь только рассвело, он вошел в комнату графа де Агиляра и сказал:

– В путь, дорогой кузен, пора нам ехать в Галисию.

– Понимаю вас, – отвечал граф, – дело в Исидоре. Но что же вы придумали, чтобы достичь желаемого?

– Я представляю дело так, – сказал дон Габриэль, – приехав, мы подожжем дом[114]114
  …приехав, мы подожжем дом… – Ситуация с поджогом, который устраивает любовник, чтобы проникнуть к своей возлюбленной, изображена, например, в басне Лафонтена «Муж, Жена и Вор». Действие басни происходит в Испании.


[Закрыть] и проникнем в ее комнату, воспользовавшись тем беспорядком, какой обычно сопутствует подобного рода происшествиям. Мы спасем ее: я вынесу ее на руках! Боже мой, – продолжал он, – понимаете ли вы, что за счастье ожидает меня в этот дивный момент! Как вознагражден я буду за все печали, которые владеют мною нынче!

– Поистине, дон Габриэль, – ответил на это граф, – неразумно с вашей стороны начинать с такого предосудительного дела, как пожар в доме лучшего друга! Подумайте же, что, спалив дворец дона Луиса, самый прекрасный во всей провинции, вы сыграете с нашим приятелем самую злую шутку, какую только можно придумать; рассудите, что и сама ваша дорогая Исидора, быть может, задохнется в дыму, прежде чем вы доберетесь до ее комнаты, и может случиться так, что вы оба погибнете; возможен ли исход плачевнее?!

– Я рассчитывал, – промолвил дон Габриэль, – попросить затем эту часть имения в приданое Исидоре и тем самым обойтись без ущерба дону Луису; но вы так горячо противитесь моему плану, что я от него отказываюсь, надеясь, что вы придумаете лучший, только бы нам не пришлось откладывать путешествие!

– Вот что я полагаю, – сказал граф, – мы доберемся на почтовых до окрестностей их усадьбы, одевшись пилигримами, чтобы нас не могли узнать; никто не удивится, если на дороге, ведущей в Компостелу, подобного рода люди остановятся в почтенном доме и даже пробудут там несколько часов.

– Несколько часов! – воскликнул дон Габриэль. – Несколько часов! Как же я сумею вызвать ответную любовь в столь короткий срок?

– Я придумал замечательную вещь, – отвечал граф, смеясь, – надо устроить так, чтобы вас там похоронили; если вас сочтут мертвым, никто не поторопит вас убираться.

Однако Понсе де Леон, казалось, принял шутку без обычного своего легкомыслия.

– Я знаю, – сказал он горько, – вы только и можете что насмехаться; уж я лучше помолчу.

Тут граф почувствовал, хотя и запоздало, что иной раз не нужно поддаваться искушению пошутить, и, поразмыслив о том, что лучше пожертвовать острым словцом ради друга, нежели другом ради острого словца, попросил кузена простить ему эту насмешку.

– Возвращаясь же к предмету, который так занимает вас, – сдается мне, что одному из нас следует притвориться раненым, тогда, быть может, старая тетушка, более милосердная к пилигримам, нежели ко всем прочим, оставит нас при себе.

Дон Габриэль горячо похвалил эту мысль; не мешкая, отдал он необходимые распоряжения касательно платьев пилигримов, и два дня спустя оба отправились в путь. А надо заметить, что граф де Агиляр ни красотой лица, ни благородством осанки не уступал Понсе де Леону, будучи так же высок, статен, хорош собой, и к тому же оба были наделены живым умом и учтивостью, столь присущей испанцам. Дон Габриэль пел так обворожительно, что лучшие певцы умолкали перед ним; граф непревзойденно играл на арфе и на гитаре; скакать верхом и танцевать они оба научились во Франции, знали несколько языков не хуже своего родного, – словом, кавалеров более совершенных было не найти.

И вот, вышеописанными мною, явились они к дому доньи Хуаны: волосы убраны под широкую шляпу, обшитую раковинами, посох, фляга из выдолбленной тыквы, плащ и все остальное, что необходимо для паломничества[115]115
  …волосы убраны под широкую шляпу, обшитую раковинами, посох, фляга из выдолбленной тыквы, плащ и все остальное, что необходимо для паломничества. – Изображен типичный наряд паломника, идущего по «Пути святого Иакова». Раковина в форме гребешка является эмблемой св. Иакова и его паломников.


[Закрыть]. Лакея они оставили в ближайшем городе Сьюдад-Родриго[116]116
  Сьюдад-Родриго – город в провинции Саламанка, примерно в 400 км от Сантьяго-де-Компостела. Здесь либо подразумевается какой-то другой город, либо имеет место типичная для автора географическая неточность.


[Закрыть], а поскольку явиться в именье друзья собирались к вечеру, чтобы их легче приняли на ночлег, то они и углубились в лес, все тропинки в котором выводили к усадьбе. Наперерез дорожкам бежали ручьи; благодаря их свежести трава в этих местах всегда оставалась зеленой, а вековые деревья таили в обширных кронах множество птиц и тенью густых ветвей оберегали путников от палящего солнца.

– Что за обитель! – воскликнул Понсе де Леон, обращаясь к графу. – Что за обитель, дорогой кузен! Как был бы я счастлив, если бы мог, как поется в песне Клелии,

 
В уединении с Иридой милой жить
И в мире более ничем не дорожить[117]117
  В уединении с Иридой милой жить …не дорожить. – Двустишие из романа Мадлен де Скюдери (1607–1701) «Клелия, римская история» (1654–1660). Роман-поток «Клелия» сохранял необычайную популярность до конца XVII в. Ирида (др.-греч. Ιρις) – в др.-греч. мифологии – богиня и олицетворение радуги. Иначе – Ирис, отсюда название цветка. Во французской поэзии XVII в. встречается как в «Клелии», так и позднее, в частности, у Шарля Перро и Этьена Павийона.


[Закрыть].
 

Однако сия сладостная фантазия может завести меня слишком далеко, если я не вспомню, что покуда моей страсти не на что надеяться, а в дальнейшем все может обернуться еще хуже.

– Не стоит отчаиваться, быть может, фортуна будет к вам благосклонна, – отвечал ему граф, – а кабы не взбрела вам эта блажь – добиться любви, не открывая, кто вы, – одно ваше имя конечно же устранило бы самые большие препятствия, и в скором времени вы достигли бы счастья.

– Как быть? – сказал Понсе де Леон. – Иначе я не могу, эти сомнения мучили бы меня до конца дней; я должен понравиться Исидоре прежде, чем она узнает, кто я.

Графу де Агиляру до смерти хотелось рассмеяться, однако он поостерегся. И так, продолжая прогулку, они дошли до небольшого павильона, который, судя по всему, принадлежал усадьбе: им заканчивался парк со стороны леса. Украшением его был большой позолоченный балкон, который донья Хуана приказала огородить решеткой, поскольку туда часто выходили ее племянницы; притом решеткой с такими частыми прутьями, что сквозь них ничего нельзя было увидеть.

Повсюду уже царила тишина, наши пилигримы приблизились бесшумно, расположились под открытыми окнами и услышали беседу нескольких особ, хотя слов было не различить. Когда окончился разговор, одна из дам громко произнесла:

– Сколько еще приятного можно было бы сказать на эту тему, если б мы не оставили в одиночестве мою тетушку, – а ведь она так любит романсы[118]118
  Романс (исп. romance) – песня на стихи с любовным, волшебным или героическим сюжетом, исполнявшаяся под аккомпанемент гитары. Романс как жанр испанской лиро-эпической поэзии сложился в фольклоре в XIV в. в результате переработки рыцарских поэм («Песнь о моем Сиде» и др.). Д’Онуа называет романсом не только песни, исполняемые Понсе де Леоном, но и прозаический рассказ, фактически волшебную сказку, т. е. псевдо-романс.


[Закрыть], что негоже лишать ее удовольствия и обсуждать их без нее.

Тут они, не мешкая, поднялись и уже собирались удалиться, когда дон Габриэль шепнул графу:

– Пропою несколько нежных жалоб влюбленного, – быть может, мой голос поможет нам свести знакомство.

– Вы забыли, – отозвался граф, – что один из нас должен изображать раненого, а ваша манера жаловаться и молить о помощи может показаться несколько странной.

– Это так, – сказал дон Габриэль, – и все же красивым напевом мне легче разжечь любопытство, нежели стонами; однако, – продолжал он, – придется следовать нашему первоначальному замыслу, ведь если мы не преуспеем – причиною тому, кажется, буду я.

– Необходимо все предусмотреть, – сказал граф, – раненым прикинусь я, а вы будьте Орфеем[119]119
  Орфей – в древнегреческой мифологии певец и кифаред, чьей песней заслушивались дикие звери, чудовища, деревья и скалы.


[Закрыть]; начинайте петь, быть может, наши дела пойдут лучше, чем мы смеем надеяться.

Понсе де Леон выбрал самый трогательный мотив и самые нежные слова из всех, какие только помнил; голос его звучал все громче, и казалось, что даже эхо не решается отозваться, боясь прервать его, – все погрузилось в зачарованную тишину, соловьи заслушались, зефиры затаили дыхание. Сам граф де Агиляр уже едва узнавал голос своего кузена, так прекрасно он звучал.

Пропев этот чудесный мотив, он спел и следующий, на который сочинил такие стихи:

 
Чтоб сердце полонить,
Любви мгновения хватает,
Но как же всяк из нас страдает,
Когда пытается сей пламень угасить!
 

– Я понимаю, кому адресована эта песня, – сказал граф, перебивая его, – уверен, что вам пришлось выдержать не один бой со своей страстью, такой неистовой и необычной.

Дон Габриэль отвечал:

– Мой разум, как вам известно, до сих пор был мне не слишком полезен в этом деле.

– Как знать, – прибавил граф, – быть может, увидев ту, кого любите, вы тем легче исцелитесь.

– Ах! Я не льщу себя такой надеждой, – сказал дон Габриэль, – да и увижу ли я ее? Я надеялся, что песни мне помогут, и, однако же, никого не видно, никого не слышно.

– Придется вам начать снова и петь без устали.

– Как! – воскликнул Понсе де Леон. – Вы хотите, чтобы я пел всю ночь?

– Раз вы влюблены как соловей, – отвечал на это граф, – так и пойте столько же, сколько он.

Понсе де Леон тут же спел такой куплет:

 
Не защищен приют ничей
От всех терзаний, что любовь
                               нам посылает,
И сердце гордеца сгорает
От жара, что зажег в нем
                         дивных взор очей.
 

Исидора, Мелани и бывшая при них благородная девица по имени Роза уже спустились в сад и тихим шагом шли к усадьбе, как вдруг услышали этот голос, показавшийся им таким чудесным, что они тут же со всех ног побежали обратно к павильону, поднялись в комнату и приблизились к окнам с поспешностью, не оставившей Понсе де Леону и графу сомнений, что девицы хотят их послушать.

Легко догадаться, что наш влюбленный ничего не упустил, чтобы очаровать этих дам, но время от времени повторял своему кузену:

– Признаюсь, мне было бы весьма жаль моих стараний, окажись вдруг, что Исидоры здесь нет.

Он говорил шепотом; и каково же было их удивление, когда вдруг наверху начался маленький концерт. Исидора играла на арфе, Мелани на гитаре, а Роза на виоле[120]120
  Виола – род старинных струнных смычковых музыкальных инструментов с ладами на грифе. Развился из испанской виуэлы (исп. vihuela), изначально смычкового, а затем щипкового музыкального инструмента, популярного в Испании в XV–XVI вв., а в XVII в. вытесненного гитарой. Арфа, гитара и виола – инструменты, наиболее используемые в испанской традиционной музыке. Заметим, что девица Роза больше ни разу не упоминается в новелле. Очевидно, она была необходима, чтобы дополнить струнное трио.


[Закрыть]. В комнате зажгли множество ярких свечей. Дон Габриэль едва не умер от радости, льстя себя надеждой, что вся эта симфония с иллюминацией отчасти затеяна ради него; но слышать ему показалось мало, нужно было непременно найти способ увидеть. Тут сослужила ему службу его легкость: он забрался на дерево и сумел без труда увидеть дам, державших инструменты. Впрочем, он был слишком далеко, а жалюзи слишком густы, чтобы иметь удовольствие различить их черты.

Девицы играли мало: им больше нравилось слушать очаровавший их прекрасный голос, чем собственную игру. Они все еще внимали пению, когда граф де Агиляр принялся громко стонать.

– Как больно, брат мой, – говорил он, – рана моя ноет все сильнее, и, если придется провести здесь ночь, завтра я умру.

– Увы, – отвечал дон Габриэль, – что же нам делать? Придется пойти в этот дворец и попросить помощи.

Они нарочно говорили громко, чтобы их услышали.

– Это, должно быть, странники, – сказала Исидора, – сейчас ополчение направляется в Туй, и на них, наверное, напали какие-нибудь солдаты.

– Ах, сестрица, – воскликнула Мелани, – не следует отказывать в милосердии людям, которых могут убить нынче же ночью под нашим окном; надобно заговорить с ними и объяснить, что им делать.

Тут Исидора громко произнесла:

– Вы должны постараться выбраться из этого леса, здесь вас подстерегает много опасностей.

Понсе де Леон поспешил ответить ей:

– Мы возвращаемся из Сантьяго, сударыня, на нас напали грабители и ранили моего брата мечом в бок. Еще так недавно он мог идти самостоятельно, но вот силы оставили его; я уложил его под этими деревьями и не знаю, что делать такой темной ночью.

– Нам очень жаль вас, – отвечала Исидора, – за нами дело не станет, вас примут здесь и дадут вашему брату время поправиться.

– Да воздастся вам за это на небесах, – отозвался граф, – скажите же, сударыня, к кому нам обратиться?

– Подойдите ко дворцу и спросите капеллана, – объяснила Мелани, – ему приказано давать приют пилигримам, а мы пошлем вам помощь сразу, как сможем; только не рассказывайте никому, что говорили с нами, однако если вы знаете какие-нибудь романсы, не забудьте их: здесь их очень любят.

Закончив разговор, барышни закрыли окна, погасили свечи и побежали в комнату к донье Хуане, чтобы проведать, как пойдут дела у пилигримов. Вскоре явился капеллан и доложил, что двое молодых людей, одного из которых грабители ранили мечом по дороге из Сантьяго, просят приюта; он добавил, что никогда еще не видел таких красавцев и к тому же, судя по внешности, из благородных семей.

– Они испанцы?

– Нет, сударыня, фламандцы.

– Какая удача! – воскликнула она. – Быть может, они встречали там моего брата и расскажут мне что-нибудь о нем – я так за него волнуюсь; а если бы они знали еще и романсы, то я была бы рада им вдвойне.

– Они утверждают, что знают замечательные романсы, – отвечал капеллан.

Она приказала немедленно позвать их.