Текст книги "Кабинет фей"
Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 72 страниц)
– Но, сударыня, – сказал привратник, – раненый вряд ли долго продержится, его надо бы уложить в постель.
– Что ж, будем милосердны, – согласилась донья Хуана, – пусть им отведут комнату во дворце, а мы принесем им поесть. – И то сказать, это было одним из излюбленных благодеяний Хуаны.
Капеллан, который уже понял, что пилигримы сумели снискать расположение, пошел за ними и провел их в весьма красивые апартаменты, те самые, которые обычно занимал, приезжая в эти края, дон Луис. Он приказал приготовить им добрый ужин и рассказал, что донья Хуана и ее племянницы прониклись таким состраданием, что сами придут подавать им и прислуживать.
Когда он ушел, граф Агиляр сказал:
– Ну что же, дорогой брат, – ибо так нам придется называть друг друга, – вот мы и в неприступном замке, куда вы уже совсем было отчаялись проникнуть; разве такое счастливое начало не благое предзнаменование для вашего плана?
– Ах, милый граф, – отвечал Понсе де Леон, – я пока не осмеливаюсь делать столь лестные предположения, ибо сам убеждаюсь, что любви не бывает без волнений и подозрений.
– Вы и в веселии сердечном ищете мучений; подумайте только, что может быть лучше тех прелестных созданий, что будут сегодня с нами за ужином; одна будет нарезать, другая наливать. Не кажется ли вам, что мы подобны Амадису[121]121
Амадис — герой средневекового испанского романа об Амадисе Гальском, создававшегося в XIII–XIV вв. Наиболее известная версия написана Гарсией Родригесом де Монтальво в конце XV в. и опубликована в Сарагосе в 1508 г. Известны многочисленные анонимные испанские и португальские версии. Переведенный на французский язык в 1540 г. Никола, сеньором Дез Эссар и активночитаемый во Франции, роман становится особенно популярным в 80-е годы XVII в., после постановки в 1684 г. оперы Ж.-Б. Люлли «Амадис» (либретто Филиппа Кино). Главная тема романа – страстная и верная любовь Амадиса к Ориане, дочери английского короля. Герою сопутствует фея Урганда Неведомая. Многие эпизоды романа об Амадисе пародируются Сервантесом в «Дон-Кихоте Ламанчском».
[Закрыть] или по меньшей мере Дон-Кихоту[122]122
Дон-Кихот – герой романа Сервантеса «Дон-Кихот Ламанчский», или «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский» (El ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha). В Испании роман публиковался в 1605–1615 гг.; французский перевод первой части романа, выполненный Сезаром Уденом, появился уже в 1614 г. Полностью роман впервые был переведен на французский Франсуа де Росе и опубликован в 1639 г. К моменту создания сказок мадам д’Онуа «Дон-Кихот» приобрел большую популярность во Франции благодаря многочисленным переизданиям и театральным постановкам. Кроме того, мадам д’Онуа могла ознакомиться с романом и в Испании.
[Закрыть], что мы в заколдованном замке и изгоняем оттуда фей, стерегущих его уже два или три столетия, и принцессы приходят поцеловать нам руку и снять с нас доспехи.
– Вам бы все веселиться, – возразил дон Габриэль, – сразу видно, что вы никого не любите!
– Я люблю вас, – отозвался граф, – достаточно мне и этого. Да, кстати! Я совсем не рад, что назвался раненым; мне придется казаться печальным, а главное, ничего не есть – а ведь я, между прочим, умираю с голода! Не лучше ли было бы сыграть эту роль вам, которому довольно будет одного присутствия Исидоры!
– Будь это возможно, – сказал с улыбкой дон Габриэль, – имей мы способ сказать, что все перепутали, и на самом деле раненый – это я, – я с радостью согласился бы избавить вас от затруднительного положения, в котором вы оказались. Однако сделанного не воротишь, постарайтесь же не испортить дела и предпринимайте все необходимое, чтобы все поверили, будто вы очень плохи.
– Очень плох?! – воскликнул граф. – Ну уж нет, прошу избавить меня от этого, сойдемся на том, что я легко ранен мечом и побуду в постели.
Договорив, он и в самом деле немедленно улегся в постель, которую ему как раз приготовили; тут же послышался шум, и наши путники поняли, что идут дамы. Действительно, вошла донья Хуана с салфеткой, за ней Исидора несла на блюде позолоченную миску с бульоном, а Мелани на другом блюде – два свежих яйца.
– Это для раненого паломника, – сказала Хуана, приблизившись к постели графа, – пусть он выберет: бульон или яйца.
– Сударыня, – отвечал он, – я благодарю вас за милосердие, которое вы оказываете бедному чужеземцу. Я выпил бы, с вашего позволения, бульона и съел бы яйца с хлебом. Я, пожалуй, даже мог бы съесть немного мяса, ведь я потерял много крови и, если не наберусь сил, мне не поправиться.
– Не дай бог, – сказала донья Хуана, – я не позволю несчастному, так тяжело раненному мечом, съесть так много. У вас разыграется жар, и он убьет вас. Проглотите один желток, белок оставьте да выпейте стаканчик отвара из трав.
Услышав такое, граф задрожал с головы до ног, а Понсе де Леон, почтительно отошедший в угол, не смог сдержать смеха и засмеялся украдкой, чтобы его не услышали.
Донью Хуану так поразила красота графа Агиляра и его манера говорить, что она уже и не думала расспрашивать его о своем брате. Ей было приятно ощутить в душе своей порывы нежности[123]123
…ощутить в душе своей позывы нежности… – Разные стадии развития чувства, куда входит и нежность, – одна из основных тем прециозной культуры, прежде всего прециозного романа. В романе Мадлен де Скюдери «Клелия…» приводится придуманная в кружке госпожи де Рамбуйе (1588–1665) карта «Страны Нежности», где путь из селенья «Новая Дружба» лежит вдоль реки Привязанности к городам «Нежность-на-Благодарности» (на левом берегу) и «Нежность-на-Почтении» (на правом).
[Закрыть], которые она приписывала исключительно состраданию к несчастному раненому, оказавшемуся вдали от дома. И вот, вместо того чтобы заглушить в себе эту нарождающуюся нежность, она думала с тайной горделивостью: «До чего же я добра! До чего милосердна! Да кто бы еще совершил столько благодеяний?» Взяв его за руку, она пощупала пульс, принесла свечу, чтобы разглядеть несчастного умирающего, и, увидев в глазах его ослепивший ее пламень, а на щеках – чудный румянец, порешила, что всему виной жуткая лихорадка, и не на шутку забеспокоилась.
– Я в отчаянии, что вы выпили яйцо, – сказала она ему. – Вам бы вовсе ничего есть не следовало. Я буду ухаживать за вами по своей методе, никто на свете не разбирается в этом лучше меня. Послушайте, – обратилась она к своим племянницам и всем присутствующим, – заявляю вам, что тот, кто даст ему поесть без моего соизволения, пожалеет об этом, – раны требуют строжайшей диеты.
– Ах, сударыня, – печально отвечал граф, – я с ума сойду, не привык я к манерам благородных господ, да ведь и характер у них так противоположен моему: от чего они выздоравливают, то меня в могилу сведет.
– Но я хотя бы попробую, – сказала Хуана, – чтобы уж знать на будущее.
После этого разговора она подсела к графу, все еще держа его за руку, чтобы не упустить ни одного из приступов его мнимой лихорадки, и вдруг, обернувшись, заметила ретировавшегося в уголок Понсе де Леона.
– Приблизьтесь же, – промолвила она, – не стоит бояться дам, для которых оказать гостеприимство – самое большое счастие!
Дон Габриэль, приблизившись, поклонился с такими учтивостью и изяществом, что немало удивил и донью Хуану, и ее племянниц.
– Вы братья? – спросила донья Хуана.
– Да, сударыня, – отвечал он, – брата зовут дон Эстеве, а меня дон Габриэль.
– Фламандцы?
– Мы из Брюсселя, – сказал он, – сыновья учителя музыки, сочинителя и рассказчика романсов и песен.
– Романсов! – воскликнула она. – Романсов – то есть сказок?
– Да, сударыня, – отвечал он, – волшебных сказок, старых и новых.
– Ах, – вскричала Хуана, – я сегодня же должна услышать хоть одну, иначе мне не заснуть; но, кстати сказать, не встречали ли вы при правителе Нидерландов дона Феликса Сармьенто?
– Я имел такую честь, сударыня, – отвечал дон Габриэль, – он командовал испанской терцией[124]124
Терция (испанская) – боевое построение, применявшееся в испанской пехоте в XVI–XVII вв., дробление колонны на три части. Широко использовалась в Испанских Нидерландах.
[Закрыть], это человек весьма учтивый, он живет как важный господин. Когда отец решился отпустить нас из дому, дон Феликс просил его послать нас в Андалусию к его сестре и дочерям.
– А зачем? – горячо поинтересовалась донья Хуана.
– Он сказал, сударыня, – продолжал дон Габриэль, – что жена его умерла недавно, а дочери проживают в одном из загородных имений, правда, не знаю, в каком; там нам предстоит обучать их пению, игре на инструментах, танцам.
– Вот уж, право, чудо! – сказала Хуана, взглянув на племянниц. – До чего же мир тесен! Знаете ли вы, что я его сестра, а его дочери пред вами? Вы только ошиблись провинцией: мы ведь в Галисии, а вы говорите, Андалусия.
– Сударыня, – ничуть не смутился дон Габриэль, – ошибки подобного рода простительны иностранцам. Мы очень рады, что оказались в краю, где не все нам чужие.
– Но как же, – спросила она, – попали вы в Сантьяго?
– Нас привела сюда набожность, а заодно и желание попутешествовать задешево.
– И как это ваш отец, не пускавший вас даже к моему брату, решился отправить вас в такую даль?
– Ах, сударыня! – воскликнул дон Габриэль, несколько смешавшись от такого вопроса. – Наш отец – человек достойнейший, он не мог бы воспрепятствовать столь благому делу!
Во время этой беседы граф, которого я иногда буду называть дон Эстеве, не произносил ни слова, так как донья Хуана запретила ему говорить, и всякий раз, стоило ему лишь открыть рот, тотчас прикладывала руку к его губам; подобная манера немало пугала его, и он был в отчаянии, что не предоставил роль больного своему кузену.
Для Понсе де Леона принесли ужин; из почтения он собирался есть в передней, но донья Хуана приказала ему остаться в комнате, а племянницам – подавать ему, сама же продолжала щупать пульс дона Эстеве – он казался ей неровным; впрочем, приди ей в голову проверить пульс у дона Габриэля, она нашла бы его не в лучшем состоянии.
Он уже успел создать себе прелестный образ Исидоры, однако нашел ее настолько же прекраснее, чем свое о ней представление, насколько солнце ярче звезд. Как ни старался он сдерживать себя и не отдаваться в полную меру удовольствию полюбоваться ею, – все же иной раз, не в силах удержаться, подолгу задерживал на ней взор, столь страстный, что донья Хуана, временами поглядывавшая на него, заметила это и сказала:
– Позвольте же узнать, отчего вы так часто смотрите на мою племянницу?
– Сударыня, – отвечал он, не смущаясь, – я немного физиономист, всегда был страстно увлечен астрологией и осмелюсь сказать, что если в чем и преуспел, так это в гороскопах[125]125
Физиономистика; гороскопы. – В литературе конца XVII в. часто считались шарлатанством и вызывали многочисленные насмешки; иногда выступали темой для светской беседы, как, напр., во втором томе романа мадам де Лафайет «Принцесса Клевская» (Princesse de Clèves; 1678), где герцог Немурский переводит беседу о гороскопах, в которой принимает участие его возлюбленная, в галантное русло.
[Закрыть].
– Боже мой, – сказала Исидора, – с какой радостью я побеседовала бы с вами – мне всегда хотелось, чтобы кто-нибудь предсказал мне судьбу.
– Ах, сударыня! – воскликнул дон Габриэль, уже едва владевший собою. – Такая особа, как вы, имеет все основания на самые радужные надежды!
– Как, – вскричала донья Хуана, – вы, стало быть, читаете на лице ее какие-то счастливые предзнаменования?
– Я читаю на нем все, что только бывает на свете самого прекрасного! – отвечал он. – Никогда я не видел ничего подобного, я удивлен и потрясен, я, можно сказать, просто в восхищении!
– Вот, в самом деле, наука, в которой нет ни грубости, ни жестокости, – сказала Хуана. – Мне надо будет тоже с вами поговорить, я хочу знать все о моей счастливой судьбе.
Между тем графу сделалось дурно от голода, жары и скуки, ведь старуха не давала ему есть и приказала так укутать его, что он просто задыхался; кроме того, ее столь близкое присутствие доставляло ему крайнее неудовольствие. Чтобы отделаться от нее, он попросил разрешения хоть ненадолго встать.
– Согласна, – сказала она, – но только с условием: пусть ваш брат проследит, чтобы вам не давали ужинать.
Дон Габриэль с радостью согласился – ведь, хотя уход Исидоры опечалил его столь же, сколь графа – уход доньи Мелани, хлопотливая тетушка уже так надоела им обоим, что они сами попросили дам удалиться – разумеется, со всей учтивостью, какую предполагала взятая ими на себя роль пилигримов.
Оставшись наедине с капелланом, они при помощи разумных доводов объяснили ему, что больному необходимо поесть, иначе – смерть; рассудительный капеллан, к тому же сам оставшийся без ужина, подсел к ним третьим. За столом граф вознаградил себя за все, что претерпел в кровати, а дон Габриэль, которому кусок в горло не лез в присутствии Исидоры, с радостью последовал примеру своего кузена, так что все было съедено быстро и до последней крошки.
Когда они остались вдвоем, дон Габриэль спросил графа, видел ли он кого-нибудь, кто мог бы сравниться с Исидорой.
– Она и впрямь чудно хороша, – отвечал граф, – однако Мелани обладает в моих глазах столь неисчерпаемыми сокровищами прелести и очарования, у нее такая стройная талия, столь живой румянец, жемчужные зубки, блестящие черные волосы, такая веселость во всем ее существе, что все это трогает меня не меньше, чем нежная томность Исидоры[126]126
…все это трогает меня не меньше, чем нежная томность Исидоры. – Пара женских персонажей, противопоставленных по характерам и психологически оттеняющих друг друга: напр., меланхолическая Клелия и веселая жизнерадостная Плотина в «Клелии» Мадлен де Скюдери. Если голубоглазая блондинка выступает идеалом мягкой, женственной красоты, то румяная темпераментная брюнетка – пылкой и бурной чувственности.
[Закрыть].
– Я рад, – сказал дон Габриэль, – что вы остались равнодушны к ее несравненной красоте.
– Я этого не говорил, – отвечал граф, – напротив, я признаю, что она само совершенство; однако мне приятно, что достоинства ее сестры тронули меня более – ибо не хотите же вы, чтобы я стал вашим соперником?
– Да не допустит Бог! – воскликнул дон Габриэль. – Кажется, я предпочел бы смерть.
– Кстати сказать, – продолжал граф, – вы тут, кажется, сделались большим докой в астрологии, порадейте же за меня перед Мелани.
– Мне порадеть за вас? – засмеялся дон Габриэль. – Вы, стало быть, хотите влюбиться в нее?
– Я не желаю этого, – сказал граф, – и все же, на всякий случай, замолвите за меня словечко.
– Если можете сохранить свободу, храните ее! – посоветовал дон Габриэль.
– Ага! А что еще прикажете мне делать здесь?! – отозвался граф весьма забавным гневным тоном. – Неужели меня не ждет никакой награды за все, что придется претерпеть с доньей Хуаной? А уж будьте уверены, – прибавил он, – что она готовит моему терпению серьезные испытания – чего стоит один только ее интерес к моему здоровью.
Было уже так поздно, что они окончили беседу. Каждому отвели по спальне, которые разделяла лишь одна большая зала. Они спали мало и проснулись на заре, как и полагается начинающим влюбленным.
Исидора и Мелани, проводив тетушку в ее спальню, отправились к себе и улеглись вместе. Они хотели немного поболтать перед сном, однако так и не проронили ни слова, а лишь ворочались с боку на бок, поскольку были скорее взволнованы, чем утомлены.
– Почему вы не спите, милая сестрица? Уж не больны ли вы? – спросила наконец Исидора.
– А вы-то сами? – отвечала Мелани. – Вам что мешает заснуть? – Исидора глубоко вздохнула, лишь кратко ответив: «Не знаю», – и обе снова умолкли.
Однако прошло немного времени, и Мелани услышала, как сестра ее снова вздохнула.
– Ах! Что же это? – сказала она, обнимая ее. – Вы скрываете, отчего грустите – неужели вы мне так мало доверяете?
– Сама не знаю, со мной такое впервые в жизни, – отвечала ей сестра, – но эти слезы по такой недостойной причине, что нельзя проливать их без стыда!
– Вы меня пугаете! – сказала Мелани растроганно. – И хоть я и не понимаю вас, однако уверена, что ваша печаль не может быть без причины. Расскажите же мне все, не оставляя в волнении, в которое уже и так меня повергли.
– Клянусь вам, сестрица, – я вовсе не обманула вас, сказав, что сама не знаю, что со мною. Но, раз уж вы хотите знать все, признаюсь, что, пока я была в комнате у наших гостей-странников, меня так волновал этот раненый, он показался мне таким любезным, невзирая на свое безобразное одеяние, что я, сама того не желая, думала: «Коль скоро он держит себя столь достойно в его незавидном положении, – как же выглядел бы он, если бы оказался человеком благородным и роскошно одетым?» Я все льстила себя надеждой, что он, быть может, высокого рода и вынужден скрывать это, как вдруг, на мою беду, брат его рассказал тетушке о них обоих: они музыканты, милая моя Мелани! Нож в сердце был бы лучше этакого известия! Но я-то, я ведь питаю склонность к человеку низкого происхождения – я, которая раньше ни к кому не испытывала ни малейшей слабости!
– Ах, сестрица! – воскликнула Мелани. – Минута, о которой вы рассказываете, и для меня оказалась столь же роковой. Дон Габриэль уже успел очаровать меня красотой своего голоса – что же сталось со мною, когда за этой смехотворной одеждой пилигрима я заметила благородную осанку, правильные черты и столь приятный нрав, какой и у людей самого высокого происхождения редко встретить!
– Как бы они ни были милы, – произнесла Исидора, – да не допустят небеса, чтобы мы смотрели на них иначе, чем на музыкантов; думаю, нам следует поторопить их отъезд.
– Неужто вы хотите, чтобы этот несчастный раненый умер? – сказала Мелани.
– Нет, – отвечала та, – я хочу, чтобы он поскорее выздоровел и ушел отсюда. Я нахожу, что лучше всего держаться подальше от тех, кто может навлечь на нас беду.
– Увы, я согласна, – отозвалась Мелани, – и последую за вами в этом намерении.
Так они беседовали, пока наконец не заметили, что светает, и тогда постарались поспать хоть немного.
Донья Хуана провела несколько злых часов, ее мучил страх, как бы пилигриму не стало еще хуже, чем было, когда она его оставила; он явился слишком поздно, чтобы можно было сразу же послать за хирургом, сделавшим бы ему перевязку, но теперь она отправила нарочного в Сьюдад-Реаль[127]127
Сьюдад-Реаль – город и одноименная провинция в Кастилье – Ла-Манча.
[Закрыть] за двумя самыми умелыми и, как только те явились, повела их к графу.
Граф оставался в постели и очень досадовал на это принуждение; при нем был Понсе де Леон, когда вошла донья Хуана, а за ней еще двое мужчин. Наши странники сначала подумали, что это слуги, но тут тетушка сказала графу, что надлежит быть готовым ко всему, – быть может, придется сделать надрезы, – но ему нечего опасаться, ибо она предоставляет его заботам лучших мастеров в Европе.
Пока она говорила, один хирург торопливо щипал корпию, а другой раскладывал на столе ланцеты, бритвы, ножницы, бистури и пять или шесть скляночек с мазями. Невозможно без смеха вообразить, в каком замешательстве оказался граф и какая злость его охватила; он делал дону Габриэлю страшные глаза, давая понять, что все вот-вот будет раскрыто. Дон Габриэль, и сам испытывавший не меньшую растерянность, все-таки отважился сказать донье Хуане:
– Сударыня, мы никогда не отправляемся странствовать без небольшого запаса симпатического пороха[128]128
Симпатический порох – порошок купороса, гашенного на солнце, которым лечили раны; при этом обрабатываться могла как сама рана, так и ткань, пропитанная кровью раненого, или даже оружие, нанесшее рану. Симпатическому пороху посвящено, в частности, франкоязычное сочинение английского философа, естествоиспытателя, литератора и дипломата Кенельма Дигби (1603–1665) «Речь о врачевании ран посредством симпатического пороха» (Discours touchant la guérison des playes par la poudre de sympathie; 1658). Антуан Фюретьер (см.: Furetière 1690) называет его в своем словаре «чистым шарлатанством».
[Закрыть], который обладает чудесными целительными свойствами. Вчера я посыпал им рану моего брата, и у меня есть основания полагать, что скоро он будет совсем здоров.
Хирурги, услышав это и почуяв, что придется им остаться ни с чем, ополчились против столь гибельного средства; они говорили даже, что тут не обошлось без колдовства, и святая Инквизиция[129]129
Святая Инквизиция (лат. Inqnisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium, «Святая служба расследований еретической греховности») – институт Католической Церкви, созданный для борьбы с ересью. Испанская Инквизиция была учреждена «Католическими королями» Изабеллой I Кастильской и Фернандо II Арагонским с санкции Папы Сикста IV в 1478 г.
[Закрыть] не потерпит, чтобы от этого выздоравливали. Услышав страшное слово «инквизиция», донья Хуана едва не пустилась наутек, но граф успокоил ее, сказав, что порох составлен из обычных лекарственных трав, и, стоит ей только пожелать, он раскроет секрет снадобья.
– По меньшей мере, – отвечала она, – позвольте хирургам осмотреть вашу рану: они не причинят вам вреда.
– В этом я не уверен, – сказал ей граф шепотом и так доверительно, что она зарделась от радости. – Вы же видите, сударыня, что это за люди.
Она сдалась и так щедро заплатила лекарям, что те удалились весьма довольные.
Поскольку ей не хотелось слишком скоро расставаться с графом де Агиляром, она искала предлога, чтобы задержаться подле него, и обратилась к Понсе де Леону:
– Вы говорили, что знаете романсы, – доставьте же мне несказанное удовольствие, рассказав какой-нибудь, ведь я так их люблю!
– Повинуюсь вам, – отвечал он почтительно. И начал:
Пер. М. А. Гистер
Контаминация двух типов сказок: АТ 725 (Сны) и АТ 425 (Необыкновенный супруг). Такая контаминация нетипична для фольклора. Среди литературных сюжетов фольклорного происхождения с первым из названных сказочных типов сближается «Король Лир», который, в свою очередь, тяготеет к типу АТ 923 (Мясо любит соль). В данной сказке явную аллюзию на «Короля Лира» можно увидеть в диалоге короля с дочерьми о снах, когда героиня вызывает гнев отца своим простым и бесхитростным ответом. В итоге линия «Снов» получает счастливый конец, который и провоцирует редкий в сказках устного происхождения трагический финал линии «Необыкновенного супруга». В истории безответной любви старой и безобразной феи Чурбанны к герою сказки можно усмотреть аллюзию на историю из рамочного повествования: старая донья Хуана так же безответно любит графа де Агиляра.
[Закрыть]
те счастливые времена, когда жили еще на свете феи, царствовал один король, и было у него три дочери. Они были прекрасны и юны и достойны всяческого восхищения, но всех любезней и краше была младшая. Звали ее Чудо-Грёза. Король-отец за месяц дарил ей больше платьев и лент, чем ее сестрам за год, но у нее было такое доброе сердечко, что она с ними охотно делилась, и все трое крепко-крепко дружили.
А короля донимали зловредные соседи, которым надоело жить с ним в мире, и начали они с ним войну, да такую жестокую, что быть бы ему побитым, если бы не умел он защищаться. Собрал он огромную рать и отправился воевать. Три принцессы с гувернером остались во дворце, где каждый день получали от короля добрые вести: то он город возьмет, то битву выиграет. И вот разбил он врагов, выгнал их из своего королевства и наконец воротился во дворец, к своей малютке Чудо-Грёзе, которую так любил. Три принцессы заказали, каждая, по парчовому платью: одна – зеленое, другая – голубое, а третья – белое. Каменья были платьям под стать: к зеленому – изумруды, к голубому – бирюза, а к белому – алмазы. Представ пред королем в таких уборах, они пропели ему стихи о его ратных подвигах, которые только что сочинили:
В венце блистательных побед
Мы рады лицезреть вас, государь-родитель!
Устроим празднества, каких не видел свет,
Чтоб вам пришлись они по вкусу, повелитель.
Потешим, в знак любви дочерней непритворной,
Мы вас заботами и песнею задорной.
Увидев, как они красивы и веселы, король их нежно расцеловал, а пуще всех обласкал Чудо-Грёзу.
Накрыли роскошный стол, и он с тремя дочерьми сел пировать; но, имея обыкновение во всем видеть тайный смысл, спрашивает старшую:
– А скажите-ка мне, почему на вас зеленое платье?
– Государь, – отвечала она, – услышав о ваших подвигах, я решила, что зеленый цвет будет обозначать мою радость и надежду на ваше возвращение.
– Превосходно! – воскликнул король. – А вы, доченька, почему надели голубое?
– Государь, – отвечала принцесса, – это чтобы показать, что за вас ежедневно возносились молитвы богам и что видеть вас для меня все равно что лицезреть разверстые небеса и прекраснейшие светила.
– Надо же, – произнес король, – вы говорите как настоящий оракул. А вы, Чудо-Грёза, почему в белом?
– Государь, – отвечала она, – потому, что этот цвет подходит мне больше других.
– Как, – сказал король, изрядно раздосадованный, – и только-то всего?
– Я просто стремилась вам понравиться, – отвечала принцесса, – чего иного могла я желать?
Любивший ее король нашел, что она достойно выпуталась, и заявил, что ее милая выходка ему понравилась, а ее речь даже не лишена искусства излагать мысль не вдруг, а с расстановкою.
– Ну вот, – сказал он, – я недурно поужинал и не хочу ложиться так рано; расскажите же мне, что вам снилось накануне моего возвращения.
Старшей снилось, что он привез ей платье, на котором золото и каменья сияли краше солнца. Второй – будто он привез ей вместе с платьем еще и золотую пряжу, чтобы напрясть ему на рубашки. Младшая же сказала, что ей приснился день свадьбы средней сестры, и король, держа в руках золотой кувшин, вдруг промолвил: «Подойдите, Чудо-Грёза, я полью вам на руки».
Разгневанный ее словами, король нахмурил брови и скорчил страшнейшую гримасу, так что все поняли, как он зол; потом, не говоря ни слова, удалился в свои покои и лег спать. Но сон дочери не шел у него из головы. «Эта маленькая негодница, – говорил он себе, – хочет меня унизить, – за слугу, что ли, своего меня держит! Не удивляюсь я теперь, что она надела платье из белой парчи; нет, вовсе она не думала мне в нем понравиться; послушать ее, так я недостоин, чтобы она обо мне беспокоилась. Ну нет, не бывать этому – я ее коварным замыслам свершиться не дам!»
Он встал в страшном гневе и, хоть еще и не рассвело, послал за гвардейским капитаном.
– Вы слышали, – сказал он ему, – какой сон приснился Чудо-Грёзе; ясно как день, что она злоумышляет против меня. Приказываю вам немедля отвести ее в лес и зарубить. Если обманете – сами умрете страшной смертью. А в доказательство принесите мне ее сердце и язык.
Гвардейский капитан очень удивился, услышав столь бесчеловечный приказ. Ни словом не переча и боясь, как бы король не разозлился еще пуще и не поручил такого дела кому-нибудь другому, он ответил ему, что зарубит принцессу и принесет королю ее сердце и язык, и тотчас отправился в ее опочивальню. Ему не сразу решились открыть, ведь было еще очень рано; однако он сказал Чудо-Грёзе, что ее требует король. Та проворно встала и оделась. Карлица-мавританка по имени Патипата несла шлейф ее платья, а следом скакали неразлучные с нею обезьянка Скребушон и пудель Тантен. Гвардейский капитан велел Чудо-Грёзе спуститься, сказав, что король вышел в сад подышать прохладой; сам же притворился, что ищет его, но нигде не может найти.
– Несомненно, – сказал он, – король решил погулять в лесу.
Он отворил калитку и повел ее в чащу. Уже начинало светать. Принцесса взглянула на провожатого – тот был в слезах и от печали не мог слова вымолвить.
– Что с вами? – спросила она. – Сдается мне, вы чем-то сильно расстроены.
– Ох, сударыня! – воскликнул он. – Да как же мне не грустить-то, ведь ужаснее приказа сроду и не бывало! Король велел мне зарубить вас на этом самом месте и принести ему ваше сердце и язык. Если я не сделаю этого, он меня казнит.
Бедная принцесса испугалась, побледнела и тихо заплакала: казалось, агнца привели на заклание. Но ее прекрасные глаза разглядывали капитана без злости.
– Решитесь ли вы убить меня, – сказала она ему, – меня, никогда не делавшую вам зла и говорившую о вас королю лишь хорошее? Добро бы я заслуживала этого от моего отца – тогда я безропотно снесла бы столь суровую кару. Но увы! Я всегда так почитала и любила его, что сей гнев не может быть справедлив.
– Прекрасная принцесса, – отвечал ей гвардейский капитан, – вам нет нужды опасаться, что я сотворю такое варварское дело; но пусть даже и приму я смерть, коей угрожал мне король, это вас не спасет. Надобно придумать что-нибудь, дабы я мог явиться к нему с уверениями, что вы мертвы.
– Какое же нам найти средство, – сказала Чудо-Грёза, – ведь, не принеси вы ему моих языка и сердца, он вам не поверит?
Тут Патипата (которая все слышала, а про нее-то глубоко опечаленные принцесса с капитаном и вовсе позабыли) смело приблизилась и бросилась в ноги Чудо-Грёзе.
– Сударыня, – вскричала она, – вот моя жизнь, возьмите ее – я же буду счастлива умереть за такую прекрасную госпожу.
– Ах, вот уж ни за что, милая моя Патипата, – ответила принцесса, целуя ее, – и столь трогательное свидетельство дружбы делает твою жизнь для меня столь же дорогой, как и моя собственная.
Тут приблизилась и Скребушон.
– Как мудро вы поступаете, – заговорила она, – любя столь верную рабыню, какова Патипата. Она может оказаться вам полезнее, чем я. Зато я с радостью отдам вам свой язык вместе с сердцем и буду счастлива увековечить мое имя в империи мартышек.
– Ах, моя миленькая Скребушон, – ответила Чудо-Грёза, – что такое говоришь ты: отнять у тебя жизнь – да об этом страшно подумать.
– Не будь я добрый песик, – не выдержал тут и Тантен, – если допущу, чтобы кто-то другой отдал жизнь за мою хозяйку. Это я должен умереть, или пусть не умрет никто.
Тут между Патипатой, Скребушон и Тантеном разгорелся ожесточенный спор, даже и до брани дошло. Наконец Скребушон, которая была попроворнее других, вскарабкалась на верхушку дерева, бросилась вниз и насмерть убилась. Жаль было принцессе свою верную обезьянку, – но, раз уж она все равно умерла, согласилась Чудо-Грёза, чтобы гвардейский капитан вырезал у нее язык; однако язычок был так мал, не больше кулачка, что они с великим прискорбием поняли: этим короля не обмануть.
– Увы! Милая моя обезьянка! Напрасно ты погибла, – сказала принцесса, – не сохранить мою жизнь ценой твоей смерти.
– Зато мне достанется эта честь! – перебила тут мавританка; тотчас она схватила нож, которым вырезали язык Скребушон, и вонзила его себе в грудь. Гвардейский капитан хотел было взять ее язык, но он был такой черный, что король сразу догадался бы обо всем.
– Ну разве же я не бездольна? – сказала принцесса, плача. – Теряю все, что люблю, а от горькой судьбы спасения все нет.
– Ах, не сделали вы по-моему, – промолвил тут Тантен, – а ведь тогда вам пришлось бы сожалеть только обо мне, а мне выпала бы честь быть единственным предметом сожаления.
Чудо-Грёза, рыдая, поцеловала песика. С горькими слезами убежала она в густую чащу, а когда вернулась, ее провожатого там не было – вокруг лежали только трупы мавританки, обезьянки и собачки. Прежде чем уйти, она схоронила их в яме, которую случайно нашла под деревом, а на коре написала такие слова:
Здесь смертный погребен, и не один, а трое.
На этом месте все почили, как герои.
Они, не трепеща, чтоб жизнь спасти мою,
Решились, как один, враз погубить свою.
Пора было наконец подумать и о том, как спастись самой. Находиться в этом лесу, так близко к замку ее отца, где первый встречный мог заметить и узнать ее, а львы или волки – запросто съесть как цыпленка, было совсем небезопасно, и она пустилась в путь куда глаза глядят. Лес был такой огромный, а солнце так пекло, что она умирала от жары, страха и усталости и непрестанно озиралась по сторонам, но чаще не было конца. Она то и дело вздрагивала, ибо ей казалось, что за нею гонится король, чтобы убить ее. Так она горевала и сетовала, что и рассказать нельзя.
Брела она и брела, сама не зная куда, а колючки рвали ее красивое платье и царапали белую кожу. Наконец она услышала, как блеет барашек.
– Здесь конечно же ходят пастухи со своими стадами. Они могут отвести меня в какую-нибудь хижину, где я смогу скрыться, одевшись крестьянкой. Увы, – продолжала она, – отнюдь не всегда счастливы властители и принцы. Кто бы во всем королевстве поверил, что я беглянка и мой родной отец, без всякой причины, желает моей смерти, а мне приходится переодеваться, чтобы ее избежать?!
Пока она так размышляла, блеяние слышалось все ближе, но с каким же удивлением увидела она вдруг на просторной поляне, окруженной рощами, огромного белоснежного барана с позолоченными рогами, с цветочной гирляндой на шее и нитями из небывало крупных жемчужин на копытах. На груди у него висело несколько алмазных ожерелий, а лежал он на померанцевых цветах. Над ним был натянут шатер из золотой парчи, защищавший от докучных солнечных лучей. Вокруг расселись около сотни нарядных барашков, и никто из них даже и не думал щипать травку: один угощался кофе, шербетом, мороженым и лимонадом, а другой – клубникой, сливками и вареньями; иные играли в бассет, иные в ланскенет[131]131
Бассет. – См. примеч. 1 к «Золотой Ветви». Ланскенет (иначе ландскенет) – также модная карточная игра, в которую играли самые разные слои населения.
[Закрыть]; на некоторых были золотые ожерелья, украшенные галантными вензелями, в ушах – серьги, и все были увиты цветами и лентами. Чудо-Грёза так дивилась, что и шелохнуться не могла. Она искала глазами пастуха столь необычайного стада, как вдруг самый красивый баран подошел к ней, приплясывая да припрыгивая.
– Сюда, божественная принцесса, – молвил он, – не стоит бояться столь нежных и мирных животных, каковы мы.
– Вот чудо! – воскликнула она и попятилась. – Говорящие бараны!
– Ах, сударыня, – возразил он, – ваша обезьянка и собачка говорили так чудесно, однако ж это вас не удивляло?
– Их наделила даром речи одна фея, – ответила Чудо-Грёза, – потому это и не казалось столь уж необычным.
– Кто знает – может, и с нами случилось нечто в этом роде. – Тут баран улыбнулся на свой бараний манер. – Но что же, милая принцесса, привело сюда вас?
– Тысяча бедствий, господин Баран, – молвила она, – я, несчастнейшее создание на свете, ищу убежища от гнева собственного отца.
– Что ж, сударыня, – произнес баран, – идемте со мной – я предоставлю вам убежище, о котором будете знать только вы одна и где вы будете совершенной хозяйкою.
– Я не смогу следовать за вами, – вздохнула Чудо-Грёза, – я умираю от усталости.
Златорогий Баран приказал подать его карету. В мгновение ока прискакали шесть коз, запряженных в такую громадную тыкву, что в ней вполне удобно было бы усесться вдвоем, притом высушенную и внутри обтянутую кожей и бархатом. Принцесса вошла в столь необычный экипаж, не переставая удивляться; господин Баран последовал за нею туда же, и козы что есть духу помчались к пещере, вход в которую был завален огромным камнем. Златорогий баран коснулся его копытом, и камень тотчас же упал; тогда барашек сказал принцессе, чтоб входила без опаски. Ей же эта пещера внушала настоящий ужас и, не окажись она в столь плачевном положении, ни за что бы туда не спустилась; но в такой крайности, как теперь, впору было, пожалуй, броситься и в колодец.
И вот она бестрепетно пошла вслед за бараном, спускаясь за ним так глубоко, так глубоко, что, казалось ей, они дошли до самой земли антиподов[132]132
Антиподы (др.-греч. Αντιπoδες) – в античной географии противоположные точки земного шара и населявшие их существа. Понятие считается впервые введенным Платоном (Тимей. 63а) и Аристотелем (О небе. Кн. IV, гл. первая). Учение об антиподах подвергалось резкой критике еще в античности.
[Закрыть]. А еще боялась принцесса, не ведет ли он ее в царство мертвых. Наконец они оказались в просторной долине, покрытой множеством всевозможных цветов; их аромат превосходил все благовонья, какие ей до тех пор случалось обонять; полноводная река померанцевой воды омывала ту долину; источники испанского вина, розалиды, гипократова глинтвейна[133]133
Розалида, гипократов глинтвейн – сладкие напитки из подогретого вина с пряностями и фруктами, иногда применявшиеся в лечебных целях.
[Закрыть] и тысячи других напитков струились то водопадами, то очаровательными журчащими ручейками. Кругом тут росли необычайные деревья, образовывавшие целые аллеи; с ветвей их свешивались куропатки, нашпигованные и прожаренные лучше, чем у Гербуа[134]134
Гербуа – знаменитые парижские повара и кондитеры того времени.
[Закрыть]. Были и настоящие улицы, с висевшими на деревьях жареными дроздами и рябчиками, индейками, курами, фазанами и овсянками, а в укромных закоулках дождем сыпались с неба раковые шейки, наваристые бульоны, гусиная печенка, телячье рагу, белые кровяные колбаски, пироги, паштеты, фруктовые мармелады и разные варенья, а также луидоры, экю, жемчуга и алмазы. Этот редкостный, да к тому же весьма полезный дождь привлек бы нашу честную компанию, будь огромный баран более расположен к непринужденному общению, однако все хроники, в которых о сем говорится, уверяют, что держался он сурово как римский сенатор.
