Текст книги "Кабинет фей"

Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа

Когда Чудо-Грёза явилась в сих дивных краях, стояло прекраснейшее из времен года, и потому перед ней не открылось иного дворца, кроме длинной череды апельсиновых деревьев, жасминов, жимолости да маленьких мускатных роз, чьи ветви сплетались, образуя кабинеты, залы и спальни с мебелью из золотой и серебряной сетки, огромными зеркалами[135]135
  …кабинеты, залы и спальни с… огромными зеркалами… – Большие зеркала в XVII в. были необыкновенной роскошью, см. примеч. 10 к сказке «Синяя птица».


[Закрыть], люстрами и восхитительными картинами.

Господин Баран сказал принцессе, что она госпожа этих мест. Вот уже несколько лет приходится ему оплакивать свою участь, но теперь лишь в ее власти помочь ему забыть все беды.

– Вы так щедры, очаровательный барашек, – отвечала ему принцесса, – и все здесь кажется мне столь необыкновенным, что я не знаю, что и думать об этом.

Не успела она произнести эти слова, как перед ней явился сонм прелестнейших нимф. Они принесли ей фрукты в янтарных корзинках, но стоило ей лишь попытаться приблизиться к ним, как те мгновенно отдалялись; она протянула руку, чтобы коснуться их, и, ничего не ощутив, догадалась, что это были призраки.

– Ах! – воскликнула она. – Но кто же это?

Она расплакалась, и король Баран (ибо так звали его), на мгновение покинувший было ее, тут же вернулся и, видя ее в слезах, едва не умер от огорчения у ее ног.

– Что с вами, прекрасная принцесса, – спросил он, – разве вас не привечают здесь с подобающим вам почтением?

– О да, – отвечала она, – я вовсе не жалуюсь, однако должна сознаться, что не привыкла жить среди призрачных теней и говорящих баранов. Все здесь меня пугает, и, хоть я и признательна, что вы привели меня сюда, но буду еще благодарнее вам, если вы отведете меня обратно на свет божий.

– Ничего не бойтесь, – промолвил Баран, – но соблаговолите наконец спокойно выслушать повесть о моих злоключениях.

Я был рожден для престола. От длинной череды королей, моих предков, мне досталось прекраснейшее королевство в мире. Подданные меня любили, для соседей я был предметом зависти и страха, и относились ко мне со справедливым почтением. Обо мне говорили, что еще ни один король не бывал столь достоин этого звания, и никто из видевших меня не оставался ко мне равнодушным. Я страстно любил охоту. Отдавшись охотничьему азарту, гнал я однажды оленя и отбился от свиты. Вдруг я увидел, как олень кидается в озеро. Я пришпорил коня, столь же храбро, сколь и неосторожно, но вдруг, вопреки ожиданиям, почувствовал не холод воды, а необыкновенный жар. Озеро разверзлось, и через дыру, из которой рвались жуткие всполохи, я провалился на самое дно бездны, где извивались ужасные языки пламени.

Я решил, что погиб, как вдруг услышал голос, сказавший: «Не меньше огня надобно, чтобы разжечь твое сердце, о неблагодарный!» – «Эй, кто тут жалуется на мою холодность?» – «Несчастное существо, – отвечал голос, – которое безнадежно обожает тебя». Тут же огонь погас, и я увидел фею, знакомую мне с младых ногтей, столь старую и безобразную, что я всегда боялся ее. Она шла, опираясь на юную рабыню непревзойденной красоты, всю в золотых цепях, что говорило о ее высоком происхождении. «Что за чудеса тут происходят, Чурбанна (так звали эту фею)? – спросил я. – Все это по вашему приказу?» – «Ну а по чьему же еще? – отвечала она. – Разве до сих пор ты не знал о моих чувствах? Да мне ли, о стыд, объясняться с тобою, будто утратил все могущество неотразимый огнь глаз моих? Подумай, как унижаюсь я, признаваясь тебе в моей слабости, – ведь хоть ты и великий король, а все ж меньше муравья перед такой феей, как я!»

«Что ж, постараюсь вам угодить, – сказал я нетерпеливо, – но чего вы, в конце концов, от меня хотите? Мою корону, мои города, мои сокровища?» – «Ха-ха, несчастный, – с презрением отвечала она, – да стоит мне пожелать, и мои поварята станут могущественнее тебя. Нет, я прошу только твоей любви; мои взоры тысячу раз молили тебя о ней, но ты не понимал – а вернее, не хотел понимать. Будь ты помолвлен, – продолжала она, – я спокойно примирилась бы с твоей любовью к другой. Но я слишком к тебе привязана, чтобы не заметить, сколь равнодушно твое сердце. Так что ж, тогда люби меня, – промолвила она, поджимая губки, чтобы они были покрасивее, и закатывая глаза, – мне так хочется быть твоей милой Чурбанной – и я прибавлю еще двадцать королевств к тому, которым ты владеешь, и еще сто башен, набитых золотом, и пятьсот – серебром; словом, все, чего ни пожелаешь, будет твоим».

«Госпожа Чурбанна, – сказал я ей, – не в этой же дыре, где я, того и гляди, поджарюсь, объясняться в любви к предмету столь достойному, как вы! Заклинаю вас всеми прелестями, придающими вам такую миловидность, отпустите меня на волю, а там уж мы вместе рассудим, чем могу я вас порадовать». «Ах ты, обманщик! – воскликнула она, – кабы ты любил меня, так не искал бы пути в свое королевство: в пещере, в лисьей норе, в лесу, в пустыне – всюду ты был бы счастлив. Не думай, что на простушку напал, и не надейся вернуться – ты останешься здесь и перво-наперво будешь пасти моих баранов – они умны и умеют вести беседу уж не хуже твоего».

Тут же, приблизившись к лужайке, на которой мы теперь находимся, она показала мне свое стадо. Но я даже не взглянул на него. Чудом из чудес показалась мне сопровождавшая ее прекрасная рабыня; мой взгляд меня выдал. Заметив это, жестокая Чурбанна бросилась на девицу и изо всей силы воткнула шило ей в глаз, так что прелестница тут же рассталась с жизнью. При столь гнусной сцене я бросился на Чурбанну и, обнажив меч, мигом принес бы ее в жертву столь драгоценной тени, если бы чары ее вдруг не сковали моих движений. Все мои усилия были тщетны, я упал наземь, я пытался убить себя, чтобы только не оставаться в том положении, в каком оказался, но тут Чурбанна сказала мне с насмешливой улыбкой:

«Узнай же, каково мое могущество: ты, кто был львом, теперь станешь бараном».

В тот же миг она коснулась меня волшебной палочкой, и я превратился в того, кто сейчас пред вами. Я не утратил ни дара речи, ни понимания всей плачевности моего нового состояния.

«Пять лет быть тебе бараном и полновластным хозяином сих прекрасных мест, – сказала она, – я же буду далеко и, не видя больше твоего прекрасного лица, стану вспоминать лишь о ненависти, которую ты от меня заслужил».

Она исчезла. Если что и могло смягчить мое несчастье, то как раз ее отсутствие. Говорящие бараны, жившие здесь, признали меня за своего короля; они рассказали мне, что из них, столь же несчастных, как я, когда-то не угодивших мстительной фее, она и составила свое стадо. Наказание это не для всех было одинаково долгим. Иным случалось обрести прежний облик и покинуть отару. Других же, настоящих соперников или врагов Чурбанны, она убивала – на сто лет или чуть меньше, – и затем они снова возвращались на белый свет. Юная рабыня, о которой я вам рассказывал, была как раз из таких. С тех пор я с удовольствием иногда встречал ее, совсем безмолвную; и как же больно мне было узнать, что она всего лишь тень. Но, увидев, что один из моих баранов тенью ходит за этим милым призраком, я понял, что это ее возлюбленный, а Чурбанна, не терпевшая нежностей, стремилась разлучить их.

Эта мысль заставила меня отдалиться от тени рабыни, и три года я ни к чему не испытывал влечения, кроме моей свободы.

Поэтому-то, кстати, я иной раз и углублялся в лес. Там я видел вас, прекрасная принцесса, – продолжал он, – то в тележке, которой вы сами правили ловчее, чем Солнце своей колесницей[136]136
  …которой вы сами правили ловчее, чем Солнце своей колесницей… – Подразумевается колесница бога солнца Гелиоса (по иным вариантам мифа – Аполлона) в древнегреческой мифологии.


[Закрыть], то на охоте, верхом на коне, неукротимом для любого всадника, кроме вас, или бегавшей по поляне взапуски с другими принцессами и выигрывавшей приз, подобно новой Аталанте[137]137
  Аталанта – героиня древнегреческой мифологии, отличавшаяся необычайной быстротой в беге. Ее рука была обещана тому, кто победит ее в состязании. Победа досталась Гиппомену, которому Афродита дала золотые яблоки. На бегу он бросал их одно за одним, а Аталанта останавливалась, чтобы подбирать их, и поэтому проиграла состязание (см.: Овидий. Метаморфозы. X. 560–707).


[Закрыть]. Ах, принцесса! Если бы в те времена, когда мое сердце втайне мечтало о вас, я осмелился заговорить с вами, – сколько всего я мог бы сказать! Но что для вас теперь признание несчастного барана?

Услышанное так взволновало Чудо-Грёзу, что она не нашла ответа, и все-таки была с ним столь учтива, что внушила ему некоторую надежду, сказав также, что меньше боится теней теперь, зная, что однажды они оживут.

– Увы, – прибавила принцесса, – если бы мою бедную Патипату, милую Скребушон и прелестного Тантена, пожертвовавших ради меня своей жизнью, постигла та же участь, мне бы не было здесь так грустно.

При всей плачевности своего положения, король Баран был в то же время наделен удивительным могуществом. Он призвал своего шталмейстера (то был баран весьма осанистый) и сказал ему:

– Найдите нам мавританку, обезьянку и пуделя, дабы их тени развеселили нашу принцессу.

И мига не прошло, как они явились пред нею, и, хотя и не могли приближаться так, чтобы дать до себя дотронуться, одно их присутствие уже было для принцессы несказанным утешением.

Королю Барану было не занимать и ума, и утонченности, и искусства приятной беседы, он так пылко любил Чудо-Грёзу, что и она прониклась к нему симпатией, а затем и полюбила его. Да может ли не понравиться прелестный барашек, столь нежный да ласковый, тем более если знать, что это король и что тяготеющие над ним чары когда-нибудь да рассеются. Итак, принцесса весело проводила время, дожидаясь счастливейшей развязки. Галантный баран был занят лишь ею: устраивал то празднества, то концерты, то охоту. Помогало ему в этом все его стадо, нашлось дело даже теням.

Однажды вечером, когда возвратились гонцы – а надо сказать, что король Баран аккуратно посылал их за самыми свежими новостями, – ему донесли, что старшая сестра Чудо-Грёзы собирается замуж за великого принца и великолепию предстоящей свадьбы не будет равных.

– Ах, – воскликнула принцесса, – как же я несчастна, что не увижу всей этой роскоши, а останусь тут под землей с тенями да баранами, когда моей сестре, нарядной как королева, все будут почести воздавать!

– На что вы жалуетесь, сударыня? – ответил ей король баранов. – Разве же я вам запрещал поехать на свадьбу? Отправляйтесь когда вам вздумается, только обещайте мне вернуться. Если вы не согласитесь, право, я умру у ваших ног, ибо моя страсть столь велика, что, если я вас потеряю, мне не жить.

Растроганная Чудо-Грёза пообещала барану, что ничто на свете не помешает ее возвращению. Он дал ей экипаж, подобающий особе столь благородной; принцесса оделась со всем возможным великолепием, не забыв ничего, что приумножило бы ее красоту, а затем уселась в перламутровую карету, запряженную гиппогрифами[138]138
  Гиппогриф (иначе иппогриф) – мифическое существо с телом коня, головой и крыльями орла. На гиппогрифе путешествуют герои поэмы Ариосто «Неистовый Роланд», популярной во Франции в XV–XVII в.


[Закрыть] буланой масти[139]139
  Буланая масть – одна из самых древних мастей лошади; светло-рыжая, часто с красноватым отливом, с черными гривой и хвостом.


[Закрыть], недавно доставленными из Страны антиподов. Король Баран отправил с нею свиту из богато одетых и великолепно сложенных офицеров, которых собрали издалека, чтобы они охраняли принцессу.

Она явилась во дворец короля-отца как раз к началу свадебного пира. Стоило ей войти, как все были поражены блеском ее красоты и драгоценностей. Одни лишь похвалы и славословия раздавались вокруг, а король глядел на нее так внимательно и радостно, что она боялась, как бы он ее не узнал. Но ему, уверенному, что его дочь умерла, такое даже и в голову не пришло.

Однако она все же боялась, что ее схватят, и не осталась до конца церемонии. Принцесса ускользнула незаметно, оставив коралловый ларчик, украшенный изумрудами, надписанный алмазной вязью: «Драгоценности для новобрачной». Ларчик тут же открыли – чего там только не было! Король, сгоравший от нетерпения познакомиться с прекрасной гостьей, был в отчаянии, что больше ее не увидит. Он строго-настрого наказал: если вдруг она снова появится – закрыть за ней все двери и во что бы то ни стало задержать.

Как ни скоро вернулась принцесса, а показалось барану, что не было ее лет сто. Он ждал ее у ручья в самой гуще леса с богатейшими подарками, чтобы так отблагодарить за возвращение; принялся ласкать ее, потом улегся у ее ног, целуя ей руки и рассказывая, как волновался и тосковал. Страсть сделала его столь красноречивым, что принцесса была очарована.

Через некоторое время король выдавал замуж вторую дочь. Узнав об этом, Чудо-Грёза стала упрашивать барана отпустить ее и на этот праздник – ведь он был так важен для нее. Баран не мог скрыть своей скорби: он предчувствовал несчастье. Но не всегда в наших силах избежать беды, а поскольку просьба принцессы была превыше всего, не смог он ей отказать.

– Вы оставляете меня, сударыня, – сказал он ей, – в моей печали больше виновна моя злая судьбина, нежели вы. Я даю согласие, раз вам того хочется, но знайте: большей жертвы я не мог бы вам принести.

Она уверяла его, что не задержится дольше, чем в прошлый раз, и что разлука и для нее столь же чувствительна, и умоляла его не беспокоиться. Принцесса отправилась на свадьбу с той же свитой и так же явилась к началу церемонии. Ее встретили невольным возгласом восхищения. От нее и вправду глаз было не оторвать, все с трудом верили, что такой необыкновенной красотою наделена простая смертная.

Король пришел в восторг: он глаз от нее не мог отвести и приказал закрыть все двери, чтобы задержать ее. Церемония уже подходила к концу, и принцесса проворно поднялась, стараясь скрыться в толпе, но каково же было ее удивление и огорчение, когда все двери оказались заперты!

Однако король был с ней столь почтителен и ласков, что страхи ее рассеялись. Он умолял ее не лишать их так скоро удовольствия видеть ее, и пригласил разделить празднество со всеми приглашенными принцами и принцессами. Потом сам ввел принцессу в роскошную залу, где собрался весь двор, сам взял золотой тазик и кувшин с водой, чтобы полить на ее прекрасные руки. И тут уж Чудо-Грёза не совладала с собою.

Она бросилась ему в ноги и произнесла, обнимая его колени:

– Вот и сбылся мой сон, батюшка: вы поливаете мне на руки на свадьбе сестрицы – и, однако ж, ничего страшного с вами не случилось!

Королю тем легче было узнать ее, что уже не раз замечал он в ней необыкновенное сходство с Чудо-Грёзой.

– Ах, милая дочь! – воскликнул он в слезах, обнимая ее. – Сможете ли вы забыть о моей жестокости? А ведь я и вправду думал, что ваш сон предвещает мне утрату короны, и потому желал вашей смерти. Да ведь так оно теперь-то и вышло, – добавил он потом, – ибо корону свою я передаю вам. – С этими словами король снял с себя корону и надел ее ей на голову, воскликнув:

– Да здравствует Ее Величество Чудо-Грёза!

И все подхватили его возглас, а обе сестры молодой королевы бросились ей на шею, обнимая ее и целуя. Чудо-Грёза не помнила себя от радости, она и плакала и смеялась, обнимала одну сестру, говоря с другой, благодарила короля и не забыла спросить про гвардейского капитана, которому стольким была обязана; а узнав, что он уже умер, опечалилась несказанно.

Ее пригласили на пир, и за столом король спросил, каково приходилось ей с тех пор, как он отдал свой бесчеловечный приказ. Она тут же обо всем рассказала с неподражаемым изяществом, так что все внимательно слушали ее.

Но пока забывшая обо всем Чудо-Грёза веселилась с отцом и сестрами, час, когда ей надлежало вернуться, прошел, и влюбленный баран не помнил себя от волнения и скорби.

– Она не желает возвращаться, – восклицал он, – ибо ей стала отвратительна моя баранья морда! Ах, и несчастный же я любовник! Что станется со мной без Чудо-Грёзы? О Чурбанна, зловредная фея, жестоко мстишь ты за мое безразличие!

Сетованиям его не было конца, и, увидев, что ночь уже близко, а принцессы все нет, он сам помчался в город и, придя к вратам дворца, спросил о Чудо-Грёзе; но ее приключения были уже слишком известны, и потому его даже на порог не пустили. Жалобы и стенания барана тронули бы кого угодно, но только не суровых королевских стражников. Наконец, не в силах снести такое горе, он пал наземь и испустил дух.

Король, ничего не знавший об этой прискорбной трагедии, предложил дочери прокатиться по городу, освещенному множеством факелов, украшавших и окна домов, и большие площади. Но каково же было принцессе, едва выйдя из дворца, увидеть, что на мостовой бездыханным лежит милый ее барашек? Выскочив из кареты, она бросилась к нему, рыдая и оплакивая его от души, – тут и поняла Чудо-Грёза, что ее небрежность стоила жизни королю-Барану, и сама едва не умерла с горя.

Вот и приходится признать, что и самые высокородные господа, подобно всем смертным, столь же подвержены ударам судьбы и нередко самые страшные несчастья постигают их как раз в ту минуту, когда кажется им, что почти достигли они исполнения всех желаний.

* * *

 
Нередко лучший дар судьбы —
Причина наших тяжких бедствий.
Достоинства, предмет мольбы,
Нам не даются без последствий.
И наш король-Баран остался бы в живых,
Чурбанна бы ему с возлюбленной не мстила,
Когда б он не зажег страстей в ней роковых.
Его же доброта его и погубила.
Он участи такой отнюдь не заслужил,
Чурбанна с присными напрасно бы старалась.
Вражды он не таил, без лести он любил,
Давно подобных чувств в мужчинах
                                            не встречалось.
Кого же смерть его теперь не удивит?
Лишь королю овец такое подобает!
На наших пастбищах кто ж нынче умирает,
Коль ярочка его заблудшая сбежит?..
 

Пер. М. А. Гистер

онья Хуана, знавшая толк в романсах, горячо расхваливала только что рассказанный; она жалела несчастного барашка, бранила Чудо-Грёзу за ее оплошность и никогда еще не бывала в лучшем расположении духа.

Наконец она удалилась – пора было принарядиться. Хуана смотрелась во все зеркала, какие только у нее были, с таким вниманием, как, быть может, никогда прежде. Быстро переодевшись, она пошла к племянницам и застала их еще в кровати.

– До чего же вы ленивы! – сказала она. – А вот я уже была у пилигримов. Я услышала прекраснейший романс на свете и уже сотню раз обошла весь дом; прояви вы сострадание, так последовали бы моему примеру и глаза у вас были бы не такие заплывшие да заспанные – взгляните вон, как ясны мои, сна в них как не бывало.

Исидора и Мелани с трудом сдержали смех, ведь глазки у доньи Хуаны были такие маленькие и запавшие, что, если б не краснота, их, сказать по правде, и разглядеть-то было бы трудно.

Девицы отвечали, что у них болит голова и они не знали, что им следует посещать этих чужеземцев.

– Вот уж они вам и наскучили! – усмехнулась Хуана. – Конечно, они же не знатные сеньоры. А вот я, так напротив, люблю их за их бедность; и что же может быть трогательнее, чем оказаться вдали от дома, стать жертвой нападения, страдать от раны? Право, меня все это так задело за живое, что я решила восполнить весь ущерб, нанесенный им грабителями: я хочу, чтобы они остались здесь на некоторое время и обучили вас всему тому, ради чего мой брат и послал их сюда.

– Как, сударыня, – воскликнула Исидора, – вы собираетесь оставить в доме людей, которых не знаете и которые, быть может, ничего не смыслят в своем деле? Да мы с ними скорее забудем все, что прежде умели, чем научимся чему-нибудь новому!

– Вы противитесь всему, чего я ни пожелаю, дорогие мои племянницы! – в гневе отвечала донья Хуана. – Что ж, я не могу заставить вас учиться против воли, но тогда уж позвольте мне поучиться самой. Я-то с радостью займусь и пением, и гитарой; лет пятьдесят назад я очень недурно играла, немножко освежить умение – и я все вспомню, то-то вам будет приятно послушать!

Поскольку тетка была скуповата, Исидора сочла, что легко сможет отделаться от пилигримов, сперва описав ей смешную картину – когда в ее апартаментах эти паломники примутся играть на разных инструментах и петь в своих кожаных накидках, жутких широкополых шляпах, при раковинах и флягах из тыквы, – а потом намекнув, что учителей надо бы приодеть, прежде чем приниматься за уроки.

– Вы, конечно, были бы довольны, кабы они остались как есть, был бы только повод позубоскалить, – отвечала ей тетка, – но вот у вашего брата есть весьма подходящая одежда – отдам-ка я им ее.

– А что, коли мой брат не столь милосерден, как вы, сударыня? – сказала Мелани.

– Тем хуже для него, – резко возразила старуха, – мой долг – елико возможно заставить его попасть в рай, а для этого нет лучшего средства, как благотворить за его счет.

И она тут же вышла, оставив племянниц вдвоем.

– Ах, дорогая сестрица, – сказала Мелани, – наша тетушка сошла с ума, в ее-то лета брать уроки пения и танцев – что может быть сумасброднее? Несомненно, она полюбила одного из этих чужеземцев, – вот уж чудо, которому не перестанешь удивляться.

– Чего же вы хотите, сестрица, – печально отозвалась Исидора, – всему виной наше несчастие: будь мы менее затронуты в этой истории, все повернулось бы совсем иначе. Станем же мужаться: нам понадобится немало сил.

Пока они одевались, донья Хуана отправилась препираться с графом, которому хотелось встать и поесть чего-нибудь повнушительнее принесенного ею куриного отвара с травами, столь же освежающими, сколь и слабительными. От этого последнего слова граф едва не взбесился; он произнес, искоса взглянув на кузена:

– Да уж, если симпатический порох меня не вылечит, я рехнусь нынче же.

Донья Хуана, увидев его таким рассерженным, рассердилась и сама и пригрозила ему жестокой лихорадкой, о которой уже достаточно говорит блеск его глаз, добавив, что, видно, он твердо решил себя доконать; ее же совесть чиста – она предприняла все что нужно, а облегчится он или нет, это уж дело его.

По ее мрачному виду граф заметил, что она недовольна. Он сказал ей, что, напротив, никогда не хотел жить так, как теперь, когда она благоволит им интересоваться, и ставит отныне целью собственного бытия скромно засвидетельствовать ей свою признательность и повсюду рассказать о ее великодушии. Донья Хуана тут же утихомирилась и, дабы доказать, что не предложит ему ничего такого, чего бы не выпила сама, тут же у него на глазах проглотила бульон, послуживший причиной раздора. Она едва не умерла – действие отвара сказалось незамедлительно, и ей пришлось все бросить и бежать к себе.

– Ну что?! – воскликнул граф, едва она скрылась из виду. – Видали вы фурию, подобную этой, или же несчастье, равное моему? Если так будет продолжаться и дальше и если вы сами не сделаетесь предметом ее интереса, я не выдержу.

– Бедный мой кузен, – отвечал дон Габриэль, смеясь, – да ведь вы, кажется, сами однажды заметили, что интересуете ее куда больше, чем я; но, в конце концов, так ли уж повредила бы вам чашка куриного отвара, в котором, подумаешь, всего-то немножко слабительного?

– Да, – сказал ему граф, гневный, как все демоны ада, – объявляю вам, что, не будь здесь Мелани и не испытывай я столь сильного желания увидеть ее снова, – тогда, что бы вы ни говорили и ни совершали, я бросил бы вас тут одного с вашей затеей. Увы, – продолжал он, – я ведь не погрешил против истины, сказав, что в этом замке обитает фея; только я добавил было тогда, что мы ее отсюда изгнали, а между тем, за грехи мои, она все еще здесь.

– Ваши жалобы странны, – отозвался дон Габриэль, – будьте спокойны: я обещаю вам, что мой порох вылечит вас сегодня же и рана ваша так хорошо затянется, что и шрама видно не будет.

– Дай же вам Бог, – воскликнул граф, – так же умело залечить и мою сердечную рану! Ибо, повторяю вам: та, что была мне нанесена вчера вечером, глубока и нескоро закроется.

– Как же мне нравится, что вы так искренне признаете свое поражение! – воскликнул дон Габриэль. – Теперь вы на своем опыте узнаете, что я заслуживаю вашего снисхождения, как ни хочется вам иной раз мне в нем отказать.

Подошел час обеда; донья Хуана была еще не в силах прийти к пилигримам сама, но, поскольку страх, как бы ее дорогой больной не скушал лишнего, терзал ее еще сильнее принятого утром лекарства, она послала за племянницами и приказала им последить за порядком.

– Не выходите из его комнаты, – прибавила она, – пока его брат не выйдет из-за стола.

– Но, сударыня, – возразила Исидора, – мне кажется, ваш капеллан гораздо лучше подходит для подобных поручений. Позвольте, мы распорядимся.

– Как, – воскликнула донья Хуана, – вы по-прежнему противитесь моей воле! В вас нет ни милосердия к бедным, ни доброты к странникам, ни послушания вашей тетушке!

Она была в таком гневе, что племянницы, не желая слушать всего, что она собиралась еще сказать им, поскорее удалились.

Они остановились в галерее, выходившей прямо к комнате графа, и печально переглянулись.

– Кто сравнится в сумасбродстве с нашей тетушкой? – спросила Исидора. – Она настойчиво заставляет нас посещать тех, кого мы опасаемся больше всего на свете; будь они благородного происхождения, богаты и влюблены в нас, она предпочла бы спрятать нас на дне колодца.

– Однако, сестрица, – перебила ее Мелани, – если она и принуждает нас это делать, то не из желания подвергнуть опасности наше сердце. Уверена, она пришла бы в отчаяние, окажись мы на ее пути; она, видимо, полагает, что мы существуем лишь для того, чтобы исполнять ее прихоти. Она любит Эстеве, и никогда еще огонь не разгорался так быстро на горючем веществе, как разгорелся он в ее сердце. Тетя даже пожелала учиться пению и игре на гитаре – как тут не умереть со смеху, не будь у нас тысячи причин для печали?

– Все это так, – отозвалась Исидора, – но как же нам удержаться, чтобы не воздать по достоинству этим чужестранцам?

– Нужно постоянно помнить, – отвечала Мелани, – что они настолько ниже нас, что наши сердца не могут быть созданы друг для друга, и лучше умереть, чем иметь повод упрекать себя впредь.

Тут они ощутили в себе такую решимость противиться своим склонностям, что храбро вошли в комнату к пилигримам.

Граф лежал в постели и походил он не на бедного странника, а скорее на благородного сеньора. На нем было прекрасное белье – наши путники держали при себе много смен в небольшом сундучке. Поскольку музыканты всегда водят компанию с людьми из хорошего общества, белье на них обычно чистое, поэтому граф не счел нужным прятать свои кружева и дал выбиться на поверхность огненно-красной ленте, которой были обшиты ворот и манжеты его рубашки[140]140
  …граф не счел нужным прятать свои кружева и дал выбиться на поверхность огненно-красной ленте, которой были обшиты ворот и манжеты его рубашки. – Кружева в это время недавно вошли в моду и были предметом гордости; ленты выполняли двойную функцию: удерживали сборки и контрастным ярким цветом подчеркивали белизну белья.


[Закрыть]. Дон Габриэль также снял плащ пилигрима, к тому же причесав свои красивые волосы, так что и он выглядел столь же привлекательно, как его кузен.

Хотя с Исидорой и ее сестрой и были их горничные, да еще капеллан, за которым они успели послать, все же девицы испытывали неловкость в комнате двоих мужчин, не доводившихся им близкими родственниками: в самом деле, для испанцев это вещь столь необычная, что лишь упрямица вроде их тетки могла не усмотреть тут явного затруднения.

Мелани с улыбкой сказала графу, что тетушка, озабоченная его выздоровлением, похоже, приказала уморить его голодом, и она пришла нарочно, чтобы не давать ему есть. Граф отвечал, глядя на нее с нежностью и почтением:

– Вашими устами донье Хуане нетрудно будет запретить мне есть; мне так приятно вас видеть, что я бы и вовсе не выздоравливал.

– А что до меня, – сказал дон Габриэль, обращаясь к Исидоре, – то, видя, как здесь сострадают больным, я и сам не прочь захворать.

– А вы чувствуете, что это вам грозит? – поспешила спросить Мелани.

– Да, сударыня, – отвечал он, – у меня постоянное волнение и боли в сердце.

– Вот уж неудача, – промолвила Исидора, – а мы-то надеялись, что услышим еще один из тех прекрасных напевов, что очаровали нас вчера вечером.

– Ах, сударыня, – воскликнул дон Габриэль, – у меня всегда хватит сил повиноваться вам, только извольте приказать!

– Однако, – продолжала она, – не удастся ли нам вскоре послушать и то, как дон Эстеве аккомпанирует вашему пению на своей арфе?

– Нынче же вечером, сударыня, – отвечал тот, – ведь моя рана затягивается так быстро, что я встану с легкостью.

– Однако уже время обеда, – заметила Мелани, – когда вы поедите, мы вас оставим.

– Как, сударыня! – перебил ее граф. – Весь остаток дня мы проведем без вас? Уверяю вас, что в таком случае мне нелегко будет нынче вечером держаться таким молодцом, как я обещал вам.

– Если только донья Хуана снова не отправит нас к вам, – сказала Исидора, – вряд ли мы сюда вернемся.

Дону Габриэлю принесли обед, но он был так поглощен счастьем видеть и слышать свою возлюбленную, что совершенно лишился аппетита. Донья Мелани уговаривала его поесть, а Исидора продолжала беседовать с графом. Наконец девицы решили, что мешают дону Габриэлю обедать, а графу встать, и, будучи не такими сторонницами поста, как их тетка, и сообразив, что больному надо бы дать время подкрепиться, поспешили уйти.

Между тем Хуана, которая ни о чем не забывала, прислала им одежду своего племянника; тот заказал ее для сельской местности, то есть по французской моде[141]141
  …по французской моде. – Во Франции был моден длинный узкий камзол, без крылышек, в отличие от пурпуэна.


[Закрыть]. Они без труда надели все, что им прислали, и при этом смеялись от души.

– Хитёр был бы дон Луис, – говорили они, – угадай он только, что мы сейчас у него и щеголяем в его платьях.

Они еще немного побалагурили об этом, но затем дон Габриэль резко поменял тему:

– Заметили вы, с каким безразличием обращается со мною прекрасная Исидора? Меня едва лишь удостаивает ответом, а между тем я заметил, как два или три раза она задерживала взор на вас; а ведь я почел бы себя необычайно счастливым, взгляни она так на меня.

– Вот уж чистая фантазия, – отвечал граф, – правда-то в другом: донья Мелани испытывает к вам то же, что, по вашим же словам, Исидора ко мне. Она едва ли не чрезмерно расхваливает ваш голос, ее восхищает все, что вы ни скажете. Ах, дорогой кузен, боюсь, как бы вы не одержали здесь двух побед вместо одной!

– Я честнее, чем вы думаете, – отвечал дон Габриэль, – признаю, что она со мною весьма любезна, но Исидора легко вознаградит вас за это.

– Из всего этого я заключаю, – сказал граф, – что мы не нравимся ни той, ни другой. Я бы этому не удивлялся и не огорчался, – прибавил он тут же, – странно было бы добиться успеха в столь краткое время.

– Я очень боюсь, – сказал Понсе де Леон, – что, если вы до сих пор полны решимости выздороветь сегодня к вечеру, завтра нам придется уйти – ведь у нас уже не будет предлога остаться!

– Уверяю вас, – отвечал граф, – что не намерен дольше оставаться жертвой навязчивого милосердия доньи Хуаны; вообразите, что это вас она морит голодом, не дает сказать ни слова, готова предать в лапы этих палачей-хирургов и, в довершение всех бед, поит своим куриным отваром, – о, тогда бы вам, как и мне, было не до шуток.

– И вы еще говорите, что вас трогают прелести Мелани! – сказал Понсе де Леон, пристально глядя на графа. – Боже мой, до чего же слаба ваша страсть!

– Это милое создание нравилось бы мне бесконечно, если бы я только мог льстить себя надеждой на взаимность. Но признаю, что, как бы она ни была добра ко мне, я не в силах больше оставаться в постели. Ложитесь туда сами, кричите, стоните, жалуйтесь на боли в боку; я скажу, что у вас плеврит, и донья Хуана в своем милосердии заставит пускать вам кровь, пока вас не уморит.