Текст книги "Кабинет фей"

Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа

Донья Ифигения была девица умная и ласковая. Она нашла в новых пансионерках столько достоинства, что, видя их в крайней меланхолии, всячески старалась утешить; но вскоре ей и самой понадобилось утешение: она получила письмо, продиктованное ее братом графом де Агиляром, который сообщал ей, где находится, и, ничего не рассказывая о причине драки, довольствовался лишь тем, что поручал себя ее молитвам, так как был опасно ранен и тяжко страдал; не в лучшем состоянии, нежели он сам, пребывал и дон Габриэль Понсе де Леон.

Исидора заметила на лице Ифигении необычайную бледность и спросила, что с ней. Ифигения сказала, что очень расстроена, и протянула ей письмо; читая, Исидора вдруг громко вскрикнула и упала в кресло. Подбежала Мелани. Исидора не могла говорить и вместо ответа протянула сестре письмо графа. Мелани была расстроена не меньше сестры.

Ифигения до тех пор еще не успела сказать им, к какому дому принадлежала: скромность не позволяла ей гордиться превосходством, не подобающим монахине, поэтому она никогда не говорила с девицами ни о графе, ни о доне Габриэле. Однако чувствительность, которую девицы проявили теперь, далеко превышала ту, какой обыкновенно одаривают новую подругу. Ифигения видела, что они плачут горше, чем она сама, а знакомство их было еще таким недавним, что ей невозможно было приписать эту скорбь дружеской нежности; она лишь удивленно смотрела на них и молчала. Наконец Исидора, отчасти догадываясь о ходе мыслей приятельницы, сказала:

– Не удивляйтесь, сударыня, видя нас в таком состоянии; нас любят, и, признаемся вам, и нам вовсе не безразличны граф де Агиляр и дон Габриэль Понсе де Леон – это из-за них мы здесь; но, о боже, как нам ни тяжко – мы с легкостью вынесли бы все, кабы не эта жестокая новость!

– Как! Мой дорогой брат и мой кузен любят вас! – воскликнула Ифигения, обнимая сестер. – Вот что! Вы желаете им добра, вы горюете о них, а я не знала этого прежде! Как же я зла на себя самое! Простите ли вы мне, что я за вами шпионила? Да, несомненно, – продолжала она, помолчав немного, – вы простите меня, ради тех стараний, которые я буду прилагать впредь, чтобы сделать вам приятное. Мое сердце не стало ждать, пока станет известно, к какому роду вы принадлежите, оно уже и без того привязалось к вам.

– Сударыня, – отвечала Мелани, – тайное предчувствие вдохнуло в сердце нежность, которая подобает вам, ради графа де Агиляра и дона Габриэля. Но что же нам делать, чтобы облегчить их страдания?

– Надо написать им, – сказала Ифигения, – я отправлю наши письма с нарочным; ваша тетушка напрасно требовала, чтобы вас держали как узниц, уверяю вас, что здесь ее ослушаются.

Обрадованные Исидора и Мелани горячо поблагодарили Ифигению и, не мешкая, сели писать. Вот что сообщила Исидора дону Габриэлю:

Вы будете столь же поражены, узнав, что я нахожусь у иеронимиток в Малаге, сколь была поражена я, узнав о Вашей ране. Что же могло случиться с момента нашего расставания? А само расставание – разве не было и без того достаточно мучительным, чтобы за ним последовали еще и новые горести? Если Вы меня любите, позаботьтесь о Вашем здоровье, которое, знайте, весьма тревожит меня. Приезжайте сюда так скоро, как только сможете, и будьте уверены, что до тех пор воспоминание о Вас будет мне верным другом.

Мелани же писала графу де Агиляру:

Вы далеко, Вы в опасности – сколько горестей разом, сеньор! Когда бы излечить Вашу боль было возможно, попросту разделив ее с Вами, – увы! Как бы я была Вам полезна! Я в страшной тоске и тревоге, и не знать мне покоя до тех пор, пока я не увижу Вас.

Они написали также и брату. Ифигения, сложив все письма в один пакет, передала его надежному человеку.

Нетрудно судить о радости графа, когда он получил эту весточку, столь же драгоценную, сколь и неожиданную; она способствовала его скорому выздоровлению более, чем все лекарства вместе взятые. Дон Габриэль находился с ним в одной комнате: едва почувствовав, что сможет выдержать переезд на носилках, он тут же приказал перенести себя туда. Добрые слова, присланные Исидорой, переполнили его радостью. Граф и дон Габриэль попросили подручного дона Луиса написать дамам обо всем, что происходило с отъезда доньи Хуаны. Граф был еще слаб и смог приписать Мелани лишь следующие несколько строк:

Вы скоро увидите меня у Ваших ног, самым нежным и самым почтительным из всех влюбленных.

Понсе де Леон писал Исидоре:

Мы собирались следовать за вами, когда столько неприятных обстоятельств сошлось, чтобы остановить нас. Однако, сударыня, что же может быть отраднее, чем получить письмо, писанное Вашей рукою? С каким восторгом читал я это свидетельство Вашей доброты! Вы узнаете об этом лишь тогда, когда я смогу наконец сам сказать Вам о моей страсти, а она столь сильна, что и на краю могилы я жалел бы лишь о Вас. Поистине, Вы значите для меня все, и я, сударыня, был бы счастлив значить хоть что-то для Вас.

Посыльный спешил изо всех сил, чтобы не оставлять Ифигению и обеих милых сестер в долгой тревоге о здоровье этих кавалеров. Письма показались девицам такими нежными и трогательными, что они твердо решили воздать должное своим поклонникам, полюбив тех, кто любит их, и сделать все, чтобы ускорить свадьбу. С этой решимостью они отправили послание дону Луису – тот ждал лишь их согласия, чтобы сообщить Феликсу Сармьенто, что дон Габриэль и граф желают жениться на его сестрах; теперь дело было лишь в окончательном решении обоих влюбленных. Однако пока дон Луис писал к ним, они сами опередили его и сообщили, что, хотя донья Хуана и лишила сестер наследства, это не станет препятствием браку, ведь они достаточно любят Исидору и Мелани, чтобы жениться на них единственно ради них самих. Дон Габриэль написал своему отцу, находившемуся в Мадриде, о своих чувствах к Исидоре; тот же, ничего не желая сыну так горячо, как любезной и добродетельной невесты, попросил своего брата, графа Леонского, который был в то время в Кадисе, заняться всеми необходимыми приготовлениями.

Дон Феликс Сармьенто был весьма польщен той завидной партией, которую дон Луис предлагал ему для сестер. Он поспешил в Малагу, чтобы разделаться со всеми затруднениями; процесс дона Луиса не позволял ему приехать прямо в Андалусию[175]175
  Он поспешил в Малагу… приехать прямо в Андалусию. – Непонятное пояснение; город и провинция Малага являются частью обширной области Андалусии, куда входит 8 провинций. Ее центром в XVII в. была Кордова (кроме нее – Гранада и Севилья, не Малага). Точных деталей дальнейших перемещений героя в новелле не дается.


[Закрыть].

Между тем донья Хуана, в тоске и печали, питалась собственным ядом в одном из своих сельских имений, куда к ней и приехал ее брат, чтобы пригласить на свадьбу дочерей. Гром небесный поразил бы ее меньше; она высказала ему все, что только подсказывало ей бешенство, дабы расстроить эти браки, но тщетно: дон Феликс уже знал обо всем, так что ни ее гнев, ни упреки, ни угрозы не произвели желаемого действия. Как только старуха поняла, что дело непоправимо, она отправилась в Севилью и отдала все свое состояние деду Люсиль и отцу дона Фернана, чтобы те не переставали преследовать ее семью.

Но все это ничего не значило для людей столь замечательных и достойных: добившись всего, о чем так давно мечтали, они были вознаграждены за все убытки. И вот немного дней спустя свадьбу дона Габриэля с Исидорой и графа с Мелани сыграли с несравненной роскошью; все четверо были так счастливы, как только могут быть счастливы люди столь совершенные, любящие друг друга истинной любовью.

Что же касается доньи Хуаны, то ее сумасбродное подношение разорило бы ее, если бы дон Феликс, к счастью, не сумел умиротворить деда Люсиль. Простив дону Луису похищение, тот отдал внучке, помимо приданого, еще и имущество доньи Хуаны. А поскольку это имущество снова вернулось в семейство Сармьенто, все оказались столь великодушными, что вернули его Хуане, которая удалилась в монастырь кармелиток в Севилье[176]176
  …монастырь (босоногих) кармелиток в Севилье… – Основан в 1575 г. св. Терезой Авильской (Терезой Иисуса; 1515–1582), одной из святых покровительниц Испании и учредительницей ордена босоногих кармелиток.


[Закрыть], где и жила до конца дней.

Пер. М. А. Гистер

е успела госпожа Д… закончить, как им доложили, что в зеленом кабинете у ручья уже готово угощение.

– Скорее же, – сказала графиня Ф…, – я пойду с радостью, но пусть мне пообещают, что, как только мы выйдем из-за стола, чтение тетради будет продолжено, ибо все услышанное и то, что еще остается прочесть, убеждает меня, как много мы потеряем, если не узнаем этой истории.

Все присутствующие согласились с графиней.

– Раз вам так хочется, – сказала госпожа Д…, – начнем со сказки про Побрякушку; за ней последуют и другие, а сопровождаются они испанской новеллой, которая, быть может, придется вам по душе.

Пер. М. А. Гистер

ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

ила-была одна королева, которой для полного счастья не хватало только детей. Она лишь о том и говорила, все твердя, что-де фее Мишуре, присутствовавшей при ее рождении, чем-то не угодила ее мать-королева, вот та и нажелала ей одних горестей.

Однажды сидела она одна у очага и печалилась и вдруг увидела, как по дымоходу спускается к ней маленькая старушка с три вершка величиной. Скакала она верхом на тростниковой метелке, голову венчала ветвь боярышника, одежда сшита из мушиных крылышек, а вместо туфель – скорлупки грецкого ореха. Полетала она под потолком и, трижды облетев комнату, остановилась перед королевой да промолвила:

– Давно уже вы на меня наговариваете, за все ваши беды корите; я, по-вашему, виновница, если что у вас не ладится; вы даже полагаете, сударыня, что это из-за меня нет у вас детей. Я пришла объявить, что у вас родится инфанта, но знайте, что многих слез она вам будет стоить!

– Ах, благороднейшая Мишура, – воскликнула королева, – не откажите мне в сострадании и помощи, я же клянусь сделать для вас все, что в моих силах, лишь бы обещанная вами принцесса стала для меня не горем, а утешением!

– Судьба сильнее меня, – отвечала фея, – я только-то и могу вам дать, в доказательство моей дружбы, что вот эту цветущую веточку белого боярышника: прикрепите ее на голову вашей дочке, как только она родится, это защитит ее от многих напастей. – Она дала королеве ветку боярышника и исчезла в мгновение ока.

А королева осталась в грусти и раздумьях. «Зачем же я так хотела дочь, – думала она, – если ей суждено стоить мне многих слез и вздохов? Не лучше ли вовсе не иметь детей?» Рядом был король, которого она нежно любила, и это отчасти рассеяло ее печали. Она забеременела и, пока вынашивала, все наказывала своим приближенным, едва принцесса появится на свет, не мешкая прицепить ей на голову цветок боярышника, – она хранила его в золотой шкатулке, покрытой бриллиантами, как самую драгоценную на свете и самую милую ей вещь.

Наконец королева произвела на свет прелестнейшее в мире создание. Малышке поскорее привязали цветок на голову, и в тот же миг – о чудо! – девочка превратилась в маленькую мартышку и принялась бегать, прыгать, скакать по всей комнате. Увидев такое превращение, дамы завопили от ужаса, а королева, напуганная больше всех, едва не умерла от отчаяния. Она кричала, чтобы скорей сняли букет, болтавшийся на ухе у новорожденной. Немалых трудов стоило изловить обезьянку; роковые цветы сняли, но тщетно: она была уже обезьяной, самой настоящей, и не хотела ни сосать грудь, ни сидеть у нянек на руках: орехи да каштаны – вот и все, чего ей было надо.

– О, жестокая Мишура! – горестно восклицала королева. – Что я тебе сделала, чтобы поступать со мною столь бесчеловечно? Что со мной будет? Какой позор! Все мои подданные решат, что я породила чудовище, а каково же будет королю иметь подобного отпрыска?!

Она плакала и умоляла дам дать ей совет.

– Государыня, – сказала тогда старшая из придворных дам, – королю следует сказать, что принцесса скончалась, а обезьянку посадить в коробку и бросить в море, ведь, оставь вы этакую зверушку при себе, – как знать, что может случиться.

Нелегко было королеве решиться на это; но когда объявили, что к ней идет король, она так перепугалась и разволновалась, что без дальнейших рассуждений приказала своей статс-даме делать с мартышкой все, что ей заблагорассудится.

Обезьянку посадили в коробку и отдали камердинеру, чтобы тот бросил ее в море. И вот принцесса на пороге погибели. Человек же, которому ее доверили, счел коробку слишком красивой, чтобы ее выбрасывать. Он уселся на берегу, вынул обезьянку и уже собирался ее убить, – он ведь не знал, что это была его маленькая государыня, – но, лишь занеся руку, услышал стук да гром, и это заставило его обернуться. Тут он увидел открытый экипаж, запряженный шестеркой единорогов: карета блистала золотом и каменьями, впереди катили несколько орудий; внутри на парчовых подушках восседала некая королева в короне и мантии, а рядом – ее четырехлетний сын.

Камердинер узнал эту королеву: то была сестра его госпожи. Она приехала разделить с нею радость, но, едва узнав, что маленькая принцесса умерла, в большой печали отправилась восвояси и теперь сидела в глубокой задумчивости, как вдруг ее сын закричал:

– Хочу обезьянку! Дайте мне обезьянку!

Тут королева и увидела самую миленькую мартышку, какие только бывают на свете. Камердинер пустился было бежать, его остановили, денег дали изрядно, и королева, которой обезьянка показалась хорошенькой и славненькой, назвала ее Побрякушкой. Так, несмотря на злую судьбу, малышка попала к собственной тетке.

Когда королева вернулась в свое государство, маленький принц уговорил ее отдать ему Побрякушку; он хотел с ней играть и приказал нарядить ее как принцессу. Ей каждый день шили новые платья и учили ходить на задних лапках. В целом свете было не сыскать обезьянки краше и милее: мордочка черна как смоль, белая бородка, рыжие бачки, ручонки не больше крылышек бабочки, а глазенки блестели таким умом, что никто и не удивлялся ее сообразительности.

Принц нежно любил ее, все время гладил, и она никогда не кусала его, а стоило лишь ему заплакать – тут же и она заливалась слезами. Прожив у королевы уже четыре года, она однажды вдруг удивила всех, залепетав как дитя, которое хочет что-то сказать; но как же все были поражены, когда она заговорила нежным тоненьким голосочком, да так разборчиво, что все слова были понятны. Чудеса, да и только! Побрякушка разговаривает, да как! Побрякушка рассуждает! Королеве захотелось поразвлечься, и обезьянку отвели к ней, – к большому неудовольствию принца, который даже всплакнул, и в утешение ему принесли собачек, кошек, птичек, белок и даже привели конька по имени Звонкопыт, умевшего танцевать сарабанду, – но все это ничего не значило по сравнению с одним только словечком Побрякушки.

А той у королевы было не по себе – не то что у принца. Приходилось, подобно сивилле[178]178
  …подобно сивилле… – Сивилла в древнегреческой и древнеримской культуре – оракул божества, т. е. прорицательница, вещавшая от имени вопрошаемого людьми бога. Наиболее известны Кумекая и Дельфийская сивиллы.


[Закрыть], отвечать на сотню ученых вопросов, иной раз оказывавшихся ей не по зубам. Когда ко двору прибывал посол или еще какой иностранец, ее облачали в платья из бархата или атласа, с корсажем и крахмальным воротником, если же двор бывал в трауре, она надевала длинную накидку и черный креп, и все это ее утомляло; она уже не могла есть что захочет – за ее рационом следил доктор, а ей все это совсем не нравилось, ведь она была своенравна, как и подобало обезьянке, что уродилась принцессой.

Королева пригласила к ней разных учителей, придавших ее живому уму настоящий блеск; она прекрасно играла на клавесине, изготовленном нарочно для нее в большой перламутровой раковине, – вот ведь диво-то дивное! Отовсюду, и особенно из Италии, съезжались художники писать ее портреты, и слава ее разнеслась по всем концам земли: ведь никто еще не встречал говорящей обезьянки.

Принц, такой прекрасный, каким рисуют Амура, очаровательный и умный, и сам был настоящей диковинкой. Он часто заходил к Побрякушке, чтобы поиграть с нею; они забавлялись вместе, и иной раз их беседы из шутливых и игривых становились серьезными и нравственными. Сердце Побрякушки, в отличие от всего остального, не изменилось: и оно всецело, даже чрезмерно было занято принцем. Несчастная не знала, что делать. Она ночи напролет просиживала на оконных ставнях или у очага, не желая укладываться в свою чистенькую и мягонькую корзинку, выложенную ватными тюфяками и нежными перинками. До ее фрейлины (а у нее и впрямь была фрейлина) нередко доносились вздохи и горькие жалобы; становясь все умнее, она делалась и все печальней, и всякий раз, видя себя в зеркале, хотела его разбить; вот потому-то о ней часто говорили: «Обезьяна обезьяной и останется, Побрякушка никогда не избавится от зловредных качеств, присущих ее роду-племени».

Принц, повзрослев, полюбил охоту, балы, комедии, оружие и книги; об обезьянке он уже почти не вспоминал. А у бедняжки все было иначе: в двенадцать лет она любила его больше, чем в шесть. Иной раз она упрекала его за забывчивость, он же дарил ей райское яблочко или горсточку засахаренных каштанов и считал, что кругом перед ней оправдался.

Наконец молва о Побрякушке дошла до Обезьяньего королевства. Король Макак захотел жениться на ней и отправил пышнейшее посольство к королеве – попросить руки своей избранницы. Объяснить суть дела ее первому министру не составило труда, однако пришлось прибегнуть к помощи попугаев и сорок, попросту именуемых трещотками, – они и впрямь трещали так, что даже кортеж из соек, следовавший за экипажем, похоже, не мог их перетараторить, чем был весьма раздосадован.

Возглавлял посольство огромный павиан Ширлимырль. Он ехал в карете, на которой была изображена вся история любви короля Макака и обезьянки Мартыны, знаменитой в обезьяньем царстве. Она встретила страшную смерть в когтях дикой кошки, непривычной к ее проказам. Итак, на карете изображались радости, которые вкушали в браке Макак и Мартына, а также живая и искренняя скорбь короля, оплакивавшего утраченную супругу. Экипаж (который почетно называли придворным) везли шесть белых кроликов лучшей породы. Следом ехала еще одна расписная карета из соломы, а в ней – мартышки, предназначенные в свиту Побрякушке; надо было видеть их пышные наряды – сразу ясно, что собрались на свадьбу. Остальной кортеж составляли спаниели, левретки, сиамские кошки, крысы из Московии, лисицы: одни везли повозки, другие тащили багаж. Впереди всех Ширлимырль, важный, как римский диктатор, и мудрый, как Катон[179]179
  …важный, как римский диктатор, и мудрый, как Катон. – Диктатор – чрезвычайное должностное лицо в Древнем Риме в период Республики (V – вторая половина I в. до н. э.), назначавшееся консулами по решению сената. Катон – здесь, очевидно, подразумевается Марк Порций Катон Старший (Цензор, 234–149 гг. до н. э.), римский государственный деятель и писатель.


[Закрыть], восседал на молодом зайце, скакавшем иноходью лучше английского жеребца.

Королева и не ведала ничего о таком великолепном посольстве, пока оно не подошло к самому дворцу. Хохот народа и гвардии заставил ее высунуться в окно, и тут она увидела самую необычайную кавалькаду, какую только могла вообразить. В это время Ширлимырль с большой обезьяньей свитой как раз приблизился к карете мартышек, подал лапу дородной обезьяне по имени Гиббонья и помог ей выйти, после чего выпустил маленького попугайчика, служившего ему переводчиком, и дождался, пока эта прекрасная птица явится перед королевой и попросит аудиенции от его имени.

Плавно поднявшись в небо, попугай подлетел к окну, у которого стояла королева, и сказал ей мелодичнейшим голосом:

– Сударыня, господин граф Ширлимырль, посол достославного Макака, короля обезьян, просит у Вашего Величества аудиенции, чтобы поговорить о весьма важном деле.

– Милый мой попугайчик, – сказала королева, лаская его, – для начала скушайте гренок и попейте, а затем, прошу вас, передайте графу Ширлимырлю, что он желанный гость в моей стране, равно как и все, кто его сопровождает. Если путешествие из Обезьянии в здешние края не слишком его утомило, он может сразу же явиться в залу аудиенций, где я буду ждать его на троне, и весь двор тоже.

Услышав это, попугай дважды шаркнул ножкой, выбил дробь, пропел что-то в знак радости, а затем полетел обратно, уселся на плече посла Ширлимырля и передал ему благоприятный ответ, который только что получил. Ширлимырль очень обрадовался. Он обратился к одному из офицеров королевы через сороку Трещотку, нанятую переводчицей, и спросил, не предоставят ли ему какую-нибудь комнату, чтобы отдохнуть с дороги. Ему отвели гостиную, выложенную расписным и позолоченным мрамором, одну из самых чистых во дворце. Он вошел туда с частью свиты; обезьяны же, от природы прекрасные ищейки, тотчас обнаружили укромный уголок, где хранилось множество горшочков варенья. И вот мои лакомки угощаются: у одного в лапах хрустальная чаша с абрикосами, у другого – бутылка сиропа, у того мармелады, у сего марципаны[180]180
  Марципан – сладость итальянского происхождения (известна с XIV в.), фигурки из пасты на основе толченого миндаля.


[Закрыть]. Гордый народец из кортежа, которому от этой трапезы не досталось ни крошки, ни зернышка, был весьма раздосадован, и поэтому одна сойка, болтушка, каких мало, явилась к королеве в зал аудиенций и, почтительно приблизившись, произнесла:

– Сударыня, я слишком предана Вашему Величеству, чтобы участвовать во всем этом расхищении. Какой урон вашим сладчайшим вареньям! Один только граф Ширлимырль съел уже три склянки и пожирал четвертую, без малейшего почтения к Вашему Королевскому Величеству, когда я, содрогаясь от возмущения, полетела сообщить вам об этом.

– Благодарю, дружочек мой сойка, – сказала королева с улыбкой, – однако же не беспокойтесь уж так о моих вареньях, – я жертвую ими ради счастья Побрякушки, которую люблю всем сердцем. – Сойка, несколько пристыженная тем, что наябедничала, молча удалилась.

Через несколько минут явился посол со свитой, одетый не по моде, ибо с тех пор, как вернулся знаменитый Фаготен[181]181
  Фаготен (фр. Fagotin). – См. примеч. 17 к «Принцу-Духу».


[Закрыть], в свое время столь ярко блиставший в свете, обезьяны так и не имели достойных образцов. На нем была остроконечная шляпа с пучком зеленых перьев, перевязь из синей бумаги с папильотками и большие штаны с рюшами, а в лапе тросточка. Попугай, считавшийся хорошим поэтом, сочинил весьма серьезную речь. Он приблизился к подножию трона королевы, обратился к Побрякушке и произнес:

 
Всю силу ваших глаз вы сможете понять,
Узнав, как наш Макак изволит горевать.
Мартышки, кошки все, все птицы в нашей свите
Поведать рады вам, коль слушать захотите,
О скорби короля, когда его жена
Погибла, хищницей проклятой сражена.
Сударыня, сравнить ее могу лишь с вами.
Когда Мартыны дни пресéклися когтями,
Макак поклялся ей до гроба верным быть
И к ней одной всю жизнь, скорбя,
                                               любовь хранить.
Но ваши прелести, сударыня, однако
Забыть былую страсть заставили Макака.
О вас лишь грезит он. Когда бы знали вы,
Как бедный наш король измучился, увы,
К нему, конечно, вы явили б состраданье
И взяли б на себя часть от его терзанья.
Он, прежде тучный, он, кто бодростью блистал,
Стал меланхоликом и страшно отощал.
Вседневная тоска монарха пожирает —
Он от любови к вам, сударыня, сгорает!
Орешков он всегда отведать был не прочь,
Теперь же и до них он больше не охоч.
Он гибнет; лишь у вас в руках его спасенье,
Избавьте ж поскорей монарха от томленья!
Как наш прекрасен край,
                                 не скажешь в двух словах.
Блаженство встретит вас на наших берегах.
Отменный урожай дарует нам природа,
Есть фиги, виноград в любое время года.
 

Не успел Попугай окончить речь, как королева взглянула на Побрякушку, а та была в таком замешательстве, что и словами не выразишь; королева же, прежде чем дать ответ, хотела знать, что обо всем этом думает ее обезьянка. Попугаю было велено передать господину послу, что Ее Величество благосклонно относится к притязаниям его государя и будет благоприятствовать ему во всем, поелику это от нее зависит. Когда аудиенция закончилась, королева удалилась, и Побрякушка последовала за ней в ее кабинет.

– Милая моя мартышка, – молвила королева, – признаюсь, что буду грустить по тебе, когда ты уедешь, но Макаку отказывать нельзя, я ведь еще не забыла, как отец его в большой войне против меня выставил двести тысяч воинов. Они загрызли столько наших подданных, что нам пришлось заключить весьма унизительный мир.

– Из этого следует, сударыня, – отвечала с нетерпением Побрякушка, – что вы решились принести меня в жертву этому ужасному чудовищу, дабы избежать его гнева. Но я умоляю Ваше Величество хотя бы дать мне несколько дней, чтобы принять окончательное решение.

– Это разумно, – отвечала королева, – однако, если хочешь знать мое мнение, соглашайся поскорее. Подумай об уготованных тебе почестях, взгляни, какое роскошное посольство за тобой прислали; уверена, что никогда Макак не делал для Мартыны того, что делает для тебя.

– Уж не знаю, что он там делал для Мартыны, – презрительно отвечала малышка Побрякушка, – однако те чувства, какие он мне изливает, весьма мало меня трогают.

Она немедленно встала и, грациозно поклонившись королеве, отправилась искать принца, чтобы поделиться своим горем. Тот, едва только увидев ее, воскликнул:

– Ну что, миленькая Побрякушка, когда мы будем танцевать на твоей свадьбе?

– Не знаю, сударь, – отвечала та печально, – но только положение мое теперь столь плачевно, что я больше не могу таить от вас мою тайну и, чего бы это ни стоило моей скромности, должна признаться: вы единственный, кого я хотела бы видеть моим супругом.

– Супругом, – расхохотался принц, – супругом, милая моя обезьянка? Что ж, я весьма польщен; надеюсь, однако, что ты простишь меня, если я откажусь от такой чести, ведь, в конце концов, ни по росту, ни по характеру, ни по манерам мы совсем не подходим друг другу.

– Тут я с вами соглашусь, – отвечала она, – а особенно непохожи друг на друга наши сердца. Я давно заметила, что вы неблагодарны, и очень неразумно с моей стороны любить принца, так мало заслуживающего любви.

– Но, Побрякушка, подумай же, каково мне будет видеть, как моя жена висит на вершине сикомора, зацепившись за ветку кончиком хвоста. Право же, обратим все это в шутку, к чести для нас обоих. Выходи за Макака да пришли мне, в знак нашей доброй дружбы, первого своего детеныша.

– Ваше счастье, сударь, – произнесла Побрякушка, – что разум во мне не обезьяний: любая другая уже выцарапала бы вам глаза, прокусила нос да пообрывала бы уши, я же призываю вас хорошенько поразмыслить, ибо однажды вам придется задуматься о вашем недостойном поведении.

Тут пришла ее фрейлина и сказала, что посол Ширлимырль явился к ней с роскошными дарами.

Там был и наряд из паутины, расшитой блестящими стеклышками, и расчески в яичной скорлупке, и крупная черешневая ягода, служившая подушечкой для булавок, и белье, все обшитое бумажными кружевами, а еще – корзинка с раковинами, очень тщательно подобранными: из одних были сделаны серьги, из других – гребни, и все это блестело, словно брильянты. Но лучше всего были двенадцать ящиков с вареньями и маленький стеклянный ларчик; внутрь положили орешек и оливку, а ключик потеряли – лишнее, хоть и легкое, огорчение для Побрякушки.

Посол проревел ей (ибо таков язык, на котором говорят в Обезьянии), что его монарх воспылал к ее прелестям такой страстью, какой не питал еще ни к одной мартышке, а посему приказал выстроить для нее дворец на самой верхушке огромной елки и шлет ей эти подарки, и даже диковинные варенья, в знак своей необычайной привязанности, ибо ничего лучшего король, государь его, не придумал, дабы засвидетельствовать свою дружбу.

– Однако, сударыня, – добавил он, – главное доказательство его нежности к вам, – и оно конечно же не оставит вас равнодушной, – это его портрет; он нарочно изволил заказать его, дабы доставить вам удовольствие его лицезреть! – И с этими словами посол развернул портрет, где король обезьян был изображен восседающим на чурбане и поедающим яблоко.

Побрякушка отвернулась, чтобы не смотреть на эту противную рожу, и троекратным рявканьем сообщила послу Ширлимырлю, что весьма обязана его господину за оказанное ей внимание, но еще не успела решить для себя, согласна ли быть его супругой.

Между тем королева решила не навлекать на себя гнева обезьян и, полагая, что не нужно особых церемоний, чтобы отправить Побрякушку туда, куда ей хотелось, приказала готовить отъезд. Когда та узнала об этом, сердце ее наполнилось отчаянием. С одной стороны, презрение принца, с другой – безразличие королевы, но особенно тот супруг, какого ей предлагали, – все это заставило ее решиться бежать. Это было не так уж сложно: с тех пор, как она начала разговаривать, ее перестали привязывать, позволив ходить где вздумается, и она залезала в свою комнату через окно столь же часто, как и через дверь.

Итак, она поскорей отправилась в путь, прыгая с дерева на дерево, с ветки на ветку, и так до самого берега реки. Горе ее было так велико, что, решившись ее переплыть, она не соразмерила сил своих; ничего толком не рассчитав, она бросилась в воду и тут же пошла ко дну, однако не лишилась чувств, и поэтому, сразу заметив чудесный грот, весь изукрашенный ракушками, поспешила войти. Ее встретил почтенный старец с бородой до пояса: он возлежал на камышах и гладиолусах, в венке из маков и диких лилий и облокачивался на скалу – из нее-то и вытекало несколько родников, подпитывавших реку.

– Ага, – сказал старец, протягивая ей руку. – И что же привело тебя сюда, малютка Побрякушка?

– Сударь, – отвечала она, – я несчастная мартышка, я бегу от ужасной обезьяны, которую прочат мне в супруги.

– Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, – промолвил мудрый старец. – Да, Макак и вправду внушает тебе ужас и отвращение. Зато ты любишь одного юного принца, а тому до тебя и дела нет.

– Ах, сударь, – воскликнула Побрякушка, тяжко вздохнув, – не будем об этом говорить, воспоминание о нем умножает мою скорбь.

– Он не вечно будет противиться любви, – продолжал хозяин рыб, – мне известно, что судьба предназначила его прекраснейшей принцессе во вселенной.

– О я несчастная, – проговорила Побрякушка, – стало быть, не бывать ему моим!

Добрый старик улыбнулся и сказал ей:

– Не печалься, милая Побрякушка: время – учитель чудный[182]182
  …время – учитель чудный. – Аллюзия на фразу, которую в комедии Мольера «Школа жен» произносит Орас: «…любовь – учитель чудный» (Мольер 1957. Пер. Василия Гиппиуса).


[Закрыть]. Смотри только не потеряй стеклянный ларчик, присланный тебе Макаком, а то ты его невзначай сунула в карман. Больше я ничего не скажу. Вот черепаха, у нее хороший ход, садись же на нее верхом, и она отвезет тебя туда, куда тебе надлежит попасть.

– Я так вам признательна, – отвечала она, – что мне бы непременно хотелось узнать ваше имя.

– Меня зовут Бирока, отец Бирокии, реки, как видишь, весьма большой и знаменитой.

Побрякушка доверчиво уселась верхом на черепаху, и показалось ей, что плыли они долго-долго, пока не добрались наконец до берега. Взнуздана была черепаха так элегантно, что краше не найти: и седло английское, и вся остальная сбруя; по бокам висели даже маленькие седельные пистолеты, а раковые панцири служили им кобурой.

Побрякушка ехала, во всем полагаясь на мудрость Бироки, но вдруг услышала ужасный шум. Увы! Увы! То посол Ширлимырль со всеми его ширлимырлями возвращались в Обезьянию, опечаленные ее побегом. Одна из обезьян забралась на верхушку дерева, чтобы набрать орехов и покормить мартышат, и, озираясь по сторонам, тут же разглядела Побрякушку на несчастной черепахе, которая ползла по суше очень медленно. Тут обезьяна закричала так громко, что все сбежались и начали на своем языке выспрашивать, что происходит. Та рассказала. Немедленно спустили попугаев, сорок и галок, те слетали на разведку, и тогда посол, мартышки и вся остальная свита накинулись на Побрякушку и схватили ее.