Текст книги "Кабинет фей"

Автор книги: Мари-Катрин д’Онуа

огда Люсиль закончила свой романс, Хуана с племянницами поблагодарили ее за доставленное удовольствие.

– Ваша утонченная душа проявляется во всем, – сказали они ей, – и даже легкую сказочку, саму по себе никчемную, вы бесконечно обогащаете.

– В самом деле, – подхватил дон Луис, – бывают такие блистательные умы, которые выводят все из тьмы на свет и превращают даже ничтожнейшую безделку в драгоценность.

Люсиль выдерживала все эти хвалебные речи столь же учтиво, сколь и скромно; но тут пришли доложить Хуане, что завтрак подан, и она предложила племяннику поесть вместе с пилигримами и выказать им радушие.

Как только дамы вышли из-за стола, дон Луис и пилигримы явились к ним, но Хуана, взяв Люсиль под руку, повела ее в свой кабинет. Там, снова обласкав девицу, она сказала ей, что по договоренности с племянником отправляется в одно из своих имений в окрестностях Севильи, что покидает ее с большим сожалением, однако после того, на что Люсиль решилась ради дона Луиса, ей остается лишь довершить свое счастье браком, и тогда честь ее не пострадает; в обществе же любимого супруга скуки одиночества не замечают. Люсиль невольно покраснела, услышав о столь скорой свадьбе. Она учтиво ответила донье Хуане, что впредь почтет за счастье во всем следовать ее указаниям, добавив, что отъезд Хуаны печалит ее, но, понимая, что той так будет спокойнее, она не смеет ее отговаривать. Тут вошли Исидора и Мелани – обе были весьма ласковы с Люсиль. И они о ней, и она о них уже слышали столько хорошего, что познакомиться и подружиться было для них одно и то же; они также дали ей понять, как грустно им уезжать.

– Мне весьма прискорбно, – сказала им Люсиль, – вносить в вашу жизнь столько треволнений; это из-за меня вы покидаете свой дом, а ведь мне так отрадно было бы с вами. Я никогда бы не отважилась оставить Севилью, если бы не надеялась на ваше общество, и вот теперь вы уезжаете без меня.

Эти нежные слова напомнили обеим сестрам о грозившей им жестокой разлуке с Понсе де Леоном и графом; подумав, как горько будет их вовсе не видеть, они вздохнули, и несколько слезинок скатилось по их щекам. Люсиль, растроганная таким знаком дружбы, кинулась им на шею и, крепко обнимая их, смешала свои вздохи с их вздохами и свои слезы с их слезами.

Пока они плачут да печалятся, дон Луис утешает Понсе де Леона и графа де Агиляра, рассказывая им об их же собственных делах. Они узнают, наконец, что Исидора любит не того, кто любит ее, и Мелани находится в подобном же заблуждении. Им остается надеяться, что время, настойчивость и здравый смысл произведут благоприятные изменения в сердцах их возлюбленных. Однако вскоре им грозит разлука. Ах! Как мучительно расставаться с пред-мегом любви, не будучи любимым! Дон Луис, понимая, в каком жестоком положении оказались его друзья, пытался их утешить:

– Не печальтесь, дорогие мои, я надеюсь, что мои сестры поймут, в чем их истинное благо, и хочу сегодня же предоставить вам возможность поговорить с ними, так как сдается мне, что донья Хуана уедет отсюда очень скоро.

– Мы очень надеемся на вашу помощь, – отвечали они, – судите же о нашей признательности по тому, как безмерно мы будем вам обязаны, ведь наше высшее благо в том, чтобы нас любили эти милые создания!

Донья Хуана тревожилась не столько о предстоящей поездке, сколько о том, как бы взять с собой своего дорогого музыканта, при этом ухитрившись не вызвать ничьих злых шуток. Она с нетерпением ждала, когда будет наконец расторгнут тот пресловутый брак, о котором ей рассказывал граф для отвода глаз, и когда она сможет заключить с ним свой собственный. После долгих размышлений нежная страсть наконец восторжествовала в ней над всеми доводами разума и долга. Он послала за графом, вошла с ним в свой, кабинет и, едва стало можно поговорить начистоту, сказала:

– Дон Эстеве, я покидаю этот дом, чтобы ехать в Андалусию, хотите ли вы последовать туда за мною?

– Я последую за вами всюду, сударыня, – воскликнул он, – я так счастлив, что вы мне это позволяете!

Он и вправду был счастлив отправиться в эту поездку с Мелани, а донья Хуана в ответ наговорила ему множество приятнейших слов. Он же, в надежде сопровождать в путешествии свою возлюбленную, так обрадовался, что не остался в долгу, тоже не скупясь на любезности, коими была очарована слушательница.

Так обстояли дела, когда под вечер донья Хуана отправилась в павильон. Рядом с гостиной, чьи окна выходили в парк, имелся небольшой кабинет, ключ от которого она носила при себе. Там было много книг и бумаг, и она хотела отобрать некоторые, чтобы взять с собой. Она заходила туда очень редко, потому-то дону Луису с сестрами не пришло в голову поостеречься – не подумав, что она может находиться поблизости, они явились туда же переговорить с Понсе де Леоном и графом де Агиляром. Дон Луис оставил сестер внизу.

– Пойду позову моих друзей, – сказал он им. – Если вы любите меня, если вы любите себя самих, сумейте распорядиться своим сердцем, не пренебрегайте такой прекрасной партией.

Донья Хуана, услышав этот разговор, достала ключ и заперлась в кабинете изнутри.

Как только ее племянницы вошли, Исидора сказала, взглянув в сторону леса:

– Вот, дорогая сестрица, место, роковое для нашего покоя, где мы впервые услышали этих любезных пилигримов. Могли ли мы подумать, что они взялись за эту роль, дабы увидеть нас?

– Ах, сестрица, – перебила ее Мелани, – уж как бы я была рада, когда б не запутались в выборе наши, да и их сердца тоже! Но что же мы скажем им? Признаемся ли в наших чувствах?

– Как решиться на такое, дорогая Мелани? – воскликнула Исидора. – Не довольно ли нам будет лишь услышать их признания? Не нарушаем ли мы и без того свой долг и не пятнаем ли честь, соглашаясь на подобное свидание? А наш брат, который привел нас на такое приключение, столь для нас новое, – не новичок ли он сам в правилах благопристойности?

– До того, как мы пришли сюда, – возразила ей Мелани, – ваши теперешние размышления были бы весьма уместны; но, знаете ли, сестрица, сейчас меня больше всего пугает, как бы наших чувств не раскрыла донья Хуана.

– У нее будут все основания злиться, – отвечала Исидора, – она ведь питает столь нежные чувства к графу, что даже заказала себе зеленый наряд, расшитый золотом, чтобы поразить нас им в первый же день[169]169
  …зеленый наряд, расшитый золотом, чтобы поразить нас им в первый же день. – Очевидно, речь идет о наряде для первого дня свадьбы; зеленый цвет считался цветом женственности.


[Закрыть].

– Это невозможно, – сказала Мелани, – вы слишком преувеличиваете ее чудачество, чтобы в такое можно было поверить.

– А я возражу вам, что это правда, – отвечала Исидора, – заметьте: ведь большинство дам не желают подбирать себе наряд сообразно возрасту, они надеются обмануть всех, надев розовую ленту; а по мне, так они обманывают только самих себя.

– Как! Я увижу мою старую тетушку зеленой как цикада? – рассмеялась Мелани.

– Да, сестрица, – отвечала Исидора, – вот увидите, она превратится в цикаду, чтобы понравиться своему дорогому музыканту.

Мелани собиралась ответить, но тут вошел он сам, вместе с Понсе де Леоном; они раскланялись и были в таком смущении, что, казалось, каждый о многом раздумывал про себя, не решаясь высказать свои чувства вслух. Наконец Исидора заговорила:

– Если мы не встретили вас так, как подобает вашему рождению и достоинству, – сказала она, – то виной тому вы сами, ведь скрыться под покровом тайны было вашей затеей.

– Ах, сударыня, – отвечал Понсе де Леон, – мы просим не о почестях; вы знаете о нашей страсти и наших намерениях, соблаговолите принять и одобрить их, и мы будем совершенно счастливы. Вам не нужно сомневаться, что лишь ваши достоинства, поразившие нас в самое сердце, причиною тому, что мы приехали сюда из Кадиса и, зная о чрезмерно строгом обычае доньи Хуаны, явились под таким странным нарядом – лишь сильнейшая страсть могла побудить нас решиться на подобное; но, раз уж мы сделали это, еще не видя вас, чего только мы не сможем теперь!

– Да, сударыня, – подхватил граф, тоже решившись заговорить, – да, прекрасная Мелани, эта страсть заставляет меня пойти на все, лишь бы вы были благосклонны ко мне, лишь бы все упования и воздыхания, которые я вам посвящаю, хотя бы отчасти были вам приятны. Когда сочувствие к дону Габриэлю побудило меня последовать за ним, я видел в любви опасный подводный камень, не зная, удастся ли мне избежать ее. Положение, в котором я его лицезрел, заставляло меня избегать даже самых легких увлечений, и я уже клялся не связывать себя до конца дней моих. О, боже! Не надолго хватило моей решимости: стойло мне увидеть вас, как мое зачарованное сердце сдалось без боя, кажется, оно было создано лишь для того, чтобы любить вас.

– Вы не без оснований боялись любить, сударь, – отвечала Мелани, – и мне это тоже пусть послужит уроком, чтобы остерегаться уз любви.

– Да, сударыня, – отвечал он, – скорбь дона Габриэля была столь жестока, что я уже сотню раз готов был отречься от дружбы с ним. Увы! Вы слишком преуспели, чтобы оправдать его в моих глазах. Узнав вас, я понял, что наступает роковой час, когда приходится сдаться. Но зачем же я называю этот час роковым? Пожелай вы только, сударыня, – и он станет счастливейшим в моей жизни.

Молчание и замешательство Мелани повергли графа в водоворот мыслей столь безрадостных, что он не отважился вновь заговорить. Она прочла его мысли в его взгляде.

– Сударь, – сказала она, – признание, коего вы желаете, не вполне от меня зависит, мне непросто его сделать – вам известно о моем долге перед семьей и перед самой собою.

Столь задушевный разговор не мог продолжаться при всех. Понсе де Леон хотел побеседовать с Исидорой наедине, и они вместе вышли на возвышение, украшенное несколькими изразцовыми колоннами, а Мелани присела у двери кабинета, где заперлась донья Хуана. Граф устроился у ног ее, так что, как бы тихо ни говорили они, Хуана легко могла их слышать.

Боже праведный, какие жестокие четверть часа для бедняжки! Она вдруг узнала, что музыкант, что дон Эстеве, что ее поклонник – на самом деле ни то, ни другое, ни третье, а высокородный сеньор, влюбленный в ее племянницу, на которой мечтает жениться, и что он готов на все, дабы тронуть сердце возлюбленной, – он так клялся, вздыхал, обещал, что Мелани, казалось, не осталась к этому безразличной; и что, наконец, она, Хуана, была кругом одурачена, ибо сам граф смеялся над ее призрачными планами вступить с ним в брак. Под конец, в довершение всех бед, он пропел Мелани свои стихи на мотив одной пассакальи[170]170
  Пассакалья (иначе пассакалия) – исп. pasacalle, «уличная песня», букв, «проход по улице» (исп. pasar – «проходить» и calle – «улица»). Песня, позднее танец, испанского происхождения; медленная и торжественная, иногда траурная мелодия первоначально исполнялась на улице в виде импровизации на гитаре, служа музыкальным фоном для разъезда гостей после празднеств. С XVII в. исполнялась также на клавишных инструментах. У мадам д’Онуа употребление термина, вероятно, произвольное.


[Закрыть], которая нравилась ей:

 
Уединясь в своих покоях,
Где ей не могут помешать,
Взывая к небесам с тоскою,
Хуана любит так вздыхать:
 
 
Моих морщин переплетенье,
Моих седин печальный вид
Иным внушает уваженье,
Но нежности уж не внушит.
 

Словом, все в этой беседе убеждало Хуану в том, что она несчастнейшее существо. Трудно представить себе, как она это выдержала; после она признавалась, что на нее напала невыразимая слабость и лишь отсутствие сил помешало ей отворить дверь и громогласно появиться там, где она могла бы наделать тревоги.

Исидора и Мелани с удовольствием слушали своих поклонников, уверявших, что будут верны им до гроба. Они поняли, что их возлюбленные не изменят своего решения: один отдал сердце Исидоре, а другой – Мелани, и первоначальному выбору они останутся верны. Тогда, поразмыслив об их достоинствах и о тех радостях, какие им сулит союз с этими господами, они решили, что следует не отказываться, а лучше принять подобающим образом чувства, которые питали к ним эти кавалеры.

Радость обоих не поддается описанию: им дали надежду, коей они не решались льстить себя прежде. Однако их не покидало опасение, как бы Исидора, избравшая графа, и Мелани, полюбившая дона Габриэля, не изменили своим пристрастиям. Горько было расставаться с возлюбленными: им ведь еще не выпадало таких отрадных минут, чья новизна лишь увеличивала радость. Эти прелестные девицы, поразившие их до глубины души, могли гордиться столь славным завоеванием; между тем первое впечатление все еще было слишком сильно, чтобы вдруг изменить их желания; сами они полагали, что для полной уверенности в своих чувствах понадобится некоторое время.

Понсе де Леон и его кузен отправились за доном Луисом, в комнату Люсиль, а Исидора с сестрой вернулись в свои апартаменты. Тем временем донья Хуана, которая успела немного оправиться от потрясения и горя, вернулась во дворец и заперлась у себя, чтобы написать графу де Агиляру следующее письмо:

Ваше благородное происхождение защищает вас от справедливых упреков, которые я Вам посылаю: вы притворились раненым, Вы явились под вымышленным именем; я приняла Вас не только в своем доме, я приняла Вас в сердце своем. Увы! Я одаривала Вас гостеприимством, в то время, как Вы замышляли мою погибель. У меня две племянницы, столь же юные, сколь и невинные, – Вы и Ваш родственник воспользовались свободой видеть их, чтобы завладеть их сердцем и затем обойтись с ними так же, как вы обошлись со мною. Не думайте, что я окажусь столь малодушна, чтобы забыть Вашу неблагодарность, – воспоминание о ней и мою обиду я унесу с собой в могилу. И на что только я ни готова была решиться ради Вас, которого в своем неведении считала настолько ниже себя? Мое доброе сердце заслуживало величайшей благодарности от Вашего, но, вместо того, чтобы оценить это, Вы стали петь про меня насмешливые песенки. Я была бы в отчаянии, что со мной обошлись столь возмутительно, если бы Фортуна не предоставила мне возможность отомстить не медля. Да, сеньор, месть станет мне утешением, я отниму у вас тех, кого вы любите: впредь строгий монастырь будет отвечать предо мною за их поведение, а если они вступят с вами в брак, я лишу их наследства.

Когда письмо было закончено, а самой Хуане, несколько часов спустя, удалось немного успокоиться и превозмочь боль, она позвала своего мажордома и сказала ему, что желает выехать в полночь; приказав подать ее экипаж со стороны парка, она добавила, что возьмет с собой очень немногих, и велела держать все в тайне, а затем сказала племяннику:

– Право, не теряйте ни дня, поскорее обвенчайтесь с Люсиль; ведь можно опасаться, что ее родные, в свою очередь, явятся похитить ее у вас, а раз вы ее так любите, да и брак с ней, кстати сказать, так выгоден для вас, не дайте помешать вам; лучше нынче же ночью отправляйтесь в Компостелу, дабы испросить разрешения жениться на ней.

Такой совет слишком отвечал планам влюбленного дона Луиса, чтобы тот стал противиться; он сказал, что тотчас же отправится, поговорив с Люсиль.

Таким вот образом ловкая Хуана сумела отделаться от племянника, на которого была почти так же разгневана, как и на пилигримов, – ведь теперь она знала, что он с ними дружен. Тем временем она проявила необычайную сообразительность и, чтобы те не обеспокоились ее отъездом, всячески старалась казаться веселой и довольной и даже предлагала им весь вечер петь испанские стихи, которые только что сложила на мотив одной очень милой сарабанды[171]171
  Сарабанда. – См. примеч. 13 к «Синей птице».


[Закрыть]. Они весьма хорошо передают состояние ее души, вот их перевод:

 
О гордость, слава, честь, суровость,
                                             осторожность,
Вернитесь же ко мне, вернитесь,
                                         коль возможно —
Иль не желаете меня вы защитить?
Неблагодарный мной пренебрегает,
А я его решилась полюбить.
Ах, сердца моего он слушать не желает,
Я чувствую: мою любовь он презирает,
Мне смел другую предпочесть,
А сердце все к нему любовию пылает:
Живет там нежность, а не месть.
О гордость, слава, честь, суровость,
                                             осторожность,
Вернитесь же ко мне, вернитесь,
                                           коль возможно.
 

Вся эта милая компания, не догадываясь, что могло вдохновить на подобную песню, пела ее, изо всех сил стараясь потешить Хуану. Граф де Агиляр, имевший особые причины угождать ей, подсел к ней и сказал нежно:

– О чем это вы думаете, сударыня? Почему сочиняете такие печальные стихи? Уж не встала ли на вашем пути какая-нибудь соперница, которая осмеливается оспаривать у вас некое сердце?

– Нет, – отвечала она с притворной улыбкой, – все, что вы только что слышали, не имеет ко мне никакого отношения, я сочинила это просто так, по прихоти.

Исидора, Мелани и Понсе де Леон не могли проникнуть в эту тайну, но про себя каждый думал: «Неужто милейшая тетушка догадывается? Только этого и не хватало, после всего, что произошло сегодня!» Затем они нашли предлог и прыснули со смеху. А между тем Хуана знала об их интриге куда больше, чем они могли предполагать; ей были ясны все их взгляды, все их жесты. Трудно вообразить, какое усилие ей пришлось сделать над собой, чтобы не выдать себя ни единым словом. Наконец в девять часов она сказала, что уже поздно, и все удалились, пожелав ей доброго вечера.

Ровно в полночь она вошла в комнату своих племянниц, приказала им подняться и уже не расставалась с ними. Они молча переглянулись: обеих весьма удивлял столь быстрый и таинственный отъезд, они не видели ни брата, ни своих верных поклонников и вышли в парк, даже не попрощавшись с Люсиль. Это показалось им странным и опечалило их.

Все произошло в тишине, так что влюбленные пилигримы не могли ничего заподозрить, покуда в десять часов утра в спальню к графу не явился капеллан и не передал ему письмо от доньи Хуаны, что немало удивило его. Но еще больше изумился он, узнав его содержание. Он передал листок дону Габриэлю и спросил капеллана, отправились ли уже дамы в дорогу. Тот отвечал утвердительно, затем дал им еще некоторые пояснения и удалился.

– Нас предали, – вскричал граф, – но кто? Но как? Мы не открывали нашего секрета никому, кто мог бы его выдать, дон Луис слишком честен, Люсиль слишком скромна; возможно ли, чтобы эту злую шутку сыграли с нами Исидора и Мелани?

– В это трудно поверить, – возразил дон Габриэль. – Донья Хуана, уезжая, была на них разгневана, сами видите, что она угрожает им монастырем, хочет лишить их наследства. Если бы они рассказали ей о нашей страсти и были согласны на отъезд, она не стала бы так злиться на них.

– Это означает, что нас наверняка подслушали, – отвечал граф, – ведь она знает, кто мы, знает и эти злополучные куплеты, которым всего-то два дня.

Пока граф говорил, дон Габриэль пребывал в глубокой задумчивости. Потом задумался и граф и наконец воскликнул:

– Не сомневаюсь, что нас подслушали в гостиной в парке! Я припоминаю, что, когда беседовал с Мелани у двери кабинета, мне несколько раз послышался какой-то шорох, даже тихие вздохи, но и в голову не могло прийти, что кто-то мог запереться там внутри. Боже мой! – продолжал он. – Если это была Хуана, в чем я теперь не сомневаюсь, не понимаю, как она не выскочила и не задушила меня!

– То, что она сделала, – отозвался дон Габриэль, – еще хуже смерти; поверьте мне, она достаточно отомщена. Она отняла у нас то, что было нам дороже света дневного: я не увижу Исидору, а вам не видать Мелани. Увы! Эта милая свобода видеть их, говорить с ними, прогуливаться с ними, разом отнята у нас. Нам будет противостоять гневная донья Хуана: настроенная против нас, она будет мешать всем нашим намерениям, она восстановит против нас своего брата. Возможно даже, что ее племянницы, чье чувство еще не окрепло, изменятся по ее принуждению или же из сочувствия к ней. Я предвижу много бед и горестей, – прибавил он, – и умираю от скорби и гнева, даже не зная, на что решиться.

Глубокая тишина последовала за этими печальными размышлениями; оба юноши застыли точно скорбные статуи. Однако это оцепенение продлилось недолго; их вывел из него капеллан, который вошел в комнату весьма испуганный и сообщил:

– Дворец окружен вооруженными людьми, требующими впустить их. Все, что я могу сделать, это как следует запереть ворота и двери, но они грозятся выломать их топорами и уже приступают к этому делу, так что мы не сможем им помешать.

Дон Габриэль и граф были застигнуты врасплох и поначалу не знали, что предпринять.

– Сбережем Люсиль для дона Луиса, – воскликнул граф, – это лучшее, чем мы можем ему послужить!

– Но как, – возразил дон Габриэль, – или вы полагаете, что мы сможем выдержать осаду и сразиться с небольшой армией?

– Нет, – отвечал граф, – я полагаю, что нам следует сесть на коней и увезти Люсиль; мы выйдем через парк, кажется, с той стороны еще спокойно, доедем до Туйа, переберемся через реку Минстрио, а когда окажемся в Валентин[172]172
  Река Минстрио; Валентия. – Ни такой реки, ни такого города нет ни в Испании, ни в Португалии. Возможно, под «Минстрио» подразумевается Миньо, река в Галисии. «Валентия», в числе прочего, древнеримское название Валенсии, но она довольно далека от предмета устремлений героев.


[Закрыть], нам уже нечего будет опасаться, ведь она принадлежит королю Португальскому.

– Меня беспокоит, – сказал капеллан, – что оставшиеся здесь лошади ни на что не годятся, а дело слишком спешно, чтобы посылать за другими.

– Больше придумать нечего, – вскричал дон Габриэль, – в дорогу, скорее!

Они собирались пойти к Люсиль, чтобы рассказать ей, что происходит, но тут вошла она сама.

– Ах, сеньор, – обратилась она к графу, который первым поднялся ей навстречу, – я погибла, если вы не поможете мне спастись. Здесь мой отец и тот, кого он предназначил мне в супруги, – я узнала их обоих, поднявшись на донжон. С ними значительный отряд из родных и друзей. О, я несчастная! – продолжала она, плача. – Я виной всему этому шуму в моей семье и всем бедам дона Луиса! Ведь подумайте, каково будет ему, когда, вернувшись, он узрит венцом всех трудов своих меня в руках соперника?

– Прекрасная Люсиль, – сказал ей граф, – будьте уверены, мы защитим вас с не меньшим рвением, чем сам дон Луис, будь он сейчас здесь. Мы решили увезти вас отсюда сейчас же, не откладывая.

С этими словами они спустились; Люсиль накинула мантилью. Дон Габриэль вскочил на коня и посадил ее позади себя. Графу достался мул, на котором обычно ездил капеллан. Они беспрепятственно прошли через парк и двинулись так быстро, как только могли. Но далеко ли уедешь на старом коне да на муле? А посылать в Сьюдад-Родриго за слугой, ожидавшим их там с конями с тех самых пор, как Хуана приняла их под свой кров, было некогда.

Дон Фернан де Ла Вега, уязвленный и влюбленный, поднял на поиски Люсиль и отца, и многих своих родичей. Как только они прибыли, он начал опасаться, как бы дон Луис и Люсиль не скрылись через какой-нибудь черный ход, и нанял крестьян следить; те расположились у парковых ворот, притворившись, что работают поблизости; едва увидев Люсиль и обоих всадников, они не медля предупредили дона Фернана. А это был юноша легкомысленный, не храброго десятка, грубый и способный на низость. Он был уверен, что если набросится на дона Луиса, не имея численного превосходства, то вряд ли добьется успеха, и потому взял с собой одного из кузенов и двоих слуг; у всех были хорошие кони. Они знали дорогу, по которой поехала Люсиль, и, не долго думая, пустились другим путем в густой лес, успев там спрятаться и подготовиться, чтобы не упустить свою цель.

И вот, спрятавшись в кустах, они, как последние трусы, принялись безжалостно стрелять в дона Габриэля и его кузена. Дона Габриэля ранили в колено, у графа была сломана рука. Его мул, испугавшись выстрелов, отчаянно поскакал куда глаза глядят; граф, не имея сил удержать его, хотел было спрыгнуть, но нога застряла в стремени. Он упал и уже не мог высвободиться, голова его билась о землю. Никогда еще он не бывал в столь плачевном положении. Его испуганный мул метался туда-сюда. Наконец подпруга лопнула, и граф остался лежать у края дороги, купаясь в собственной крови.

Дон Луис же поспешно возвращался из Компостелы, получив от архиепископа разрешение на брак. Его нежное сердце мечтало о скором счастье, и он уже мнил себя счастливейшим из смертных. Ах! Можно ли надеяться на радости жизни? Как часто они бегут от нас, когда нам уже кажется, что мы ими обладаем! Так случилось и в этот раз. Дон Луис увидел у дороги полумертвого человека, кровь струилась по лицу несчастного, так что его было не узнать. Но, как ни торопился дон Луис, он не стал возлагать заботу о раненом на своего подручного-дворянина и на сопровождавшего слугу, а подъехал к нему сам. О боже! Что за встреча верных друзей! Он спешился и бросился к графу, обнял его и не мог сдержать слез. И, пока слуга ходил за водой к ручью, протекавшему неподалеку, дон Луис и сопровождавший его дворянин осматривали раны графа.

Наконец тот вздохнул, открыл глаза и узнал дона Луиса.

– Зачем вы здесь? – спросил он так тихо, что его с трудом можно было расслышать. – Бегите за Люсиль, ее увозят в этот ближний лес, где ранили дона Габриэля.

Услышав столь ужасную новость, дон Луис едва не умер. Что делать? Двое друзей мертвы или умирают, а горячо любимая невеста во власти злейших врагов! Думал он недолго, решившись умереть или вернуть возлюбленную. Оставив подручного с графом, а слугу послав за подмогой, он сказал другу:

– Я еду спасать Люсиль и дона Габриэля и постараюсь отомстить за вас; мы скоро увидимся вновь.

Он вскочил на коня, сердце его сжималось в неописуемых муках. Хотя слабость и помешала графу рассказать о подробностях похищения, дон Луис сам прекрасно понимал, кто украл его счастье. Он во весь опор поскакал в лес, откуда доносились громкие крики; ему показалось даже, что он различает голос своей дорогой Люсиль. И в самом деле, она всячески сопротивлялась дону Фернану, который пытался схватить ее и посадить на своего коня, и его слугам, помогавшим ему в этом.

Дон Габриэль уже отнял жизнь у двоих убийц, та же участь ждала бы и остальных, если бы они отважились напасть, но они спрятались за деревьями и выстрелили в него из укрытия. Он упал. Люсиль, лишившись защитника, бросилась бежать, но дон Фернан де Ла Вега удержал ее и стремился увезти силой.

Увидев это, дон Луис, подобно молодому льву, у которого охотник отнимает его добычу, обнажил меч и бросился на малодушных противников; победа над ними была слишком легкой, чтобы принести ему славу. Ну и резня! Четверо убитых по одну сторону, по другую же – дон Габриэль без признаков жизни.

Дон Луис и Люсиль бросились к нему. Вся сцена была столь же печальна, как незадолго до этого с графом де Агиляром. Снова дон Луис не знал, на что решиться: бросить друга было бы верхом малодушия, но оставаться здесь с Люсиль значило рисковать еще раз потерять ее. Из глубокой задумчивости его вывел шум – это подъехал его подручный. Дон Луис велел ему поскорее скакать за помощью, чтобы отвезти дона Габриэля к одному из своих друзей, чей дом находился поблизости. Люсиль же он убедил получше спрятаться в лесной чаще.

Чего только ни опасался он, после такой страшной беды, постигшей обоих его друзей! Он боялся, что его роковая звезда окажется властна и над его возлюбленной, что какая-нибудь змея или иная ядовитая тварь ужалит ее там, где он оставил ее одну. Ах! Как скорбела его душа, как ему было тревожно! Любовь, жестокая любовь! Ты – причина самых тяжких бед!

Хотя дон Габриэль и казался мертвым, дон Луис все же не терял надежды, что тот вернется к жизни. Он вместе с Люсиль последовал за раненым в дом своего друга, где сила лекарств привела того в чувства; раны его осмотрели и нашли, что они не опасны. Итак, дон Луис оставил его на руках честного и достойного человека и, зная, что и граф в весьма надежном месте, поручил заботиться о них своему подручному, а сам, вместе с двумя сыновьями своего друга, молодыми людьми весьма храбрыми и достойными, вскочил в седло, простившись с дорогим Понсе де Леоном и пообещав ему, что Исидора не достанется никому другому.

У него даже не было времени как следует поблагодарить друга за то, что тот великодушно сохранил для него Люсиль. Еще до полуночи он уехал с нею, и, прибыв вместе в Португалию, они там обвенчались.

А между тем дед этой красавицы в сопровождении нескольких друзей вошел в имение Феликса Сармьенто, где стал преспокойно дожидаться, когда дон Фернан де Ла Вега привезет Люсиль. Ночь уже наступила, а их все не было. Старики, забеспокоившись, послали за доном Фернаном; тут явились сообщить о несчастье, постигшем преследователей. Это весьма огорчило деда Люсиль и родных де Ла Вега; но, поскольку все это были старцы, не способные решить дело силой, они, едва успев оправиться от потрясения и согласившись с просьбами окружавших их молодых людей, уже думали только о возвращении в Севилью да о процессе против дона Луиса, который уже успели начать.

Разгневанная донья Хуана пустилась по дороге на Малагу, не сказав племянницам, куда они едут. Она отвезла их прямо в женский монастырь иеронимиток[173]173
  Иеронимитки – женская ветвь монашеского ордена Св. Иеронима, учреждена в Толедо в 1374 г., спустя год после учреждения ордена.


[Закрыть], где они были воспитаны. Поговорив с глазу на глаз с аббатисой, она заперлась с девицами и сказала им:

– Я не хотела говорить вам раньше, в чем вы провинились передо мной, но знайте, что мне все известно. Я умираю от горя и обиды, ведь вы посмели принимать у себя переодетых молодых сеньоров, которые теперь ославят вас на весь мир. В наказание за такое возмутительное поведение вы останетесь здесь и выйдете отсюда только по приказу вашего отца.

– Сударыня, – отвечала Исидора с достоинством, вовсе не умалявшим того почтения, какое подобает тетке от племянницы, – нам не в чем себя обвинять и, если вам известно, как все происходило, то вы знаете, что мы узнали имена этих сеньоров лишь в тот самый день, по завершении коего ночью пустились с вами в дорогу. Мог ли быть сговор между ними и нами, если, как вы сами помните, сударыня, их присутствие в доме вызывало у нас неудовольствие? Они и вправду говорили нам о своих чувствах, но ничуть не задев нас этим, – напротив, сказанное ими было нам весьма лестно и, если бы вы к нам действительно благоволили, то не стали бы упускать такой благоприятный случай устроить наше счастье.

Не имея разумного ответа, донья Хуана осыпала племянниц бранью; ее сумасбродная страсть к графу не угасла в разлуке, а лишь разгорелась с новой силой; она уже почти не имела надежды заполучить его в мужья, и это приводило ее в бешенство. Исидора и Мелани, поступая в монастырь, полагали, что будут пользоваться там свободой, приличествующей их достоинству; однако, лишь только двери за ними сомкнулись, им объявили, что они не будут ни с кем видеться, никому не смогут писать, и их не будут упускать из виду ни на миг. Донья Хуана наговорила аббатисе, что их хотели похитить люди весьма низкого происхождения, а они якобы готовы были на такой брак, и потому за ними надо тайно следить.

Именно благодаря этой предосторожности ухищрения старухи не увенчались успехом. Аббатиса выбрала из всех своих монахинь ту, что была самой родовитой, и приблизила ее к прекрасным пленницам. Первой во всем монастыре считалась донья Ифигения[174]174
  Донья Ифигения (де Агиляр). – Имя героини, очевидно, выбрано не случайно. В древнегреческой мифологии Ифигения – дочь царя Микен Агамемнона, которую должны были принести в жертву богине Артемиде в Авлиде, перед началом Троянской войны. Согласно легенде и опиравшейся на нее трагедии Еврипида, Артемида спасла ее и сделала своей жрицей в Тавриде. Ифигения – героиня одноименной трагедии Расина (Iphigénie; 1674). Ифигения де Агиляр – монахиня, т. е. хранит безбрачие, подобно жрице Артемиды. Из пяти (не считая исчезнувшей из повествования после сцены вечернего музицирования девицы Розы) женских персонажей новеллы она одна не имеет любовной интриги. Подобно тому, как Ифигения древнегреческой мифологии неожиданно обретает (в лице пленника, предназначенного для жертвоприношения) своего брата Ореста, Ифигения в данной новелле в лице «пленницы», возможно предназначенной для отречения от мира (т. е. в своем роде тоже в жертву), обретает невесту своего брата, от которой узнает новости о последнем.


[Закрыть] де Агиляр: она общалась в миру только со своей родней, а описанные доньей Хуаной низкородные отверженцы не могли иметь ничего общего с благородным семейством.