Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 81 страниц)

На суда уже падал пепел, и чем ближе они подъезжали, тем горячее и гуще. Уже куски пемзы и черные, обожженные обломки камней, уже внезапно отмель и берег, доступ к которому прегражден обвалом. Немного поколебавшись, не повернуть ли назад, как уговаривал кормщик, он говорит ему «Смелым в подмогу судьба, правь к Помпониану». Тот находился в Стабиях (15 км до вулкана. – Л.О.), на противоположном берегу (море вдается в землю, образуя постепенно закругляющуюся, искривленную линию берега). Опасность, еще не близкая была очевидна и при возрастании оказалась бы рядом. Помпониан погрузил на суда свои вещи, уверенный, что отплывет, если стихнет противный ветер. Дядя прибыл с ним: для него он был благоприятнейшим. Он обнимает струсившего, утешает его, уговаривает. Желая ослабить его страх своим спокойствием, велит отнести себя в баню. Вымывшись, располагается на ложе и обедает – весело или притворяясь веселым – это одинаково высоко.

Тем временем во многих местах из Везувия широко разлился, взметываясь кверху, огонь, особенно яркий в ночной темноте. Дядя твердил, стараясь успокоить перепуганных людей, что селяне впопыхах забыли погасить огонь и в покинутых усадьбах занялся пожар. Затем он отправился на покой и заснул самым настоящим сном: дыхание у него, человека крупного, вырывалось с тяжелым храпом, и люди, проходившие мимо его комнаты, его храп слышали. Площадка, с которой входили во флигель, была уже так засыпана пеплом и кусками пемзы, что человеку, задержавшемуся в спальне, выйти было бы невозможно. Дядю разбудили, и он присоединился к Помпониану и остальным, уже давно бодрствовавшим. Все советовались, оставаться ли в помещении или выйти на открытое место: от частых и сильных толчков здания шатались. Их словно сдвинуло с мест, и они шли туда-сюда и возвращались обратно. Под открытым же небом было страшно от падавших кусков пемзы, хотя легких и пористых. Выбрали все-таки последнее, сравнив одну и другую опасность. У дяди один разумный довод возобладал над другим, у остальных – один страх над другим страхом. В защиту от падающих камней кладут на головы подушки и привязывают их полотенцами. По другим местам – день (следующий после начала извержения. – Л.О.), здесь – ночь чернее и плотнее всех ночей, хотя темноту и разгоняли многочисленные факелы и разные огни. Решили выйти на берег и посмотреть вблизи, можно ли выйти в море: оно было по-прежнему бурным и враждебным. Дядя лег на подостланный парус, попросил раз-другой холодной воды и глотнул ее. Огонь и запах серы, возвещавший о приближении огня, обращают других в бегство, а его поднимают на ноги. Он встал, опираясь на двух рабов, и тут же упал, думаю, потому, что от густых испарений ему перехватило дыхание и закрыло дыхательное горло: оно у него от природы было слабым, узким и часто побаливало (современные исследователи полагают, что он страдал астмой. – Л.О.). Когда вернулся дневной свет (на третий день после того, который он видел в последний раз), тело его нашли в полной сохранности, одетым как он был; походил он скорее на спящего, чем на умершего».

Письмо VI, 20:

«Плиний Тациту привет.

Ты говоришь, что после письма о смерти моего дяди, которое я написал по твоей просьбе, тебе очень захотелось узнать, какие же страхи и бедствия претерпел я, оставшись в Мизене...

После отъезда дяди я провел остальное время в занятиях (для чего и остался). Потом была баня, обед, сон, тревожный и краткий. Уже много дней ощущалось землетрясение, не очень страшное и для Кампании привычное, но в эту ночь оно настолько усилилось, что все, казалось, не только движется, но становится вверх дном. Мать кинулась в мою спальню, я уже вставал, собираясь разбудить ее, если она почивает. Мы сели на площадке у дома: небольшое пространство лежало между постройками и морем. Не знаю, назвать ли это твердостью духа или неразумием (мне шел восемнадцатый год). Я требую Тита Ливия, спокойно принимаюсь за чтение и продолжаю делать выписки. Вдруг появляется дядин знакомый, приехавший к нему из Испании. Увидав, что мы с матерью сидим, а я даже читаю, он напал на мать за ее хладнокровие, а на меня за беспечность. Я продолжал усердно читать.

Уже первый час дня, а свет неверный, словно больной. Дома вокруг трясет. На открытой узкой площадке очень страшно. Вот-вот они рухнут. Решено наконец уходить из города. За нами идет толпа людей, потерявших голову и предпочитающих чужое решение своему. С перепугу это кажется разумным. Нас давят и толкают в этом скопище уходящих. Выйдя за город, мы останавливаемся. Сколько удивительного и сколько страшного мы пережили! Повозки, которым было приказано нас сопровождать, на совершенно ровном месте кидало в разные стороны. Несмотря на подложенные камни, они не могли устоять на одном и том же месте. Мы видели, как море отходит назад. Земля, сотрясаясь, как бы отталкивала его. Берег явно продвигался вперед. Много морских животных застряло в сухом песке. С другой стороны черная страшная туча, которую прорывали в разных местах перебегающие огненные зигзаги. Она разверзалась широкими полыхающими полосами, похожими на молнии, но большими.

Тогда тот же испанский знакомец обращается к нам с речью настоятельной: «Если твой брат и твой дядя жив, он хочет, чтобы вы спаслись; если он погиб, он хотел, чтобы вы уцелели. Почему вы медлите и не убегаете?» Мы ответили, что не допустим и мысли о своем спасении, не зная, жив ли дядя. Не медля больше, он кидается вперед, стремясь убежать от опасности.

Вскоре эта туча опускается к земле и накрывает море. Она опоясала и скрыла Капри, унесла из виду Мизенский мыс. Тогда мать просит, уговаривает, приказывает, чтобы я убежал; для юноши это возможно. Она, отягощенная годами и болезнями, спокойно умрет, зная, что не была причиной моей смерти. Я ответил, что спасусь только вместе с ней. Беру ее под руку и заставляю прибавить шагу. Она повинуется неохотно и упрекает себя за то, что задерживает меня.

Падает пепел, еще редкий. Я оглядываюсь назад: густой черный туман, потоком расстилающийся по земле, настигал нас. «Свернем в сторону, – говорю я, – пока видно, чтобы нас, если мы упадем на дороге, не раздавила идущая сзади толпа». Мы не успели оглянуться – вокруг наступила ночь, не похожая на безлунную или облачную: так темно бывает только в запертом помещении при потушенных огнях. Слышны были женские вопли, детский писк и крик мужчин. Одни окликали родителей, другие – детей или жен и старались узнать их по голосам. Одни оплакивали свою гибель, другие – гибель близких. Некоторые в страхе перед смертью молили о смерти. Многие воздевали руки к богам. Большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь. Были люди, которые добавляли к действительной опасности вымышленные, мнимые ужасы. Говорили, что в Мизене то-то рухнуло, то-то горит. Это была неправда, но вестям верили. Немного посветлело, но это был не рассвет, а отблеск приближавшегося огня. Огонь остановился вдали. Опять темнота, опять пепел, густой и тяжелый. Мы все время вставали и стряхивали его. Иначе нас засыпало бы и раздавило под его тяжестью. Могу похвалиться: среди такой опасности у меня не вырвалось ни одного стона, ни одного жалкого слова. Я только думал, что я гибну вместе со всеми и все со мной, бедным, гибнет: великое утешение в смертной участи.

Туман стал рассеиваться, расходясь как бы дымным облаком. Наступил настоящий день и даже блеснуло солнце. Но такое бледное, какое бывает при затмении. Глазам все еще дрожавших людей все предстало в измененном виде. Все, словно снегом, было засыпано толстым слоем пепла. Вернувшись в Мизен и кое-как приведя себя в порядок, мы провели тревожную ночь, колеблясь между страхом и надеждой. Осилил страх: землетрясение продолжалось, множество людей, обезумев от страха, изрекали страшные предсказания, забавляясь своими и чужими бедствиями. Но и тогда, после пережитых опасностей и в ожидании новых, нам и в голову не приходило уехать, пока не будет известий о дяде.

Рассказ этот недостоин истории, и ты не занесешь его на ее страницы. Если же он недостоин и письма, то пеняй на себя: ты его требовал. Будь здоров».

Глава VIII
Адриан

Предыдущая глава заканчивалась сообщением о смерти императора Траяна. Краткость этого сообщения могла вызвать недоумение читателя. Сейчас оно разъяснится. Дело в том, что некоторые не совсем ясные обстоятельства, связанные с кончиной императора, имели важное значение для начала правления его преемника. Поэтому я перенес рассказ о них сюда, в начало новой главы. Внимательный читатель, наверное, заметил, что во всем жизнеописании Траяна нет даже упоминания о его возможном наследнике. Детей у императора не было. Никаких сведений об усыновлении или хотя бы возвышении кого-либо из приближенных в тексте предыдущей главы нет. И не случайно: до самого дня смерти Траян не назвал имени своего избранника. А между тем, казалось бы, вероятная кандидатура для этого была. Сорокалетний наместник Сирии Элий Адриан, уроженец того же, что Траян, испанского городка Италика, муж его внучатой племянницы, имел все основания надеяться стать преемником верховной власти в Риме. Помимо родства, он уже успел проявить себя наилучшим образом как полководец, консул и наместник провинций: сначала Паннонии, затем Сирии. Отношения Адриана с императором тоже, казалось бы, давали все основания для надежды. Еще одиннадцать лет назад, после взятия столицы дакийского царя Децебала, Траян вручил отличившемуся при штурме крепости Адриану перстень, полученный от Нервы. Это всеми было воспринято как залог будущего усыновления. Наконец, жена императора, Плотина, имевшая немалое влияние на Траяна, энергично поддерживала кандидатуру Адриана. Она сопровождала мужа в Парфянском походе. На ее глазах с императором случился первый приступ паралича. Это, наверное, заставило ее напомнить Траяну, что наследник все еще не назначен. Заболевший император возвращался из неудачного похода в Италию через Антиохию. Там он встретился с Адрианом, но ничего не сказал об усыновлении, хотя и назначил его вместо себя главнокомандующим остававшегося на Востоке войска.

Хронология дальнейших событий выглядит так. Через десять дней после отплытия императорской четы Адриан получил от Плотины тайное известие о смерти Траяна. Она также уведомляла, что император перед своей кончиной усыновил Адриана и что сообщение об этом с надежным человеком послано в Рим. Императрица обещала в течение двух-трех дней сохранить в тайне смерть мужа для того, чтобы Адриан смог подготовиться к возможным неожиданностям. Таковые, очевидно, могли последовать из-за того, что усыновление не было официально объявлено императором и утверждено сенатом. Получив это известие, Адриан поспешно отплыл в Селинунт, чтобы проститься с покойным и присутствовать при сожжении его тела. После чего Плотина с небольшой свитой повезла урну с прахом Траяна морем в Италию, а Адриан возвратился в Сирию. О смерти императора и усыновлении было объявлено во всеуслышание. Войско единодушно приветствовало Адриана в качестве императора. Однако сенат в Риме принял эти известия далеко не так однозначно. Многие сенаторы сомневались в подлинности усыновления. Вот что записал в кратком жизнеописании Адриана живший в III веке историк Элий Спартиан:

«Было распространено мнение, что Траян имел намерение оставить своим преемником Нератия Приска, а не Адриана... Многие даже говорят, что у Траяна было намерение, по примеру Александра Македонского, умереть, не назначая себе преемника. Многие сообщают, что он хотел послать обращение в сенат с просьбой в случае, если с ним самим что-либо случится, дать государя Римскому государству, добавив только ряд имен, чтобы тот же сенат выбрал из них лучшего. Имеется сообщение о том, что Адриан был признан усыновленным уже после смерти Траяна, благодаря интригам Плотины, причем вместо Траяна слабым голосом говорило подставное лицо». (Элий Спартиан. Жизнеописание Адриана. IV, 8)

Так как же на самом деле совершилось усыновление? Похоже, что это осталось тайной и для самого Адриана. Пять человек присутствовали при кончине императора: его советник и бывший опекун Адриана Аттиан, жена Плотина, племянница Матидия, врач Критон и ординарец императора Федим. Первые четверо были горячими сторонниками Адриана, последний – его ярым ненавистником. По странному стечению обстоятельств он умер от лихорадки (?!) на следующий день после смерти Траяна. Никто не рассказал Адриану подробностей кончины императора и обстоятельств записи его последней воли. Сам Адриан был достаточно умен, чтобы не расспрашивать. Ни тогда, ни после. Он понимал, что в интересах спокойствия в государстве Плотина и остальные могли пойти на сговор и подлог, но предпочитал об этом не знать. Никто из четверых не проговорился и потом.

«В письме сенату, – пишет тот же автор об Адриане, – он просил извинения за то, что не дал сенату высказать суждение по поводу перехода к нему императорской власти – именно потому, что спешно был провозглашен воинами, так как государство не могло оставаться без императора». (Там же VI, 2)

В этом извинении звучит недвусмысленный намек на то, что императором Адриана утвердило парфянское войско (в котором находилось более половины всех солдат Империи) и потому сенату следует благоразумно подтвердить его решение. Что и было сделано незамедлительно, вопреки всем сомнениям. Но отчего же все-таки Траян сопротивлялся уговорам Плотины и Аттиана, почему загодя не усыновил Адриана? Чтобы ответить на этот вопрос, надо проследить всю историю взаимоотношений императора с его будущим преемником. А значит, начать биографию Адриана с самого начала. Так и поступим.

Публий Элий Адриан родился 24 января 76-го года. Род Элиев перебрался из итальянского городка Адрия на побережье Адриатического моря в Испанию за четыре века до рождения Публия. Он обосновался в том же городе Италика, что и род Траяна. Все, что было ранее сказано о сохранении республиканских традиций в римских провинциальных городах, относится и к роду Элиев. О достоинстве и честности отца Публия – члена муниципалитета Италики (и двоюродного брата Траяна) – говорит такой факт. Хотя состояние семьи было довольно скромным, он, будучи одно время наместником в Африке, отнюдь не разбогател там. Заметим, что в среде римских поселенцев Испании богатство шло рука об руку с экономией, а почти сельский образ жизни сочетался с высокомерной и мрачноватой важностью. Эллинизм в тех краях был почти неведом. Отец Публия умер, когда мальчику было девять лет. Его опекуном стал дальний родственник, римский всадник Ацилий Аттиан. Первоначальное образование Адриан получил в Риме. По этому поводу попробуем вкратце рассказать о римской системе обучения детей.

В императорскую эпоху образование было частным и платным. В начальную ступень – просто школу (schola) – поступали в семь лет. За небольшую плату, доступную широким слоям населения, мальчики и девочки (совместно) в течение четырех-пяти лет учились читать, писать, постигали начала арифметики. Еще заучивали наизусть стихи – чаще всего из Вергилия. Специальных помещений не было. Занимались где-нибудь на площади, в городском саду или в уголке портика. В богатых семьях дети получали начальное образование дома. Средняя ступень – школа грамматика. За довольно высокую плату грамматик обучал детей основам римского права, математике, началам астрономии и философии. В программу входило также знакомство с латинской литературой и изучение греческого языка с элементами греческой литературы. На это уходило еще четыре года. Занятия проводились с небольшими группами, где преподаватель мог уделять внимание каждому ученику. Высшая ступень обучения – школа ритора – предполагала весьма насыщенную программу Кроме углубленного изучения пяти предметов предыдущей ступени, вводилось еще два, очень важных с точки зрения античной педагогики: ораторское искусство и музыка. Занятия в школе ритора стоили очень дорого и носили характер индивидуального обучения. Широко практиковались диспуты учащихся на заранее заданную преподавателем тему – иногда публичные. Риторскую школу оканчивали в 19-20 лет. Ее выпускники должны были быть хорошо подготовлены для государственной службы или адвокатуры. Поэтому центральная и муниципальные власти держали эти школы под своим надзором. Риторы получали от государства весьма высокое жалованье. Для завершения образования молодые аристократы отправлялись на год-два в один из знаменитых культурных центров Империи: в Афины, Антиохию, Александрию или на Родос.

Адриан сумел завершить программу школьного обучения в ускоренном темпе. В 16 лет он уже отправляется в Афины, где занимается под руководством известного софиста Изея. Исключительно одаренный юноша отличался жадной любознательностью и феноменальной памятью. Следующее свидетельство Спартиана относится уже к императору Адриану, но память – это божий дар, который проявляется в самом раннем возрасте. «Очень многих людей, – пишет историк, – он называл по имени без помощи номенклатора, хотя слышал их имена только один раз, притом вместе со многими другими. Очень часто он даже поправлял номенклаторов, когда те ошибались. Он называл и имена ветеранов, которых давно уже отпустил в отставку. Книги, бегло им прочитанные и неизвестные большинству, он цитировал на память... Всю государственную отчетность он знал так, как ни один отец семейства, как бы старателен он ни был, не знает своих домашних расходов». (Там же, XX, 12)

Кроме того, Адриан оказался необыкновенно восприимчив ко всем наукам и искусствам. Историк IV века Аврелий Виктор так описывает разнообразные таланты Адриана:

«Он отлично знал греческую литературу, и многие называли его Греком. Он воспринял от афинян их наклонности и нравы и не только овладел их языком, но и приобщился к их излюбленным занятиям: пению, танцам, медицине, был музыкантом, геометром, художником, ваятелем из меди и мрамора наравне с Поликлетом и Евфранором. К тому же он был и остроумен, так что редко можно было видеть среди людей столь образованного и изящного человека». (Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XIV, 2)

Высочайшая культура древней Греции и современная Адриану стадия ее развития – эллинизм – очаровали юношу. Он влюбился в Афины и эту любовь сохранил до конца своих дней. Выдающемуся таланту нередко сопутствует честолюбие. Адриан был весьма честолюбив, хотя в ту пору ему и присниться не могло, какой простор для его необычайных способностей откроет будущее.

Через три года он возвращается в Рим и получает скромное назначение одним из судей в трибунале, который разрешает споры о наследстве. В его латинской речи сохранился провинциальный акцент, что вызывает смех во время выступлений в суде. Адриан упорно работает над своим произношением, берет уроки у актеров, заводит с ними дружбу. Строгая испанская родня немало скандализирована этим обстоятельством. Впрочем, как и всем поведением Адриана в Риме. Молодой судья жаждет добиться признания в кругах столичной «золотой молодежи», участвует в ее дебошах, залезает в долги. Наверное, не без вмешательства семьи, год спустя он соглашается сменить судейское кресло на палатку военного трибуна.

Грубоватое мужское братство офицеров легиона встречает Адриана приветливо. Этим простым людям, профессионалам военного дела, лестно, что молодой аристократ променял успешно начатую гражданскую карьеру и развлечения столичной жизни на суровую рутину военного лагеря. Тем более что новичок ничуть на задается, не выказывает ни своей образованности, ни утонченности воспитания. Способность быстро схватывать существо всякого нового дела, твердость характера и отличная физическая подготовка (сказывается юношеское увлечение охотой на дикого зверя) вскоре завоевывают ему уважение соратников. Он, не чинясь, участвует в их попойках и бесхитростных развлечениях. С видимым уважением слушает бесконечные рассказы ветеранов о былых подвигах. Но ни с кем не сходится близко. В свободные от службы часы отправляется один бродить вдоль берега Дуная или по дальним окрестностям лагеря. Бескрайние снежные поля, укрытые белым покрывалом дремучие хвойные леса, зеленоватая броня льда, сковавшая могучую реку, – все волнует его душу своей дикой, неведомой ранее красотой. Приходят известия о смерти Домициана и избрании Нервы. Потом об усыновлении Траяна. Последняя новость вызывает небывалое оживление в войске. Всем известно, что Траян – сторонник возобновления наступательных войн с варварами. Теперь не воспоминания, а горячие споры о будущей стратегии этих войн допоздна звучат в палатках офицеров. Придунайские легионы находятся в отличной боевой форме. Все убеждены, что главное направление военной экспансии Рима будет именно здесь – против даков. Чтобы известить Траяна о своей готовности и рвении, решают отправить к нему посланца с поздравлением по поводу усыновления Нервой. Выбор падает на Адриана – ведь он дальний родственник Траяна. В дороге Адриан узнает о смерти Нервы. Он хочет первым сообщить эту новость теперь уже единовластному правителю Рима. Во время одной из переправ на него нападают. Адриан лишается лошадей. Часть пути до резиденции Траяна в Колоне (нынешний Кельн) проделывает пешком и все же оказывается первым. Свою признательность император выражает тем, что оставляет Адриана у себя в войске. Злоумышленником, организовавшим нападение на двадцатитрехлетнего вестника, оказывается его родственник Сервиан – пожилой муж сестры. Он сам хотел доставить императору важное известие. Раздосадованный неудачей, Сервиан доносит Траяну о недавних «подвигах» Адриана в Риме и его долгах. Последние особенно возмущают императора-провинциала. Поначалу он относится к молодому трибуну с недоверием и даже неприязнью. Но вскоре, оценив его знание военного дела и рвение, меняет свое отношение. Впрочем, сомнение остается. Теперь оно питается излишней, с точки зрения главнокомандующего, образованностью Адриана. Вообще-то говоря, император уважает это качество, но считает его более подобающим для людей штатских.

Начинается Дакийская война. Стремление всегда быть первым побуждает Адриана к некоторой браваде, порой к неоправданному личному риску. Что, впрочем, приносит ему в действующей армии лестную репутацию храбреца. При этом он проявляет себя и как толковый военачальник – строгий, но предусмотрительный и заботливый по отношению к своим солдатам. Сказывается и его привычка к суровому климату этих мест. Сомнение Траяна уступает место расположению. Во второй дакийской кампании он поручает еще не достигшему тридцати лет Адриану командование прославленным легионом Минервы, которому предстоит сыграть ключевую роль в штурме вражеской столицы. После ее падения, здесь же, на бастионах крепости, император надевает на палец доблестного командира тот самый бриллиантовый перстень Нервы, о котором я упомянул в начале главы. В Дакийской войне Адриан приобрел славу доблестного полководца и прочный авторитет в римском войске. Со временем это сыграет важную роль в его судьбе.

В свите Траяна Адриан возвращается в Рим. Богатые трофеи, которые император щедрой рукой раздает своим военачальникам, делают его состоятельным человеком. Это уже не тот робеющий провинциал, над которым подшучивали его коллеги-судьи. Он прославлен, близок к императору, уверен в себе. К тому же молод и хорош собой.

«Он был, – пишет Спартиан, – высокого роста, отличался внешним изяществом, завивал с помощью гребня свои волосы, отпустил бороду... имел крепкое телосложение. Он очень много ездил верхом и ходил пешком, всегда проделывал упражнения с оружием и копьем. На охоте он очень часто собственноручно убивал львов». (Элий Спартиан. Жизнеописание Адриана. XXVI, 1)

Естественно, Адриан пользуется успехом у женщин. Мне представляется, что он похож на Арамиса из «Трех мушкетеров». Блестяще образован, изящные манеры, бородка, волосы завивает. А вместе с тем – отвага и железная рука. Охотится на львов с луком или копьем!

В Риме Адриан возвращается на поприще государственной службы. Теперь в важной должности куратора и хранителя законодательных актов сената. Он завоевывает расположение и даже дружбу жены Траяна, Плотины. Умная и тактичная женщина, императрица по образованности и восприимчивости к красоте намного превосходит своего мужа-воина, но умеет это скрыть. Она пользуется большим влиянием на императора. Ее дружбу Адриан будет почтительно сохранять до конца дней Плотины. В грядущей критической ситуации она, как мы уже знаем, сыграет решающую роль в его судьбе. А пока по совету Плотины Траян поручает Адриану ответственную функцию своего, как мы бы сказали ныне, референта. Грубоватая речь императора, превосходная на военном совете, не очень подходит для выступлений в сенате. Речи его теперь пишет Адриан. Он же зачитывает их в сенате, когда Траян не может присутствовать на заседании. Это была отличная школа управления государством!

Если военные успехи Адриана никак не могли вызвать ревность Траяна, то определенная зависимость от литературного таланта «референта» ему, видимо, в какой-то мере досаждала. Отношения стали менее сердечными. Это проявилось в первоначальном отказе Траяна дать согласие на брак Адриана с внучатой племянницей императора Сабиной. Брак был задуман Плотиной, уже тогда видевшей в способном молодом человеке наследника своего августейшего супруга. В конце концов ей удалось побороть предубеждение Траяна, и Адриан стал членом семьи императора. Сам он относился к своей женитьбе сугубо прагматически, как к важному этапу восхождения на вершину власти, о которой уже имел дерзость помышлять. Хотя Сабина была молода и даже привлекательна, никаких нежных чувств Адриан к ней не питал (брак этот формально сохранится до самой смерти Сабины, но будет отравлен взаимной неприязнью. Детей у них не будет).

Чопорная староримская испанская родня, окружавшая императора, была чужой для эллинизированного нового члена этой семьи. С его гражданскими советниками, за исключением своего бывшего опекуна Аттиана, товарища по военной службе Марция Тюрбо и близкого друга Траяна, Лициния Суры, он не сошелся. Мог бы завязать дружбу с Плинием, но в глубине души ревновал императора к нему. А члены военного совета принцепса восприняли возвышение чуждого им по духу, чересчур образованного аристократа с едва сдерживаемым недоброжелательством. Да и его боевая слава казалась им поспешной. В целом Адриан чувствовал себя в Риме неуютно и потому был рад неожиданному новому назначению. Поступили известия о вторжении в новообразованную провинцию сарматских полчищ с востока. Траян назначил Адриана на освободившийся пост наместника соседней провинции Паннония и поручил ему изгнать сарматов из Дакии. Занятый подготовкой большой Парфянской войны и сооружением своего форума, император не хотел отвлекаться на эту, как ему казалось, несложную карательную экспедицию. Однако задача оказалась трудной, и ее решение заняло у Адриана целый год. Неорганизованные и необузданные орды сарматов в открытом бою не могли противостоять дисциплинированной мощи римских легионов. Но их тактика внезапных кавалерийских налетов держала немногочисленное войско Адриана в постоянном напряжении. Страна была разграблена и опустошена в ходе предыдущей истребительной войны. Деревни опустели, снабжение войска продовольствием было крайне затруднено. Оставшееся в живых коренное население Дакии ненавидело римлян и всячески помогало их противникам. Поневоле приходилось прибегать к поголовным конфискациям и устрашающе жестоким карам. Адриан понимал, что рано или поздно эти отравленные семена взойдут новыми восстаниями и вторжениями варваров. Впервые . ему пришла в голову мысль об ошибочности стратегии покорения соседних с Империй народов и расширения ее и без того непомерно огромной территории. В конце концов сарматы ушли из Дакии так же внезапно, как вторглись в нее. Адриан произвел большие работы по усилению оборонительных сооружений по Тиссе и Пирету (Пруту). Но в столицу он возвращался убежденным противником дальнейшей военной агрессии Рима. С тревогой думал о предстоящей войне с Парфией. Не без горечи принял свое избрание в консулы. Награда за бессмысленную, как он теперь понимал, жестокость его обрадовать не могла.

Между тем оказалось, что не он один разочарован в политике новых завоеваний. В окружении Траяна сложились две партии: войны и мира. Первую возглавляли военные советники Траяна, его генеральный штаб, вторую – Адриан и Сура. Сам император без тени сомнения тщательно готовился к парфянскому походу. Легионы из Европы уже перебрасывались на Восток. Туда же направлялись запасы зерна и снаряжения. Только Сура мог бы попытаться остановить это еще медленное, тяжкое, но уже набиравшее скорость движение. Только его согласился бы выслушать Траян. Но Сура был тяжело болен, у него не было сил для трудного разговора с другом-императором. Он умер, так и не сумев осуществить это свое намерение. Скрытое противоборство с партией войны было проиграно. Однако Траян, видимо, успел о нем догадаться. В его отношении к новоизбранному консулу появились отчуждение и холодность. На совещания, связанные с подготовкой войны, Адриана не приглашали, хотя и звание консула, и победа над сарматами, казалось бы, давали ему право в них участвовать. Впрочем, дел у него хватало, поскольку император понемногу устранился от всех забот по гражданскому управлению.

По окончании консульских полномочий, в 113-м году Траян посылает Адриана наместником в Сирию. Это означало начальствование над глубоким тылом грядущей войны. По дороге наместник на несколько месяцев задерживается в Греции.

Двадцать лет пролетело со времени его ученичества. Тогда он покидал эти края, как юноша, узнавший первую любовь. Теперь возвращался зрелым мужем, прошедшим через грязь и кровь двух жестоких войн, через зависть и интриги императорского двора. Все эти годы в глубине души он бережно хранил воспоминания о пленившей его красоте. Питал их чтением бессмертных творений древних авторов, собирал коллекцию произведений греческого искусства, которые находил не только в Италии, но и в Галлии, и на берегах Дуная. Когда по дороге от Пирея к Афинам показалась вершина Акрополя и словно парящий над ней, розовый в лучах восхода контур Парфенона, сердце его забилось, как у любовника, спешащего на давно желанное свидание...

Двадцать лет назад лишь немногие ученые афиняне с сожалением провожали необыкновенно одаренного юношу Теперь весь город готовился встретить родственника и легата римского императора. Старейшины и жрецы в торжественном собрании граждан почтительно и не без опасения, как это будет воспринято, объявили о присвоении Адриану почетного звания архонта. Вскоре опасения рассеялись. Высокий римский гость оказался не только другом афинян, но знатоком и почитателем великого прошлого их города. Он жадно всматривался в дремлющую красоту современной Греции. Путешествовал по стране. Посетил Спарту Мегары, Аркадию, Дельфы, два дня провел в Херонее у Плутарха. Наметанный глаз Адриана с горечью замечал опустевшие ниши, откуда были вывезены статуи, оголенные площади и портики. С тяжелым сердцем бродил он среди руин разрушенного некогда римлянами Коринфа. Он все более утверждался во мнении, что неуловимое чувство прекрасного, почти религиозное поклонение красоте не умерли в душе этого давно покоренного грубой силой народа. Его творческие силы точно ждали своего часа, чтобы проснуться и вновь одарить, облагородить одичавшие в суетной борьбе за власть и богатство народы...