355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Остерман » Римская история в лицах » Текст книги (страница 52)
Римская история в лицах
  • Текст добавлен: 13 сентября 2016, 20:05

Текст книги "Римская история в лицах"


Автор книги: Лев Остерман


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 81 страниц)

Но, отказавшись от заключения для всего тома, я позволю себе несколько необычным образом закончить эту последнюю, столь драматическую главу. Хочу напомнить тебе, читатель, дивное стихотворение Анны Ахматовой, в котором царственная женщина – наша современница отдает дань восхищения другой женщине – древней царице, с которой мы только что расстались.

Клеопатра

                   Александрийские чертоги

                   Покрыла сладостная тень

Пушкин

Уже целовала Антония мертвые губы

Уже на коленях пред Августом слезы лила...

И предали слуги. Грохочут победные трубы

Под римским орлом, и вечерняя стелется мгла.

И входит последний плененный ее красотою,

Высокий и статный, и шепчет в смятении он:

«Тебя – как рабыню... в триумфе пошлет пред собою...»

Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.

А завтра детей закуют. О, как мало осталось

Ей дела на свете – еще с мужиком пошутить

И черную змейку, как будто прощальную жалость,

На смуглую грудь равнодушной рукой положить.

1940

И не дивное ли диво, что великий Шекспир и великая Ахматова читали одни и те же строки Плутарха, и оба были вдохновлены ими на чудо поэтического творчества?!

ТОМ III
ИМПЕРИЯ

Глава I
Август

Последняя глава предыдущего тома нашей истории названа именем Октавиана. Внимательный читатель может вспомнить мелькнувшее там замечание о том, что это – будущий император Август. Сейчас, в 29-м году, с победой возвратившись в Рим из Египта, он консул, триумфатор, но еще зовется Октавианом. Почетный титул Август будет пожалован ему через два года.

Деятельность юного преемника Цезаря вряд ли могла завоевать симпатии читателя. Скорее – отвращение. Я полагаю, что у меня было достаточно оснований ранее обвинить его не только в коварстве, но и в чудовищной жестокости. Вспомним хотя бы его расправу с пленными после победы под Филиппами. Или кошмар проскрипций, инициатором которых, по моему глубокому убеждению, был именно он. Недаром Светоний заключает, что ... «Будучи триумвиром, он многими поступками навлек на себя всеобщую ненависть». (Светоний. Божественный Август, 27)

Но подводя итоги долгого правления императора Августа, Светоний пишет нечто неожиданное и совсем противоположное:

«Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут считать вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро монетку за его здоровье, а на Новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его и не было в Риме. На эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов... На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько мог. Но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой. При возвращении из провинций его встречали не только добрыми пожеланиями, но и пением песен». (Там же. 57)

Как совместить эти два свидетельства одного автора, записанные через сто лет после смерти Августа? Многие современные историки ищут решение загадки в исключительном лицемерии Августа. Такое простое объяснение кажется сомнительным. Чего ради всесильному императору в течение всей своей долгой жизни притворяться? С другой стороны, в чудесное изменение характера уже вполне взрослого человека (к началу самодержавного правления ему далеко за тридцать) поверить тоже трудно. Загадка остается. Мы попытаемся ее разрешить в ходе тщательного анализа почти полувекового властвования создателя Великой Римской Империи. Этот анализ я намерен проводить не путем описания и оценки итогов его деятельности в разных сферах государственного управления, а в хронологической последовательности – пытаясь представить себе эволюцию психологии самого правителя.

Но прежде, чем начать этот долгий путь, я должен обратить внимание читателя на одну важную, как мне кажется, сторону жизни Августа – характер его взаимоотношений с женой, Ливией. Ввиду недостаточного внимания древних авторов к этим взаимоотношениям, они будут оставаться практически вне поля нашего зрения. Чтобы вовсе не потерять их из виду, я намерен предварить исследование государственной деятельности Августа изложением того немногого, что известно о его, как говорится, личной жизни.

Ливия Друзилла из знатного рода Друзов была третьей женой Октавиана. Первые два брака – с падчерицей Марка Антония Клавдией, а затем с родственницей Секста Помпея Скрибонией – были заключены из политических соображений и очень быстро расторгнуты. Однако вторая жена успела родить Октавиану дочь Юлию. В 39-м году, сразу после рождения дочери, он развелся со Скрибонией, отнял у одного из своих знатных противников, Тиберия Клавдия Нерона, его жену Ливию и женился на ней. Хранящийся в Копенгагене скульптурный портрет Ливии (в зрелом возрасте) изображает красивую, спокойную и волевую женщину с широким лбом, большими глазами, тонким, выдающимся вперед носом и маленьким ртом. Есть основание полагать, что это был брак по любви. Светоний пишет, что «ее он, как никого, любил и почитал до самой смерти». В свои девятнадцать лет новая жена Октавиана уже имела от первого мужа четырехлетнего сына Тиберия и была беременна вторым сыном, которого назовут в честь деда с материнской стороны Друзом. Наличие двух чужих детей не остановило двадцатипятилетнего Октавиана. Напротив, став императором, он явно благоволил к пасынкам.

Хотя начало пожизненного брачного союза Августа было, по-видимому, связано с сильным чувством, не оно одно обусловило его прочность. Октавиан, как и большинство молодых аристократов той поры, был порядочным распутником. В 32-м году Антоний по-приятельски писал Октавиану (тогда между ними еще не возникла смертельная вражда), отвечая на упреки по поводу своей связи с Клеопатрой:

«С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Теренциллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу – да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?» (Там же, 69)

Ливия была достаточно умна, чтобы смотреть на это «сквозь пальцы». Более того, если верить тому же Светонию: «Сладострастным утехам он предавался и впоследствии, и был, говорят, большим любителем молоденьких девушек, которых ему отовсюду добывала сама жена». (Там же, 71)

Страдала ли она при этом? Август считал их брак счастливым. Умирая на руках у жены, семидесятишестилетний Август произносит последние в своей жизни слова: «Ливия, помни, как мы жили вместе! Живи и прощай!» (Там же, 76)

Писавший на рубеже двух первых веков нашей эры великий римский историк Корнелий Тацит, хотя и начинает свои «Анналы» с момента смерти Августа, посвящает несколько строк Ливии в качестве спутницы всей жизни первого императора:

«Святость домашнего очага, – пишет Тацит, – она блюла с неукоснительностью, свойственной нравам старины, но была приветливей, чем это было принято для женщин в древности; она была страстно любящей матерью, снисходительной супругой и хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу». (Тацит. Анналы. V, 1)

В прилагательном «хитроумных» есть оттенок осуждения. Тацит не любил Августа. Быть может, поэтому и не стал писать о нем. Но в приведенной фразе есть и признание того обстоятельства, что Ливия была не просто женой, а другом и советчицей мужа. В этом смысле я склонен трактовать и ту фразу Светония, которой обычно иллюстрируют педантизм Августа:

«Даже частные беседы, – пишет Светоний, – даже разговоры со своей Ливией в важных случаях он набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком мало или слишком много». (Светоний. Божественный Август, 84)

Ведь не к обсуждению же чисто семейных, домашних дел так тщательно готовился Август. Кстати, нигде нет свидетельств о такого рода подготовке к частной беседе с кем-либо другим. Рядом Светоний упоминает, что так же основательно Август готовился к выступлениям перед сенатом, народом или войском, тем самым подтверждая серьезность вопросов, которые тот, по-видимому, обсуждал с Ливией.

На этом я закончу свое небольшое отступление. Оно появилось в связи с загадкой изменения отношений Октавиана-Августа с согражданами. Мы не можем исключить здесь влияние Ливии. Особенно ввиду ее необычной приветливости, которую считает нужным отметить Тацит. Однако вполне возможно, что роль и влияние Ливии были куда более значительны. Хотя бы вследствие ее страстной любви к своим детям. Ведь им предстояло соперничать с детьми Юлии – кровными внуками Августа. Впрочем, до той поры еще много воды в Тибре утечет. Начнем же по порядку.

Итак, в 29-м году Октавиан возвращается в Рим. Прах его последнего соперника, Марка Антония, покоится в египетской земле рядом с останками Клеопатры. Сам он объявлен преемником фараонов, властителем Египта. Все богатства страны, в первую очередь поставляемое на внешний рынок зерно, принадлежат теперь лично Октавиану.

В течение трех дней римская толпа развлечена зрелищем трех триумфальных шествий по поводу побед в Иллирике, при мысе Акций и в Египте. Но вот празднества окончены, и тридцатичетырехлетний триумфатор должен приступить к решению множества проблем, связанных с последствиями гражданских войн, опустошавших Италию в течение двух последних десятилетий. Наиболее неотложная проблема – увольнение отслуживших свой срок ветеранов и сокращение хотя бы на одну треть полумиллионного римского войска. Всем легионерам надо выплатить денежные награды, а увольняемые должны получить еще и наделы земли. Остающиеся в строю воины затем отправятся в Галлию, Испанию и Африку. В результате долгих междоусобиц власть Рима на этих обширных пространствах явно ослабела, а кое-где и вовсе утрачена.

Сокровища египетских царей позволят оплатить все расходы, включая покупку земель и даже раздачу по 100 денариев тремстам тысячам неимущих в Риме. Октавиан покупает земли не только в Италии, но и в далеких провинциях. Во время этого и следующего массового увольнения из армии (оно произойдет 15 лет спустя) будет основано 28 новых колоний ветеранов в Италии и примерно втрое больше за ее пределами. В них на своей земле обоснуется более трехсот тысяч отставников. Впрочем, покупка земли и организация колоний требуют времени. А пока в Риме, его окрестностях и в военных лагерях по всей Италии томится без дела огромная масса легионеров.

Хотя грабежи населения и самоуправство солдат еще не достигли того размаха, что был после Филипп, ситуация может стать опасной. Присутствие воинов позволяет Октавиану диктовать свою волю сенату и собранию народа, но затягивать процесс расселения ветеранов и отсылки войск в провинцию нельзя. А потому все вопросы организации управления государством в мирное время надо решать быстро. В стране царят анархия и разбой. Рабы, после всех мятежей и освобождений для участия в войнах, непокорны. В любой час могут восстать. Они составляют почти треть населения, и среди них немало свободнорожденных, захваченных разбойниками на дорогах Италии. Крестьянское хозяйство подорвано. Колонии ветеранов помогут его возрождению. Но ведь не сразу! Провинции истощены грабежом наместников и публиканов, многочисленными конфискациями. Налоги поступают плохо. В погоне за роскошью и наслаждениями «лучшие люди» забыли о чести и долге. Процветают взяточничество и подкуп. Семьи распадаются, традиции рушатся. Плебс продажен. Сенат чуть ли не вдвое разбавлен людьми недостойными. Его авторитет подорван. Народ устал от войн и беспорядков. Он жаждет мира и спокойствия. Как его добиться?

Цезарь был прав – республика изжила себя. Справиться со всем этим хаосом может только сильная власть всемогущего правителя. Октавиан хорошо помнит их разговор в начале того рокового года, перед отъездом в Македонию к войску. Такая власть теперь по праву принадлежит ему. Как сделать ее надежной, непоколебимой до конца его дней? Сейчас у него войско, память о проскрипциях еще жива – все боятся. Но войско уйдет из Италии, а строить государство на постоянном страхе нельзя. Тирания для римлянина отвратительна. Да и мало кто из тиранов умирал своей смертью. Цезарь тогда говорил о единовластии, опирающемся на доверие народа. И был убит на первых шагах к его осуществлению. Он недооценил силу традиции – действовал слишком круто! Надо отыскать более надежный, постепенный переход. Какой? Что посоветуют ближайшие друзья – Агриппа и Меценат?

...Вечером в триклинии скромного дома, что прилепился к склону холма неподалеку от Форума, после обеда Октавиан делится своими сомнениями и тревогами. Суждения его собеседников расходятся кардинально. Об этом рассказывает римский историк начала III века нашей эры Дион Кассий. Агриппа решительно высказывается в пользу восстановления Республики. Перечислив многие преимущества равноправия граждан, он заканчивает изложение своей позиции так:

«При единовластии все обстоит иначе. Сущность заключается в том, что никто не хочет ни видеть, ни иметь никаких достойных качеств (ибо имеющий высшую власть является врагом для всех остальных). Большинство людей думает только о себе, и все ненавидят друг друга, считая, что в благоденствии одного заключается ущерб для другого, а в несчастье одного – выгода для другого.

Поскольку все это обстоит так, то я не вижу, что могло бы склонить тебя к жажде единовластия. Кроме того, ведь такой государственный строй для народа тягостен, а для тебя самого он был бы еще более неприятен... Трудно сокрушить нашу народную массу, столь много лет прожившую при свободе, трудно снова обратить в рабство наших союзников, наших данников, одни из которых издавна жили при демократическом строе, а других освободили мы. Трудно это сделать, в то время как мы со всех сторон окружены врагами». (Дион Кассий. Римская История. 52, 2-5)

Агриппе возражает Меценат:

«Если ты заботишься об отечестве, – говорит он Октавиану – за которое вел столько войн, за которое с удовольствием отдал бы и свою душу, то преобразуй его и приведи в порядок наиболее рациональным образом. Возможность и делать, и говорить все, что только кто пожелает – это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми, но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Поэтому тот, кто дает свободу неразумным людям, все равно, что дает меч ребенку или сумасшедшему...

Поэтому я считаю необходимым, чтобы ты не обманывался, обращая внимание на красивые слова, но чтобы, взвесивши настоящее положение вещей, по существу поставил бы предел дерзким выходкам толпы и взял бы управление государством в свои руки совместно с другими достойными людьми. Тогда сенаторами были бы люди, выдающиеся своим умом, войсками командовали бы те, кто имеет опыт в военном деле, а несли бы военную службу и получали бы за это жалованье люди самые крепкие и самые бедные. Таким образом, каждый будет охотно делать свое дело, с готовностью помогать другому, не будет больше слышно о людях нуждающихся, все обретут безопасную свободу. Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем. Напротив, свобода, везде ставящая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по достоинству, делает всех счастливыми.

Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство народ и сенат. Этого мы никогда не посмеем, ни я сказать, ни ты сделать.

Но было бы одинаково хорошо и полезно и для тебя, и для государства, если бы ты вместе с лучшими людьми диктовал законы, а чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста». (Там же. 52, 14-15)

В речи Мецената есть и такая, чисто тактическая рекомендация:

«Господином положения в государстве должен оставаться сенат. Все законы проводи через сенат и вообще ничего не проводи в жизнь без постановления сената». (Там же)

Выслушав и поблагодарив друзей, Октавиан надолго задумывается. В триклинии наступает молчание. Слышно, как потрескивает жир в светильниках. Остановив невидящий взор на пляшущем языке огня, Октавиан мысленно продолжает свой давний разговор с Цезарем:

– Ты говоришь, доверие народа. Что такое народ? Неужели это буйная и продажная римская чернь? Ты, наверное, имел в виду своих доблестных ветеранов. Я тоже уважаю ветеранов, хотя и не могу рассчитывать на такую же, как у тебя, преданность. Я дам им землю – пусть крестьянствуют. Быть может, мне удастся и немного очистить Рим от нищих бездельников. Кого-то вернуть к земле, кого-то завербовать в войско. Но как мне опереться на крестьян, разбросанных по всей Италии и в колониях вне ее? Совсем очистить Рим от черни не удастся. Такая опора на народ будет ненадежной. Ты полагал, что подобно Периклу будешь ежегодно переизбираться консулом. А если подкупленная толпа на Форуме однажды не выбрала бы тебя – достойнейшего из достойных? Подобно тому, как она в Афинах во время чумы вдруг свергла и едва не казнила того же Перикла. Разве такое не может случиться?..

...Еще ты собирался лишить сенат его влияния и власти. Они убили тебя. Из благородных побуждений, во имя Республики! Чтобы убить республиканскую традицию, потребовались бы долгие годы изнурительной борьбы с сенатом. Это ли наилучший путь? Вот Меценат советует наоборот – действовать через сенат. Быть может, он прав? Нет, конечно, не так, чтобы сенат стал господином положения. Пусть это сенаторам только кажется. Имеет смысл даже расширить их полномочия. Пусть обсуждают и принимают законы. Помимо комиций. Но по моим советам! Надо восстановить в государстве почитание сената. Пусть и меня почитают как сенатора, как старшего сенатора! Принцепс сената – возглавляющий список сенаторов! До сих пор это было лишь почетное звание, которое давалось пожизненно почтенным старцам. Я поставлю себя во главе списка. По праву моих заслуг перед государством. И это положение сделаю источником моего авторитета и власти. Источником традиционным, сенатским по своему происхождению! И консулом в Собрании народа меня будут проводить сенаторы и их клиенты. Я обменяю сохранение и почет сената на постоянную власть консула и первого сенатора. Так будет надежней!

...Позади почти прозрачного пламени светильника Октавиану чудится лицо Цезаря – то выступает явственно, то почти скрывается в полутьме. Он скептически усмехается и спрашивает:

– А ты уверен, что через год-другой, когда ветераны разбредутся по колониям, не будешь обманут?

– Нет, не уверен, – мысленно отвечает Октавиан.

– Найдется какой-нибудь новый Катон, – продолжает Цезарь, – и будет уличать тебя в попытке стать царем. Они опять сговорятся и если не убьют, то уж наверное сумеют помешать твоему переизбранию в консулы. А потом, ввиду молодости лет, лишат и положения принцепса. Что останется тогда от твоего влияния и власти? Ты не боишься потерять все, чего достиг, победив Брута и Антония?

– Боюсь, – признается Октавиан. – Но не вижу другого выхода. В крайнем случае Агриппа приведет в Рим войско.

– Не обольщайся, – говорит Цезарь. – Агриппа застрянет в Испании надолго. Я хорошо знаю этот народ. Свою свободу они будут отстаивать до последнего солдата.

– И все же я попробую. Мне ничего другого не остается...

– Ну, смотри...

Черты лица Цезаря расплываются и тают. Октавиан, очнувшись, говорит друзьям, что устал, и отпускает их...

...Конечно же, уважаемый читатель, я не могу поручиться, что именно таков был ход мыслей Октавиана. Но и Дион Кассий спустя двести лет после того знаменательного совещания вряд ли располагал стенографической записью речей Агриппы и Мецената. Он их реконструировал на основе тех сведений из не дошедших до нас источников, которыми располагал. Мне кажется, что у нас достаточно оснований для реконструкции размышлений Октавиана. Ситуация того времени в Риме нам известна. А главное – он попробовал!

Воспользовавшись своей пока еще не ограниченной властью, Октавиан, во-первых, очистил сенат от вовсе недостойных его членов, проникших в него после смерти Цезаря по протекции Антония или за взятку. Из списка в почти тысячу сенаторов он вычеркнул двести человек. Светоний рассказывает, что когда он объявил об этом на заседании сената, то сидел «на председательском кресле в панцире под одеждой и при оружии, а вокруг стояли десять самых сильных его друзей из сената». Первым в списке сенаторов, как тогда говорили, первоприсутствующим (принцепсом) сената, он назвал самого себя. Во-вторых, он установил, что сенатором может быть только тот, чье состояние оценивается не меньше, чем в миллион сестерциев. Это поднимало авторитет сената и, кстати говоря, уменьшало склонность его членов к взяточничеству. Сенаторам, которые пользовались его уважением, если у них недоставало денег, Октавиан помог из своих собственных средств. Все долговые расписки сенаторов государственной казне он приказал сжечь. В частности, таким образом он поддержал представителей древних, но обедневших родов. Вместе с тем он включил в сенат нескольких наиболее достойных людей из муниципий и колоний. Тут же было объявлено, что все решения сената будут иметь силу закона и для этого не требуется подтверждения их в комициях. Зато была введена строгая дисциплина: заседания сената проводились регулярно дважды в месяц, за опоздание и отсутствие взимался штраф. Опрос мнения сенаторов по обсуждаемому вопросу велся не в порядке старшинства, а по усмотрению принцепса. Отчеты о заседаниях сената, введенные Цезарем, Октавиан повелел больше не публиковать.

Для того, чтобы его роль в подготовке сенатских постановлений была неявной, он объявил о своем намерении учредить Совет принцепса, в состав которого будут входить: второй консул, по одному представителю от магистратов всех уровней и пятнадцать сенаторов по жребию, сменяющиеся каждые полгода. Октавиан справедливо рассудил, что с такой небольшой компанией он всегда сумеет справиться и добиться одобрения всего, что сам предложит. Докладывать рекомендации Совета будет консул, а подписывать решения сената – принцепс. Когда к этому привыкнут, – думал Октавиан, – то любые решения за его подписью будут иметь силу закона – в том числе и те, которые он примет без обсуждения в сенате.

Он потребовал от сенаторов согласия еще на одно нововведение, которое обдумал после того вечера, когда они обсуждали вопрос о власти с Агриппой и Меценатом. Пусть совместным решением Сената и Собрания народа ему будет присвоена высшая военная власть – империй. Но не на одну войну, а лет на пять или десять с последующим возобновлением. Пусть наименование император получит новое значение. Не просто победоносный полководец, а главнокомандующий всех римских армий. Как во время войны, так и в дни мира. Пусть оно станет одним из титулов подлинного властителя Рима. Сочетание военной власти императора, гражданской власти консула и авторитета принцепса Сената позволит защитить спасительное для государства единовластное правление от любых посягательств на него консерваторов-республиканцев. И хорошо, что все эти три должности заимствованы из арсенала Республики. Традиция будет как бы сохранена, и смена государственного устройства произойдет постепенно – без гражданских войн и потрясений.

Октавиан не ошибся в расчетах. Сделка состоялась. Совместным решением сената и народа ему был вручен особый, высший империй сроком на десять лет. В течение дальнейшего правления Августа это решение будет пролонгировано еще пять раз.

Прошло полтора года. Дела налаживались, порядок в стране понемногу восстанавливался, ветераны разъезжались по своим колониям. Октавиана дважды переизбирали консулом. Между тем, по мере того, как пустели расположенные близ Города военные лагеря, а война в Испании, где командовал Агриппа, затягивалась, в его душе росла тревога. Долго ли сохранится согласие с сенатом? Достаточно ли прочна его власть? Октавиан приходит к выводу о необходимости какого-то нового ее подкрепления. Быть может, даже выходящего за рамки республиканской традиции и тем самым лежащим вне компетенции сената. Какого-то свидетельства поддержки высшей силы, покровительства богов. Жреческий сан (а он уже член нескольких жреческих коллегий) для этого недостаточен. Жрецы в Риме – лишь хранители религиозного ритуала. Октавиан придумывает для себя новый титул. Его будут называть Август (Augustus). Он произвел это слово от общего корня со словами: возвеличивать (augerе), авгур – провозвестник воли богов (augur) и autoritas – авторитет. Имя Август будет говорить о древнем – моральным и религиозном – праве быть, подобно Ромулу вождем римского народа, хранителем заветов старины.

Чтобы заставить сенаторов, не раздумывая, принять соответствующее решение (он его подскажет через своих людей), Октавиан прибегает к шантажу. 13 января 27-го года, едва вступив пятый раз подряд (а всего – седьмой) в должность консула, он в своей речи перед сенатом неожиданно заявляет о своем намерении сложить консульские полномочия и удалиться от дел. Вот фрагмент его речи и реконструкции Диона Кассия:

«Мои слова, – так начал свою речь Октавиан, – многим из присутствующих могут показаться фальшивыми, ибо фальшивым каждый считает то, чего сам не в состоянии сделать...

Мои войска пышут силой и довольством. Меня окружают любовь, сила, богатство, многочисленные союзники. Самое же главное – то, что вы и римский народ своим благорасположением, любовью и доверием вознесли меня на вершину власти. И вот, чтобы ни у кого не оставалось мысли, что я насильственным путем удерживаю врученную мне единодержавную власть, я в настоящий момент перед вашим лицом слагаю с себя все свои полномочия и возвращаюсь к частной жизни...

Конечно, мой добровольный отказ не может быть рассматриваем как желание бросить государство и вас на произвол судьбы, отдав вас во власть честолюбивых и порочных людей и столь же порочной черни, всегда подрывающей общественный порядок. Вам самим, почтеннейшие и уважаемые люди, отныне я передаю управление государством. Я сделал для общественного блага все, что только мог. Теперь же я чувствую себя утомленным и нуждаюсь в глубоком покое. Мой дух, мои силы исчерпаны». (Там же, 53, 3-Ю)

Эта речь повергла римлян в величайшее смятение. Сенат – в панике. Никто не готов взять власть, и мало кто верит в искренность Октавиана. Город охвачен тревогой, ходят самые невероятные слухи. Три дня длятся переговоры сенаторов с принцепсом. Ему предлагают диктатуру, потом царскую корону. Он отказывается. Наконец, возникает вариант с титулом Август. Октавиан дает себя уговорить. Теперь он будет официально называться Император Цезарь Август, сын божественного (имеется в виду – обожествленного Юлия Цезаря). С этого момента и мы будем называть его Августом. В честь благополучного разрешения опасного кризиса принято постановление водрузить в сенатской курии от имени римского народа золотой щит с посвящением Августу. А шестой месяц года (секстилий) переименовать в месяц Август (год по римскому календарю начинался в марте).

16 января 27-го года можно считать днем рождения римской империи. Все последующие властители Рима будут именовать себя императорами. Те, о ком пойдет речь в этой книге, будут вслед за Августом сохранять сенат, в той или иной мере сотрудничать с ним и занимать первое место в списке сенаторов, т.е. будут принцепсами. Поэтому государственное устройство Рима двух первых веков нашей эры часто называют принципатом. Между прочим, благодаря умной позиции первого императора современники Августа искренне считали 16 января днем восстановления сенатской республики. Это впечатление укреплялось тем, что Италия освободилась от деспотизма полководцев гражданских войн, от грабежей и произвола их солдат. Был восстановлен порядок, который все эти годы граждане связывали с воспоминаниями о Республике.

За год до своей смерти Август в пространном документе сам перечислил и оценил главные, с его точки зрения, события своего правления. Текст этого документа, названного автором «Деяния божественного Августа», был, в соответствии с последней волей императора, вырезан на бронзовых досках, установленных перед его мавзолеем. Он состоит из тридцати пяти параграфов и хотя в копиях, но полностью дошел до наших дней. В дальнейшем я не раз буду цитировать этот бесценный документ – прямое свидетельство дел и личности основателя Римской империи. В 34-м, итоговом параграфе Август так описывает события двух первых лет своего единовластного правления:

«В шестое и седьмое консульство, после того, как Гражданские войны я погасил, с общего согласия став верховным властелином, государство из своей власти я на усмотрение сената и римского народа передал. За эту мою заслугу постановлением сената я был назван Августом, и лаврами косяки моего дома были покрыты всенародно, и гражданский венок над моей дверью был закреплен, и золотой щит в Юлиевой курии был поставлен, надпись на каковом щите свидетельствует, что его сенат и народ римский дали за мужество, милосердие, справедливость и благочестие. После этого времени я превосходил всех авторитетом, но власти имел не больше, чем другие, кто были у меня когда-либо коллегами по должности». (Деяния божественного Августа. 34, 1-3)

Уважаемый читатель, я думаю, что ты вместе со мной порадуешься необыкновенной удаче, выпавшей на нашу долю. Через два тысячелетия до нас дошла самооценка важнейшего поступка человека, чью психологию и мотивы поведения мы стараемся понять. Проведем же небольшое расследование, сопоставляя этот документ с известными нам фактами. Начнем с последней фразы. Что касается авторитета, у меня нет возражений. В эпоху процветания государства – а первые две трети правления Августа вполне отвечают такому определению, – авторитет правителя стоит высоко. Коллеги – это консулы и народные трибуны. Только эти две официальные должноcти – не считая жреческих, где речь о власти неуместна, – занимал Август в течение всего времени своего правления. От консульства, как мы скоро узнаем, он отказался в 23-м году. А коллегами-трибунами у него были только члены его семьи: в течение шести лет Агриппа (в то время уже зять Августа) и в течение восемнадцати лет – Тиберий. Утверждение о том, что власти он имел не больше, чем они, представляется сомнительным.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю