Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 81 страниц)

«...хотя все кричали, что хотят услышать его божественный голос, он сперва ответил, что желающих он постарается удовлетворить в своих садах. Но когда к просьбам толпы присоединились солдаты, стоявшие в это время на страже, то он с готовностью заявил, что выступит хоть сейчас. И тут же он приказал занести свое имя в список кифаредов-состязателей, бросил в урну свой жребий вместе с другими, дождался своей очереди и вышел: кифару его несли начальники преторианцев, затем шли войсковые трибуны, а рядом с ним ближайшие друзья. Встав на сцене и произнеся вступительные слова, он через Клувия Руфа, бывшего консула, объявил, что петь он будет «Ниобу» и пел ее почти до десятого часа (пяти часов вечера. – Л.О.)...»

За этим выступлением последовал ряд других:

«Когда он пел, – продолжает Светоний, – никому не дозволялось выходить из театра даже по необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины рожали в театре, а многие, не в силах более его слушать и хвалить, перебирались через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках. Как робел и трепетал он, выступая, как ревновал своих соперников, как страшился судей, трудно даже поверить. Соперников он обхаживал, заискивал перед ними, злословил о них потихоньку, порой осыпал их бранью при встрече, словно равных себе, а тех, кто был искуснее его, старался даже подкупать. К судьям он перед выступлением обращался с величайшим почтением, уверяя, что он сделал все, что нужно, однако всякий исход есть дело случая, и они, люди премудрые и ученые, должны эти случайности во внимание не принимать. Судьи просили его мужаться, и он отступал успокоенный, но все-таки в тревоге: молчание и сдержанность некоторых из них казались ему недовольством и недоброжелательством, и он заявлял, что эти люди ему подозрительны... Победителем он объявлял себя сам, поэтому всякий раз он участвовал и в состязании глашатаев. А чтобы от прежних победителей нигде не осталось ни следа, ни памяти, все их статуи и изображения он приказывал опрокидывать, тащить крюками в отхожие места». (Светоний. Нерон, 21-24)

В честь своих побед Нерон устраивает пиршества, располагая всем городом, словно своим дворцом. Об одном из таких пиров, для примера, рассказывает Тацит:

«На пруду Агриппы (неподалеку от его бань на Марсовом поле. – Л.О.) по повелению Тигеллина был сооружен плот, на котором и происходил пир и который все время двигался, влекомый другими судами. Эти суда были богато отделаны золотом и слоновой костью, и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту и сообразно изощренности в разврате. Птиц и диких зверей Тигеллин распорядился доставить из дальних стран, а морских рыб – от самого Океана. На берегах пруда были расположены лупанары (дома свиданий), заполненные знатными женщинами, а напротив виднелись нагие гетеры. Началось с непристойных телодвижений и плясок, а с наступлением сумерек роща возле пруда и окрестные дома огласились пением и засияли огнями. Сам Нерон предавался разгулу, не различая дозволенного и недозволенного. Казалось, что не остается такой гнусности, в которой он мог выказать себя еще развращеннее. Но спустя несколько дней он вступил в замужество, обставив его торжественными свадебными обрядами, с одним из толпы этих грязных распутников (звали его Пифагором). На императоре было огненно-красное брачное покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут же можно было увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец, все, что прикрывает ночная тьма и в любовных утехах с женщиной». (Тацит. Анналы, 15, 37)

Светоний называет «мужа» императора Дорифором. По его словам, отдаваясь, Нерон вопил, как насилуемая девушка.

Не стоит продолжать описывать распутство и разгул императора...

В середине жаркого июля 64-го года в Риме случился знаменитый пожар. Беспорядочная, тесная застройка города с его узкими улочками и высокими многоквартирными домами, в которых не только перекрытия, но и верхние этажи были деревянными, являла собой как бы нарочно сложенный гигантский сухой костер. Хотя еще Августом была создана служба городских пожарных, ее «технические» возможности никак не соответствовали масштабам опасности.

Загорелись ночью лавки, скучившиеся вокруг Большого цирка. Его многочисленные деревянные трибуны взметнули ввысь чудовищный факел. Сильный юго-западный ветер тут же перебросил огонь на прилегающие к цирку густонаселенные районы Палатина и Целия, погнал его дальше в сторону Эсквилина. Пламя двигалось с такой быстротой, что люди не только не могли объединить усилия для борьбы с ним, но едва успевали убегать от погибели. Трудно вообразить, какой кошмар являли собой озаренные зловещими сполохами огня, заполненные обезумевшей от ужаса толпой улицы города. Очень многие погибли в огне или под обломками зданий...

«Шесть дней и семь ночей, – сообщает Светоний, – свирепствовало бедствие, а народ искал убежища в каменных памятниках и склепах». (Там же, 38)

Нет сомнения, что были и поджоги. Хотя бы потому, что, кроме главного фронта огня, возникло еще несколько очагов пожара в отдаленных от него концах города. Кто были эти поджигатели – исполнители чьего-то преступного приказа или просто мародеры, – осталось невыясненным. Светоний категорически утверждает, что Нерон «поджег Рим настолько открыто, что многие консуляры ловили у себя во дворах его слуг с факелами и паклей, но не осмеливались их трогать» (Там же). Тацит же отдает дань сомнению. Он пишет:

«И никто не решался принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить свое жилище, вследствие угроз тех, кто запрещал бороться с пожаром. А были и такие, которые открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо в самом деле послушные чужой воле». (Тацит. Анналы, 15, 38)

Оба историка упоминают, что Нерон с возвышенного места любовался грандиозным буйством огненной стихии и пел о гибели Трои, сравнивая постигшее Рим несчастье с легендарным пожаром столицы Приама. Признаюсь, облитая кровавым заревом фигура императора, простершего руки к морю огня внизу, его срывающийся, хриплый голос, декламирующий стихи под аккомпанемент гула пламени, производят на меня впечатление фантасмагорическое. А нестерпимый жар, идущий от гигантского костра, представляется дыханием самого ада.

Согласованного свидетельства двух авторов об «импровизации» Нерона достаточно для суждения о его безумном тщеславии, но не о том, что Рим был подожжен по его приказу. Есть версия, что император решил сжечь беспорядочно застроенный еще четыре века назад город ради его полной реконструкции. Есть аргументы и против этого тяжкого обвинения. Пожар начался в непосредственной близости от дворца Нерона, ставшего одной из первых жертв огня. Одним из первых запылал и дом Тигеллина. Наконец, город загорелся в ту ночь, когда в нем не было императора. Он находился в Анции, в полусотне километров от Рима и прибыл на пожар, видимо, лишь через пару дней после его начала.

Из четырнадцати районов Рима только четыре остались нетронутыми. Три выгорели до основания, а в остальных сохранились лишь остатки обгоревших строений.

Последующая застройка Рима, действительно, велась упорядоченно, точно отмеренными кварталами с широкими улицами между ними. Строить надлежало из туфа. Высота зданий ограничивалась. Были установлены денежные награды за завершение строительства особняков и доходных домов в установленные императором сроки. Домовладельцам вменено в обязанность иметь наготове средства тушения пожаров. «Все эти меры, – пишет Тацит, – принятые для общей пользы, послужили вместе с тем и к украшению города». (Там же, 43)

С небывалым размахом был отстроен новый дворец Нерона. Еще до пожара дворцовые постройки распространились с Палатинского холма до самого Эсквилина. Теперь на этой обширной территории раскинулся архитектурно-парковый комплекс, названный Золотым дворцом. Вот как описывает его Светоний:

«О размерах его и убранстве достаточно будет упомянуть вот что. Прихожая в нем была такой высоты, что в ней стояла колоссальная статуя императора ростом в сто двадцать футов (36 метров. – Л.О.). Площадь его была такова, что тройной портик по сторонам был в милю длиной. Внутри был пруд, подобный морю, окруженный строениями, подобными городам, а затем – поля, пестреющие пашнями, пастбищами, лесами и виноградниками, и на них – множество домашней скотины и диких зверей. В остальных покоях все было покрыто золотом, украшено драгоценными камнями и жемчужными раковинами. В обеденных палатах потолки были штучные (набранные из пластин слоновой кости. – Л.О.), с поворотными плитами, чтобы рассыпать цветы, с отверстиями, чтобы рассеивать ароматы. Главная палата была круглая и днем и ночью вращалась (быть может, только ее потолок. – Л.О.) вслед небосводу. В банях текли соленые и серные воды». (Светоний. Нерон, 31)

Чтобы пресечь обвинения в свой адрес по поводу поджога Рима, Нерон заявил, что в этом злодеянии повинны христиане. Хотя Тацит ему явно не верит, нам небезынтересно ознакомиться с суждением римского историка, жившего на рубеже I и II веков нашей эры, о первых христианах.

«Нерон, – пишет Тацит, – чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберий прокуратор Понтий Пилат. Подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное, и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащим к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или, обреченных на смерть в огне, поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады...

...И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона». (Тацит. Анналы, 15, 44)

Разумеется, в рамках этой книги было бы неуместно оспаривать суждение Тацита о христианах. Я решил представить его читателю лишь потому, что такое предубеждение было распространенным в Риме времен Нерона.

Строительство Золотого дворца и безудержное мотовство императора истощили государственную казну.

Для пополнения средств на эти траты Италия, провинции и союзные народы были обложены немыслимыми поборами. Из римских храмов вывезли все золото, пожертвованное в триумфах и по обетам полководцами и народом за многие годы. В Азии и Греции из святилищ изымались не только дары граждан, но и статуи богов. Желая снять с себя всякую ответственность за творимые святотатства, Сенека просит у Нерона дозволения уединиться в отдаленном поместье, но получает отказ.

В следующем году возник заговор с намерением убить императора. Неясно, кто был его инициатором, но главою, по общему желанию, был признан Гай Пизон, сенатор из древнего рода Кальпурниев, пользовавшийся популярностью не только среди аристократов, но и у простонародья. В сговоре участвовали многие сенаторы, всадники и, что особенно важно, несколько военных трибунов и центурионов во главе с одним из двух префектов претория, Фением Руфом. Руф снискал себе добрую славу образом жизни и заботой о солдатах. Нерон не был к нему расположен, как ввиду самих этих достоинств, так и вследствие происков второго префекта Тигеллина.

Тацит подробно рассказывает, как медлили, колебались и откладывали день покушения заговорщики. Промедление оказалось роковым. Вольноотпущенник по имени Милих догадался о намерениях своего патрона сенатора Сцевина (тот ему поручил наточить кинжал и отпустил на волю любимых рабов) и донес Нерону. Тацит не сомневается, что доносчик следовал корыстным побуждениям, но добавляет любопытную ремарку. Из нее ясно, что историк недолюбливал женщин, а также и то, что оправдательная логика доносительства появилась на свет не вчера:

«К тому же, – пишет он, – Милих прислушался к чисто женскому и по этой причине злокозненному рассуждению жены, постаравшейся вселить в него страх: многие вольноотпущенники и рабы видели то же, что видел он. Молчание одного ничему не поможет, между тем награду получит тот, кто опередит доносом всех остальных». (Тацит. Анналы, 15, 24)

Сцевин был схвачен и доставлен во дворец. Поначалу он все отрицал и с такой убежденностью называл подлым злодеем своего обвинителя, что Нерон уже готов был посчитать донос ложным (такое случалось часто). Но вмешалась жена Милиха, напомнив мужу, что накануне Сцевин о чем-то долго совещался наедине со всадником Антонием Наталом, а оба они близки к Пизону. Дальнейшее разыгрывалось точно по сценарию современных спецслужб, отнесеннному на два тысячелетия назад:

«Итак, – рассказывает Тацит, – вызывают Натала, и их порознь допрашивают о том, каков был предмет их беседы, и так как ответы их не совпали, возникли подозрения и обоих заковали в цепи. Они не вынесли вида показанных им орудий пыток и угроз ими. Первым заговорил Натал, более осведомленный во всем, что касалось заговора и заговорщиков, и к тому же более искушенный в обвинениях и наветах: сначала он указал на Пизона, а вслед за тем на Аннея Сенеку, или потому, что был посредником в переговорах между ними и Пизоном, или, быть может, стремясь угодить Нерону, который, питая ненависть к Сенеке, изыскивал способы его погубить. Узнав о сделанном Наталом признании, Сцевин с таким же малодушием или сочтя, что все уже открыто и дальнейшее запирательство бесполезно, выдал всех остальных». (Там же, 15, 56)

Затем разматывается до боли знакомая цепочка арестов, пыток, обещаний безнаказанности, признаний, наговоров и казней. По мере того как вырисовывается масштаб заговора, нарастает и размах поисков истинных, а чаще мнимых злоумышленников. Расследование подстегивает отчаянный страх, все сильнее овладевающий императором, хотя он и окружил себя усиленной стражей.

Когда еще только начался допрос Милиха, Сцевия и Натала, заговорщики побуждали Пизона обратиться к народу и воинам, призвать их к восстанию против тирании Нерона и Тигеллина: «Тщетно надеяться, – убеждали они его, – на молчание и на верность такого множества заговорщиков, каждый из которых наделен духом и телом: для пытки и подкупа нет ничего недоступного. Вот-вот придут и закуют его самого в оковы, и он будет предан бесславной смерти. Сколь почетнее для него погибнуть, отдав себя общему делу, подняв клич в защиту свободы. Пусть лучше ему откажут в поддержке воины и его покинет народ, но его смерть, если придется расстаться с жизнью, будет оправдана перед душами предков и перед потомством». (Там же, 15, 59)

Не вняв этим увещеваниям, Пизон уединился дома, а когда за ним пришел отряд солдат, вскрыл себе вены. Он оставил завещание, наполненное постыдной лестью Нерону, что было им сделано из любви к жене, ради ее спасения.

Сенеку назвал один лишь Натал, да и то сообщил только, что был послан к больному философу, чтобы спросить, почему тот не допускает к себе Пизона. Как раз в это время Сенека возвратился из Кампании в свое пригородное поместье. Нерон отправил к нему трибуна преторианской когорты с поручением узнать, подтверждает ли он слова Натала. Трибун явился, когда Сенека обедал в обществе жены Паулины и двух друзей. На вопрос императора философ отвечал, что Пизон действительно присылал к нему Натала выразить сожаление, что Сенека не принимает его, а он в свое извинение сослался на нездоровье и на то, что ему необходим покой. Трибун доложил это Нерону. Император спросил, не собирается ли Сенека добровольно расстаться с жизнью. Трибун отвечал, что никаких признаков страха, ничего мрачного он не заметил ни в его словах, ни в выражении лица. Как видно, Нерон надеялся получить хоть какое-то свидетельство участия философа в заговоре. Казнить его без всяких на то оснований он все еще не решался. Однако на беду доклад трибуна происходил в присутствии Поппеи и Тигеллина. Мне кажется, что я вижу презрительную гримасу на лице красавицы и слышу ее слова: «Ты все еще боишься своего учителя, бедный Нерон». Вижу искру злорадного любопытства в глазах Тигеллина. Ее замечает и император. Резко обернувшись к трибуну, он приказывает немедленно возвратиться к Сенеке и возвестить ему смерть. Трибун не решается сам произнести слова приговора и посылает центуриона. Вот как описывает Тацит последние минуты жизни философа:

«Сохраняя спокойствие духа, Сенека велит принести его завещание, но так как центурион воспрепятствовал этому, обернувшись к друзьям, восклицает, что, раз его лишили возможности отблагодарить их подобающим образом, он завещает им то, что остается единственным, но зато самым драгоценным из его достояния, а именно образ жизни, которого он держался, и если они будут помнит о нем, то заслужат добрую славу, и это вознаградит их за верность. Вместе с тем он старается удержать их от слез то разговором, то прямым призывом к твердости, спрашивая, где же предписания мудрости, где выработанная в размышлениях стольких лет стойкость в бедствиях?..

Высказав это и подобное этому как бы для всех, он обнимает жену и, немного смягчившись по сравнению с проявленной перед этим неколебимостью, просит и умоляет ее не предаваться вечной скорби, но в созерцании его прожитой добродетельно жизни постараться найти достойное утешение, которое облегчит ей тоску о муже. Но она возражает, что сама обрекла себя смерти... На это Сенека, не препятствуя ей прославить себя кончиной и побуждаемый к тому же любовью, ибо страшился оставить ту, к которой питал редкостную привязанность, беззащитною перед обидами, ответил: «Я указал на то, что могло бы примирить тебя с жизнью, но ты предпочитаешь благородную смерть. Не стану завидовать возвышенности твоего деяния. Пусть мы с равным мужеством и равною твердостью расстанемся с жизнью, но в твоем конце больше величия». После этого они одновременно вскрыли себе вены на обеих руках». (Там же, 15; 62, 63)

Конец Сенеки был трудным. Смерть медлила приходом, и он попросил дать ему заранее припасенный яд цикуты – тот самый, который за пять веков до него выпил Сократ. Но тщетно – уже похолодевшее тело оказалось невосприимчивым к действию яда. Тогда он распорядился, чтобы его перенесли в жаркую баню, и там испустил дух. Тело его сожгли без торжественных погребальных обрядов. Так он распорядился в своем завещании, составленном еще в те дни, когда был всемогущ.

Рушатся последние преграды перед природной жестокостью Нерона. Он входит во вкус злодеяний, не устает наслаждаться всеобщим страхом и раболепием. Казни следуют непрерывной чередой. Преторианцы за верность и усердие получают щедрую награду, по пятьсот денариев каждому солдату. Император созывает сенат и докладывает о своих расправах как о свершенных на войне подвигах. Тигеллина он награждает триумфальными отличиями, на форуме и в Палатинском дворце устанавливают его изваяния.

Хотя Нерон по-прежнему любит Поппею, смертоносный поток увлекает и ее. Однажды император поздно возвращается со скачек. Беременная жена встречает его упреками. В припадке внезапной ярости Нерон наносит ей смертельный удар ногой в живот...

Наверное, пора оборвать зловещий список деяний изувера, волею судеб оказавшегося владыкой Римского государства, и подумать вот о чем. На протяжении двух первых томов этой истории я не раз высказывал мысль, что своими успехами и величием Рим был обязан в первую очередь доблести, мужеству и чувству собственного достоинства его граждан. Читатель вправе спросить: куда же делись эти превосходные качества? Почему римляне терпели тиранию старика Тиберия, потом Калигулы, преступные интриги жен Клавдия и безмерную жестокость Нерона? Попытаюсь ответить.

Вспомним, что все эти властители, наряду со своими гнусными деяниями, не забывали заигрывать с народом и войском. Многочисленные и пышные зрелища, забота о снабжении города продовольствием, раздачи денег и хлеба, строительство общественных зданий и храмов, даже ссылки на божественное происхождение и особенно подарки и денежные награды воинам – все служило увеличению популярности и укреплению власти жестоких императоров.

Казни и гонения касались главным образом тонкого слоя римской аристократии. Конечно, в эпоху Республики именно из этого строя выходили герои – государственные деятели и полководцы, которым мы отдавали дань восхищения. Во времена Империи многие потомки славных родов запятнали свою честь раболепием и даже доносительством. И все же! Пусть большинство римских сенаторов и всадников утратило былое достоинство предков, все же немало оставалось и таких, которые сохранили в своей душе высокую древнюю традицию. (О том, как она сохранялась в провинциях и муниципиях, разговор будет позже). Из сочинений и свидетельств древних авторов мы узнаем об этих людях как о жертвах тирании, отвергнувших ее мужеством своей смерти. Таких примеров оказывается не меньше, чем рассказов о доблести героев предшествующих эпох. Я уже описал конец жизни Сенеки. Приведу еще несколько примеров того, как лучшие представители римской элиты в годы деспотии сумели не посрамить традицию личного достоинства римлян.

Читатель, надеюсь, не забыл имени Тразеи Пета. Он покинул сенат, когда обсуждалось послание Нерона в связи с убийством Агриппины, отстоял жизнь Антисия, когда тот за поношение императора был уже почти приговорен к смерти. Свою оппозицию Нерону Тразея продолжал открыто выражать и дальше. Он уклоняется от принятия ежегодной присяги на верность всем указам принцепса. Не является в сенат, когда там по инициативе Нерона обсуждаются божественные почести убитой Поппее и не присутствует на ее пышных похоронах. Его демонстрации-протесты убеждают современников в возможности сопротивления тирании. Об этом свидетельствуют слова одного из доносчиков, адресованные императору:

«Один он не печется о твоей безопасности, один – не признает твоих дарований... это проявления одного и того же духа строптивости. Он презирает религиозные обряды, подрывает законы. Ежедневные ведомости римского народа с особым вниманием читаются в провинциях и в войсках, потому что все хотят знать, что еще натворил Тразея». (Тацит. Анналы, 16, 22)

Не решившись самолично распорядиться об убийстве столь популярного противника, Нерон созывает послушный ему сенат. Заседание происходит в окружении воинов. Посоветовавшись с друзьями, Тразея Пет решает не участвовать в этом спектакле. С философским спокойствием он ожидает неминуемой смерти у себя дома, в окружении друзей. Для свидетельства о последних часах жизни сенатора-бунтаря предоставим слово римскому историк^г:

«Между тем к Тразее, который оставался у себя в садах, уже под вечер был послан консульский квестор. Тразея в тот день созвал к себе многих знатных мужчин и женщин (заметьте: не побоялись прийти. – Л.О.) и главное внимание уделял учителю кинической философии Деметрию, с которым, как можно было предполагать по выражению лиц и доносившимся до слуха словам, когда они начинали говорить громче, обсуждал вопрос о природе души и о раздельном существовании духовного и телесного, пока не прибыл один из его ближайших друзей Домиций Цецилиан, сообщивший о принятом сенатом решении. Узнав о нем, все разразились слезами и сетованиями, и Тразея стал убеждать их покинуть его возможно скорее, дабы не навлечь на себя опасности подвергнуться участи осужденного. Он обратился с увещеванием и к Аррии, высказавшей желание умереть вместе с мужем, последовав в этом примеру своей матери Аррии (ее муж, Цецина Пет, и их любимый сын – оба были смертельно больны. Она сумела скрыть от отца смерть сына. Потом пронзила себя кинжалом, успела вынуть его из раны и передать мужу со словами: «Пет, не больно».). Тразея уговаривал жену не расставаться с жизнью и не лишать единственной опоры их общую дочь.

Затем он направился к портику, где, скорее обрадованного вестью, что его зять Гельвидий только изгоняется за пределы Италии, чем погруженного в скорбь, его и находит квестор. Получив от него сенатское предписание, Тразея уводит в спальный покой Гельвидия и Деметрия. Там он протягивает обе руки, чтобы ему надрезали вены, и, когда из них хлынула кровь, окропив ею пол и подозвав к себе квестора, говорит: «Мы совершаем возлияние Юпитеру Освободителю. Смотри и запомни, юноша. Да сохранят тебя от этого боги, но ты родился в такую пору, когда полезно закалять дух примерами стойкости». (Там же, 16; 34, 35)

Были и еще о подобные примеры. Участник заговора Пизона трибун преторианской когорты Субрий Флав на вопрос Нерона, как он дошел до забвения присяги и долга, отвечал:

«Я возненавидел тебя. Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем». (Там же, 15, 67)

Бывший консул Луций Ветер и его дочь Поллита были ненавистны Нерону как живой укор, так как мужем Поллиты был безвинно убитый им еще до заговора Рубиллий Плавт. Ветер узнал о том, что готовится сенатское расследование, где против него как равного с доносом выставляют его вольноотпущенника, и что беспощадный приговор уже подготовлен. Он отверг советы доброжелателей отказать большую часть своего состояния Нерону, чтобы остальное досталось внукам. Раздав рабам все наличные деньги, он велит им взять себе все, что только можно вынести из дома, оставив в нем только три ложа, чтобы было на чем умереть. После этого отец и дочь, а вместе с ними и мать Плавта, оставшись одни, вскрывают себе вены...

Гай Петроний, знаменитый автор «Сатирикона», принадлежал к кругу наиболее доверенных приближенных Нерона. Это был дельный администратор, хорошо проявивший себя на посту наместника в Вифинии и консула. Вместе с тем в окружении Нерона он почитался законодателем изящного вкуса, откуда и пошло его прозвище «арбитр». Сам император считал достойной своего величия только ту роскошь, которую одобрял Петроний. Это вызывало ревнивую зависть Тигеллина. От подкупленного им раба Петрония поступает донос о дружбе хозяина с казненным заговорщиком Сцевином. Перед жестокостью Нерона отступали все прочие его пристрастия. Поняв, что обречен, Петроний не стал продлевать часы страха и надежды. Еще не получив приказа умереть, он вскрыл себе вены. Но не торопился оборвать жизнь, а наслаждался ее последними часами. То перевязывая руки, то снимая повязки, он беседовал с друзьями, избегая важных предметов и всего, что служило бы к прославлению непоколебимости его духа. Они пели шутливые песни и читали легкомысленные стихи. Иных своих рабов Петроний щедро одарил, других наказал. Затем пообедал и погрузился в сон; тогда его и настигла смерть. В своем завещании он, в отличие от многих осужденных, не льстил Нерону но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвовавших в них распутников и распутниц. Отметил и все новшества, вносимые ими в разные виды блуда. Приложив свою печать, он отослал один экземпляр завещания Нерону, а перстень с печатью сломал, чтобы не допустить подделки.

Этим я ограничу перечень примеров достойной смерти жертв Нерона, хотя у Тацита он вдвое длиннее. Пересказанного достаточно для утверждения, что, несмотря на жестокий террор (и малодушие многих), среди тех, кто составлял элиту римского общества, оказалось достаточное число людей, сумевших пронести через годы испытаний традицию доблести и личного достоинства древних римлян.

Между тем, хотя Нерону еще не исполнилось и тридцати лет, его преступное правление стремительно приближалось к своему неизбежному концу. Последнее торжественное явление императора народу состоялось в 66-м году по случаю прибытия в Рим для коронации армянского царя Тиридата.

Затем Нерон отправился на гастроли в Грецию. По возвращении летом 68-го года его ждали дурные вести. Еще в Неаполе он узнал, что под руководством наместника Юния Виндекса восстала вся Галлия, включая находившиеся там войска. К этому известию он отнесся беспечно. Однако в Риме он получил сообщение, что восстало и испанское войско во главе с командующим Гальбой. Этими событиями началась новая эпоха в Римской истории, ее стали вершить регулярные войска, находившиеся в провинциях. Весть об испанском восстании потрясла Нерона. Светоний пишет, что он рухнул и долго лежал как мертвый, не говоря ни слова. А когда опомнился, то, разодрав платье и колотя себя по голове, громко вскричал, что все кончено. Потом развил лихорадочную активность: сместил обоих консулов и занял их место. Объявил воинский набор, всем сословиям приказал пожертвовать часть своего состояния, а съемщикам комнат и домов немедленно внести годовую плату за жилье. Этим он возбудил всеобщую ненависть и негодование. Многие открыто отказывались от всяких приношений, предлагая императору лучше взыскать с доносчиков выданные им награды. Никто годный к военной службе на сборные пункты не явился.

Затем взбунтовались войска в Азии и Африке. Устрашенные перспективой прибытия в Рим восставших легионов, покинули императора и преторианцы во главе с дорогим другом Тигеллином. Светоний утверждает, что Нерон собирался было выйти в черном платье к народу, чтобы с ростральной трибуны в слезах молить его о прощении. А если прощения не получится, то выпросить хотя бы наместничество над Египтом. Историк ссылается на то, что готовую речь об этом нашли в ларце императора. И добавляет, что его, видимо, удержал страх быть растерзанным раньше, чем он достигнет форума.

Проснувшись ночью, Нерон обнаружил, что покинут и телохранителями и слугами. Никто из «друзей» не откликнулся на его отчаянный призыв о помощи. Только вольноотпущенник Фаон предложил императору укрыться в своей усадьбе. Нерон, как был, босой, в одной тунике, накинув темный плащ и закутав голову, поскакал туда в сопровождении Фаона и еще одного или двух спутников. По прибытии на виллу они умоляли принцепса скорее уйти от грозящего ему позора. Вот как описывает Светоний последние минуты жизни пятого римского императора – последнего представителя династии Юлиев и Клавдиев: