355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Остерман » Римская история в лицах » Текст книги (страница 43)
Римская история в лицах
  • Текст добавлен: 13 сентября 2016, 20:05

Текст книги "Римская история в лицах"


Автор книги: Лев Остерман


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 81 страниц)

Историк сообщает также, что утикийцы торжественно похоронили Катона еще до прибытия Цезаря. Плутарх утверждает, что, узнав о самоубийстве своего главного противника, Цезарь произнес:

«Ох, Катон, ненавистна мне твоя смерть, потому что и тебе ненавистно было принять от меня спасение». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон, XXII)

После капитуляции города Цезарь никого не казнил и даже в отношении трехсот купцов ограничился конфискацией их имущества. Всех видных помпеянцев и сенаторов он, по своему обыкновению, помиловал. Нумидийское царство Юбы объявил римской провинцией «Новая Африка» и в качестве наместника направил туда своего друга, будущего историка Саллюстия. Города Тапс и Утика должны были выплатить Риму по 50 миллионов денариев контрибуций в течение трех лет. 13 июня 46-го года Цезарь отплыл из Африки в Италию.

Смерть Катона произвела огромное впечатление не только на его современников, но и на благородные натуры многих последующих поколений. Римляне нередко, во избежание плена и позора, кончали жизнь самоубийством. Но одно дело в мгновенном порыве броситься на меч или приказать рабу убить себя, а совсем другое – в долгих, ужасных мучениях молча терзать свое тело до последнего вздоха. Пожалуй, больше всего Катон прославился именно своей смертью. Недаром для отличия от знаменитого предка историки иногда его называют «Катон Утический». В своей жизни этот человек никакого особенного подвига не совершил: не выиграл ни одного сражения, не провел ни одного важного закона, даже не был ни разу избран консулом. Его деятельность сводилась к пламенным речам в защиту республиканских идеалов, к обличению пороков и преступлений, нарушений заветов великих предков. На страницах не только этой, но и всех предшествующих глав не раз появлялось имя Катона, но рассказать о нем немного подробнее не было случая. Сила духа, проявленная одним из самых знаменитых римлян, заставляет меня, в знак уважения, закончить главу его кратким некрологом.

Марк Порций Катон (младший) родился в 95-м году до Р.Х. Он был правнуком знаменитого цензора, поборника чистоты римских нравов, о котором я рассказывал в I томе нашей истории. Несомненно, что это обстоятельство с малых лет формировало убеждения и характер Марка. Он рано осиротел и вместе с братом и сестрами воспитывался в доме дяди – замечательного своим умом и благородством трибуна 91-го года Ливия Друза (убитого перед Союзнической войной). Сулла был старым другом семьи Катона. Наставник Марка во время проскрипций, в интересах безопасности своего питомца, считал нужным приводить его иногда для приветствия в дом диктатора. Тринадцатилетний мальчик видел отрубленные головы знатных людей Рима и однажды, если верить Плутарху, спросил воспитателя, почему тот не даст ему меч, чтобы он мог убить тирана и тем избавить отечество от рабства.

В 74-м году Катон вступил добровольцем в войско, направлявшееся против Спартака, чтобы быть рядом с любимым братом, военным трибуном. Отличиться ему не пришлось, кроме как отвагой, выдержкой и дисциплиной. Спустя семь лет он сам был избран военным трибуном и направлен в Македонию. Наместник провинции поручил ему командование легионом. Военных действий там не было, и Катон проявил себя только усердием в обучении и воспитании солдат, неизменно подчиняясь сам всем требованиям, которые предъявлял к ним. Этим он завоевал уважение и любовь воинов. В 65-м году Катон возвращается в Рим. Его выбирают квестором казначейства. Он хорошо знал законы и повел непримиримую борьбу со злоупотреблениями и самоуправством служителей казны.

«Сломив таким образом своеволие писцов, – пишет Плутарх, – и ведая делами по собственному усмотрению, Катон в короткий срок достиг того, что казначейству стали оказывать больше уважения, нежели сенату, и все в Риме считали, что Катон придал квестуре консульское достоинство». (Там же, XVII)

Как бывший квестор, Катон, согласно закону, вошел в состав сената. Он старался играть там ту же роль непримиримого и неподкупного обличителя всех нарушений высокой древнеримской нравственности и республиканских традиций, что и его прадед. Гневные речи Катона завоевали ему широкую популярность в народе. К тому же, если верить Плутарху:

«...грозный и страшный на ораторском возвышении или в сенате, когда дело шло о защите справедливости, он в остальное время бывал со всеми благожелателен и приветлив». (Там же, XXI)

Я не буду повторять упомянутые ранее эпизоды политической борьбы, в которых активное участие принимал Катон. Читатель может вспомнить, что однажды он был даже ранен на форуме. Помпея Катон настоятельно (и тщетно) предупреждал против союза с Цезарем, очень рано распознав диктаторские намерения последнего.

Катону принадлежит и сомнительная честь изобретения обструкции. Когда Цезарь возвратился из Испании, он надеялся получить триумф и вместе с тем претендовал на избрание консулом на 59-й год. Закон обязывал претендента находиться в Риме, а полководцу, наоборот, запрещалось вступать в город до дня триумфа. Срок выдвижения кандидатур в консулы истекал на следующий день. Цезарь обратился в сенат с просьбой разрешить ему заочное избрание, и сенаторы готовы были с этим согласиться. Тогда Катон, воспользовавшись тем, что обычай не разрешал прерывать сенатора во время его речи, а заседание прекращалось с наступлением темноты, взял слово и говорил без остановки в течение всего дня. Цезарю пришлось отказаться от триумфа.

Вступив в сговор с Цезарем и Крассом, Помпей с помощью Клодия стал преследовать Катона, бесстрашно обличавшего противозаконные действия триумвиров. Тем не менее, когда триумвират распался и было предложено избрать Помпея единственным консулом (без коллеги), Катон поддержал это предложение.

«Так Помпей, – пишет Плутарх, – был избран консулом и тут же пригласил Катона к себе в загородное имение. Он встретил гостя приветливо, дружелюбно, обходительно, засвидетельствовал свою признательность и просил постоянно помогать ему советами во время этого консульства. Катон отвечал, что ни одно из прежних его выступлений не было вызвано ненавистью к Помпею, точно так же как это, последнее, – желанием ему угодить, но все они имели одну цель – благо государства. Частным образом, продолжал Катон, он будет давать советы, если Помпей этого пожелает, но высказывать свои суждения перед сенатом и народом намерен в любом случае, не справляясь с желанием Помпея». (Там же, XLVIII)

Когда начались судебные процессы против тех, кто на выборах подкупал народ, Катон по свидетельству все того же Плутарха :

«...был для обвиняемых тяжкой, неодолимой помехой: видеть его среди судей они не хотели, а заявить отвод не решались, ибо уклоняться от встречи с Катоном означало, по мнению судей, обнаружить неуверенность в собственной правоте, и это обстоятельство нередко оказывалось решающим». (Там же, XLVIII)

Борьба с подкупами избирателей стоила Катону утраты расположения римского плебса. На консульских выборах 52 года он выставил свою кандидатуру, но был забаллотирован.

В гражданской войне Катон, естественно, оказался на стороне Помпея, хотя близок к нему не был. Он участвовал в знаменитом сражении при Диррахии и сумел своей страстной речью вдохновить солдат перед боем. Отправляясь вслед за Цезарем к Фарсале, Помпей поручил Катону с пятнадцатью когортами охранять Диррахий. После поражения Помпея Катон сумел переправить свой отряд в Африку, где уже находился Сципион. Остальное читателю уже известно из этой главы, которую, отдав последний долг Катону, я могу теперь закончить.

Глава VII
И ты, Брут?..

В предыдущей главе мы расстались с Юлием Цезарем 13 июня 46-го года, когда он взошел на корабль, отплывавший в Италию. Казалось, что гражданская война окончена, и римляне, кто с восторгом, а многие со страхом, ожидали прибытия победителя. Цезарь не торопился. На две недели задержался в Сардинии, потом спокойно переждал разыгравшиеся на море непогоды и прибыл в Рим только 25 июля. Быть может, он хотел предоставить своим оппонентам время для того, чтобы они вполне осознали свое окончательное поражение. А также надеялся, что за время его путешествия в народе поутихнет горечь, вызванная известиями о гибели в братоубийственном сражении под Тапсом римских легионеров и о расправе над сдавшимися в плен помпеянцами. Прошло почти четыре месяца, а перед глазами Цезаря все стоит отвратительная картина избиения бросивших оружие римских воинов Сципиона.

В Риме напуганный сенат спешит к беспрецедентным правам и почестям, пожалованным Цезарю после победы над Помпеем, добавить целый букет новых. Его вновь провозглашают диктатором – на этот раз сроком на десять лет. На три года он получает полномочия цензора – право пересмотра и пополнения состава сената. Назначено сорокадневное благодарственное молебствие, постановлено даровать Цезарю священную колесницу и воздвигнуть статую, у ног которой будет лежать сфера с надписью «Полубогу».

В течение четырех дней августа Цезарь празднует великолепный четверной триумф: за победы в Галлии, Египте, Азии и Африке. В триумфальных шествиях несут сокровища стоимостью более 400 миллионов денариев, почти три тысячи золотых венков, поднесенных Цезарю различными царями и городами. В числе знатных пленников ведут Верцингеторикса, Арсиною и малолетнего сына царя Юбы. На великолепной колеснице, в золототканном пурпурном плаще стоит, увенчанный сверкающей драгоценной диадемой, великий Цезарь. Широким движением руки, держащей скипетр из слоновой кости, он приветствует римский народ. Его лицо выражает радость, но в сердце – тревога. Он вслушивается в приветственные клики толпы, боясь услышать среди них проклятья и упреки за пролитую кровь сограждан.

Четвертый триумф посвящен победе над Юбой – как будто в Африке, кроме войска нумидийского царя, легионерам Цезаря не пришлось сражаться против римлян. Тем более, не фигурирует в триумфах и упоминание о победе над Помпеем при Фарсале. Но римляне об этом помнят. И хотя чернь, как всегда, с удовольствием глазеет на торжественный марш легионов, трофеи и знатных пленников, влекомых перед колесницей триумфатора, настроение в городе не праздничное. Чтобы его поднять, Цезарь раздает всем жителям Рима по 100 денариев деньгами, по 10 фунтов масла и по 100 килограммов зерна. Щедро одарены и легионеры: каждый солдат получает по пять тысяч денариев, центурионы – по десять, а военные трибуны – по двадцать тысяч. Для народа устраивается грандиозное угощение на двадцати двух тысячах столов, военные игры с участием конницы и боевых слонов, театральные представления, гладиаторские бои и даже имитация морского сражения на специально выкопанном для этой цели озере. В Большом цирке, помимо скачек, в течение пяти дней демонстрируется травля диких зверей. Для безопасности зрителей поле цирка окружено рвом, заполненным водой. По свидетельству Светония:

«На все эти зрелища отовсюду стеклось столько пароду, что много приезжих ночевало в палатках по улицам и переулкам, а давка была такая, что многие были задавлены до смерти, в том числе два сенатора». Согласно обету, данному перед сражением под Фарсалой, Цезарь намерен воздвигнуть на ранее построенном им форуме храм Венере-прародительнице. Неподалеку от богини он поставит прекрасное изображение Клеопатры.

В смятении чувств ожидает встречи с триумфатором Цицерон. Он приехал в Рим поздней осенью 47-го года в разгар подготовки экспедиции в Африку. Цезарю было не до него. С горечью сознавая двусмысленность своего положения и свою ненужность, Цицерон первое время старался избегать всякого общения. В январе 46-го года он писал своему другу и коллеге-ученому Марку Варрону

«Итак, знай, что по приезде в Рим я помирился со старыми друзьями, то есть, со своими книгами. Впрочем, я прекратил общение с ними не потому, что я на них сердился, но потому, что мне было несколько совестно перед ними. Ведь мне казалось, что, опустившись до участия в сильнейшей смуте при самых неверных союзниках, я недостаточно повиновался их наставлениям. Они мне прощают, зовут назад к прежним дружеским отношениям и говорят, что ты, оставшись твердым в этом, был мудрее, чем я». (Письма Марка Туллия Цицерона. Т. 2, № 454)

С величайшей тревогой, не зная, чего желать, ловил Цицерон сообщения из Африки. Наконец приходит известие о победе Цезаря под Тапсой. Цезарианцы торжествуют, республиканцы погружаются в глубокое уныние. В двадцатых числах апреля Цицерон снова пишет Варрону:

«Тебе я даю тот же совет, что и себе самому будем избегать взоров людей, раз уж не так легко избежать их языков. Ведь те, кто упоен победой, смотрят на нас, как на побежденных; те же, кто огорчен тем, что наши побеждены, испытывают скорбь от того, что мы живы... мне уже давно пришло на ум, что было бы прекрасно куда-нибудь уехать, чтобы не видеть и не слышать того, что здесь происходит и что говорится». (Письма... Т. 2, № 459)

Цицерон лукавит. Он с надеждой ждет возвращения Цезаря. Это ясно видно из продолжения того же письма:

«...только бы для нас было твердо одно: жить вместе среди своих занятий, в которых мы ранее искали только удовольствия, а теперь также спасения. Не отсутствовать, если кто-нибудь захочет использовать нас не только как зодчих, но и как мастеров для возведения государства... Если никто не воспользуется содействием, то все-таки и писать, и читать о государственном устройстве, и управлять государством – если не в курии и на форуме, то в сочинениях и книгах, как делали ученейшие древние». (Там же)

По-видимому, вскоре пассивное ожидание сменяется первыми шагами к сотрудничеству с цезарианцами. В июне 46-го года – письмо к тому же адресату:

«...я в дружеских отношениях с этими и участвую в их совещаниях. Почему бы мне не хотеть этого – не вижу оснований. Ведь не одно и то же переносить, если что-либо следует переносить, и одобрять, если чего-либо не следует одобрить. Впрочем, я уже действительно не знаю, чего я не одобряю, кроме начала событий, ибо это зависело от желания. Я видел (ты ведь отсутствовал), что наши друзья жаждут войны, а этот (Цезарь. – Л.О.) не столько жаждет, сколько не боится». (Письма... Т. 2, № 468) Вернувшись в Рим, Цезарь, если и не приглашает Цицерона участвовать в «возведении государства», то во всяком случае как-то подтверждает свое к нему уважение. Долгому затворничеству Марка приходит конец. В начале августа он пишет из Рима Луцию Пету:

«Вот какова, следовательно, теперь моя жизнь: утром я приветствую дома и многих честных мужей, хотя и печальных, и нынешних радостных победителей, которые, правда, относятся ко мне с очень предупредительной и ласковой любезностью. Как только приветствия отхлынут, зарываюсь в литературные занятия... Отечество я уже оплакал и сильнее, и дольше, чем любая мать единственного сына». (Письма... Т. 2, №473)

И все же, хотя он об этом не упоминает, Цицерон, рискуя утратить благоволение Цезаря, делает одно, как он считает, важное для государства дело – просит диктатора о прощении и разрешении возвратиться из изгнания целому ряду видных помпеянцев. Среди них Марк Клавдий Марцелл – тот самый, кто, будучи консулом в 51-м году, добивался отзыва из Галлии и предания суду Цезаря. Марцелл покинул Рим вместе с Помпеем и после поражения под Фарсалой удалился в изгнание на остров Лесбос. Сам Марцелл о прощении не просит, но Цицерону удается добиться разрешения ему вернуться в Рим. По этому поводу он в сентябре 46-го года впервые после долгого перерыва произносит речь в сенате. Он начинает ее с панегирика Цезарю:

«Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время, отцы-сенаторы – а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти скромность, – нынешний день положил конец. Он же является началом того, что я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть, которой подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать, внушенной богами, обойти молчанием я никак не могу. Ведь коль скоро Марк Марцелл возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только его, но также и мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и восстановлены для вас и для государства...»

Эта попытка самоутверждения шестидесятилетнего оратора, быть может, вызвала у тебя, читатель, снисходительную улыбку. Но подожди – многое еще впереди. Между тем Цицерон продолжает свою речь:

«...Твои всем известные воинские подвиги, Гай Цезарь, будут прославлены в сочинениях и сказаниях не только наших, но, можно сказать, и всех народов; молва о твоих заслугах не смолкнет никогда. Однако мне кажется, что даже когда о них читаешь, они почему-то заглушаются криками солдат и звуками труб. Но когда мы слышим или читаем о каком-либо поступке милосердном, хорошем, справедливом, добропорядочном, мудром, особенно о таком поступке человека разгневанного (а гнев – враг разума) и победителя (а победа по своей сущности надменна и горда), то как пламенно восторгаемся мы не только действительно совершенными, но и вымышленными деяниями и часто начинаем относиться с любовью к людям, которых мы не видели никогда!

Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, чьи помыслы и намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить?» (Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла. I. 1,2; III. 9,10)

Лицемерит ли оратор? Ведь через полтора года Цезарь будет убит друзьями Цицерона, и он горячо одобрит это убийство. Думаю, что сейчас он не лицемерит. Может быть, несколько приукрашивает свои чувства, потому что в глубине души надеется вернуться к активной государственной деятельности на благо Республики, надеется, что Цезарь призовет его. Но за последующие полтора года эволюция взаимоотношений Цезаря с сенатом возродит былую неприязнь и даже ненависть Цицерона к своему державному покровителю.

А пока что надо еще уговорить Марцелла принять помилование. В том же сентябре Цицерон пишет ему в Митилены:

«Итак, еще и еще... советую тебе возможно скорее согласиться на пребывание в государстве, каким бы оно ни было. Быть может, ты увидишь многое, чего не хочешь видеть, однако не больше того, о чем слышишь каждый день... Но тебе самому придется говорить то, чего ты не думаешь, или делать то, чего ты не одобряешь. Во-первых, уступить обстоятельствам, то есть покориться необходимости – это всегда считалось свойством мудреца; во-вторых, в этом, ввиду нынешнего положения, нет никакого порока. Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется (!!)...

В гражданских войнах все является несчастьем, чего наши предки не испытывали ни разу, наше поколение – уже не однажды. Но нет ничего несчастнее, чем сама победа, которая, когда она приходит даже к лучшим людям, все же делает их более надменными и менее сильными... победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания. Разве мы с тобой не предвидели, сколь жестокой стала бы победа тех? Следовательно, ты и в этом случае лишился бы отечества, чтобы не видеть того, чего не хочешь...

Теперь же для тебя не должно быть более приятного места, чем отечество, и ты не должен любить его меньше оттого, что оно стало хуже, но ты скорее должен чувствовать сострадание к нему и не лишать его, утратившего многих славных мужей, также возможности видеть тебя.

Наконец, если величию духа было свойственно не идти с мольбой к победителю, то смотри, как бы презрение к его же благородству не оказалось свойством гордости. И если мудрому свойственно лишиться отечества, то бесчувственному свойственно не тосковать по нему». (Письма... Т. 3, № 488)

Письмо уже не восторженное – горькое. «Говорить то, чего ты не думаешь, или делать то, чего ты не одобряешь». Это Цицерон, конечно же, и о себе. С его-то гордостью и жаждою бессмертной славы!

Марцелл внял уговорам Цицерона, но увидеть вновь берега Италии ему было не суждено – на пути домой, в Пирее, он при неясных обстоятельствах был убит.

Государственная деятельность Цицерона, к которой он так мечтал вернуться, не может вызвать в его душе иных чувств, кроме недоумения и обиды. Вместе с остальными сенаторами ему приходится играть роль ширмы, за которой Цезарь и его приближенные вершат все дела по управлению государством. Иногда они даже забывают (не исключено, что преднамеренно) уведомить сенат о тех решениях, которые принимаются от его имени. В октябре 46-го года Цицерон снова пишет в Неаполь Луцию Пету

«Когда я в Риме и постоянно на форуме, постановления сената пишутся у твоего поклонника, моего близкого (вероятно, у Бальба или Долабеллы. – Л.О.). Когда приходит на ум, то упоминают о моем присутствии при записи, и я узнаю, что постановление сената, которое, как говорят, вынесено по моему предложению, доставлено в Армению и Сирию раньше, чем вообще было сделано какое-либо упоминание об этом. Однако я не хотел бы, чтобы ты считал, будто я говорю это в шутку: знай – от царей далеких окраин мне уже доставлены письма, в которых они благодарят меня за то, что я в высказанном мною мнении назвал их царями, а я не знал не только того, что они названы царями, но даже того, что они вообще родились». (Письма... т. 3, № 494)

Цезарь оставался в Риме немногим больше четырех месяцев. О его мирной реформаторской деятельности за это время будет сказано дальше. В начале декабря 46-го года, поручив управление государством своим приближенным, он снова отбывает с еще не распущенными легионами на войну. На этот раз – как и три года назад – в Испанию. Я уже упоминал, что после поражения в Африке сыновьям Помпея, Гнею и Сексту, удалось бежать в Испанию. Там находилось два легиона, набранных в свое время еще Помпеем. Туда же с остатками африканского войска приплыл и Лабиен. Старший сын Помпея – Гней – был провозглашен главнокомандующим. Действуя весьма энергично, он сумел за полгода из римских граждан городов Италика и Кордуба, беглецов из Рима, а также из испанцев, недовольных притеснениями наместника провинции, довести численность своей армии до тринадцати легионов. Вспомогательные войска ему прислал мавретанский царь Бокх. Это была уже грозная сила. Легаты Цезаря не смогли ей противостоять, и ему пришлось самому отправиться в Испанию. Отправляться очень не хотелось. Прервать начатое дело реформ, еще раз подчиниться необходимости жертвовать жизнями римских граждан! Тяжело. А тут еще в Рим явилась Клеопатра с новорожденным сыном – единственным на свете существом, в чьих жилах текла кровь Юлия Цезаря. Но надо, надо! Под угрозой весь его великий замысел, и Цезарь выступает в новый поход. Пеший марш по пути, некогда пройденному Ганнибалом, он проделал за двадцать семь дней. Уже после его отъезда из столицы, консул (и начальник конницы то есть, помощник диктатора) Лепид проводит в комициях избрание Цезаря консулом без коллеги на 45-й год. Положение Цезаря оказалось трудным. У помпеянцев – почти двукратное численное преимущество, войско их неплохо подготовлено. Первые два месяца 45-го года проходят в маневрировании обеих армий, незначительных стычках и осаде испанских городов, поддерживавших ту или другую воюющую сторону. Тем временем в Риме воцаряется атмосфера тревожной неопределенности. Известия из Испании противоречивы. Явные и тайные приверженцы Цезаря и Гнея Помпея то с надеждой, то со страхом ловят сообщения и слухи о ходе военных действий. Всем ясно, что идет последняя, решающая схватка. Многие уверены, что за победой любой из сторон последует жестокая расправа над ее противниками в Италии. Цицерон – Гнею Планцию в Керкиру (Рим, начало 45 года):

«Что касается меня, то если достоинство в том, чтобы держаться честных мнений о государственных делах и находить у честных мужей одобрение своему мнению, я достигаю своего достоинства. Но если достоинство в том, чтобы то, что думаешь, ты мог либо осуществить, либо, наконец, защитить свободной речью, то у меня не остается даже какого-либо следа достоинства, и прекрасно, если я могу владеть самим собой, чтобы то, что частью уже налицо, частью угрожает, переносить с умеренностью, а это трудно во время такой войны, исход которой, с одной стороны, угрожает резней, с другой – рабством». (Письма... Т. 3, № 539)

Но умеренность вскоре изменяет Цицерону. Если не прямо, то косвенно он отваживается открыто защитить свои взгляды. Примерно в то же время, как и цитированное письмо, он публикует сочинение о Катоне – восторженный панегирик непримиримому врагу Цезаря. Это – вызов! Но он брошен благородному противнику. За ним не последует расправа. Но вполне возможно полное отрешение от государственных дел, то есть от того, что от считает своим призванием и смыслом жизни. Пусть так! Дороже честь и верность памяти друга. Трактат Цицерона получает столь сильный резонанс в Риме, что, прочитав его, Цезарь считает необходимым в самые напряженные дни войны написать ответный трактат, который он называет «Антикатон». В нем уничижительная критика взглядов, действий и самой личности Катона соседствуют с выражением уважения к автору панегирика. Кстати сказать, между ними поддерживается переписка. В частности, Цицерон получает от Цезаря письмо с соболезнованием по поводу смерти родами его горячо любимой дочери.

Во второй половине февраля 45-го года в военных действиях происходит перелом. Цезарю удается взять штурмом считавшуюся неприступной крепость Аттегуа. Как всегда в таких случаях, начинаются массовые перебежки из лагеря противника. Ряд испанских общин заявляет о своей готовности поддержать Цезаря. Решающее сражение произошло 17 марта близ города Мунда (в южной Испании недалеко от нынешней Кордовы). Войско Гнея Помпея было по-прежнему многочисленнее и занимало выгодную позицию на склоне холма. Тем не менее, Цезарь отдал приказ об атаке. Завязалось ожесточенное сражение. В какой-то момент его солдаты дрогнули, и казалось, вот-вот обратятся в бегство. Все резервы были уже введены в бой. У Цезаря оставалось единственное средство спасти дело своей жизни – поставить на карту саму эту жизнь. И он это сделал! Но предоставим лучше слово Аппиану. Когда страх и отчаяние, точно степной пожар, стали быстро распространяться по рядам его воинов...

«Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув вокруг него стоящим командирам: «Да станет это концом для меня – жизни, а для вас – походов», выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам настолько далеко, что находился от них на расстоянии 10 футов. До 200 копий было в него брошено, но от одних он уклонился, другие отразил щитом. Тут уже каждый из его полководцев, подбегая, становился рядом с ним, и все войско бросилось в бой с ожесточением, сражалось весь день с переменным успехом, но к вечеру наконец одолело. Как передают, Цезарь сказал, что ему приходилось вести много битв за победу, но в этот день он вел битву за жизнь». (Аппиан. Гражданские войны. II, 104)

Победа была полной. Противник оставил на поле боя 30 тысяч только убитыми. Потери Цезаря не превышали тысячи человек. Правда, это были по большей части его ветераны. Удрученный, уже в сумерках обходил Цезарь подножие холма, вглядывался в лица павших воинов, многих узнавал, прощался с ними, вспоминал...

Его главные враги тоже погибли. Лабиен пал в рукопашном бою, Гней Помпей бежал, но был настигнут и убит. Спастись удалось только младшему сыну Помпея, Сексту, который во время сражения находился в Кордове. Вскоре капитулировали и державшие сторону помпеянцев испанские города. Цезарь обложил их высокой контрибуцией, а города, поддержавшие его, получили различные льготы и привилегии. Многим были дарованы гражданские права, а некоторые по его повелению получили статут колоний римских граждан. Потратив некоторое время на устройство надежного управления Испанией и Нарбонской Галлией, Цезарь в начале октября 45-го года возвратился в Рим.

Как только весть о победе при Мунде достигла столицы, она внушила такой страх противникам Цезаря, что сенат в спешном порядке декретировал ему десятилетнее консульство и пожизненные титулы императора, отца отечества и освободителя. Кроме того, в добавление к пятидесятидневному благодарственному молебствию было постановлено оказать Цезарю почести, «превосходящие, – по словам Светония, – человеческий предел». Чтобы не повторяться, не буду их здесь перечислять, а упомяну некоторые позже, в «комплекте» с многими другими, дарованными как до того, так и после – уже незадолго до его смерти.

Вскоре после возвращения из Испании Цезарь отпраздновал свой пятый триумф. Наверное, этого не следовало делать – ведь он был назначен в честь победы над согражданами. Но Цезарь видит в нем свой долг перед теми, кто пал в сражении при Мунде. Их подвиг должен быть прославлен!.. Тягостное впечатление от триумфа не удалось рассеять новым угощением народа, хотя Цезарь, посчитав его недостаточно богатым, через четыре дня распорядился устроить еще более пышный пир.

От десятилетнего консульства он отказался сразу, а после триумфа сложил с себя звание консула без коллеги и провел выборы консулов на оставшиеся три месяца года. Вскоре после того Цезарь созывает комиции для выбора консулов на 44-й год. Выбирают вновь его и Марка Антония. Войско он распускает, но на первое время сохраняет личную охрану из испанцев. Никаких преследований бывших сторонников Помпея не происходит. Напротив, объявлена всеобщая амнистия всем еще не возвратившимся на родину эмигрантам. Наиболее дельных сенаторов и всадников, в том числе из старинной римской аристократии, Цезарь старается вовлечь в осуществление начатых еще до Испанской кампании преобразований. Не держит он досады и на Цицерона. Во время одной из своих деловых поездок в Кампанию он навещает своего прославленного оппонента в его имении близ Путеол. Описывая в письме Аттику свой обед с Цезарем, Цицерон замечает:

«...Мы казались людьми... В разговоре ни о чем важном, много о литературе. Что еще нужно? Он получил удовольствие и пробыл охотно. Говорил, что проведет один день в Путеолах, другой – близ Бай. Вот тебе гостеприимство или постой, для меня, сказал я, ненавистный – не тягостный». (Письма... Т. 3, № 682)

Что не тягостный – понятно. Беседа о литературе, которую Цезарь хорошо знал и любил. Кстати, о степени уважения к литературе (и к Цицерону) говорит такое высказывание Цезаря об ораторе:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю