Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 81 страниц)

Между тем, Сеян, хотя дорога к высшей власти еще не расчищена, стремится породниться с семьей императора. Он пишет Тиберию, прося разрешения жениться на вдове Друза (своей любовнице). Тиберий отказывает, но намекает на перспективу еще более тесного родства – по-видимому, он имеет в виду женитьбу на Юлии, своей внучке, которая пока еще замужем за Нероном Цезарем.

В ожидании такой возможности Сеян уговаривает Тиберия покинуть Рим и поселиться где-нибудь в более приятном месте. Он рассчитывает на то, что будет держать в руках и доступ к императору, и всю его переписку. Его, Сеяна, влияние в Риме еще усилится, а потом престарелый принцепс и вовсе передаст ему распоряжение всеми делами.

Весной 26-го года Тиберий наконец отбыл из Рима в Кампанию под предлогом освящения некоторых храмов. В действительности же для того, чтобы больше никогда не возвращаться в ненавистный город. В его небольшой свите, кроме Сеяна, находилось всего несколько человек из высшей знати. Судьбе угодно было, чтобы Тиберий в эти дни получил бесспорное доказательство преданности своего клеврета. Трудно сказать, то ли Сеян сумел мгновенно оценить меру реальной опасности, то ли он действительно поставил свою жизнь на карту... Вот как описывает Тацит этот эпизод: «В поместье, которое называлось «Пещера»... Тиберий с приближенными пировали в естественном гроте. Вдруг у входа в него произошел обвал и камнями завалило несколько прислуживавших рабов. Всех объял безудержный страх, и участники пиршества разбежались. Сеян же, обратившись лицом к Цезарю и опираясь на колени и руки, прикрыл его собой от сыпавшихся камней и в таком положении был найден подоспевшими на помощь воинами. Это вознесло его еще выше, и сколь бы пагубные советы он ни давал, Тиберий, помня о проявленной им самоотверженности, выслушивал их с полным доверием». (Там же, 59)

А советы эти все более настраивали Тиберия против Агриппины и ее старшего сына. За Нероном, который вместе с женой присоединился к Тиберию в Кампании, Сеян установил слежку. Каждое его необдуманное высказывание (а Нерон был резок на словах, хотя не замышлял ничего дурного) доносилось императору. Даже о том, что он говорит во сне, Юлия сообщала своей матери Ливилле, а та – Сеяну. Между тем, Тиберий перебрался на остров Капри, где, очистив для себя двенадцать вилл, поселился окончательно. Никого из посторонних на остров не допускали. Сеян несколько месяцев в году находился там, а остальное время – в Риме. Его влияние все усиливалось. Сенаторы и всадники наперебой спешили выслужиться перед всемогущим фаворитом.

Показательно для этого усердия подлое дело, которое было состряпано в 28-м году для того, чтобы в угоду Сеяну погубить прославленного всадника Тития Сабина – единственного из клиентов Германика, кто не оставил Агриппину и детей своего бывшего покровителя, посещал их дом и сопровождал в общественных местах. Четверо сенаторов, бывших преторов, надеявшихся таким образом получить консульство, доступ к которому был открыт только через Сеяна, договорились устроить для Сабина западню. Один из них, по имени Лациар, восхваляя преданность Сабина и выражая сочувствие Агриппине, постепенно сумел втереться к нему в доверие. В их разговорах появляются и обоюдные жалобы на жестокость Сеяна, и упреки в адрес Тиберия. Построена «мышеловка». Ее описание я предоставлю Тациту: «И вот три сенатора прячутся между кровлей и потолком, в укрытии столь же позорном, сколь омерзительной была и подстроенная ими уловка, и каждый из них припадает ухом к отверстиям и щелям в досках. Между тем Лациар, встретив Сабина на улице, увлекает его к себе в дом и ведет во внутренние покои, как бы намереваясь сообщить ему свежие новости, и тут же нагромождает перед ним и давнишнее, и недавнее – а было этого вдосталь – и вызывающее опасения в будущем. Сабин делает то же, и еще пространнее, ибо чем горестнее рассказы, тем труднее, раз они уже прорвались, остановить их поток. После этого немедленно сочиняется обвинение, и в письме, отосланном Цезарю, доносчики сами подробно рассказали о том, как они подстроили этот подлый обман, и о своем позоре. Никогда, – продолжает Тацит, – Рим не бывал так подавлен тревогой и страхом: все затаились даже от близких, избегали встреч и боялись заговаривать» как с незнакомыми, так и знакомыми; даже на предметы неодушевленные и немые – на кровлю и стены – взирали они со страхом.

А Цезарь в послании, прочитанном в сенате в день январских календ, после обычных пожеланий по случаю нового года, обратился к делу Сабина, утверждая, что тот подкупил нескольких вольноотпущенников с целью учинить на него покушение, и недвусмысленно требуя предать его смерти. Тут же было вынесено соответствующее сенатское постановление, и, когда осужденного влекли на казнь, он кричал, насколько это было возможно – ибо его голова была прикрыта одеждой, а горло сдавлено, – что так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся Сеяну. Куда бы он ни направлял взор, куда бы ни обращал слова, всюду бегут от него, всюду пусто: улицы и площади обезлюдели. Впрочем, некоторые возвращались и снова показывались на пути его следования, устрашившись и того, что они выказали испуг...

...Вслед за тем Цезарь в присланном им письме поблагодарил сенаторов за то, что они покарали государственного преступника, и добавил, что над ним нависла смертельная угроза из-за козней врагов, однако никого из них не назвал по имени. Тем не менее всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину». (Там же. 69, 70)

В конце года на Капри Тиберий выдал дочь Германика, Агриппину младшую, за Гнея Домиция Агенобарба, внука Марка Антония и Октавии (см. родословное древо). От этого брака в год смерти Тиберия должен родиться Нерон – будущий император.

В следующем году в возрасте восьмидесяти трех лет умерла Ливия Августа. Тиберий не пожелал прибыть в Рим, чтобы проститься с матерью. В письме сенату он сослался на занятость государственными делами и заодно, как бы из скромности, повелел урезать щедро определенные сенатом в память Августы почести.

Со смертью Ливии пала последняя слабая преграда самоуправству Тиберия и Сеяна (мать все же считалась соправительницей). Вскоре после похорон в сенат было доставлено письмо принцепса, полное резких упреков в адрес Агриппины старшей и Нерона Цезаря. Хотя Агриппине вменялись в вину лишь надменность и строптивость, а Нерону – развратное поведение, тон письма не оставлял сомнения в намерении Тиберия сослать обоих. Сенат некоторое время колебался. Курию окружил народ, явившийся с изображениями Агриппины и Нерона. В толпе кричали, что письмо Цезаря подложное. Однако Тиберий вскоре прекратил эти колебания, объявив в особом указе порицание народу и осуждение нерешительности сената. Он потребовал предоставить решение судьбы обвиняемых на его усмотрение. Сенат, разумеется, тут же с этим согласился. По распоряжению Тиберия Агриппина была сослана на остров Пандатерию, Нерон Цезарь – на остров Понтия (оба острова расположены в Тирренском море, далеко к западу от Неаполя). Для обоих ссылка была прелюдией к гибели. Согласно Светонию, Нерон покончил с собой в следующем же году, когда к нему, якобы по воле сената, явился палач. Агриппина уморила себя голодом двумя годами позже.

В том же 33-м году в подвалах Палатинского дворца, тоже от голода, но не добровольного, умер ее второй сын, Друз Цезарь.

Убийство Друза было совершено по распоряжению принцепса. Для его оправдания он приказал в сенате прочитать ежедневные записи всех поступков и слов узника – естественно, далеко не дружественных по отношению к императору. Из чего стало ясно, что Друз находился под неусыпным наблюдением. «Сенаторы, – пишет Тацит, – зашумели, делая вид, что охвачены негодованием, тогда как в действительности были потрясены страхом и изумлением, что некогда столь осторожный и так тщательно скрывавший свои преступления принцепс дошел до такой откровенности, что, как бы раздвинув стены, показал внука под плетью центуриона, осыпаемого пинками рабов и тщетно молящего хоть о какой-нибудь пище для поддержания жизни». (Там же. Кн. 6, 24)

Утрата 5-й книги Анналов лишает нас возможности составить подробное описание падения и казни Сеяна. Светоний утверждает, что префект претория замышлял осуществить насильственный переворот. По-видимому, устранив всех претендентов на власть, Сеян счел ненужным дальнейшее ожидание милостей от Тиберия. Принцепсу об этом донесли, очевидно, еще в 30-м году. Тиберий действовал предельно осторожно и хитро. Чтобы удалить Сеяна с Капри и таким образом ослабить контроль за своими связями с внешним миром, он провел избрание Сеяна вместе с собой консулом на 31-й год. Один из консулов обязан был постоянно находиться в Риме! Затем принцепсу удалось тайно связаться с преторианцами и пообещать им по тысяче денариев каждому, если они предадут Сеяна. Макрону, мерзавцу того же ранга, он поручил мобилизовать когорты городской стражи и произвести арест Сеяна после того, как о том будет решение сената. За это ему был обещан пост всемогущего префекта претория. Только после всего этого Тиберий прислал в сенат слезное письмо с жалобой на Сеяна, в котором умолял отцов-сенаторов защитить «одинокого старика» и, если ему надо присутствовать в сенате, прислать за ним вооруженную охрану По-видимому, соотношение сил в Риме быстро прояснилось. Преторианцы выдали своего шефа, Макрон его арестовал, а сенаторы немедленно приговорили к смерти.

Читатель может представить, какая последовала вакханалия казней не только тех, кто был причастен к заговору Сеяна, но хотя бы в свое время (на зависть другим!) сумел добиться его благосклонности. Тацит называет множество имен – вряд ли их стоит повторять. Первое время следствие по делу о заговоре вел сам Тиберий. К нему на Капри доставляли арестованных и там же казнили осужденных, сбрасывая их тела в море. Утомившись этим занятием и отвлеченный открытием тайны гибели сына, он отправляет Макрону распоряжение «...умертвить всех, кто содержался в темнице по обвинению в сообщничестве с Сеяном. Произошло страшное избиение, и на Гемониях (лестница, по которой влекли трупы в Тибр. – Л.О.) лежало несметное множество убитых обоего пола, всякого возраста, знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их, сколько-нибудь подолгу смотреть на них: сторожившие их со всех сторон воины внимательно наблюдали за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь, неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не притрагивался и не предавал их сожжению». (Там же, 19)

Еще более отвратительной, чем эта картина бойни, представляется эпидемия всеобщего доносительства, охватившая, как это бывает в годы кризисов, чуть ли не все общество, но особенно правящую верхушку: «Наиболее пагубным из всех бедствий, какие принесли с собой те времена, – пишет Тацит, – было то, что даже виднейшие из сенаторов не гнушались заниматься сочинением подлых доносов, одни – явно, многие – тайно. И когда доходило до этого, не делалось никакого различия между посторонними и близкими, между друзьями и людьми незнакомыми, между тем, что случилось недавно, и тем, что стерлось в памяти за давностью лет. Все, что говорилось на форуме, в узком кругу на пиршестве, тотчас же подхватывалось и вменялось в вину, так как всякий спешил предвосхитить другого и обречь его на расправу: часть – чтобы спасти себя, большинство – как бы захваченные поветрием». (Там же, 7)

Впрочем, тем ярче на этом фоне поступки тех, кого всеобщая зараза не принудила отречься от чести и достоинства римлянина. Всадник Марк Теренций на суде не только не отрекся от былой дружбы с Сеяном (к заговору он не был причастен), но смело оправдывал ее благоволением самого Тиберия: «Не нам, – говорит он, – обсуждать, кого ты вознес над другими и по каким причинам ты это сделал: боги вручили тебе верховную власть, а наша слава – лишь в повиновении твоей воле... Козни против государства и умысел умертвить императора подлежат каре; но да будет нашим оправданием то, что дружбу с Сеяном и услуги ему мы прекратили, Цезарь, одновременно с тобой».

Мужество этой речи, – продолжает Тацит, – и сознание, что нашелся наконец человек, чтобы высказать то, что было у всех на уме, возымели такую силу, что его обвинителей, которым при этом припомнили их прежние низости, покарали изгнанием или смертью». (Там же, 8, 9)

В те же годы уморил себя голодом законовед Кокцей Нерва – неизменный приближенный и спутник принцепса, – хотя его положение нисколько не пошатнулось. Тиберий пытался его отговорить. «Уклонившись от объяснений, Нерва до конца упорно воздерживался от пищи. Знавшие его мысли передавали, что, чем ближе он приглядывался к бедствиям Римского государства, тем сильнее негодование и тревога толкали его к решению обрести для себя, пока он невредим и его не тронули, достойный конец». (Там же, 26).

Надо сказать, что многие в то страшное время торопились покончить жизнь самоубийством. И не только из-за страха самой казни, но и потому, что казненных запрещено было хоронить, а их имущество подлежало конфискации. Тогда как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению, а завещания их сохраняли свою силу

Преследования и казни нескольких последующих лет происходили с благословения Тиберия, но без его прямого участия. Дважды, в 33-м и 35-м годах, он намеревался приехать в столицу, но оба раза возвращался с дороги. Зловещим парадом в Риме командовал Макрон. Императора же преследовал новый открывшийся ему кошмар. Вдова Сеяна перед своим самоубийством написала письмо, в котором рассказала об отравлении Друза младшего. Ее свидетельство под пыткой подтвердили врач и рабы Ливиллы, которую затем ее мать, Антония младшая, в наказание уморила голодом. Одновременно выяснилось, что близнецы-внуки, которыми так гордился Тиберий, были прижиты Ливиллой от Сеяна. Сознание того, что он сам наделил властью и влиянием человека, прервавшего его род, жгло мозг Тиберия нестерпимо.

Разум его начал мутиться. Если верить Светонию, Тиберий сам предвидел возможность этого еще тогда, когда отказывался от титула отца отечества и присяги на верность своим делам: «Это можно заключить, – пишет Светоний, – и из его речи по поводу обоих предложений. Так, он говорит, что покуда он будет в здравом уме, он останется таким, как есть, и нрава своего не изменит. Но все же, чтобы не подавать дурного примера, сенату лучше не связывать себя верностью поступкам такого человека, который может под влиянием случая перемениться». (Светоний. Тиберий, 67)

Осознав, что он как бы собственными руками погубил своего сына и наследника, престарелый император мог тронуться умом. Я имею в виду, в частности, и то, что Тацит называет любострастием, а Светоний – гнусным и постыдным пороком Тиберия. Впрочем, следует начать с того, что сами эти утверждения могут быть предметом определенного сомнения. Многолетнее затворничество всеми ненавидимого старика на недоступном острове давало пищу для самых необузданных фантазий и слухов. Насколько им можно верить? Вплоть до своего бегства на Капри Тиберий предстает перед нами скорее мрачным аскетом, чем ценителем плотских наслаждений. В четырех первых книгах Анналов Тацита, где подробно изложена почти вся биография Тиберия (полтораста страниц печатного текста в русском переводе), об амурных «подвигах» ни слова. В 6-й книге, где описаны 5 последних лет жизни престарелого императора (почти тридцать страниц!), интересующей нас проблеме посвящены лишь две фразы в 1-й главе – мимоходом, без конкретных фактов. Сообщив, что Тиберий в 33-м году почти доехал до Рима, Тацит заканчивает первую из двух фраз словами: «...он снова вернулся к скалам и уединенному острову на море, стыдясь своих злодеяний и любострастия, которым он проникся с такой необузданностью, что, подобно грязному восточному деспоту, осквернял грязным развратом свободнорожденных юношей.»

Светоний, напротив, расцвечивает свой рассказ о «гнездах потаенного разврата» на острове такими подробностями, какие вряд ли кому-нибудь из современников Тиберия могли быть известны и очень смахивают на народную фантазию. Например: «Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книги Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукой предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф. За это его уже везде и открыто стали называть «козлищем»... (Светоний. Тиберий, 43)

Тем не менее, вполне возможно, что за всем этим стояло нечто реальное. Случаи извращенного интереса к сексуальной сфере в преклонном возрасте, как утверждают психиатры, не так уж редки. Однако с учетом особенностей биографии Тиберия можно высказать некоторые более «индивидуализированные» предположения.

Вопреки коварству судьбы, избравшей его самого орудием гибели собственного сына, в помутившемся сознании принцепса возникла решимость бросить ей вызов и в семьдесят четыре года родить нового ребенка. Он приказал свозить к нему на Капри самых привлекательных девушек в надежде, что их прелести смогут восстановить его угасшую мужскую силу. Потом для той же цели повелел с помощью денег и подарков или силой доставлять юношей, уповая на то, что желанный эффект вызовет наблюдение эротических сцен, для которых он сам придумывал все более изощренные позиции и приемы. Убедившись в бесплодности своих попыток, он, тем не менее, не оставил зловещей режиссуры. Адская смесь вожделения, стыда и смертельного страха лишала исполнителей его фантазий человеческого облика, и это ему доставляло подобие радости, ибо он возненавидел людей. Мне кажется, Тацит об этом догадывался, когда во второй фразе упомянутого выше абзаца написал, что «...возбуждали в нем похоть не только телесная красота, но в одних – целомудрие юности, в других – знатность рода.»

Ненависть стала почти единственным мотивом сумеречного существования принцепса. Она ему подсказала и дьявольское намерение приблизить к себе в эти годы младшего сына Германика, Гая Цезаря – будущего императора Калигулу. Он вызвал его из Рима на Капри и сделал двадцатилетнего юношу соучастником своих «забав» и преступлений. А также – и своим наследником по завещанию, которое составил за два года до смерти. Ученик не обманул ожиданий! Тиберий, надо полагать, испытывал злобную радость. Римский народ хотел иметь правителя из рода Германика. Он его получит... и будет плакать кровавыми слезами! Впрочем, первый плод такого воспитания достался самому Тиберию. Смертельный недуг уже владел им. В течение некоторого времени, не находя себе места, принцепс покинул остров и метался по виллам близлежащего побережья. На одной из них ему суждено было найти свой конец. Предусмотрительный Макрон, заранее заручившись сообщничеством Гая Цезаря, помог Тиберию оставить этот мир. Вот как описывает Тацит последние часы жизни второго римского императора:

«В семнадцатый день апрельских календ (16 марта 37-го года. – Л.О.) дыхание Цезаря пресеклось, и все решили, что жизнь его покинула. И уже перед большим стечением поздравляющих появился Гай Цезарь, чтобы взять в свои руки бразды правления, как вдруг сообщают, что Тиберий открыл глаза, к нему возвратился голос, и он просит принести ему пищи для восстановления оставивших его сил. Это повергает всех в ужас, и собравшиеся разбегаются, снова приняв скорбный вид и стараясь казаться неосведомленными о происшедшем, между тем как только что видевший себя властелином Гай Цезарь, погрузившись в молчание, ожидал для себя самого худшего. Но не утративший самообладания и решительности Макрон приказывает удушить старика, набросив на него ворох одежды, и удалиться за порог его спальни. Таков был конец Тиберия на семьдесят восьмом году жизни». (Тацит. Анналы. Кн.6, 50)

Светоний утверждает, что смерть его вызвала в народе ликование...

Интерлюдия вторая
Овидий

Всего, что знал еще Евгений

Пересказать мне недосуг;

Но в чем он истинный был гений,

Что знал он тверже всех наук,

Была наука страсти нежной,

Которую воспел Назон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В Молдавии, в глуши степей,

Вдали Италии своей.

(Пушкин. Евгений Онегин, 1, VIII)

Уважаемый читатель! Тебе, наверное, уже невмоготу следить за цепью кровавых злодеяний двух последних десятилетий правления императора Тиберия. Увы, я вынужден буду еще долго огорчать тебя. Но давай сделаем небольшой перерыв и рассмотрим предмет совсем иного толка.

Пушкин не случайно назвал римского поэта Публия Овидия Назона учителем страсти нежной. Овидий вошел в историю мировой литературы прежде всего как певец любви, хотя этой темой далеко не исчерпывается его поэтическое наследие. Такая слава воздает ему должное. Большая и, наверное, лучшая часть написанных им стихов посвящена любви, не платонической, парящей в небесах, а земной, чувственной и вместе с тем удивительно чистой и, я бы даже сказал, возвышенной. Тому были свои исторические причины. Поэт жил во времена Августа и Тиберия. Он был на двадцать лет моложе первого римского императора, а умер четырьмя годами позже него.

Когда в 27-м году до Р.Х. Октавиан, назвавшись Августом, окончательно закрепил свое положение владыки Рима, Овидию было шестнадцать лет. Вспомним, что одной из проблем, особенно тревоживших принцепса в первые годы его правления, была чрезвычайная свобода любовных связей, воцарившаяся в высших слоях римского общества, особенно среди молодежи. Сорокапятилетнему императору эта свобода представлялась настолько опасной, что в 18-м году по его настоянию был принят специальный закон, сурово карающий прелюбодеяния. Попытаемся, однако, понять и тех, кому в это время было только двадцать пять. Ратные подвиги и слава, манившие с малолетства юношей эпохи Республики, к концу гражданских войн утратили героический ореол. Войско давно уже стало корпорацией наемников-профессионалов, военное дело – ремеслом, а использование легионов во внутригосударственной борьбе за власть и сопутствующее этому мародерство лишили военное поприще последних следов привлекательности. По крайней мере, для молодежи из просвещенных слоев общества. Немногим лучше выглядели и различные виды гражданской деятельности, включая некогда столь популярную адвокатуру. Ведь речи на форуме и в суде теперь легко заглушались звоном мечей, а закон попирался волею полководцев.

Зато литература, особенно поэзия, нередко остро критическая, в форме эпиграмм и памфлетов, приобрела огромную популярность. Стихи пробовали писать едва ли не все образованные молодые люди. Авторитет старшего поколения, на которое, так или иначе, ложилась вина за грязь и кровь гражданских войн, был решительно подорван. Это сопровождалось бунтом аристократической молодежи против суровых семейных традиций и моральных запретов римской старины. Внебрачные любовные связи стали возможны и широко распространены. Кстати, такие связи нередко приобретали характер настоящих гражданских браков по любви, не менее долговечных, чем законные. Под влиянием поэтов романтического толка, а среди них первым был Овидий Назон, эти «греховные связи» приобретали возвышенный характер. Женщина в них выступала одновременно как объект восхищения, вожделения и поклонения.

Отец Овидия был римским всадником. Верный традициям рода, он усиленно, но без успеха, настаивал на политической карьере сына. Дойдя до ранга члена одной из судебных коллегий, Овидий оставил это поприще и целиком отдался поэзии и любви. Отец поспешил его женить один раз, потом второй – оба раза неудачно. Браки распадались, и Овидий оставался жить один в римском «полусвете». Очень рано проявился его выдающийся талант. В восемнадцать лет он уже был признанным поэтом. Его заметил и всячески поддерживал Мессала – ученый, оратор, один из первых людей в государстве.

Наиболее распространенным жанром любовной поэзии в то время были элегии – небольшие стихотворения, объединенные в циклы или книги. Нередко они посвящались возлюбленной поэта, скрытой под условным именем. У Овидия в этом качестве фигурирует Коринна. Был ли это собирательный образ или за именем скрывалось реальное лицо, осталось неизвестным. В 15-м году, в двадцать восемь лет, Овидий издает три книги «Любовных элегий», принесших ему громкую славу. Я намерен сейчас привести пять стихотворений из этих книг (в переводе С. Шервинского). Затем мы будем переходить от сборника к сборнику, довольствуясь (поневоле) минимумом иллюстраций. Некоторые из них будут представлены лишь фрагментами, разделенными многоточиями. Для ориентировки нумерация строк, (отвечающая полному тексту каждого стихотворения) будет указана слева. Итак, «Любовные элегии».

Книга 1-я, элегия 5-я

«Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.

Поразморило меня, и на постель я прилег.

Ставня одна лишь закрыта была, другая – открыта

Так, что была полутень в комнате, словно в лесу. —

Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом

5 Иль когда ночь отошла, но и не возник еще день.

Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,

В нем их опасливый стыд нужный находит приют.

Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,

10 По белоснежным плечам пряди спадали волос.

В спальню входила такой, по преданию, Семирамида

Или Лайда, любовь знавшая многих мужей...

Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала. —

Скромница из-за нее все же боролась со мной.

15 Только сражалась как те, кто своей не желает победы,

Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.

И показалась она перед взором моим обнаженной...

Мне в безупречной красе тело явилось ее.

Что я за плечи ласкал! К каким рукам прикасался!

Как были груди полны – только б их страстно сжимать!

20 Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

Стоит ли перечислять?.. Все было восторга достойно.

Тело нагое ее я к своему прижимал...

25 Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...

О, проходили бы так чаще полудни мои!»

Книга 1-я, элегия 15-я

«Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу,

Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь?

Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы

В войске служить, не ищу пыльных наград боевых...

Мне ли законов твердить многословье на неблагодарном

5 Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать?

Эти невечны дела, а я себе славы желаю

Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.

...

Так меж тем как скала или зуб терпеливого плуга

Гибнут с течением лет, – смерти не знают стихи.

Пусть же уступят стихам и цари, и все их триумфы,

Пусть уступит им Таг[7]7
  Ныне – Тахо – золотоносная река Испании.


[Закрыть] в золотоносных брегах!

35 Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый

Пусть наливает полней чашу кастальской струей,

Голову лишь бы венчать боящимся холода миртом,

Лишь бы почаще меня пылкий любовник читал!

Зависть жадна до живых. Умрем – и она присмиреет.

40 Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

Так и сгорев на костре погребальном, навек я останусь

Жить – сохранна моя будет немалая часть».

Книга 2-я, элегия 10-я

«Члены изящны мои, однако нимало не слабы.

Пусть мой вес невелик, жилисто тело мое.

Крепость чреслам моим добавляет еще и желанье, —

В жизни своей никогда женщины я не подвел.

Часто в забавах любви всю ночь проводил, а наутро

Снова к труду был готов, телом все так же могуч.

Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры!

30 Если б по воле богов мог я от них умереть!

Пусть бестрепетно грудь подставляет вражеским стрелам

Воин, – бессмертье себе он через смерть обретет.

Алчный пусть ищет богатств и пусть в кораблекрушенье

Влаги, изъезженной им, ртом своим лживым хлебнет!

35 Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти,

Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст,

И со слезами пускай кто-нибудь на моем погребенье

Скажет: «Кончина твоя жизни достойна твоей!»

Книга 3-я, элегия 14-я

«Ты хороша, от тебя я не требую жизни невинной,

Жажду я в горе моем только не знать ничего.

К скромности я принуждать не хочу тебя строгим надзором;

Просьба моя об одном: скромной хотя бы кажись!

Та не порочна еще, кто свою отрицает порочность, —

5 Только признаньем вины женщин пятнается честь.

Что за безумие: днем раскрывать, что ночью таится,

Громко про все говорить, что совершалось в тиши?

Даже блудница и та, отдаваясь кому ни попало,

10 Двери замкнет на засов, чтобы никто не вошел.

Ты же зловредной молве разглашаешь свои похожденья, —

То есть проступки свои разоблачаешь сама!

Благоразумнее будь, подражай хотя бы стыдливым.

Честной не будешь, но я в честность поверю твою.

15 Пусть! Живи как жила, но свое отрицай поведенье,

Перед людьми не стыдись скромный вести разговор.

Там, где беспутства приют, наслажденьям вовсю предавайся,

Если попала туда, смело стыдливость гони.

Но лишь оттуда ушла – да исчезнет и след непотребства.

20 Пусть о пороках твоих знает одна лишь постель.

Там – ничего не стыдись, спускай, не стесняясь, сорочку,

И прижимайся бедром смело к мужскому бедру.

Там позволяй, чтоб язык проникал в твои алые губы,

Пусть там находит любовь тысячи сладких утех,

25 Пусть там речи любви и слова поощренья не молкнут,

Пусть там ложе дрожит от сладострастных забав.

Но лишь оделась, опять принимай добродетельный облик.

Внешней стыдливостью пусть опровергается срам...

Лги же и людям и мне; дозволь мне не знать, заблуждаться,

30 Дай мне доверчивым быть, дай наслаждаться глупцу...

О, для чего ты при мне получаешь и пишешь записки?

В спальне твоей почему смята и взрыта постель?

Что ты выходишь ко мне растрепанной, но не спросонья?

Метку от зуба зачем вижу на шее твоей?

35 Недостает изменять у меня на глазах откровенно...

Чести своей на щадишь – так пощади хоть мою.

Ты признаешься во всем – и лишаюсь я чувств, умираю,

Каждый раз у меня холод по жилам течет...

Да, я люблю, не могу не любить и меж тем ненавижу;

40 Да, иногда я хочу – смерти... но вместе с тобой!

Сыска не буду чинить, не буду настаивать, если

Скрытничать станешь со мной, – будто и нет ничего...

Даже, коль я захвачу случайно минуту измены,

Если воочию сам свой я увижу позор,

45 Буду потом отрицать, что сам воочию видел,

Разувереньям твоим в споре уступят глаза.

Трудно ль того победить, кто жаждет быть побежденным!

Только сказать не забудь: «Я невиновна» – и все.