Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 81 страниц)

Впрочем, в случае необходимости молодой римский полководец умел проявить и твердость. Полибий рассказывает об эпизоде совсем другого рода. Случилось так, что Сципион заболел, и даже прошел слух, что он умер. Среди части солдат, которым давно не выплачивали жалованья, началось возмущение. Сципион прибыл к войску, захватил зачинщиков бунта, а потом собрал мятежников на площади, окружил их верными частями и обратился к ним с речью. Начав с того, что у возмущения против вождей и отечества могут быть три причины: недовольство начальниками, досада на свое положение или соблазн надежды на лучшее будущее, он спокойно разбирает ситуацию и показывает, что ни одна из причин в данном случае не имеет места. После чего, согласно Полибию, он продолжает:

«...Итак, солдаты, ни одного из поводов к возмущению у вас нет, и вы не могли бы выставить ни единой справедливой жалобы, хотя бы самой маловажной, ни против меня, ни против отечества...».

Казалось бы, тем тяжелее вина мятежников, но Публий делает неожиданный и чертовски умный поворот в своей речи:

«...Вот почему я готов оправдывать вас, – продолжает он, – перед Римом и передо мною, в вашу пользу выставляя доводы, признаваемые всеми, именно: всякую толпу легко совратить и увлечь на что угодно, потому что со всякой толпой бывает то же, что и с морем. По природе своей безобидное для моряков и спокойное, море всякий раз, как забушуют ветры, само получает свойства ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики. Вот почему я и все прочие начальники прощаем вас и уверяем, что не станем взыскивать за случившееся ни с кого, только зачинщиков возмущения мы решили покарать нещадно, как они то заслужили преступлением против отечества и против нас».

Едва окончил Публий, как стоявшие вокруг солдаты в полном вооружении ударили согласно сигналу мечами в щиты, и вместе с тем введены были зачинщики возмущения, скованные и раздетые. Грозная обстановка и развертывающиеся перед глазами ужасы навели такой страх на толпу, что никто из присутствующих не изменился даже в лице, не издал ни единого звука, пока одних секли, другим рубили головы: все оцепенели, пораженные зрелищем. Зачинщиков мятежа, обезображенных, бездыханных, поволокли через толпу, а остальным солдатам вождь и прочие начальники дали от имени государства уверение в том, что никто больше не будет наказан. Со своей стороны, солдаты выходили поодиночке вперед и клятвенно обещали трибунам пребывать впредь в покорности велениям своих начальников и никогда больше не злоумышлять против Рима». (Полибий. Всеобщая История. XI, 29, 30)

Эта сцена, читатель, возможно вызвала у тебя отвращение и негодование. Именно поэтому я не счел возможным ее утаить. Но согласись: всякий поступок следует соотносить с законами и обычаями его времени. По римским же законам мятеж в войске, да еще во время войны, должен был быть наказан децимацией – казнью каждого десятого солдата. Так что, ограничившись расправой над зачинщиками бунта и отыскав мотив для оправдания всех остальных его участников, Сципион выказал необычайные для той поры снисходительность и гуманность.

Таким предстает перед нами Публий Корнелий Сципион младший к тому моменту, когда после победного завершения Испанской кампании он по вызову сената в конце 206-го года возвращается в Рим. Между прочим, перед отъездом из Испании у него там состоялось тайное свидание с нумидийским принцем Массиниссой, командовавшим присланной в помощь карфагенянам конницей. Массинисса обещал Сципиону союз против Карфагена.

Прошло всего пять лет, но в Рим возвращался уже не дерзкий, почти безвестный юноша, а зрелый муж, прославленный полководец, кумир римского народа. Сенат встревожен такой популярностью молодого человека и намерен поставить его на место. Ему отказывают в триумфе – по римским-де законам триумф не может получить полководец, который вел войну, не занимая одной из высших государственных должностей.

Сципион не обижается – он не опускается до обычного тщеславия римских командующих. В его голове зреет совсем иной, куда более крупный замысел. Разве он не обещал народу, что овладеет Ливией и Карфагеном? Пришло время выполнить это обещание. Сейчас ему нужен не триумф, а звание консула с правом на набор войска. А в этом ему сенат не сможет отказать. Действительно, в первые же консульские выборы, пренебрегая последовательностью прохождения служебной лестницы (Публий успел побывать лишь в должности эдила), помимо всяких сенатских рекомендаций, восторженный народ избирает Сципиона консулом. Тит Ливий свидетельствует:

«Передают, что за всю войну на выборы не собиралось столько народа. Приходили отовсюду не только подать голос, но и посмотреть на Сципиона; толпа стекалась и к его дому, и на Капитолий, когда он приносил в жертву быков, обещанных Юпитеру в Испании. Все были уверены, что как Гай Лутаций окончил прошлую войну с Карфагеном, так и Публий Сципион покончит с нынешней, и как выгнал он карфагенян из всей Испании, так выгонит их из Италии; ему прочили командование в Африке, словно с войной в Италии уже было покончено». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXIII, 38)

Сципион, между тем, открыто заявляет о своем намерении возглавить экспедицию в Африку. Он уверен, что это заставит карфагенян отозвать Ганнибала из Италии, утверждает, что опасность для Рима исчезнет только после падения Карфагена, и не сомневается в том, что именно он может принудить этот город к капитуляции. Если сенат будет противиться его планам, он обратится за поддержкой непосредственно к народу. Сенаторы недовольны такой прытью новоиспеченного консула, но не решаются сказать это вслух. Только пожилой и прославленный Квинт Фабий Максим открыто выступает против поспешной переправы в Африку и неумеренных амбиций Сципиона. Вот три кратких фрагмента из его пространной речи в передаче Тита Ливия. Он начинает так:

«Прости меня, Публий Корнелий: людская молва никогда не была мне дороже государства, не дороже его благополучия и твоя слава...».

Подробно обосновав свое убеждение, что начинать надо с Ганнибала, и не преминув упомянуть о том, что Сципион еще молод и потому так горяч, он продолжает:

«Да будет мир в Италии раньше, чем война в Африке, и пусть страх сначала отпустит нас – потом пойдем устрашать других. Если обе войны можно вести под твоим водительством и при твоих ауспициях, победи Ганнибала здесь, а там бери Карфаген». (Там же, 41)

И заканчивает Фабий свою речь так:

«Я полагаю, что Публий Корнелий выбран в консулы ради государства и ради вас, а не ради его самого, и что войско набрано для того, чтобы сохранять Италию и Город, а не переправляться в те страны, куда захочется царски высокомерным консулам по их произволу.» (Там же, 42)

Сципион в сенате отвечает знаменитому гонителю Ганнибала. Он говорит дерзко, не скрывая своего честолюбия, откровенно и, в общем-то, справедливо:

«Мне известно, что великим людям случается сравнивать себя не только с современниками, но и со знаменитыми мужами всех времен. Я отнюдь не скрываю, Фабий, что хочу не только прославиться, как ты; я хочу – не гневайся – большей славы. Не надо желать, чтобы граждан не хуже нас (тебя ли, меня ли) больше не появлялось, – ведь это значило бы хотеть вреда не только тому, кому ты завидуешь, но и государству и, можно сказать, чуть ли не всему роду людскому».

В связи с упоминанием о его молодости он говорит не без иронии:

«Когда мой отец и дядя были убиты, когда оба их войска почти полностью были истреблены, когда мы потеряли Испанию и четыре войска пунийцев с их четырьмя вождями силой оружия держали всю ее в страхе, когда искали командующего и, кроме меня, никого не нашли (никто не осмелился притязать на эту должность), когда меня, двадцатичетырехлетнего юношу, римский народ облек военной властью – тогда почему никто не вспоминал о моем возрасте, мощи врагов, трудностях войны, недавней гибели моих отца и дяди? Разве мы сейчас в Африке потерпели поражение, да еще и большее, чем тогда в Испании? Разве сейчас в Африке больше войск, и предводителей у них больше, и они лучше, чем тогда в Испании?»... (Там же. 43)

Что же касается существа дела, то здесь Сципион в качестве аргумента сопоставляет свое предложение с ситуацией, в которой начинал свое вторжение Ганнибал:

«Ганнибал не надеялся, что к нему в Италии перейдет столько городов и племен, сколько их перешло после каннского бедствия; в Африке у карфагенян все еще неустойчивее: они – неверные союзники, суровые и высокомерные господа. Мы, даже покинутые союзниками, устояли благодаря собственным силам и римскому войску; у карфагенян нет граждан в их войске, у них оплачиваемые наемники – африканцы и нумидийцы, верность их легковесна, мысли переменчивы...» И опять, как перед Испанией, как будто по наитию свыше, Публий заканчивает свою речь словами полной уверенности в успехе:

«Если только здесь нас ничто не задержит, то вы услышите сразу о том, что я в Африке, Африка в огне войны, Ганнибал уходит отсюда, Карфаген осажден. Ждите из Африки вестей более радостных и частых, чем получали вы из Испании». (Там же. 44)

После некоторых колебаний сенат принимает компромиссное решение. Сципион направляется в Сицилию (в Брутий против Ганнибала посылают второго консула, Красса), ему дается право построить тридцать кораблей и переправиться в Африку, «если он сочтет то согласным с интересами государства.» Но набор регулярного войска не разрешен. Сципион может пригласить с собой добровольцев или принять, опять-таки добровольную, помощь от союзников Рима.

Публия это устраивает. В добровольцах недостатка не будет. За несколько месяцев он строит тридцать военных кораблей и великое множество транспортных судов, а в течение года собирает и подготавливает многочисленный экспедиционный корпус.

В 204-м году Сципион принимает решение о немедленном начале операции, хотя время года для этого не очень подходящее – осень. Дело в том, что мирная, почти идиллическая встреча с Гасдрубалом, сыном Гисгона, за трапезой у мавретанского царя Сифака неожиданно обернулась весьма опасными последствиями: поступает известие, что Гасдрубалу удалось женить царя на своей дочери Софонибе. Вероломный царь не только не будет, как обещал, помогать Публию против Карфагена, а наоборот – теперь его в Африке ожидает еще один, притом могущественный, противник. Желательно поспешить с высадкой, прежде чем он успеет привести свои войска.

Помолившись богам об успехе своего предприятия, Сципион приказывает садиться на корабли. Благополучно высадившись на африканском побережье он ставит лагерь близ города Утики, неподалеку от Карфагена. Окрестное население в панике бежит в город. Прибывает Массинисса с небольшим отрядом конницы. Нумидийский принц сдержал свое слово, тем более что Сифак поддерживает его соперников по престолонаследию.

Через некоторое время подходят крупные силы Гасдрубала и Сифака. Сципион снимает осаду Утики и уходит зимовать на морской мыс, который легко перегородить валом.

У противника гораздо более многочисленное войско, чем у Публия, – вряд ли римлянам удастся одержать над ним победу в открытом бою. Рассчитывать на прибытие подкреплений из Италии тоже не приходится. Летняя кампания не сулит Сципиону ничего хорошего. Но он и не собирается ждать лета. Времена изменились, и примеры Ганнибала не пропали даром – Публий возлагает свои надежды на военную хитрость. Он (как всегда тщательно) разведал расположение стоящих неподалеку друг от друга лагерей Сифака и Гасдрубала. Противник не озаботился сооружением валов и охраной своих позиций.

Темной весенней ночью Сципион скрытно подходит к лагерю Сифака, и римляне во многих местах одновременно поджигают тростниковые хижины, в которых зимует войско туземцев. В дыму и зареве пожара беспорядочный бой начинается в самом лагере. Могучая конница Сифака – главное его преимущество – здесь бесполезна. Испуганные кони бьются на коновязях. В рукопашном бою легионеры Сципиона сильнее. Не заметив, что вблизи их лагеря в ночи скрывается еще один вражеский отряд, на помощь Сифаку спешат ливийцы Гасдрубала. Но вот уже и деревянные бараки их лагеря охвачены пожаром. Оба войска карфагенян, смешавшись, в панике мечутся, озаренные огнями двух больших пожарищ, еще суматошнее мечутся причудливые тени. А из темноты выступают все новые ряды легионеров, направляемые твердой рукой своего бдительного полководца...

В ночном побоище в обоих лагерях убито около сорока тысяч солдат. Гасдрубал и Сифак спасаются бегством.

Прибыв в Карфаген, Гасдрубал убеждает граждан продолжить борьбу. Победа Сципиона – результат коварства, а не силы. Войск у него мало. Карфагеняне приглашают еще наемников, Сифак тоже мобилизует свои резервы. Вместе у них опять набирается свыше тридцати тысяч воинов. Но это все плохо обученные новобранцы. Несмотря на свое численное превосходство, они, на этот раз в открытом поле, наголову разбиты римлянами.

Сципион пока не идет под мощные стены Карфагена, а довольствуется захватом мелких окрестных поселений. Но в его конечных намерениях сомневаться не приходится, и напуганные отцы города, преступив через свою неприязнь, решают вызвать Ганнибала. В южную Италию отправляется посольство с приказанием сыну Гамилькара Барки срочно прибыть для защиты родного города, столь недавно его забывшего и предавшего. Чтобы потянуть время, посылают посольство и к Сципиону для притворных переговоров о мире. Тот ставит свои условия, карфагеняне для виду соглашаются. Заключено перемирие, и карфагенские послы вместе с адъютантами Сципиона везут эти согласованные условия мира в Рим, для утверждения сенатом и народом.

С горечью выслушал Ганнибал послание карфагенских старейшин, не мог он удержаться от горького замечания, что «...победил Ганнибала не народ римский, столько раз битый им и обращенный в бегство, но карфагенский сенат своим противодействием и завистью...».

«Редко, – продолжает Тит Ливий, – изгнанник покидал родину в такой печали, в какой, как рассказывают, Ганнибал оставлял землю врагов; он часто оглядывался на берега Италии, обвиняя богов и людей, проклиная себя и собственную свою голову за то, что после победы при Каннах он не повел на Рим своих воинов, залитых кровью врага». (Там же. XXX, 20)

Между тем в Риме избраны новые консулы на 202-й год. Один из них получит в свое управление провинцию Африка. Он должен будет туда направиться с флотом. Его полномочия неясны, но, по-видимому, они будут такими же, как у Сципиона. Это оскорбляет Публия – он намерен закончить Карфагенскую войну сам. Тем более что приходит известие о появлении Ганнибала.

Быть может, Сципион поздравил себя с правильностью своего расчета на отзыв Пунийца, но и некоторая тревога не могла не коснуться его души – против него впервые выступал полководец, по меньшей мере равный ему по военному таланту и силе духа, но к тому же намного более опытный. Или он только радовался грядущей схватке с достойным соперником? Кто знает?

Отвлечемся ненадолго от двух готовящихся к прыжку львов и коснемся событий совсем иных, хотя и тесно связанных с предметом нашего рассказа. На предгрозовом фоне подготовки последнего действия великой драмы противостояния двух народов случилась в те дни еще одна драма – человеческая, локальная, но достойная, как мне кажется, внимания.

Дело в том, что юная Софониба, дочь Гасдрубала, которую он отдал в жены мавретанскому царю, была ранее помолвлена с союзником римлян, нумидийским принцем Массиниссой. Когда Сципион разбил и пленил Сифака, Массинисса женился на Софонибе и отвез ее к себе в Нумидию, после чего вернулся к Сципиону. Между тем, как утверждает Аппиан:

«Сципион же спрашивал Сифака: «Какой демон заставил тебя, бывшего мне другом и побуждавшего меня прийти в Ливию, обмануть богов, которыми ты клялся, обмануть вместе с богами римлян и предпочесть воевать в союзе с карфагенянами вместо союза с римлянами, которые недавно помогли тебе против карфагенян?» Тот же сказал: «Софониба, дочь Гасдрубала, которую я полюбил себе на гибель. Она сильно любит свое отечество и способна всякого склонить к тому, чего она хочет. Она меня из вашего друга сделала другом своего отечества и из такого счастья ввергла в это бедствие. Тебя же я предупреждаю, ибо нужно, чтобы, став вашим другом и избавившись от влияния Софонибы, я хранил теперь вам твердую верность: берегись Софонибы, чтобы она не увлекла Массиниссу к тому, чего она хочет. Нечего надеяться, что эта женщина перейдет когда-либо на сторону римлян, так сильно она любит свой город».

Так он говорил, или искренне, или из-за ревности желая как можно больше повредить Массиниссе... а когда прибыл Лелий (легат Публия. – Л.О.) и сказал, что он от многих узнал то же самое о Софонибе, Сципион приказал Массиниссе передать жену Сифака римлянам. Когда же Массинисса стал умолять и рассказывать, какие у него были с ней в прежнее время отношения, Сципион еще более резко приказал ему ничего не брать самовольно из римской добычи, но, отдав ее, просить и убеждать вернуть ее ему если можно. Массинисса отправился тогда с несколькими римлянами, чтобы передать им Софонибу. Но, тайно неся ей яд, он первый встретился с ней, рассказал о положении дел и предложил или выпить яд, или добровольно отдаться в рабство к римлянам. И, не сказав ничего больше, он погнал коня. Она же, показав кормилице килик (чашу. – Л.О.) и попросив не оплакивать ее, так славно умирающую, выпила яд. Массинисса, показав ее тело прибывшим римлянам и похоронив ее по-царски, вернулся к Сципиону. Последний, похвалив его и утешив, говоря, что он избавился от плохой женщины, увенчал его за поход на Сифака и одарил многими дарами». (Аппиан. Римская История. VII, 5)

Да, тут Сципион выказал римскую суровость и даже как будто несвойственную ему жестокость. Но, может быть, острота ситуации не позволяла ему рисковать возможностью измены Массиниссы? Или, быть может, Массиниссе следовало доверить судьбу Софонибы ручательству Сципиона? Но, наверное, он знал, что та все равно будет искать смерти, чтобы избавиться от римского плена. Такая вот история...

Сифак же вскоре умер – то ли по дороге в Рим, как утверждает Ливий, то ли уже после триумфа Сципиона, как полагает Полибий.

Но вернемся к противостоянию двух великих полководцев. Высадившись южнее Карфагена, в Гадрумете, Ганнибал возобновил сношения с местными нумидийскими шейхами и сумел быстро организовать сильное войско, куда влились остатки армии Гасдрубала и карфагенское гражданское ополчение. Ядро войска составили ветераны, вернувшиеся с Ганнибалом из Италии.

Тем временем, решившись на продолжение войны, карфагеняне нарушили перемирие и захватили римский транспортный флот с провиантом для армии Сципиона. Кроме того, они напали на военный корабль, на котором плыл римский посол. Публий был возмущен таким вероломством. Тем не менее, когда карфагенские послы по возращении из Рима были доставлены к нему и, узнав о том, что было совершено их согражданами, трепетали за свою жизнь, Сципион...

«...приказал Бебию препроводить их обратно домой с величайшей заботливостью, – образ действий, как я думаю (так пишет Полибий. – Л.О.), совершенно правильный и разумный. Зная, что отечество его свято блюдет обязанности по отношению к послам, он и сам думал не столько о том, чего заслужили карфагеняне, сколько о том, как надлежит поступать римлянам». (Полибий. Всеобщая История. XV, 4)

Сципион повел свое войско в глубь страны, навстречу Ганнибалу, который от побережья двинулся на запад. Две армии встретились у города Зама, километрах в ста пятидесяти к юго-западу от Карфагена. Сражению – по просьбе Ганнибала – предшествовала личная встреча двух командующих, происходившая в виду обоих лагерей.

Из ее подробного описания у Тита Ливия я процитирую (с большими сокращениями) только речь Ганнибала. В ней содержится его суждение о Сципионе, что главным образом и интересно нам. Римский историк начинает свой рассказ так:

«Некоторое время они молчали, глядя друг на друга едва ли не с восхищением. И Ганнибал начал:

«Видно, так уж положила судьба: первым пошел я войною на римский народ, много раз почти что держал победу в руках и вот добровольно пришел просить мира. Я рад, что мне суждено просить его именно у тебя, Сципион. И тебе прибавит немало славы то, что сам Ганнибал, которому боги даровали столько побед над римскими военачальниками, смирился перед тобой... Сбылось наше худшее опасение, ваше главное чаяние; в добрый для римлян час зашла речь о мире. Для нас, полководцев, это дело особенно важное, ведь то, о чем мы договоримся, утвердят оба наших государства. Дело только за нашей готовностью к спокойным переговорам. Мой возраст – а я возвращаюсь на родину стариком, покинув ее еще мальчиком, – научил меня и в счастье и в беде полагаться на разум, а не на судьбу. Я боюсь твоей молодости и неизменной удачливости – они делают человека слишком неустрашимым, чтобы он мог рассуждать спокойно...

(Здесь он перечисляет победы Сципиона. – Л.О.).

...Ты можешь победу предпочитать миру, мне знакомы эти высокие порывы гордого духа; от них мало толку. И мне когда-то улыбалась судьба... (Приводит такие примеры. – Л.О.)

Не вспоминай других: моего примера достаточно, чтобы остеречь от превратностей судьбы...

Счастью следует доверять всего меньше, когда оно всего больше. У тебя все хорошо; мы в опасности. Ты можешь предложить мир, для тебя славный и выгодный; мы просим только необходимого... Не искушай судьбу: многолетнее счастье может изменить в один час... Ты, даровав мир, уже сможешь стяжать себе славу, выигранное сражение прибавит к ней меньше, чем проигранное от нее отнимет...»» (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXX, 30)

Ганнибал предлагает уступить во владычество римлян все, из-за чего началась война: Сицилию, Сардинию, Испанию и все острова, но с тем, чтобы Карфаген сохранил свои позиции в Африке. Сципион отвечает, что Ганнибал предлагает в качестве условий мира то, что уже и так принадлежит Риму, а даже в тех, как теперь ясно, фальшивых условиях, на которые карфагеняне было согласились, содержалось нечто большее, что сейчас изъято, а следовало бы еще дополнить в наказание за нарушение перемирия. Свой короткий и категорический ответ Сципион заканчивает так: «Каково же заключение моей речи? Вам остается или отдать себя и отечество ваше на наше благоусмотрение, или победить нас на поле сражения». (Полибий. Всеобщая История. XV, 8)

После чего оба полководца возвращаются к своим войскам. Тит Ливий в таких, подобающих важности момента, хотя и немного выспренных, словах описывает последние приготовления к битве:

«Вернувшись каждый в свой лагерь, оба объявляют солдатам: надо приготовить оружие и собраться с духом для последней битвы: те, на чьей стороне будет счастье, станут не на день – навек победителями; прежде чем наступит завтрашняя ночь, они узнают, Рим или Карфаген будет давать законы народам. Не Африка или Италия будет наградою победы, но целый мир. Столь же велика и опасность для тех, кому в битве не повезет. И римлянам нет прибежища в этой чужой, незнакомой стране, и Карфаген, исчерпав последние силы, сразу окажется на краю гибели». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXX, 32)

Описание этого решающего и кровопролитного сражения не представляет для нас особого интереса. Ветераны Ганнибала сражались упорно и были истреблены полностью. Гражданское ополчение карфагенян выказало свою беспомощность. У Сципиона, благодаря прибытию конных отрядов Массиписсы, оказался большой перевес в кавалерии, а восемьдесят боевых слонов, которых Ганнибалу прислали шейхи, не только не расстроили фронт легионов, но, подавшись на фланги, нанесли урон его собственной коннице. Армия карфагенян была разгромлена. Тит Ливий отдает должное усилиям и искусству Ганнибала. Он пишет:

«Ганнибал, выбравшись с несколькими всадниками из этой свалки, укрылся в Гадрумете; он покинул поле сражения лишь после того, как все возможное было испытано и до боя, и после боя. И сам Сципион, и все знатоки военного дела воздали ему должное за исключительное умение, с каким он в тот день построил свое войско...» (Там же. 35)

Но силы были слишком неравны, и спасти положение не мог даже Ганнибал. Из Гадрумета его призвали в Карфаген. Карфагеняне запросили мира – на этот раз всерьез. На военном совете у Сципиона многие требовали разрушить ненавистный город. Но было ясно, что взять крепость штурмом не удастся, а начинать долговременную осаду Сципион не захотел. Были выработаны новые условия мира. Кроме отказа от всех заморских территорий, Карфаген обязан был выдать победителям весь своей военный флот, слонов, сто человек заложников по выбору самого Сципиона и уплатить контрибуцию в десять тысяч талантов с рассрочкой на пятьдесят лет. Кроме того, карфагеняне должны были признать царство Массиниссы и поклясться, что даже в Африке они не начнут никаких военных действий без согласия Рима.

Тит Ливий полагает, что Сципион отказался от осады Карфагена потому, что боялся уступить славу окончательной победы новоизбранному консулу. Вряд ли. Еще до сражения у Замы народ в комициях, несмотря на смену консулов, принял единодушное решение, что войну будет продолжать Публий. Теперь же, после разгрома Ганнибала, об его отстранении не могло быть и речи. Скорее следует согласиться с трактовкой Моммзена, который в своей фундаментальной «Истории Рима» по этому поводу пишет так:

«Гораздо более правдоподобно, что оба великих полководца, от которых теперь зависело разрешение и политических вопросов, остановились на изложенных выше мирных условиях с целью поставить справедливые и разумные пределы, с одной стороны, свирепой мстительности победителей, а с другой – упорству и безрассудству побежденных; душевное благородство и политическая мудрость двух великих противников сказались как в готовности Ганнибала преклониться перед необходимостью, так и в мудром отказе Сципиона от чрезмерных и постыдных выгод, которые он мог извлечь из победы. Разве этот великодушный и дальновидный человек не должен был сам себе задать вопрос: какая польза была бы для его отечества, если бы после совершенного уничтожения политического могущества Карфагена было разорено это старинное средоточие торговли и земледелия и кощунственно ниспровергнут один из главных столпов тогдашней цивилизации?» (Т. Моммзен. История Рима. Т. 1, с. 622. М, 1936)

Но ведь условия мира утверждал еще и римский сенат. Руководствовался ли он столь же благородными мотивами? И да, и нет. Из рассказа Аппиана мы можем усмотреть очень характерное для римского менталитета сочетание высокого достоинства и вполне приземленного прагматизма. Один из защитников предложений Сципиона в сенате говорит так:

«Не о спасении карфагенян, отцы-сенаторы, теперь у нас забота, но о верности римлян по отношению к богам и о доброй славе среди людей, чтобы нам не поступить более жестоко, чем сами карфагеняне... с ними, пока они еще боролись, следовало бороться, но раз они пали, их надо щадить, подобно тому как из атлетов никто не бьет уже павшего противника, да и из зверей многие щадят упавших. Следует при счастливых обстоятельствах остерегаться отмщения богов и зависти людей...» (Аппиан. Римская История. VII, 9)

Но далее тот же оратор приводит куда менее возвышенные резоны. Он указывает на то, что римлянам нечего делать с захваченным городом. Передача его Массиниссе опасно усилит нумидийца, а направление туда колонистов из Рима поставит их перед необходимостью непрестанно обороняться от туземцев. Если же им удастся их покорить и завоевать все эти обширные и плодородные земли, то колония может оказаться опасной для самой метрополии. Сенат и народ условия мира утвердили, и Публий Корнелий Сципион Африканский – первый из римских главнокомандующих, кому в знак почета было присвоено название побежденного им народа, – возвратился в Рим.

«Чувства, с какими народ ждал Публия, соответствовали его многозначительным подвигам, – записывает Полибий, – а потому великолепие и восторги толпы окружали этого гражданина. Совершенно справедливо и заслуженно было такое чествование. В самом деле, потерявшие было всякую надежду выгнать Ганнибала из Италии и отвратить опасность, угрожавшую им самим и друзьям их, римляне не только чувствовали себя свободными от всякого страха и напасти, по и господами врагов своих, почему радость их была беспредельна. Когда же теперь Публий показался в триумфе и память минувших тревог оживилась зрелищем принадлежности триумфа, римляне забыли всякие границы в выражении благодарности богам и любви к виновнику необычайной перемены... По завершении торжества римляне непрерывно в течение многих дней устраивали блестящие игры и сборища на средства щедрого Сципиона». (Полибий. Всеобщая История. XV, 23)

В третьей главе я обещал в подходящий момент дать описание победного триумфа римского войска. Лучшего случая, чем возвращение Сципиона Африканского в Рим, нечего и ожидать. Чтобы не поддаться соблазну чересчур красочной фантазии, позволю себе перепоручить это описание свидетелю многих триумфов – римскому историку Аппиану:

«Все выступают, увенчанные венками, впереди идут трубачи и движутся повозки с добычей, проносят башни и изображения взятых городов, картины, изображающие военные события, затем золото и серебро – нечеканенное и в монетах – и если есть, то и другие подобные же ценности, и все венки, которыми наградили полководца или доблесть, или города, или союзники, или подчиненные ему войска. Затем шли белые быки, а за быками были слоны и все вожди и самих карфагенян и номадов, которые были взяты в плен. Впереди самого полководца шли ликторы, одетые в пурпурные туники, и хор кифаристов и играющих на свирелях, подобно тирренской процессии, подпоясанные и с золотыми венками на голове; подобным образом выступают другие в строю с пением и приплясыванием... Один из них, в пурпурной до пят одежде, в золотых ожерельях и браслетах, делает различные жесты, вызывая смех, как бы насмехаясь над неприятелями. За ним множество носителей благовоний, а за благовониями – сам полководец на колеснице, пестро расписанной, в венке из золота и драгоценных камней, одетый, по отеческому обычаю, в пурпурную тогу с вотканными в нее золотыми звездами, несет скипетр из слоновой кости и лавровую ветвь, которую римляне всегда считают символом победы. С ним всходят на колесницу мальчики и девушки, а на свободных конях с обеих сторон едут юноши, его родственники. За ним следуют все те, которые во время войны были у него писцами, служителями, оруженосцами. И после них войско по алам и когортам, все увенчанное и несущее лавровые ветви; лучшие же воины несут и знаки отличия. Из начальников одних они восхваляют, других осмеивают, а иных порицают, ибо триумф не знает запрета, и все вправе говорить, что только хотят. Прибыв на Капитолий, Сципион распустил процессию, а на угощение он по обычаю пригласил друзей в храм». (Аппиан. Римская История. VIII, 9)