Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 81 страниц)

Отвлечемся ненадолго от римских дел, чтобы выяснить, как Цицерон в далекой Киликии проявляет себя в качестве наместника провинции. Ничего важного там не происходит, наш интерес продиктован совсем другим. Дело в том, что для описания драматических событий, которые вот-вот развернутся в Италии, в нашем распоряжении будут уникальные документы – личные письма Цицерона того времени. Чтобы ими критически воспользоваться, следует ясно представлять, не изменилась ли нравственная позиция автора, заявленная еще в молодые годы (и подтвержденная его безупречной службой в качестве квестора в Сицилии). С тех пор прошло двадцать пять лет. За это время Цицерон поднимался на высшую ступень власти, снискал себе великую славу. Далеко не все государственные деятели выдерживают такое испытание. Далеко не всегда сохраняют они приверженность строгим нравственным нормам, оказываются способны удержаться от соблазна сделать исключение для себя. Наместничество – великое искушение! Беспримерное обогащение наместников за счет разного рода поборов и мздоимства давно уже стало нормой в римских провинциях. Когда-то юный Цицерон пылко обличал по этому поводу Верреса. Но и с той поры уже минуло двадцать лет. А как пали за это время нравы!.. К тому же Цицерон питает чрезвычайное пристрастие к греческим скульптурам и картинам, которыми так хочется украсить дом и свои маленькие, но такие уютные усадьбы. А он небогат...

Сохранилось письмо Цицерона брату, написанное еще в начале 59-го года. Марк утешает Квинта в связи с тем, что ему продлили наместничество в Азии, которым тот тяготится.

«...величайшая слава, – пишет Марк, – пробыть в Азии три года, будучи облеченным высшей властью, причем ни одна статуя, ни одна картина, ни одна ваза, ни одно одеяние, никакой раб, ничья красота, никакой денежный подарок – все, чем изобилует эта провинция, не отвлекли тебя от величайшей неподкупности и воздержанности.

Что может оказаться столь исключительным и столь завидным, как не то, что эта доблесть, воздержанность, мягкость не скрывается во мраке и отдалении, а находится на виду у Азии, на глазах прославленной провинции, и о них слышат все племена и народы? Что твои разъезды не устрашают людей, расходы не разоряют, прибытие не пугает? Что всюду, куда бы ты ни приехал, можно видеть проявление величайшей радости – и официально, и у частных лиц, когда кажется, что город принимает защитника, а не грабителя?» (Письма... т. 1, № 30)

В том же письме несколько советов о производстве суда наместником: « ... проявляй в своих судебных решениях наибольшую строгость, лишь бы она не изменялась вследствие твоего расположения и оставалась беспристрастной... К этому нужно также прибавить доступность при выслушивании, мягкость при вынесении решения... дело великого человека, умеренного по своей природе и образованного благодаря воспитанию и изучению высоких искусств – обладая столь большой властью, вести себя так, чтобы те, над которыми он поставлен, не желали никакой другой власти». (Там же)

Но со времени написания этого письма тоже прошло восемь лет. И каких! Дом в Риме разрушен, усадьбы сожжены. Какие сокровища искусства погибли!.. А теперь все так дорого... Устоит ли Цицерон перед искушением?

Вот отрывок из письма Аттику, написанного в начале августа 51-го года: «...в канун секстильских календ (31 июля. – Л.О.) мы прибыли в погубленную и навеки совершенно разоренную провинцию, ожидавшую нас с великим нетерпением. Мы услыхали только одно: внести указанные подушные они не могут, продажное все продано. Стоны городов, плач, чудовищные поступки не человека, но какого-то огромного дикого зверя. Что еще нужно? Им вообще в тягость жизнь. Однако несчастные города оправляются благодаря тому, что не несут никаких расходов ни на меня, ни на легатов, ни на квестора, ни на кого бы то ни было. Знай, что мы не берем не только сена или иного, что обычно дается по Юлиеву закону, но даже дров. Помимо четырех кроватей и крова, никто ничем не пользуется, а во многих местах мы даже не требуем крова и большей частью остаемся в палатке. Поэтому происходит невероятное стечение людей с полей, из деревень, из всех городов. Клянусь, они оживают даже от нашего приезда. Справедливость, воздержанность и мягкость твоего Цицерона, таким образом, превзошли всеобщее ожидание». (Письма... т. 2, № 208)

Я нарочно цитирую бытовые подробности размещения знатных людей (легаты, квестор). Вернувшись через год в Рим, они могли бы опровергнуть информацию Цицерона. Поэтому в ее достоверности можно не сомневаться. Но ведь он только что прибыл в провинцию. Быть может, власть и соблазны еще не успели его совратить? Что было потом? Вот отрывок из письма тому же адресату спустя девять месяцев:

«В городах происходили необычайные хищения, которые ранее совершали сами греки, местные должностные лица. Я сам допросил тех, кто занимал должности в течение последних десяти лет. Они открыто признались. Поэтому они без бесчестия своими руками возвратили деньги населению, а население без всякого стона выплатило откупщикам, которым оно ничего не вносило в течение этого пятилетия, также и деньги, причитавшиеся за предыдущее пятилетие... Доступ ко мне менее всего напоминает провинциальные обычаи: отнюдь не через прислугу. На рассвете (просителям полагается приходить утром. – Л.О.) я брожу по всем дому один...» (Письма... т. 2, № 257)

И все-таки это – письма самого Цицерона. Нет ли чьего-нибудь свидетельства со стороны? Есть. Вот что пишет Плутарх, сопоставляя жизнеописания Демосфена и Цицерона:

«...Цицерона посылали квестором в Сицилию и правителем в Киликию и Каппадокию, и в ту пору, когда корыстолюбие процветало, когда военачальники и наместники не просто обворовывали провинции, но грабили их открыто, когда брать чужое не считалось зазорным и всякий, кто соблюдал меру в хищениях, тем самым уже приобретал любовь жителей, в эту пору Цицерон дал надежные доказательство своего презрения к наживе, своего человеколюбия и честности». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цицерон, LII)

Итак, похоже, что с Цицероном все в порядке. Наместничество его прошло благополучно. Он даже провел успешные, хотя и скромные по своим масштабам, военные действия по усмирению горцев. Солдаты провозгласили его императором, и он питает честолюбивую надежду получить в Риме триумф. Поздней осенью 50-го года Цицерон пускается в обратный путь на родину.

Вернемся туда и мы. Подавлявшаяся в течение стольких лет ревность к громкой военной славе бывшего тестя целиком владеет душой Помпея. Тому еще способствовало одно событие, произошедшее уже весною 50-го года, которое не случайно так подробно описывает Плутарх:

«Помпей опасно занемог в Неаполе, но поправился. Неаполитанцы... справили благодарственное празднество в честь избавления его от опасности. Неаполитанцам стали подражать соседи, и, таким образом, празднества распространились по всей Италии, так что маленькие и большие города один за другим справляли многодневные праздники. Не хватало места для тех, кто отовсюду сходился на праздник: дороги, селения и гавани были переполнены народом, справлявшим празднества с жертвоприношениями и пиршествами. Многие встречали Помпея, украсив себя венками, с пылающими факелами в руках, а провожая, осыпали его цветами, так что его возвращение в Рим представляло собой прекрасное и внушительное зрелище...» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Помпей, LVII)

Ах, не надо слишком доверять народным восторгам! Так часто за ними стоит не более чем желание праздника...

«Это-то обстоятельство, – продолжает Плутарх, – как говорят, более всего и способствовало возникновению войны. Ибо гордыня и великая радость овладели Помпеем и вытеснили все разумные соображения об истинном положении дел. Помпей совершенно отбросил теперь свою обычную осторожность, которая прежде всегда обеспечивала безопасность и успех его предприятиям, стал чрезмерно дерзок и с пренебрежением говорил о могуществе Цезаря... К тому же в это время из Галлии прибыл Аппий с легионами, которые Помпей дал взаймы Цезарю. Аппий сильно умалял подвиги Цезаря в Галлии и распространял о нем клеветнические толки. Помпей, говорил он, не имеет представления о своем собственном могуществе и славе, если хочет бороться против Цезаря каким-то иным оружием, в то время как он может сокрушить соперника с помощью его же собственного войска, лишь только появится перед ним – так велика, дескать, в этой войне ненависть к Цезарю и любовь к Помпею...» (Там же)

И Помпей верил? Поразительное ослепление! Не сам ли Цезарь был автором этих «свидетельств» Аппия? Но закончим цитату из Плутарха:

«Так Помпей проникался все большим высокомерием и, веря в свое могущество, дошел до такого пренебрежения к силам соперника, что высмеивал тех, кто страшился войны. Тех же, кто говорил ему, что не видит войска, которое будет сражаться против Цезаря, если тот пойдет на Рим, Помпей с веселой улыбкой просил не беспокоиться. «Стоит мне только, – говорил он, – топнуть ногой в любом месте Италии, как тотчас из-под земли появится и пешее, и конное войско». (Там же)

Между тем Цезарь победно заканчивает Галльскую войну. У него десять закаленных в боях и, вопреки клевете Аппия, беспредельно преданных легионов, несметная добыча, масса пленных. В отличие от Помпея, сенат со страхом ожидает возвращения Цезаря. И вот еще в 51-м году в Риме затевается против него интрига. Суть ее в следующем.

Срок уже продленного на вторые пять лет наместничества Цезаря истекает 1 марта 49-го года. Согласно прежнему порядку вещей его мог сменить только консул того же 49-го года – после сложения своих полномочий. Тогда командование Цезаря войсками в Галлии продолжилось бы до начала 48-го года. Между тем, как раз на этот год он собирался заочно баллотироваться в консулы, что было ранее согласовано с Помпеем и разрешено народом. В случае избрания Цезарь перешел бы с должности наместника непосредственно на должность консула, сохранив без перерыва неподсудность при исполнении служебных обязанностей. Однако тот же Помпей только что провел два новых закона. Один – предписывающий посылать бывшего консула наместником не ранее пяти лет после сложения полномочий. В соответствии с этим законом для немедленной замены Цезаря имелось сколько угодно претендентов. Второй закон запрещал заочное избрание в консулы. Хотя в нем и содержалась туман ная оговорка о возможности персональных исключений, но кандидатура Цезаря при этом не упоминалась. Оба закона были направлены к тому, чтобы сместить Цезаря в марте 49 года, заставить его распустить войско, вызвать в Рим и, пока он будет частным лицом, привлечь к суду по обвинению в злоупотреблениях властью в Галлии. Для осуществления этого замысла, с явного согласия Помпея, консулом на 51-й год выбирают Марка Клавдия Марцелла – известного противника Цезаря. Он будет добиваться от сената решения об отставке Цезаря точно в срок. Ему это сделать не удается, но пока еще есть время. Консулом на 50-й год избирают его двоюродного брата Гая, а все семейство Клавдиев Марцеллов ненавидит Цезаря. Интрига развивается. Помпей в ней участвует уже открыто. Тревожные слухи о неизбежном столкновении двух полководцев ползут по городу.

Цезарь принимает ответные меры. Восстание Верцингеторикса подавлено, и он может позволить себе действовать решительно. Второй консул 50-го года Эмилий Павел, сторонник сената, дабы увековечить свое имя, занят строительством роскошной базилики на римском форуме, но денег ему не хватает. Цезарь «бескорыстно» жертвует на это благое дело целых девять миллионов денариев. Такой благотворительностью нейтралитет одного из двух консулов обеспечен. Вторая ключевая фигура – трибун Курион. Он – приятель Цицерона, весьма энергичен, пользуется популярностью в народе, и его враждебное отношение к Цезарю общеизвестно. Это бретер и кутила. Устойчивых принципов у него нет, а чудовищные долги – есть. Цезарь выкладывает еще более крупную сумму на их погашение. За это он требует от Куриона прямого содействия и получает его тайное согласие.

Гай Марцелл вносит в сенат предложение о безотлагательном назначении в Галлию преемника Цезарю. Курион одобряет рекомендацию консула, но... в дополнение предлагает, чтобы и Помпей сложил с себя полномочия наместника в Испании и право командовать войсками. Ему возражают, что ставить Помпея и Цезаря на одну доску несправедливо: у Цезаря кончается десятый год наместничества, а Помпею сенат лишь недавно продлил полномочия на второй пятилетний срок. Курион настаивает «в интересах государства». Согласно свидетельству Аппиана:

«Курион формулировал свое предложение яснее и резче, говоря, что не следует посылать преемников Цезарю, если не дать их и Помпею. Так как они относятся с недоверием друг к другу, то в государстве не наступит спокойствия, пока оба они не превратятся в частных людей». (Аппиан. Гражданские войны. II, 27)

Но вслед за этим римский историк добавляет:

«Курион предлагал все это, зная, что Помпей не откажется от власти. С другой стороны, он видел, что народ уже несколько охладел к Помпею из-за процессов о подкупе (избирателей. – Л.О.). Так как предложение Куриона было весьма приемлемым, то народ хвалил его как единственного человека, который, действуя достойно города Рима, навлек враждебное отношение к себе обоих. Однажды толпа даже сопровождала Куриона, осыпая цветами, как великого борца в трудном состязании». (Там же)

Помпей заверяет сенат, что готов передать свои полномочия когда угодно и кому угодно, но согласно тому же свидетельству:

«Все это Помпей говорил для того, чтобы Цезарю были немедленно посланы преемники, а сам он отделался бы одними обещаниями. Курион же, угадывая его хитрость, заявлял, что одних обещаний мало; надо, чтобы он тотчас же сложил власть...» (Там же, II, 28)

В итоге никакого решения принято не было, и Курион, воспользовавшись полномочиями трибуна, закрыл заседание сената. На другом заседании, в июле 50-го года, вопрос был поднят снова. Благодаря давлению народа Курион одерживает победу: подавляющим большинством голосов сенат принимает решение о том, чтобы Цезарь и Помпей сложили свою власть одновременно. Однако другой трибун, помпеянец, накладывает вето на это решение. Возникает «патовая» ситуация. Но вот в конце года внезапно распространяется слух, что Цезарь перешел с войском Альпы и идет к Риму. Поднимается великое смятение. Марцелл требует от сената решения о том, чтобы два легиона (прибывшие из Галлии) под командой Помпея выступили против Цезаря, как врага отечества. Курион возражает, ссылаясь на недостоверность слуха, и грозит наложить свое вето. На это Марцелл в гневе заявляет: «Если мне мешают общим постановлением устроить дело на пользу государству, то я буду устраивать его от своего имени, как консул». (Там же, 31) Он вместе со своим коллегой отправляется в предместье Рима к Помпею (наместник не имеет права находиться в черте города) и подавая Помпею меч, говорит:

«Мы приказываем тебе – я и вот он – выступить против Цезаря за отечество. Для этого мы даем тебе войско, которое находится в Капуе или в другом месте Италии, или то, которое тебе угодно будет набрать». Помпей повиновался приказанию консулов, однако прибавил: «Если нет ничего лучшего». И здесь Помпей, – замечает Плутарх, – обманывал или хитрил ради соблюдения приличия». (Там же)

Курион не мог наложить вето на распоряжение Марцелла, так как власть народных трибунов не распространяется за черту города. Видя, что он ничего больше не добьется, и опасаясь насилия, Курион сложил с себя полномочия трибуна (благо они уже заканчивались) и уехал к Цезарю.

Слух оказался ложным, но не вполне. Цезарь действительно перевел один из своих легионов (13-й) через Альпы в Цизальпинскую Галлию, что он вправе был сделать, но отнюдь не шел на Рим, даже не пересек границу римского государства, которая проходила по речушке Рубикон (примерно на уровне нынешней Флоренции). Тем не менее, Помпей 7 декабря отбыл к легионам, которые стояли в Капуе и отдал распоряжение о наборе войска. Гражданская война надвигалась неотвратимо.

В конце ноября Цицерон высаживается на юге Италии. Еще на пути сюда он получил тревожные известия о событиях в Риме. Они повергают его в смятение. 16-го октября из Афин он пишет Аттику:

«...Ведь я думал следующее: для меня ни в случае союза с Помпеем не будет неизбежным когда-либо погрешить перед государством, ни при согласии с Цезарем не придется сразиться с Помпеем: так тесен был их союз. Теперь, как ты указываешь и я вижу, угрожает сильнейшая распря между ними... Однако я получил от каждого из них, в одно время с твоим по письму такого рода, что может показаться, будто ни один из них решительно никого не ставит выше, чем меня.

Но что мне делать? Имею в виду не отдаленные события (ведь если дело будет решаться военными действиями, лучше быть побежденным вместе с одним, нежели победить вместе с другим), но то, о чем будет речь тогда, когда я приеду, – чтобы не обсуждался вопрос об отсутствующем (Цезаре. – Л.О.), чтобы он распустил войско. «Скажи, Марк Туллий!» Что я скажу? «Прошу тебя, подожди, пока я не встречусь с Аттиком?» Уклоняться неуместно. Против Цезаря?.. Буду ли я другого мнения? Стыд мне не только перед Помпеем, но и перед троянцами и троянками (это из Илиады – Л.О.)». (Письма... т. 2, № 283)

Постепенно Цицерон все решительнее настраивается против Цезаря. Ведь тот выступает против сената, а значит – против Республики! Цицерон давно уже подозревал в нем это намерение. Цезарь открыто попирает закон, предписывающий наместнику сдать власть по окончании срока полномочий. Посягнувший на закон поднимает руку на само Государство! В письме, отправленном Аттику по пути в Рим 9-го декабря, Цицерон пишет о Цезаре и его сторонниках в тех же выражениях, как некогда о заговорщиках Катилины:

«...мы имеем дело с чрезвычайно отважным и вполне подготовившимся человеком, причем все осужденные, все обесславленные, все достойные осуждения и бесчестия на той стороне. Почти вся молодежь, вся городская падшая чернь, влиятельные трибуны с Гаем Кассием, все, обремененные долгами, которых, как я понимаю, больше, нежели я полагал. Только оправдания нет у той стороны, все прочее в изобилии». (Письма... т. 2, № 293)

В следующем письме тому же адресату от 17 декабря – все еще на пути в Рим, куда Цицерон явно не торопится прибыть:

«...Ты скажешь: «Каково, следовательно, будет твое мнение?» Не такое же, какое выскажу: ведь мое мнение будет, что следует сделать все, чтобы избежать вооруженной борьбы, а скажу я то же, что Помпей, и сделаю это, не унижаясь. Но опять-таки это – огромное зло для государства, и мне, больше всех прочих, как-то не подходит при столь важных обстоятельствах отделяться от Помпея». (Письма... т. 2, № 296)

В конце декабря, неподалеку от Капуи, Цицерон встречается с Помпеем. Об этом он немедленно сообщает Аттику:

«...Ты предполагал, что я до приезда к вам повидаюсь с Помпеем. Так и произошло: ведь за пять дней до календ он догнал меня около Лаверния. Вместе приехали мы в Формии и тайно беседовали с восьмого часа (около 2-х часов дня. – Л.О.) до вечера. Ты спрашиваешь, есть ли какая-нибудь надежда на примирение. Насколько я понял из длинных и обстоятельных рассуждений Помпея, нет и желания. Он полагает, что если тот будет избран консулом даже после роспуска войска, то произойдет потрясение в государстве, а также считает, что тот, узнав, что против него тщательно готовятся, пренебрежет консульством в этом году и предпочтет удержать войско и провинцию. Но на случай, если бы тот безумствовал, он выражал сильное презрение к тому человеку и уверенность в средствах своих и государственных. Что еще нужно? Хотя мне часто представлялся общий у смертных Атрей (военное счастье изменчиво; из Илиады. – Л.О.), все-таки моя тревога облегчалась, когда я слышал, как храбрый, опытный и чрезвычайно сильный авторитетом муж, как государственный деятель, рассуждает об опасностях показного мира...» (Письма... т. 2, № 298)

В этом письме несколько любопытных моментов. Во-первых, Цицерон ни разу не называет имени Цезаря – по-видимому, из осторожности – на случай, если письмо попадет в чужие руки. Во-вторых, Помпей явно не думает, что Цезарь совершит «безумную» попытку явиться с войском в Италию – он будет удерживать провинцию. И наконец, запомним отзыв Цицерона о Помпее: «храбрый, опытный и чрезвычайно сильный...»

Между тем, Цезарь предпринимает попытку уладить дело миром. Он отсылает Куриона обратно в Рим с письмом к сенату. В письме он выражает согласие отказаться от наместничества и распустить войско, кроме двух легионов, которые останутся под его командой в Цизальпинской Галлии до середины 49-го года, когда состоятся выборы консулов, на которых он будет баллотироваться заочно. Этим он обеспечит свою безопасность. Письмо прочитано в сенате 1-го января 49-го года, но под нажимом новоизбранного консула Луция Лентула и тестя Помпея Метелла Сципиона оно не обсуждается, а вместо этого сенат принимает решение, обязывающее Цезаря сложить свои полномочия к 1 марта. В своей книге «Гражданская война» Цезарь настаивает на том, что это решение было вырвано у сената силой:

«...под влиянием окриков консула, – пишет он, – страха перед стоявшим вблизи войском и угроз друзей Помпея, большинство против воли и по принуждению присоединяется к предложению Сципиона, которое гласило: Цезарь должен к известному сроку распустить свою армию. В противном случае придется признать, что он замышляет государственный переворот». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война. 1. 2)

На решение сената накладывают вето новоизбранные народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий. В ответ на это 7-го января сенат объявляет чрезвычайное положение. Теперь консулы – противники Цезаря – получают неограниченную власть, в том числе и против непокорных трибунов. Антоний, Кассий и Курион той же ночью, переодетые рабами, бегут к Цезарю.

Весьма существенный для понимания последующей позиции Цезаря вопрос: было ли это бегство вынужденным? Была ли реальная угроза безопасности трибунов? Цезарь в «Гражданской войне» говорит об этом глухо: «народные трибуны спасаются бегством». Плутарх утверждает, что консул Лентул и его друзья «...дошли до того, что позорным и бесчестным образом выгнали Антония и Куриона из сената». И тут же добавляет: «Тем самым они дали Цезарю наилучшее средство разжечь гнев воинов – надо было лишь указать им на то, что почтенные мужи, занимающие высокие государственные должности, вынуждены были бежать в одежде рабов на наемной повозке». (Плутарх... Цезарь, XXXI) У Аппиана есть намек на возможность насилия:

«Консулы Марцелл (одним из консулов на 49-й год был снова избран представитель семьи Марцеллов – родной брат консула 51-го года) и Лентул приказали сторонникам Антония удалиться из сената, чтобы они не подверглись каким-нибудь оскорблениям, хотя они и были народными трибунами. Тогда Антоний с громким криком, в гневе вскочил со своего кресла и стал призывать на сенаторов гнев богов по поводу насилия над священной и неприкосновенной личностью трибунов. Не совершив ни убийства, ни каких-либо других гнусностей, они изгоняются только за то, что внесли предложение, которое, по их мнению, будет полезным. Сказав это, Антоний выбежал, словно одержимый бесом, предвещая предстоящие смуты, войны, убийства, проскрипции, изгнания, конфискации и тому подобное. В возбуждении он призывал тяжелые проклятия на головы виновников всего этого. Вместе с ним из сената выбежали Курион и Кассий, ибо оказалось, что уже один отряд, посланный Помпеем, окружает сенат. Они немедленно отправились к Цезарю, тайно, ночью в наемной повозке, переодетые рабами». (Аппиан. Гражданские войны. II, 33)

Здесь уже фигурируют солдаты Помпея, но очень подозрительна истерика Марка Антония. У меня возникает мысль: не был ли вариант с бегством трибунов обговорен заранее, когда Курион был у Цезаря? И эта деталь с переодеванием в платье рабов?!..

8 и 9 января, за городом, чтобы дать возможность Помпею принять в них участие, происходят еще два заседания сената. Решение об объявлении Цезаря врагом отечества (ранее заблокированное трибунами) вновь подтверждается. Помпею предоставлено право получать средства из государственной казны для содержания войска, с которым он должен выступить против Цезаря.

4-го января Цицерон наконец подъезжает к Риму, но медлит войти в город. Он все еще надеется получить триумф за военные действия в Киликии, а триумфатор не должен вступать в город до дня триумфа (о, суета и тщеславие человеческие! Рушатся устои государства, земля колеблется под ногами – мы это понимаем и все же не можем так вот сразу отказаться от взлелеянных надежд!). 12-го января Цицерон еще под Римом. Он, разумеется, еще не знает о том, что происходит в лагере Цезаря, и пишет своему вольноотпущеннику (и другу) Тирону (Тирону мы обязаны сбором и публикацией писем Цицерона после его смерти. Он собрал их у адресатов, и по копиям. Он же, между прочим, создал первую систему стенографии.):

«Я подъехал к Риму в канун январских нон. Навстречу мне вышли так, что большего почета не могло быть. Но я оказался в самом пламени гражданских раздоров или, лучше, войны...

Цезарь, друг наш, обратился к сенату с угрожающим и резким письмом и настолько бессовестен, что удерживает за собой войско и провинцию против воли сената, а мой Курион подстрекает его. Наш Антоний и Квинт Кассий, хотя никакая сила не изгоняла их, отправились к Цезарю вместе с Курионом, после того как сенат возложил на консулов, народных трибунов и меня... заботу о том, чтобы государство не понесло никакого ущерба (читатель помнит, что эта формула и означала введение чрезвычайного положения. – Л.О.)...

Области Италии распределены – какой частью каждому ведать. Я взял Капую». (Письма Марка Туллия Цицерона, т. 2, № 300)

Угрожающим и резким Цицерон называет письмо Цезаря потому, что в нем наряду с предложением компромисса содержится заявление о том, что если Помпей сохранит свою власть, то и он, Цезарь, от власти не откажется, а сумеет ее использовать. Нотка угрозы здесь действительно слышна.

Что же происходит в это время в лагере Цезаря? Для выяснения истинной картины проведем небольшое расследование. Послушаем сначала самого Цезаря. Известно, что в начале января он с одним только тринадцатым легионом находился в Равенне, куда к нему ездил Курион. В своем описании начала гражданской войны Цезарь так излагает последовательность событий:

«...По всей Италии производят набор, требуют оружие, взыскивают с муниципиев деньги, берут их из храмов, одним словом, попирается всякое право, божеское и человеческое.

Узнав об этом, Цезарь произносит речь перед военной сходкой. В ней он упоминает о преследованиях, которым он всегда подвергался со стороны врагов. Жалуется на то, что они соблазнили и сбили Помпея, внушив ему недоброжелательство и зависть к его славе, тогда как сам он всегда сочувствовал Помпею и помогал ему в достижении почестей и высокого положения». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война. 1, 7)

Прервемся на минуту. Речь Цезаря имеет смысл разобрать по пунктам, не опуская из нее ничего. Если даже перед нами не точное воспроизведение этой речи, то, во всяком случае, ее авторская трактовка, несомненно имевшая целью оправдать действия автора «Записок».

Итак, первый пункт речи – объяснение враждебности Помпея его завистью к славе Цезаря. Этот тезис фигурировал в «Записках» и раньше. Продолжим цитату: « Он огорчен также небывалым нововведением в государственном строе – применением вооруженной силы для опорочения и даже совершенного устранения права трибунской интерцессии (вето трибуна. – Л.О.). Сулла, всячески ограничивший трибунскую власть, оставил, однако, право протеста неприкосновенным. Помпей, который с виду восстановил утраченные полномочия (в 70-м году. – Л.О.), отнял у трибунов даже то, что они имели раньше». (Там же)

Это второй пункт, и весьма важный. Цезарь дает понять, что главным побуждением к его вступлению в войну с сенатом было намерение защитить попранные права народных трибунов. Третий мотив – возмущение неоправданным введением чрезвычайного положения:

«Каждый раз, как сенат особым постановлением возлагал на магистратов заботу о том, чтобы государство не понесло какого-либо ущерба (а этой формулой и этим постановлением римский народ призывался к оружию), это делалось в случае внезапных пагубных законопроектов, революционных попыток трибунов, восстания народа и захвата храмов и возвышенных мест. Подобные деяния в прежние времена искуплены, например, гибелью Сатурнина и Гракхов. Но теперь ничего подобного не происходило, не было даже и в помышлении». (Там же)

«Дезавуировав», как ныне говорят дипломаты, решение сената, Цезарь, наконец, говорит о своей личной обиде:

«В конце речи он убеждал, просил солдат защитить от врагов доброе имя и честь полководца, под предводительством которого они в течение девяти лет с величайшим успехом боролись за родину, выиграли очень много сражений и покорили всю Галлию и Германию». (Там же)

Закончив пересказ содержания своей речи, Цезарь продолжает излагать последовательное развитие событий:

«Познакомившись с настроением солдат, он двинулся с этим легионом в Аримин и там встретился с бежавшими к нему народными трибунами. Остальные легионы он вызвал с зимних квартир и приказал следовать за собой ...» (Там же, 8)

Стоп! Здесь небольшая неувязка. Аримин находится примерно в 70 километрах к югу от Равенны. По дороге к нему надо перейти речку Рубикон, то есть без разрешения сената и римского народа пересечь с войском границу римского государства. Это равносильно объявлению войны. Драматический момент перехода через Рубикон подробно и красочно описан и Плутархом, и Аппианом, и Светонием (наверное, по воспоминаниям очевидцев). Но сам Цезарь о нем не говорит ни слова. Зато он сообщает, что нашел в Аримине бежавших к нему трибунов. Это – уже 11-го числа, поскольку Рубикон Цезарь перешел 10-го января ночью (см. сборник «История Европы». М., 1988, т. 1, с. 478).

Дальше Аримина трибуны и не успели бы добраться. От Рима до Аримина около 400 километров, а они выехали в ночь на 8-е января. Так откуда же еще до выхода из Равенны Цезарю было известно о бегстве трибунов и чрезвычайном положении – ведь он говорит об этом в своей речи? Какой-нибудь курьер сумел доставить сообщение в Равенну менее чем за трое суток? Вряд ли. Почтовые станции с подменой лошадей появились только в императорскую эпоху. Скорее всего, Цезарь умышленно исказил хронологию событий, и речь перед солдатами была произнесена уже в Аримине. Это совпадает и с версией Светония, который пишет: