Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 81 страниц)

Павел

После победы над Антиохом и галлогреками римское войско ушло из Азии и Греции. Этим воспользовался Филипп Македонский для того, чтобы вновь попытаться расширить свои владения. В северной Греции он захватывает Фессалию, а к востоку от Македонии – ряд городов Фракии. В Рим поступают многочисленные жалобы. Сенат посылает комиссию для расследования. Филипп получает приказание очистить все захваченные города, но не торопится его выполнять. Он собирает силы для новой войны с Римом. Но в 179-м году, не дожив и до шестидесяти лет, македонский царь неожиданно умирает. Реванш за поражение у римлян должен взять его старший сын, Персей. Идут годы. Персей наращивает свои военные силы и резервы...

В 174-м году союзник римлян, царь Пергама Евмен, который боится Персея (римляне далеко, а Фракия совсем близко), является в Рим, чтобы сообщить сенаторам, в «закрытом заседании», что у молодого македонского царя уже есть армия в 40 тысяч пехотинцев и 5 тысяч всадников, а запасов хлеба, денег и оружия в арсеналах хватит на 10 лет войны. Страх и жалоба Евмена понятны. Пергам – единственная сила на Востоке, способная противостоять македонянам, и, по логике вещей, должен стать главным объектом агрессии Персея. Но это отнюдь еще не означает прямой угрозы Риму. Хотя, конечно, судьба Пергамского царства римлянам не безразлична. До тех пор, пока в тылу у македонян остается сильный и союзный Риму Пергам, римляне могут не опасаться воинственного соседа.

Послы Персея пытаются оправдать его действия, но держатся независимо и дерзко. В сенате начинает складываться мнение о необходимости вовремя обуздать македонского царя. Однако до решения о войне еще далеко. Тем более что неясно, в какой мере можно рассчитывать на поддержку греков. За 15 лет, прошедших после окончания Сирийской войны, в результате постоянного и подчас мелочного вмешательства римлян во внутренние дела Греции ореол ее освободителей порядком потускнел. Нам нет нужды останавливаться на примерах такого вмешательства, но, быть может, для пояснения обстановки стоит процитировать отрывок из выступления главы ахейской делегации на переговорах с римскими послами по поводу конфликта со Спартой. Ахеец не без горечи говорит:

«...если свобода ахейцев не пустое слово, если действителен связывающий нас договор, если наш союз основан на равноправии, то почему я не спрашиваю вас, римляне, что вы сделали с захваченной Капуей, а вы требуете от нас отчета в том, что мы сделали с побежденным Лакедемоном? Какие-то люди были убиты. Допустим, нами. Ну и что? Разве вы не рубили головы капуанским сенаторам? Мы разрушили стены. А вы не только стены, но сам город и землю отняли у капуанцев. Ты скажешь, что договор равноправен лишь по форме: довольно с ахейцев и призрачной свободы, а право решать остается за Римом. Я признаю это, Аппий, и безропотно подчиняюсь». (Там же. XXXIX, 37)

Это было сказано еще за десять лет до начала описываемых событий. Вряд ли с тех пор римляне стали вести себя скромнее. Теперь же послы сената разъезжают по Греции, стараясь восстановить имидж защитников свободы греков и завербовать себе союзников.

«Узнав об этом, – свидетельствует Аппиан, – Персей отправил в Рим (вторично) послов сказать, что он недоумевает и хотел бы узнать, из-за чего они забыли соглашения и рассылают послов против него, являющегося их другом. Если они в чем-либо его упрекают, нужно разрешить это во взаимной беседе. Сенат же стал обвинять его... в том, что он захватил Фракию, что он имеет войско и запасы как человек, не собирающийся оставаться спокойным... Тогда он вновь отправил других послов, которые, введенные в сенат, сказали так: «Нуждающимся в поводе для войны, римляне, все это достаточно как повод. Если же вы уважаете договоры – а вы сами громко заявляете, что они имеют для вас большое значение, – то что, потерпев от Персея, вы поднимете против него войну? Конечно, не потому, что у него есть войско и военное снаряжение. Ведь это у него не против вас. Ведь и другим царям вы не препятствуете иметь все это...» (Аппиан. Римская История. IX, 2, 5)

В свою очередь, римские послы встречаются с Персеем, обмениваются упреками, но заявляют о готовности к дальнейшим мирным переговорам. Однако, как выясняется из их доклада сенату, все это с единственной целью – выиграть время для подготовки к войне (Персей-то к ней готов и легко может помешать римлянам высадиться в Греции). Оценка этого доклада сенаторами нам интересна как свидетельство эволюции римского «менталитета». Вот что пишет об этом Тит Ливий:

«Большая часть сената одобрила принятые меры, сочтя их весьма благоразумными, но старики, помнившие прежние нравы, говорили, что не узнают римских правил. Предки вели войны, не прибегая ни к засадам, ни к ночным вылазкам, ни к ложному бегству и внезапным возвратным атакам на беспечного врага; они предпочитали величаться истинным мужеством, а не лукавством (запоздалый выпад в адрес Сципиона Африканского. – Л.О.)... так велела поступать римская добросовестность, столь отличная от коварства пунийцев и хитрости греков, у которых более почетным считается обмануть врага, чем одолеть силой. Иногда обманом можно добиться большего, чем доблестью, – но лишь на недолгое время; навсегда же покорится лишь тот, кто вынужден будет признать, что его одолели не ловкостью и не случайно, но в честной и справедливой войне, где бьются лицом к лицу». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLII, 47)

Увы! Апелляция старых сенаторов к былой римской доблести уже звучит анахронизмом. В 171-м году сенат принимает решение о войне:

«Отцы для блага и счастья римского государства поручили консулам возможно скорее выйти к народу в центуриатские комиции с такого рода предложением: так как македонский царь Персей, сын Филиппа, вопреки договору, заключенному с его отцом, а после смерти отца возобновленному лично с ним, напал на союзников римского народа, опустошил их поля, занял города; так как, помимо этого, он задумал готовиться к войне с римлянами и с этой целью припас оружие, собрал войско и снарядил флот, то пусть будет начата с ним война, если он не даст за все это удовлетворения». (Там же. XLII, 30)

Предложение сената в комициях принято, и новоизбранный консул Публий Лициний Красс набирает войско и готовит флот для высадки десанта в Грецию. Персей не пытается ей помешать, и в том же 171-м году на границе Македонии происходит первое сражение. Оно заканчивается не слишком решительной, но все же явной победой македонян. Эта победа получает достаточно широкий положительный отклик в Греции. Полибию, настроенному явно проримски, приходится искать для него довольно сомнительное объяснение:

«Когда по Элладе разнеслась весть о победе македонской конницы над римской, сочувствие народов Персею, до того времени большей частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем. Мне кажется, впрочем, что это сочувствие было особенное какое-то, похожее на то, которое наблюдается на состязательных играх, именно: когда в состязаниях с борцом знаменитым и слывущим за неодолимого схватывается безвестный и гораздо более слабый противник, то вначале толпа зрителей обращает свое участие на слабейшего, поощряя его восклицаниями и поддерживая восторгами». (Полибий. Всеобщая История. XXVII, 9)

Скорее следует согласиться с трактовкой Аппиана, который полагал, что Персей вовсе не угрожал Элладе и потому пользовался симпатией греков, в то время как римляне постоянным вмешательством им порядком досаждали. А инициатива войны целиком принадлежала Риму. В пользу этого последнего предположения говорит и тот факт, что Персей не попытался развить успех, а, наоборот, предложил побежденным римлянам воспроизвести те же самые условия мира, какие они в свое время продиктовали его отцу. Тит Ливий свидетельствует, что прибывшие в римский лагерь посланцы Персея...

«...запросили мира, обещая, что Персей выплатит римлянам такую же дань, какую обязался платить по договору Филипп, и что он немедленно отдаст им города, земли и области, уступленные Филиппом». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLII, 62)

Но гордость не позволила римлянам принять миролюбивое предложение македонского царя. Тит Ливий продолжает:

«Так говорили послы. По удалении их состоялось совещание, и победу в совете одержала римская стойкость. Тогда был такой обычай – делать хорошее лицо в беде и умерять гордость в удаче. Постановили ответить, что мир будет дан в том случае, если царь предоставит сенату право решить все по своему усмотрению: и все дело в целом, и собственную судьбу, и участь всей Македонии». (Там же)

Поскольку установление истины в вопросе о том, какая сторона настояла на продолжении III Македонской войны, имеет большое значение для понимания эволюции римской политики на востоке, замечу, что и Полибий подтверждает готовность Персея отказаться от всех завоеваний своего отца, сделанных после предыдущей войны с Римом. Несогласие римского консула принять эти условия мира и его требование (от победителя!) полной капитуляции он, так же как Ливий, приписывает своеобразию римской гордости:

«У римлян искони, – пишет он, – в силе своеобразное обыкновение: показывать высшую степень гордости и упорства в несчастии и величайшую умеренность в счастии: всякий признает такой образ действий правильным...» (Полибий. Всеобщая История. XXVII, 8)

Персей несколько раз предлагал увеличить сумму денежной компенсации, но консул был непреклонен и македонский царь вынужден был продолжать войну. Стоит ли удивляться, что в последующие затем три года Персей вел себя крайне неуверенно, если не сказать робко. Это вполне соответствует впечатлению, что его агрессивные намерения по отношению к Риму (быть может, в отличие от намерений его отца) были вымышлены Евменом.

Удивляет другое – пассивность и беспомощность римского войска, где один консул безрезультатно сменял другого. Наверное, объяснение этому надо искать в разложении римской армии – неизбежном следствии неоправданности ее вторжения в Македонию и Грецию. Размещенные по квартирам офицеры крали с размахом, солдаты – по мелочи. Отставки и отпуска продавались за деньги. Вместо присущего им некогда стремления поскорее сразиться с неприятелем легионеры предаются грабежу и разрушению греческих городов. А ведь всего лишь четверть века прошло с того дня, когда восхищенная Греция аплодировала своим освободителям!

Поборы и вымогательства у греческих союзников Рима приобрели, по-видимому, столь широкий размах, что сенат вынужден был послать в Грецию уполномоченных, которые повсеместно объявили специальное сенатское постановление... «...о том, чтобы никто не предоставлял римским должностным лицам ничего сверх предписанного сенатом». (Там же. XLIII, 17)

Римская традиция сопротивлялась жадному самоуправству офицеров и мародерству разложившейся солдатни, но, видимо, одних сенатских постановлений было уже недостаточно. Необходимо было послать в Грецию сильную личность. В 168 году ведение войны с Персеем поручают 60-летнему консулу Луцию Эмилию Павлу – сыну консула, павшего в битве с Ганнибалом при Каннах. Это был римлянин старого закала, поборник строгой воинской дисциплины, не склонный потакать разлагающим армию грабежам и сам не унижавшийся до личного обогащения на войне. Плутарх свидетельствует, что за 20 лет до описываемых событий, усмирив очередной мятеж в Испании, Павел вернулся в Рим, не разбогатев ни на одну драхму. Кстати говоря, Павел, по-видимому, был близок с Катоном, поскольку его дочь была замужем за сыном Катона, воевавшим в Македонии под начальством Павла.

Между тем в Риме множество людей стремится объяснить новому главнокомандующему, каким образом он сможет добиться успеха в этой затянувшейся и бесславной войне. Павел в комициях заявляет народу, что готов уступить свой пост любому из советчиков, но если командование будет доверено ему, то вмешательства в свои действия он не потерпит.

«Нет, я не из тех, квириты, – говорит он, – кто утверждает, будто полководцам нет нужды в советах. Клянусь, скорее спесивым, нежели мудрым, назову я того, кто во всем уповает на собственный ум. К чему я клоню? А вот к чему: прежде всего полководцев должны наставлять люди разумные, особенно сведущие и искушенные в военных науках, потом те, что участвуют в деле, знают местность, видят врага, чувствуют сроки, – словом, те, что в одном челне со всеми плывут сквозь опасности. И если кто-то из вас уверен, что в этой войне может дать мне советы, полезные для государства, пусть не откажется послужить ему и отправляется со мной в Македонию. Корабль, коня, палатку, подорожные – все он от меня получит. Ну, а кому это в тягость, кому городская праздность милее ратных трудов, тот пусть с берега кораблем не правит. В Городе довольно пищи для разговоров – пусть ею и насыщаются, а нам хватит и походных советов». (Там же. XLIV, 22)

Прибыв к армии, Павел решительными мерами пресекает грабежи и восстанавливает порядок. Еще раз на первый план Римской истории выдвигается сильная и достойная уважения личность, и это на время останавливает скольжение если не самого Рима, то римского войска в направлении к разложению и утрате былой доблести.

Исполненный решимости прекратить укоренившуюся и в войске порочную практику митингового обсуждения военных планов и приказов, он собирает воинов и обращается к ним:

«...на войне лишь полководец рассуждает и выносит решения – либо сам, либо с теми, кого позовет на совет, а уж кого не позвал, те суждений своих не выражают ни вслух, ни тайком. Воину положено думать только о трех вещах – чтобы тело было крепко и гибко, оружие сподручно, а еда приготовлена на случай неожиданных приказаний; о прочем за него позаботятся боги бессмертные и полководец. Не быть добру там, где воины рассуждают, а полководец, их слушая, мечется. Я, – сказал консул, – сумею дать вам случай отличиться – это мой долг полководца; а вы вперед не заглядывайте, ждите приказа и тогда покажите, какие вы воины».

С такими напутствиями он распустил сходку. Тут даже ветераны не стеснялись признаться, что они, словно новобранцы, впервые уразумели военный порядок». (Там же. XLIV, 34)

После того как дисциплина в легионах была восстановлена, Павел повел их на сближение с войском Персея. Решительное сражение состоялось 22-23 июня 168 года и, хотя проходило с переменным успехом, закончилось сокрушительным поражением македонян: 20 тысяч их пали на поле боя и 11 тысяч были взяты в плен. В сражении участвовал и шестнадцатилетний сын Павла, Публий. Еще два дня потребовалось для того, чтобы подчинить всю оставшуюся беззащитной Македонию. Война, тянувшаяся четыре года, была закончена на пятнадцатый день после прибытия консула к армии.

Персей со всем своим золотом скрылся на остров Самофракию. Римские историки упрекают его в жадности, из-за которой он, в частности, не воспользовался помощью 20-ти тысяч кельтских наемников, находившихся в соседней Иллирии. Римский флот подошел к Самофракии. Персей пытался бежать с острова, но неудачно и вслед за своим бросившим его окружением сдался римлянам. Его доставили в лагерь. Вот как описывает римский историк встречу Персея с Луцием Эмилием Павлом:

«Персей вступил в лагерь в скорбной одежде; сопровождал его только сын – никакой другой спутник и товарищ по несчастью не мог бы сделать более жалостным его вид. Толпа сбежавшихся на это зрелище не давала ему пути, покуда консул не отправил ликторов расчистить Персею путь к ставке. Консул, дав всем приказ сидеть, встал и шагнул навстречу входящему царю и подал ему руку; тот было пал ему в ноги, но консул поднял его, не дав коснуться своих колен, и ввел в палатку, приказав сесть напротив советников». (Там же. XLV, 7)

Затем, если верить Ливию, Павел обратился к македонскому царю со следующей речью:

«Когда бы юношей принял ты царство, не так удивительно было бы, что ты не знаешь, каков народ римский и в дружбе, и во вражде; но ты-то делил с отцом своим и тяготы войны, какую тот вел против нас, и заботы мира, за нею последовавшего, – мира, который мы пред отцом твоим верно хранили. Так что же ты думал, предпочитая не в мире жить, но воевать против тех, кто в войне тебе доказал свою силу, а в мире – честность?»

Но царь не отвечал ни на вопросы, ни на упреки, и Эмилий Павел повел речь дальше: «Впрочем, явился ли причиною случай, неизбежность или заблужденье ума человеческого, не падай духом. Снисходительность римского народа царями многими и народами испытана в трудный час, а потому ты можешь не только питать надежду, но, пожалуй, быть прямо уверен в своей безопасности».

Все это консул говорил Персею по-гречески; потом продолжил и по латыни, уже к своим. «Вот вам прекрасный пример превратности людского жребия. Я говорю это прежде всего ради вас, юноши. Знайте, не должно в счастии быть надменным и не должно насильничать, полагаясь на сегодняшнюю удачу, – неведомо, что принесет нам вечер. Лишь тот сможет зваться мужем, кого попутный ветер не увлечет, а встречный не сломит». (Там же. XLV, 8)

Павел не обманул Персея. Тот не был казнен, а умер своей смертью в италийском плену. Решением сената жителям Македонии была сохранена свобода, но царская власть упразднялась. В сенатском постановлении без лишней скромности было сказано:

«...чтобы все народы видели: римское оружие не рабство свободным несет, а рабствующим – свободу, и чтобы все свободные племена под опекой народа римского чувствовали себя в вечной безопасности, а подвластные царям племена знали бы, что эти цари стали мягче и справедливее из почтенья к народу римскому, и если цари их затеют войну с римским народом, то кончится это для римлян победой, а для подданных царских – свободой». (Там же. XLV, 18)

Прекрасные слова! Но интересно было бы увидеть, как их слушали те греки, которые совсем недавно терпели произвол и насилие римской солдатни. Впрочем, правительственные декларации всегда прекрасны. Кстати, свобода свободой, а Македонию, ради ее ослабления, было решено разбить на четыре округа, чтобы каждый из них имел собственное правление и собрание народа, а Риму выплачивал дань, правда, равную лишь половине той, что с этой области взимали македонские цари. Кроме того, все родственники царя, его придворные и военачальники были отправлены в Италию в качестве заложников, а все сокровища царской казны, разумеется, конфискованы.

Хотя в Риме уже были избраны новые консулы, Эмилий Павел был оставлен в Македонии на 167-й год для организации нового управления и приведения в порядок дел, расстроенных войной. Непосредственные союзники Персея в войне по прямому указанию сената были жестоко наказаны. Павел отдал на разграбление легионерам семьдесят городских округов в Эпире, а местных жителей, в числе 150 тысяч человек, продал в рабство. Что же касается греческих городов и граждан, которые сочувствовали Персею или даже поддерживали его, то римляне не стали их преследовать. Впрочем, если быть точными, одно наказание на Грецию было наложено. Во избежание возможного участия греческих городов в каких-либо новых антиримских коалициях, было приказано отправить в Рим 1000 заложников из знатных семей согласно списку, составленному уполномоченными сената не без помощи тех греков, которые в войне держали сторону Рима. В числе этих заложников был и сын одного из стратегов Ахейского союза, Полибий – наш будущий римский историк.

Павел был эллинистически образован и, в отличие от Катона, питал живой интерес к греческой культуре. С небольшой свитой и сыном он объехал всю Грецию... «...он не делал попыток вызнать чьи-либо настроения – явные или тайные – во время Персеевой войны, он не желал, чтобы в душах союзников поселились какие-нибудь страхи». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLV, 28) Напротив, он старался облегчить участь народа, оделяя греков хлебом и маслом из военных запасов Персея. Опровергая расхожее представление о примитивности душевного склада и грубости римлян, Луций Павел выказал себя подлинным ценителем высокого искусства греков. По свидетельству Полибия:

«Давно уже мечтал он о том, как бы увидеть Олимпию, и теперь спешил туда... Луций Эмилий вошел в священную рощу в Олимпии и, очарованный при виде статуи, сказал, что, по его мнению, один Фидий верно воспроизвел гомеровского Зевса, ибо действительность превзошла даже высокое представление, какое он имел об этом изображении». (Полибий. Всеобщая История. XXX, 10)

Во время своего путешествия Павел задумал и подготовил торжественные игры на греческий лад, которые и состоялись по окончании всех дел в македонском городе Амфиполе.

«Со всех концов круга земного сошлись в Амфиполь и мастера в потешном ремесле всех видов, и силачи, и ристатели знаменитые, и посольства с жертвенными животными – словом, сделано было все, что делается обыкновенно на греческих больших играх в угоду богам и людям, да так, что все дивились не только пышности, но и тонкости в устройстве зрелищ, каковой в ту пору за римлянами не знали». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLV, 32)

И тем не менее начатое за полвека до того Марцеллом в Сиракузах злое дело расхищения сокровищ греческого искусства продолжил и Павел. Плутарх утверждает, что захваченные в Македонии и Греции статуи и картины везли в его триумфе на 250 повозках в течение целого дня (но, быть может, это были статуи и картины, спасенные из семидесяти разрушенных по приказанию сената городов?)

После игр в Амфиполе Павел во главе войска вернулся в Рим. Читатель ошибется, если вообразит себе это войско торжествующим, несущим на руках полководца, подарившего ему быструю и блистательную победу. Как раз наоборот! Воины роптали и кляли своего командующего. Кое-кто даже сговаривался подбить народ в комициях проголосовать против его триумфа. И все потому, что Павел уделил им из сокровищ Македонского царя куда меньше добычи, чем рассчитывала получить их воспитанная тремя годами грабежей алчность. Себе же полководец и вовсе не взял ничего. Плутарх пишет в биографии Павла:

«...его хвалили за бескорыстие и великодушие: он не пожелал даже взглянуть на груды серебра и золота, которые извлекли из царских сокровищниц, но передал все квесторам для пополнения общественной казны. Он только разрешил сыновьям, большим любителям книг, забрать библиотеку царя». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Эмилий Павел. XXVIII)

Царская казна полностью перекочевала в храм Сатурна. Она была столь богата, что позволила на целое столетие освободить римский народ от уплаты подушной подати.

Несмотря на недовольство солдат и происки некоторых офицеров, триумф состоялся. Но как будто злой рок тяготел над его героем: за пять дней до триумфа умер двенадцатилетний младший сын Павла, а через три дня после триумфального шествия он потерял еще одного, четырнадцатилетнего сына – последнего, со смертью которого прекращался и его род. Внимательный читатель, быть может, с недоумением припомнит, что в сражении под Пидной участвовал еще один, шестнадцатилетний сын Павла, Публий. Но он к тому времени, путем усыновления, перешел в род Корнелиев. У Павла был еще один, старший сын, но он еще раньше был усыновлен родом Фабиев. Потому-то так горько звучат заключительные слова традиционной речи триумфатора перед римским народом:

«Такое счастье мне самому казалось чрезмерным и потому подозрительным. Я стал бояться опасностей на море – ведь мне предстояло переправить в Италию огромные богатства царя и перевезти туда победоносное войско. Суда благополучно достигли берега, и мне больше не о чем было молить богов. И тут я в душе пожелал: коль скоро счастье, вершин достигнув, обыкновенно скатывается назад, пусть это лучше коснется моего дома, но не государства. И потому я надеюсь, что счастье нашего государства искуплено моею тяжкой бедой, – ведь мой триумф, как бы в насмешку над превратностью людской судьбы, свершился между похоронами моих детей». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLV, 41)

Луций Эмилий Павел умер своей смертью в 160-м году, в возрасте 68 лет. Присущие ему благородство и бескорыстие получили еще одно, уже посмертное подтверждение. Об этом пишет Полибий – его современник:

«Важнейшее и красноречивейшее свидетельство о характере Луция Эмилия обнаружилось для всех с его смертью, ибо каким прославляли его при жизни, таким он явился и после смерти, а это, согласится всякий, вернейший знак доблести человека. Так, из Иберии он привез с собой в Рим больше золота, чем кто бы то ни было из его современников, точно так же в Македонии получил в свое распоряжение огромнейшие сокровища, причем в обоих случаях пользовался безграничной властью, и все-таки оставил после себя такие ничтожные средства, что не было возможности выдать жене все приданое из его движимости, если бы сверх того не было продано кое-что из земельных угодий...

Если бы наши слова показались неправдоподобными, достаточно вспомнить, что пишущему было прекрасно известно, что скорее прочих сочинение его попадет в руки римлян... Посему никто не стал бы по доброй воле обрекать себя на недоверие и пренебрежение со стороны читателей». (Полибий. Всеобщая История. XXXII, 8)