Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 81 страниц)

Хотя в своих действиях Цезарь вполне мог рассчитывать на поддержку провинций, новых граждан и новой элиты, основной его социальной опорой все же оставалась армия. За последние десятилетия армия, как мы знаем, не раз бесцеремонно вмешивалась в политическую борьбу в Риме. Положение и действия войска определялись не столько законами и решениями Народного собрания или сената, сколько личной преданностью главнокомандующему. Эта преданность позволила Цезарю одержать победу в долгой и трудной гражданской войне. Но теперь, после победы, войско могло стать опасным союзником. Первые признаки этой опасности проявились во время мятежа легионов накануне Африканской войны и в расправе, учиненной солдатами после победы при Тапсе. Поэтому Цезарь распустил легионы своих ветеранов.

Но остаться вовсе без опоры на армию в его положении было слишком рискованно. Поэтому он набрал новое войско и затеял грандиозный парфянский подход. Однако на личную преданность новых легионов он уже рассчитывать не мог и потому принял меры для обеспечения своего контроля над ними. Еще раз напомню, что пожалованное ему сенатом пожизненное звание императора оставляло за Цезарем перманентное верховное командование всеми войсками не только в военное, но и в мирное время. Кроме того, он учредил постоянные должности командиров легионов, которых назначал и сменял сам. Парфянское войско формировалось в Македонии, а остальные легионы несли сторожевую службу вне Италии, на границах провинций под командованием верных Цезарю наместников. От создания находящейся близ Рима личной гвардии он решительно отказался, прекрасно понимая, какую опасность для гражданского общества может представлять такое соседство. И вообще, придя к власти с опорой на военную силу, Цезарь всячески стремился избежать такой возможности в будущем и не хотел допустить создания военного государства. При первой же возможности он отправил на родину и свой испанский эскорт.

Цезарю не было необходимости использовать армию для решения текущих политических задач, вроде подавления беспорядков или участия в голосованиях на форуме. Послушная своему императору армия составляла куда более весомую потенциальную угрозу всем, кто попытался бы оспорить его волю. Собираясь отбыть с войском на два-три года на Восток, Цезарь не опасался того, что в его отсутствие республиканцы осмелятся посягнуть на власть в Риме или отменить произведенные им преобразования. Память о прибытии в Италию галльских легионов была еще слишком свежа – парфянские легионы, в случае необходимости, с такой же легкостью смогли бы «перейти Рубикон». Возможно, что Цезарь считал даже целесообразным на время удалиться из столицы, чтобы римляне успели привыкнуть к новому порядку вещей (так некогда поступил великий афинский реформатор Солон).

Наконец, в четвертую группу мероприятий Цезаря можно объединить его действия, направленные на оздоровление экономического положения государства. Сюда следует отнести в первую очередь обуздание ростовщичества и облегчение бремени должников. Запрещено было держать наличными более 15 тысяч денариев и давать в долг сумму денег, превышающую половину стоимости земли кредитора. Тем самым ростовщичество как основное средство обогащения ставилось вне закона. Вчерашним ростовщикам волей-неволей приходилось становиться землевладельцами. Максимальная ставка процента по долговым обязательствам была установлена в 12 % годовых, начисление сложных процентов не разрешалось, а долговое рабство – запрещено вовсе. Несостоятельный должник освобождался от любого долга передачей кредитору всего своего имущества.

Одновременно были приняты и решительно проводились в жизнь законы против роскоши. Иноземные товары для изысканного вкуса облагались высокой пошлиной. Носилки, пурпурные одежды и жемчуга были разрешены только гражданам пожилого возраста. Гастрономические излишества – запрещены. Городские стражи изымали соответствующие продукты у продавцов прямо на рынке, а если запрещенные яства с древнеримского черного рынка все-таки попадали в кладовые гурманов-богачей, то радости чревоугодия омрачались ожиданием внезапной явки ликторов с солдатами, забиравших уже поданные блюда прямо со стола. Гражданам в возрасте между 20 и 40 годами (кроме военных) было запрещено находиться вне Италии дольше трех лет. Так что возможность насладиться плодами своего богатства в кущах изнеженного Востока оказалась сильно урезанной.

Впрочем, этот запрет был продиктован еще и заботой о восстановлении численности населения страны, сократившегося за годы гражданских войн более чем вдвое. С этой же целью по указанию Цезаря суды весьма строго судили дела о разводах и прелюбодеяниях, а отцы больших семей получали вознаграждения. В интересах привлечения в Рим ученых, врачей, учителей, художников и искусных ремесленников из других стран было облегчено получение ими римского гражданства.

Для возвращения к земле массы крестьян, покинувших деревню в трудные годы, помимо наделения землей ветеранов и выведения колоний, был принят закон, предписывавший владельцам крупных латифундий не менее трети своих пастухов нанимать из числа свободнорожденных граждан. Новым землевладельцам запрещалось продавать свои участки земли ранее, чем через двадцать лет. Учреждена была полицейская охрана крестьянских хозяйств от грабителей. Широким фронтом разворачивалось создание сети хороших дорог в сельских местностях.

Между тем, Цезарь вынашивал и грандиозные планы устроения и украшения столицы, укрепления и расширения державы: прежде всего, воздвигнуть храм Марса, какого никогда не бывало, засыпав для него и сровняв с землею то озеро, где устраивал он морской бой, а на склоне Тарпейской скалы устроить величайший театр. «...Открыть как можно более богатые библиотеки, греческие и латинские, поручив их составление и устройство Марку Варрону. Осушить Помптинские болота. Спустить Фуцинское озеро (это все для расширения пригодных для сельского хозяйства земель близ Рима. – Л.О.). Проложить дорогу от Верхнего моря через Апеннинский хребет до самого Тибра. Перекопать каналом Истм (перешеек между северной Грецией и Пелопоннесским полуостровом, что чрезвычайно облегчило бы судоходство. – Л.О.)». (Светоний. Божественный Юлий, 44)

Плутарх добавляет к этому списку намерение Цезаря возвести плотину в море близ устья Тибра и расчистить мели у берегов Остии, чтоб устроить там надежную гавань для морских судов.

Пресечение казнокрадства, ограбления провинций публиканами и наместниками, четкая организация налоговой службы и контроль за государственными расходами привели к весьма существенному улучшению положения в сфере финансов. К марту 44-го года в римской казне находилось более 700 миллионов денариев то есть, примерно вдесятеро больше, чем при Республике в пору ее расцвета.

Таким образом, даже оставив в стороне нереализованные долговременные планы Цезаря, у нас есть что записать в актив его мирной государственной деятельности: заметное расширение римского гражданства и увеличение численности сельчан как в самой Италии, так и в колониях за ее пределами. Существенное снижение роли республиканских институтов государственного управления (при сохранении их внешней формы). Создание сильной авторитарной власти, эффективного аппарата ее реализации и новой, преданной властителю гражданской элиты. Наконец, ощутимое улучшение экономики государства и особенно его финансов. Не так мало для одного года правления! Правда, правления, пока еще опирающегося на армию, но скорее в психологическом, чем в силовом аспекте: без устрашения, арестов, казней и конфискаций, а наоборот – в сочетании с политикой милосердия и привлечения оппонентов к сотрудничеству. И без предоставления войскам, их полководцам или когортам личной гвардии императора возможности влиять на государственную политику, как это уже случалось ранее и будет широко практиковаться в последующие века.

Таковы итоги.

Мартовские иды

Рассказ о жизни и делах Юлия Цезаря, служивший основной нитью повествования в четырех последних главах, подходит к концу. Остается описать сцену его убийства да еще, быть может, поразмыслить о том, насколько оно было неизбежным.

Вопрос «И ты, Брут?..», не случайно вынесен в название этой главы. Общеизвестно утверждение, что таковы были последние слова, произнесенные Юлием Цезарем. Оно основывается на рассказе Светония, где, впрочем, предсмертный вопрос звучит чуть иначе: «И ты, дитя мое?» Впрочем, приводя его в жизнеописании Цезаря, Светоний с оттенком сомнения оговаривается: «как некоторые передают». У Плутарха этого вопроса вообще нет. Он утверждает, что, увидев Брута с обнаженным мечом, Цезарь перестал бороться, а «накинул на голову тогу и подставил себя под удары». Независимо от того, были или не были сказаны сакраментальные слова, имя Брута навеки стало синонимом тираноубийцы и воодушевляло многих, весьма отдаленных по времени его подражателей. Брут, действительно, был одним из главарей заговора против Цезаря. Быть может, не первым, а вторым после Кассия, чье имя не удостоено столь же великой славы. Возможно, что различие в памяти последующих поколений связано с легендой о том, что Брут был незаконным сыном Цезаря. Да и обращение «дитя мое» у Светония можно понимать в прямом смысле. Я уже упоминал, почему эта легенда кажется мне неправдоподобной. Однако сентиментальная окраска очень способствует долгожительству преданий старины. Так или иначе, но имя Брута обрело бессмертие рядом с именем Цезаря. Поэтому, мне кажется, рассказ об идах марта будет уместно начать с представления читателю Брута, тем более что и в следующей главе ему еще предстоит играть немаловажную роль.

Марк Юний Брут был, по-видимому, потомком Луция Юния Брута, которому римская легенда приписывала изгнание в 509-м году до Р.Х. царя Тарквиния Гордого и учреждение Республики. На Капитолийском холме среди статуй царей древние римляне поставили и бронзовое изображение Луция Брута с мечом в руке. Марк Брут родился в 85-м году. В семь лет он потерял отца, павшего от руки убийцы. Мать Брута, Сервилия, была сводной сестрой Марка Катона. Непримиримый поборник Республики оказал большое влияние на мировоззрение и нравственный облик племянника. В 45-м году, уже после смерти Катона, Брут женился на его рано овдовевшей дочери, Порции.

Так же, как и Катон, в свои молодые годы Брут приобрел уважение и популярность в Риме не воинскими подвигами, а глубоким знанием философии и еще более того – достоинством, сдержанностью и благородством своего поведения. В связи с этим Плутарх замечает:

«Вот почему даже враги, ненавидевшие его за убийство Цезаря, все, что было в заговоре возвышенного и благородного, относили на счет Брута, а все подлое и низкое приписывали Кассию, родичу и другу Брута...» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Брут, I)

В отличие от дяди, Брут смолоду не проявлял особой активности ни на гражданском, ни на судебном поприще, хотя по свидетельству того же Плутарха:

«Прекрасно владея родным своим языком, Брут был мастером не только судебной, но и торжественной речи, по-гречески же всегда стремился изъясняться с лаконской краткостью и сжатостью...» (Там же, II)

Существовали какие-то основания для подозрения, что Помпей был причастен к убийству отца Брута. Поэтому в течение многих лет Марк не здоровался и не заговаривал с Помпеем. Но когда началась гражданская война, Брут, ради защиты Республики, счел необходимым участвовать в борьбе на стороне противников Цезаря (где был и Катон). Как утверждает Плутарх:

«...Брут по собственному почину уехал в Македонию, чтобы разделить со своими единомышленниками все опасности. Помпей, как рассказывают, был настолько изумлен и обрадован его появлением, что поднялся с места и на глазах у присутствовавших обнял Брута, словно одного из первых людей в своем лагере». (Там же, IV)

Но и в военном походе Брут оставался верен своим отнюдь не воинственным пристрастиям.

«В продолжение этого похода, – пишет далее Плутарх, – Брут все свободное время, когда он не был с Помпеем, посвящал наукам и книгам – и не только в остальные дни, но даже накануне великой битвы. Была середина лета и нестерпимый зной палил воинов, разбивших лагерь в болотистой местности. Рабы, которые несли палатку Брута, где-то замешкались. Вконец измученный, он лишь в полдень мог натереться маслом и утолить голод, но затем, пока остальные либо спали, либо с тревогою размышляли о будущем, вплоть до темноты писал, составляя извлечение из Полибия». (Там же)

Таким предстает перед нами будущий «тираноубийца».

Наверное, пребывание в лагере помпеянцев разочаровало Брута так же, как Цицерона, который, кстати, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, питал к нему искренне дружеские чувства. Во всяком случае после Фарсалы, как я уже упоминал, Брут просил победителя о помиловании, которое было охотно предоставлено. И в не меньшей степени ради его собственных достоинств, чем ради его матери – некогда возлюбленной Цезаря.

Перед началом Африканской кампании, в 47-м году Цезарь назначил Брута наместником в Цизальпинскую Галлию. Как и следовало ожидать, Марк Брут проявил себя правителем деятельным, справедливым и бескорыстным. К тому же, как свидетельствует Плутарх:

«...все благодеяния, какие он творил, относил на счет Цезаря. Поэтому, возвратившись и объезжая Италию, Цезарь с живейшим удовольствием взирал на города, которыми управлял Брут, и на самого Брута, умножившего его славу и доставлявшего ему радость своим обществом». (Там же, VI)

Было ли это лицемерием, стремлением «втереться в доверие» и усыпить бдительность Цезаря? Навряд ли! Такое предположение не вяжется с достоинством и открытым характером Марка. Думаю, что в ту пору он был искренним сторонником Цезаря. Подозрения относительно монархических устремлений фактического правителя Рима стали возникать лишь в середине 45-го года. Быть может, эти подозрения и не подвигнули бы Брута на участие в заговоре, а тем более на его организацию, если бы не влияние Кассия и «давление общественного мнения».

Брут был избран одним из дюжины преторов на 44-й год. На свою беду Цезарь назначил его городским претором, правящим суд в Риме и считавшимся главой всей коллегии преторов. В начале этого года, когда неслыханные почести, предоставленные Цезарю, и упорные слухи о грядущем возведении его в царское достоинство взбудоражили Рим, началась настоящая атака на Брута. Ненавистники Цезаря с особой настойчивостью использовали предполагаемое родство городского претора (через дистанцию в пять веков!) с древним освободителем Рима.

«Брута, – рассказывает Плутарх, – долго призывали к решительным действиям... Статуя древнего Брута, низложившего власть царей, была испещрена надписями: «О, если бы ты был сегодня с нами!» и «Если бы жил Брут!» Судейское возвышение, где Брут исполнял свои обязанности претора, однажды утром оказалось заваленным табяичками со словами: «Ты спишь, Брут?» и «Ты не настоящий Брут!» (Там же, IX)

Иммунитет к психологическому давлению тогда, верно, еще выработан не был. Что и позволило Кассию вовлечь друга в заговор, для которого у самого Кассия были совсем иные – личные мотивы (обида на Цезаря). О том, что именно Кассий был организатором и вдохновителем всего «дела», можно заключить из следующего свидетельства Плутарха:

«Кассий выведывал настроения друзей, и все соглашались выступить против Цезаря, но при одном непременном условии – чтобы их возглавил Брут, ибо заговор, по общему рассуждению, требовал не столько отваги или же многих рук, сколько славы такого мужа, как Брут, который сделал бы первый шаг и одним своим участием упрочил и оправдал все дело...

...Принявши все это в расчет, Кассий, – продолжает Плутарх, – встретился с Брутом, первым предложив ему примирение после долгой размолвки. Они обменялись приветствиями и Кассий спросил, намерен ли Брут быть в сенате в мартовские календы (1 марта. – Л.О.). Объясняя свой вопрос, он прибавил, что в этот день, как ему стало известно, друзья Цезаря внесут предложение облечь его царскою властью. Брут отвечал, что не придет. «А что, если нас позовут?» – продолжал Кассий. «Тогда, – сказал Брут, – долгом моим будет нарушить молчание и, защищая свободу, умереть за нее». Воодушевленный этими словами, Кассий воскликнул: «Но кто же из римлян останется равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ и гладиаторов, от тебя же – словно исполнения отеческого завета! – низвержения тирании и сами готовы ради тебя на любую жертву, любую муку, если только и Брут покажет себя таким, каким они хотят его видеть?» (Там же, X)

Кстати, из цитированного отрывка следует, что Брут был в заговоре всего лишь около двух недель. Так что в особенном коварстве его и упрекнуть нельзя. Хотя в эти последние две недели, по-видимому, именно Брут, воспламенившись, развил наибольшую активность, вовлекая в заговор все новых участников. Недаром, по иронии судьбы, сам Цезарь, когда впервые услышал речь Брута, сказал друзьям:

«Я не знаю, чего желает этот юноша, но чего бы он ни желал, желание его неукротимо». (Плутарх. Там же, VI)

Цицерона Брут решил к заговору не привлекать. Возможно потому, что не хотел подвергать риску жизнь великого оратора, а, быть может, и опасаясь болтливости старика. Зато он заручился поддержкой Децима Брута Альбина, имевшего в своем распоряжении многочисленных гладиаторов. К тому же Децим Брут пользовался большим доверием у Цезаря. Тайна заговора тщательно хранилась, и сам Марк Брут себя на людях ничем не выдавал. Но дома им владела вполне понятная тревога (а, может быть, и сомнения) так, что он часто не спал ночью, что не укрылось от его жены. Достоверность связанного с этим обстоятельством рассказа проверить трудно, но и обойти молчанием столь знаменитый эпизод невозможно. Вот фрагмент его описания у Плутарха:

«Отлично образованная, любившая мужа, душевное благородство соединявшая с твердым разумом, Порция не прежде решилась спросить Брута об его тайне, чем произвела над собой вот какой опыт. Раздобыв цирюльничий ножик, каким обыкновенно срезывают ногти, она закрылась в опочивальне, выслала всех служанок и сделала на бедре глубокий разрез, так что из раны хлынула кровь, а немного спустя начались жестокие боли и открылась сильная лихорадка. Брут был до крайности встревожен и опечален, и тут Порция в самый разгар своих страданий обратилась к нему с такою речью: «Я – дочь Катона, Брут, и вошла в твой дом не для того только, чтобы, словно наложница, разделять с тобой стол и постель, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и печалях... Ты всегда был мне безупречным супругом, а я... чем доказать мне свою благодарность, если я не могу понести с тобою вместе сокровенную муку и заботу, требующую полного доверия? Я знаю, что женскую натуру считают неспособной сохранить тайну. Но неужели, Брут, не оказывают никакого воздействия на характер доброе воспитание и достойное общество? А ведь я – дочь Катона и супруга Брута! Но если прежде, вопреки всему этому, я полагалась на себя не до конца, то теперь узнала, что неподвластна и боли». С этими словами она показала мужу рану на бедре и поведала ему о своем испытании. Полный изумления, Брут воздел руки к небесам и молил богов, чтобы счастливым завершением начатого дела они даровали ему случай выказать себя достойным такой супруги, как Порция». (Там же, XIII)

Дальнейшие события жизни Брута вплетутся в ткань последующего изложения римской истории. Сейчас же мне бы хотелось вместе с тобой, читатель, поразмыслить о том, как случилось, что столь многоопытный политик, как Юлий Цезарь, не предусмотрел и не парировал возможности покушения на свою жизнь.

Действительно, будь рядом с Цезарем в сенате хотя бы пара центурионов, он был бы вне опасности. Почему же их не было? Быть может, ему и в голову не приходило, что на него возможно нападение? О, нет! Ведь это был не первый заговор. Еще осенью 46-го года Цицерон в речи за Марцелла упоминает о том, что Цезарь обращался в сенат по поводу готовящегося на него покушения, причем давал понять, что в этом участвуют лица из его близкого окружения. Но, видимо, никого не назвал и не преследовал, а как бы предупредил. Эта линия поведения ясно обозначена у Светония:

«И когда впоследствии, – пишет историк, – против него говорилось или замышлялось что-нибудь опасное, он старался это пресекать, но не наказывать. Так, обнаруживая заговоры и ночные сборища, он ограничивался тем, что в эдикте объявлял, что это ему небезызвестно...» (Светоний. Божественный Юлий, 75)

Значит, знал о заговорах. И думал, как поступать. Что не хотел казнить и преследовать заговорщиков – понятно. Преследования и казни порождают новые заговоры. В этом противоборстве невозможно остановиться на полдороге. Опасность можно если не устранить, то свести до минимума только путем истребления всех потенциальных заговорщиков и создания атмосферы всеобщего страха и доносительства – то есть путем проскрипций. Но следовать примеру Суллы Цезарь категорически не желал. Вспомним его письмо к Оппию и Бальбу, написанное еще в самом начале гражданской войны. Там он пишет о своей политике терпимости и милосердия. Это хорошо, но, увы, не всех излечивает от ненависти. Однако можно, не пытаясь вовсе устранить опасность покушения, позаботиться о надежных мерах защиты. Что думает об этом Цезарь ранней весной 44-го года? Я пробую представить себе ход его мыслей:

«На форуме и улицах опасность невелика. Человек с луком или копьем будет немедленно схвачен стражниками (ношение оружия в городе запрещено). Убийца с кинжалом, конечно, может затесаться в толпу народа, всегда льнущую к его носилкам. Но с каждого, кто приближается к Цезарю, не сводят глаз бдительные ликторы. Банда наемных убийц может напасть на ликторов? Сомнительно. Уличные клубы он запретил. Сколотить в городе разбойничью шайку так, чтобы об этом не пронюхала тайная полиция, вряд ли кому удастся.

Он правильно сделал, что отослал испанскую охрану. Правитель народа не может, не должен держать под рукой военную силу. (Плутарх потом запишет, что Цезарь видел «в расположении к себе самую лучшую и надежную охрану»). В крайнем случае всегда можно будет вызвать ветеранов...

Ожидать покушения надо со стороны аристократов и сенаторов старой формации. Они его боятся и ненавидят. За то, что лишил их власти, возможности наживаться в провинциях, престижа, оскорбил введением в сенат простолюдинов. Их можно понять! Страх и ненависть прячутся под личиной угодливости и лести. Как они распинаются перед ним со своими почестями! Конечно, есть еще и фанатики республиканского строя. Эти – опаснее. Да, есть кому направить кинжал ему в спину. Метелла убили только за то, что он принял прощение...

Но где может его достать рука убийцы? Дома он днем и ночью под охраной преданных рабов. В дороге – тоже. Если только в самом сенате? Ликторы остаются за дверями. Издать указ о том, чтобы хотя бы двое вооруженных были рядом с ним в сенатской курии? Можно даже не указ – провести решением сената. Отказать они не посмеют... Но вооруженные люди в курии?! Опять нарушение традиций. И явное свидетельство того, что он сенаторов боится. В глазах народа это равносильно признанию своей вины перед ними. Боится – значит, виноват! Будут говорить, что его недаром в памфлетах называют душителем сената. По сути дела, так оно и есть. Но до сих пор все происходило как будто по доброй воле самих сенаторов: и диктатура, и его указания по выборам магистратов, и досрочная смена консулов. Ему все не могут простить тот злополучный прием делегации сенаторов с этими их почестями. Ну, встал им навстречу. Наверное – зря. Народ считает, что в лице сената он оскорбил государство. Еще не научились отделять одно от другого. А тут еще телохранители с мечами! В сенате, где все без оружия и более половины сенаторов – его люди. Памфлетисты будут насмехаться...

А если заговор сенаторов-аристократов? Кинжалы легко спрятать под тоги. Или забыто предание о том, как сенаторы убили Ромула? Нет, они не посмеют! Раздавлены, побеждены. Но если он боится заговора, значит, не побеждены, а только затаились. Победитель не может бояться побежденных! Он для того и отказался от предложенной ему знатной охраны, чтобы внушить сенаторам уверенность в их полном поражении. Разумно ли отступать?

И кто решится пробить стену страха, кто возглавит заговор? Ему доносят, что в надписях и табличках на него натравливают Брута. Конечно, Марк крепок духом и всеми уважаем. Он мог бы стать во главе заговора. Но нет причин его подозревать. К Бруту обращаются только ради имени его предка. А впрочем... Недавно ему сказали, что против Цезаря злоумышляют Долабелла и Антоний. Он тогда с ходу ответил, что не боится тех, кто умеет наслаждаться жизнью, но склонен опасаться людей бледных и худощавых. Кого он подсознательно имел в виду? Не Брута ли? Нет-нет! Марк честен и открыт. На заговор, на черную неблагодарность не способен! Скорее – Кассий. Этот – честолюбив, обидчив, скрытен. Но за ним не пойдут.

И все же... может быть, ввести в сенат охрану? Нет! Бояться он не будет. Не подобает римлянину дрожать от страха! (Плутарх потом напишет: «Цезаря просили, чтобы он окружил себя телохранителями, и многие предлагали свои услуги. Цезарь не согласился, заявив, что, по его мнению, лучше один раз умереть, чем постоянно ожидать смерти». – Цезарь. VII)

Хорошо, что он отбывает в Парфию. За пару лет все устоится. Народ привыкнет. Но все-таки обидно, что римляне настолько его не понимают, так упорно сопротивляются переменам.

Из Светония. О Риме в эти дни: «Уже происходили тут и там тайные сходки, где встречались два-три человека, теперь все слилось воедино. Уже и народ не был рад положению в государстве: тайно и явно возмущаясь самовластием, он искал освободителей. Когда в сенат были приняты иноземцы, появились подметные листы с надписью: «В добрый час! Не показывать новым сенаторам дорогу в сенат!» А в народе распевали так:

Галлов Цезарь вел в триумфе, галлов Цезарь ввел в сенат. Сняв штаны, они надели тогу с пурпурной каймой.

(Штаны – галльская национальная одежда, презиравшаяся римлянами).

Когда Квинт Максим, назначенный консулом на три месяца, входил в театр, и ликтор, как обычно, всем предложил его приветствовать, отовсюду раздались крики: «Это не консул!» После удаления от должности трибунов Цезетия и Марулла на ближайших выборах было подано много голосов, объявлявших из консулами. Под статуей Луция Брута кто-то написал: «О если б ты был жив!», а под статуей Цезаря:

Брут, изгнав царей из Рима, стал в нем первым консулом,

Этот, консулов изгнавши, стал царем в конце концов. (Светоний. Божественный Юлий, 80)

Рискну продолжить возможные, на мой взгляд, размышления Цезаря: «Это несправедливо! Всю жизнь он сражался и рисковал не ради своей славы и власти, а ради Рима и римлян – ради их славы, могущества, их достоинства. Всю жизнь он берег их и старался спасти Рим от крушения ценой возможно малой крови. Только что наступил мир, а он уже сумел дать им немало и даст еще несравненно больше. Но отнимает право на бесчестную наживу, лень, обман, продажу голосов. И за это его не любят! Таковы люди. Так ради чего же все тревоги и труды? И тысячи павших на полях сражений? Неужто ради пустой мечты? Химеры? Неужто все – ошибка? Жить не хочется, когда нахлынут такие мысли.

Но ведь у предков все было по-другому! Возможно ли вернуть древнюю честь, мужество и личное достоинство римлян? Ему уж не удастся – он стар. А можно ли вообще? Боги отвернулись от Рима. Эпикурейцы считают, небожителям нет дела до людей. Он сам не очень-то верит в богов. Но народ склонен верить. Впрочем – в любых чужеземных скорее, чем в своих мраморных истуканов, которыми клянутся на каждом углу. Быть может, ему бы следовало стать богом? Забавная мысль! Подобно Ромулу... А для этого – умереть? Ну что же, пожалуй, пора. Довольно пожил... И главное свое дело – сделал. Остается только подготовить решение сената о посмертном обожествлении. На случай, если он не вернется из Парфии. Или на другой какой случай... Да воспрянет Рим во славу Цезаря, по его воле, хотя бы и нисходящей с пустого небосвода!

Нет, рано умирать. Октавиан еще слишком молод. Он способен и сможет стать правителем. Но позднее – пока он слишком неопытен. Антоний и остальные не захотят признать его. Сомнут. Сенат попытается вернуть власть... Опять польется кровь сограждан... Рано!..»

Светоний пишет в конце биографии Юлия Цезаря:

«У некоторых друзей осталось подозрение, что Цезарь сам не хотел дольше жить, а оттого и не заботился о слабеющем здоровье и пренебрегал предостережениями знамений и советами друзей. Иные думают, что он полагался на последнее постановление и клятву сената и после этого даже отказался от сопровождавшей его охраны из испанцев с мечами. Другие, напротив, полагают, что он предпочитал один раз встретиться с грозящем отовсюду коварством, чем в вечной тревоге его избегать. Некоторые даже передают, что он часто говорил: жизнь его дорога не столько ему, сколько государству – сам он давно уж достиг полноты власти и славы, государство же, если что с ним случится, не будет знать покоя, а только ввергнется во много более бедственные гражданские войны». (Светоний. Божественный Юлий, 87)

Не знаю, справедливы ли мои догадки о том, что мог думать Цезарь в последние недели своей жизни. А пока лучше вернуться на почву надежно установленных фактов. Мне остается только изложить события рокового дня 15 марта – «мартовские иды».

Убийство Цезаря подробно описано у всех трех древних авторов (Плутарха, Светония и Аппиана), на чьи свидетельства я опирался при написании этой главы. Все они начинают с перечисления ужасных предзнаменований надвигающейся трагедии. Тут и вспышки света в небе, и несущиеся куда-то огненные люди, и проливающие слезы табуны коней, которых Цезарь посвятил богам после Рубикона, и жертвенное животное, у которого не оказалось сердца, и многое другое в том же роде. Все это – плоды позднейшей фантазии потрясенного народа. Ведь никто из названных историков не был современником Цезаря. Естественно, что и перечни этих грозных знамений у них не совпадают. Зато изложение обстоятельств, предшествовавших появлению Цезаря в сенате, и описание самой сцены убийства у всех трех авторов очень близки. Что и позволяет отнести эти описания к категории надежных свидетельств. Излагая ранее важнейшие события римской Истории, я всюду, где было возможно, старался вместо собственного пересказа предложить читателю перевод подлинного древнего текста. Сейчас у меня есть выбор из целых трех текстов – одинаково ярких. Я остановился на описании Плутарха, которое в конце дополню лишь одним характерным эпизодом и буквально двумя фразами из текстов Аппиана и Светония. Рассказ Плутарха я привожу почти полностью (событие того заслуживает) – с незначительными сокращениями и опустив самое начало, где перечисляются сверхъестественные предзнаменования смерти Юлия Цезаря: