Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 81 страниц)

Глава II
Цицерон

Название главы, наверное, заставит многих читателей предположить, что в ней речь пойдет об ораторском искусстве. Как же иначе? Разве само имя Цицерона не стало в нем символом совершенства? Разве не ему обязан он своей бессмертной славой? Увы, я бы рад хоть ненадолго прервать невеселый рассказ о войнах, заговорах и интригах, даже о подвигах и славе, чтобы воспарить вместе с тобой, читатель, в блистательную сферу красноречия. Но, как сказал поэт: «Латынь из моды вышла ныне...» А рассуждать о красноречии по переводам?!. Нет уж, увольте! Зато на протяжении почти всей книги я буду широко использовать речи, письма и сочинения Цицерона как бесценные свидетельства очевидца интересующей нас эпохи. Одновременно в этих свидетельствах будет разворачиваться такая понятная нам драма и нравственная эволюция этого, наверное первого, интеллигента глубокой древности, волею судеб оказавшегося не только свидетелем, но и участником трагических событий смутного времени и гражданской войны (да простится мне употребление здесь современного понятия «интеллигент». По отношению к Цицерону оно мне представляется наиболее точным определением его нравственной и гражданской позиции). Бесконечной чередой видятся мне «в снегу веков, в дали времен» те, кто вслед за ним будут обречены пережить крушение дорогих и, казалось бы, незыблемых общественных идеалов. Но об этом позже, а пока...

Пока если не о самом ораторском искусстве Цицерона, то хотя бы об отношении к нему, о тех задачах, которые он ставил перед собой, готовясь к выступлениям, я должен, пусть самую малость, рассказать. Хотя бы для того, чтобы читатель мог по достоинству оценить красноречие некоторых современных государственных деятелей.

Специально ораторскому искусству Цицерон посвятил три обширных трактата: «Об ораторе», «Брут» и «Оратор». Не буду пересказывать его соображения о логике и структуре речи, об использовании метафор, старинных или, наоборот, новообразованных слов, о ценности уместной шутки и других, как он их называет, «украшений речи». Что касается логики и структуры, мы можем найти тому прекрасные примеры и сегодня – если не в речах, то в публицистике. А оценить блеск латинских украшений в речах Цицерона нам здесь не удастся. Поэтому я ограничусь тем, что процитирую без всяких комментариев несколько коротких отрывков из названных трактатов, где фигурируют такие приемы речи, о которых большинство современных ораторов, наверное, и не подозревает.

«Итак, тем красноречивым оратором, – пишет Цицерон, – которого мы ищем... будет такой, речь которого как на суде, так и в совете будет способна убеждать, услаждать и увлекать. Первое вытекает из необходимости, второе служит удовольствию, третье ведет к победе – ибо в нем больше всего средств к тому, чтобы выиграть дело. А сколько задач у оратора, столько есть и родов красноречия: точный, чтобы убеждать, умеренный, чтобы услаждать, мощный, чтобы увлекать, – и в нем-то заключается вся сила оратора». (Цицерон. Оратор. 21, 69)

«...необходимо придать красоту самой речи, и не только отбором, но и расположением слов; и все движения души, которыми природа наделила род человеческий, необходимо изучать до тонкости, потому что вся мощь и искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы или успокаивать, или возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны присоединиться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека, быстрота и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью». (Цицерон. Об ораторе. 5, 17)

«...музыканты, бывшие некогда также и поэтами, придумали два приема доставлять удовольствие – стих и пение, чтобы и ритмом слов и напевом голоса усладить и насытить слушателей. Вот эти два приема, то есть управление тоном голоса и ритмическую законченность фраз, поскольку их допускает строгость прозаической речи, они сочли возможным из поэтики перенести на красноречие... в человеческом слухе от природы заложено чувство меры. А оно бывает удовлетворено лишь тогда, когда в речи есть ритм... И нечего удивляться, каким образом невежественная толпа слушателей умеет замечать такие вещи: ибо здесь, как и повсюду, действует несказанная сила природы...» (Там же. 44, 174; 48, 185)

«Размещаться слова будут или так, чтобы наиболее складно и притом благозвучно сочетались окончания одних с началом следующих; или так, чтобы самая форма и созвучие слов создавали своеобразную цельность; или, наконец, так, чтобы весь период заканчивался ритмично и складно». (Цицерон. Оратор. 44, 149)

И еще: «...движениям души должно сопутствовать движение тела, но движение не сценическое, воспроизводящее каждое слово, а иное, поясняющее общее содержание мыслей не показом, но намеком... кисть руки – не слишком подвижная, сопровождающая, а не разыгрывающая слова пальцами; рука – выдвинутая вперед, вроде как копье красноречия, удар ступней – то в начале, то в конце страстных частей. Но главное дело в лице. А в нем вся мощь – в глазах...» (Цицерон. Об ораторе. 59, 220) Отдав таким образом хотя бы минимальную дань Цицерону-оратору я могу приступить к основному рассказу о Цицероне-гражданине и политическом деятеле. Конечно же, на фоне тех событий Римской Истории, в которых он играл одну из главных ролей.

Марк Туллий Цицерон родился в 106-м году до Р.Х. в небольшом провинциальном поместье, находившемся в ста с лишком километрах от Рима. Всаднический род его был небогат и ничем значительным в истории не прославлен. Второму по своему положению в Республике сословию – всадникам – были, согласно законам, доступны все государственные должности («магистратуры»), но в силу почти незыблемой традиции, на высшие посты консулов и цензоров избирались только патриции. Вместе со своим младшим братом Квинтом Марк учился в Риме, готовясь к карьере судебного оратора или, как мы бы сказали, адвоката. Один год он прослужил в войске, но к военной карьере был явно не расположен, да и по слабости здоровья она ему была, пожалуй, недоступна. Его первое заметное выступление в суде состоялось в 80-м году, когда Цицерону едва исполнилось двадцать шесть лет. Оно было неординарным ввиду особой политической ситуации, в которой происходил этот суд. В конце предыдущего тома я мельком упомянул об этом выступлении, здесь будет уместно рассказать о нем немного подробнее.

Не прошло и двух лет после того, как диктатор Сулла истребил несколько тысяч своих противников и среди них более полутора тысяч всадников – сословия, ему особо ненавистного. Имущество убитых тут же распродавалось. Некий Хрисогон, вольноотпущенник и приближенный самого Суллы, купил имение одного из погибших, Секста Росция, за смехотворную цену, не составлявшую и тысячной доли стоимости. Когда же сын Росция упрекнул в этом Хрисогона, тот обвинил его в отцеубийстве и привлек к суду. Цицерон взялся защищать Росция-сына и выиграл процесс. Я полагаю, что диктаторы всегда потакали своим клевретам, и опасаться их мстительности приходилось во все времена. Поэтому поступок юного Цицерона представляется мне свидетельством немалого мужества. Жизнь предложила испытание его достоинству, справедливости и отваге – качествам, которые воспитывали философия и пример славных мужей древности. Молодой адвокат принял этот вызов. Победа в суде вполне могла закончиться расправой над победителем.

Этого, слава Богу, не случилось, но Цицерону пришлось спешно покинуть Рим. Два года он провел в Греции, где занимался философией и совершенствовал свое ораторское искусство. Вернулся уже после смерти Суллы. Женился на Теренции – богатой и знатной римлянке.

Спустя три года Цицерон был избран квестором и направлен в подвластную Риму Сицилию. Эта провинция уже более века снабжала римлян хлебом. «Командировка» была ответственной – год выдался голодный. Последуем и мы за Цицероном. Не столько для того, чтобы проследить за его действиями, сколько чтобы посмотреть как он себя чувствует, впервые ступив на стезю государственной службы. О чем он размышляет? К чему готовится? Итак...

...Сицилия. Лето 75-го года. Утро. Безоблачное, ярко-синее небо. По мягкой пыльной дороге, бегущей почти прямо на запад среди уже наливающихся золотом пшеничных полей, не спеша едет запряженная парой двухколесная повозка с откидным кожаным верхом. В Италии их называют «карцентум». Лошадьми правит молодой еще человек, одетый в светлую, тонкого сукна тунику с короткими рукавами. Редкие в этот час встречные сицилийцы – рабы или мелкие торговцы – уступая дорогу, с почтительным любопытством разглядывают его задумчивое и очень характерное лицо: большой, тонкий, благородный, орлиной формы нос, глубоко сидящие глаза, округлый, не тяжелый, но сильно выдвинутый вперед подбородок, открытый, высокий и выпуклый лоб. Хорошие лошади, нарядная коляска, а главное – строгая, прямая осанка и гордая посадка головы. Это – римлянин. Быть может, римский квестор, о приезде которого поговаривают в округе. Но почему тогда он правит сам и едет без охраны? Впрочем, после жестокого подавления последнего восстания рабов, тому уже двадцать лет назад, на дорогах Сицилии спокойно...

Да, наместник предлагал охрану. Цицерон мягко, но категорически отказался. Куда лучше разбираться в обстановке самому, без соглядатаев и советчиков, которых, к тому же, будут опасаться люди на местах. Кроме того, ему хотелось побыть одному, отдохнуть от столичной суеты и поразмышлять. Поручение сената – лестно. Справиться с ним – значит сделать первый успешный шаг к славе. В Риме ожидают заметного увеличения поставок хлеба из Сицилии.

Наместник встретил его вежливо и настороженно. Похоже, что он не из худших, но, как и все, озабочен в первую очередь собственным обогащением. Впрочем, делать выводы еще рано. Он здесь совсем недавно. Хотя успел заметить много несправедливого. Вчера отстранил от должности корыстного чиновника, обиравшего горожан. Сейчас едет в другой город, где, скорее всего, застанет такую же картину. Конечно же, виноват наместник: и тем, что все отдал на откуп чиновникам, и тем, что сам подает пример мздоимства. И почему такая страсть к наживе? Эти люди роняют величие Рима. Неужели они не понимают, что счастье совсем не в этом? А в чем? Ради чего и как надо жить?..

В ранней молодости он отвечал себе просто – ради славы! А в чем слава? Подлинная, непреходящая? Сейчас ему уже тридцать один год. Хочется обдумать все глубже. Два года в Греции прошли в оживленных спорах, обсуждениях учений знаменитых философов. С одними он соглашался, других отвергал, но времени для углубленного размышления, для сосредоточенного ухода в свое, сокровенное, все как-то не хватало. Собственное понимание смысла и цели жизни еще не вполне сложилось – отдельные мысли бродят пока разрозненно. Сейчас эти долгие переезды между бескрайних полей, в виду голубых гор на горизонте, так счастливо располагают к спокойному раздумью! Простор проникает в душу голова ясная, мысли логично следуют друг за другом... Да, конечно, Эпикур в главном прав: смысл жизни человека – в радости, наслаждении. Не суетливом, жадном и чувственном, а возвышенном, духовном. В наслаждении красотой, вообще всем прекрасным. Но не в отстраненном, пассивном наслаждении. Здесь он не согласен. Нравственно-прекрасное – вот источник наивысшего наслаждения. А оно проявляется в поступках и взаимоотношениях людей. И для меня прежде всего в моих собственных поступках!

Но что отнести к нравственно-прекрасному? Можно ли перечислить? Ну, конечно же, познание истины. Беспредельный полет мысли. Какое счастье, что удалось на заброшенном кладбище у ворот Сиракуз отыскать могилу Архимеда! Он определил ее по шару и цилиндру на надгробии. Но если бы не знакомое стихотворение, которое удалось прочитать, очистив поверхность наполовину ушедшего в землю камня, то он бы сомневался... Не отвлекаться! Нравственно-прекрасное?.. Так. Познание истины! Что еще? Служение обществу, верность своим обязанностям по отношению к другим людям, к Государству, воздаяние каждому по его истинным заслугам? Да, так! Ну, а величие духа, подвиг, слава? Без сомнения. Но слава подлинная! Не тщеславие. А это означает еще и достоинство, и подобающую истинно великому мужу воздержанность. Итак: познание истины, общественное служение, подлинная слава и мудрая умеренность. Пока хватит! А какой же из этих четырех источников радости поставить на первое место? Какому отдать предпочтение, если они вдруг окажутся несовместимыми? Так может случиться? Почему нет? Допустим, я занят познанием природы вещей и даже думаю, что вот-вот сумею сосчитать звезды и измерить вселенную. И вдруг я узнаю, что отечеству грозит опасность, а я могу что-то сделать для его спасения. И даже не отечеству, а отцу или другу. Разве я не оставлю свои занятия, как бы прекрасны они ни были, и не приду на помощь? Конечно, оставлю! Несомненно: на первое место мы поставим общественное служение...

...Ровной, неспешной рысью бегут кони. Мерно покачивается коляска. Верх ее откинут, утреннее солнце еще не печет, легкий ветерок приятно освежает лицо. Вспомнился процесс Росция. И огромная радость, когда суд объявил свое решение. Это ведь было не только спасение славного юноши, но и призыв к римлянам поднять голову, очнуться от страха. Можно ли это назвать служением обществу? Можно! А разве ему самому не было страшно? Еще как! Пять лет уже прошло. Три года, как умер Сулла. Жуткое все-таки было время...

Общественное служение... А в нем что главное? Конечно, справедливость! Но еще и доброжелательность, доброта и щедрость. Без них – холод и бездушие. В чем справедливость? Никому не делать вреда, если только тебя не спровоцировали противозаконней. И ни в коем случае не позволять себе присваивать и даже пользоваться общественной собственностью как своей личной.

А в чем доброта, щедрость? Помочь тому, кто нуждается. Деньгами? Иногда и деньгами, но лучше делами. Первое легче, особенно для человека состоятельного, но второе – лучше и более достойно прославленного гражданина. Доброта, выражающаяся в труде и деятельности, прекраснее в нравственном отношении. И может принести пользу сразу многим...

Начальная школа доброты – благодарность! Оказать ли благодеяние кому-то, можно решать в зависимости от обстоятельств, но не воздать за благодеяние не дозволено честному мужу...

...Между тем окрестный ландшафт меняется. По обе стороны дороги все чаще появляются мягко очерченные холмы с разбросанными по их склонам рощицами и фруктовыми садами. Показались и другие дороги, сходящиеся все в одном направлении. На них видны влекомые волами прочные телеги с низкими сплошными колесами без спиц. Это значит, что город уже близко.

Теперь третье нравственно-прекрасное начало – величие духа, слава. Оно безусловно? Может быть сведено к выдающемуся личному мужеству, несравненной храбрости? Нет, конечно! Величие духа – в сочетании доблести и великой цели. Если душевный подъем, какой бывает виден в опасностях и трудах, чужд справедливости и борется не за общее благополучие, а только ради собственной выгоды, то назовем ли мы его прекрасным?

Наконец, воздержанность. Можно ли ее поставить в один ряд со служением обществу, поисками истины и величием духа? Да, можно! Ибо без обуздания низменных инстинктов человек не может достигнуть подлинной высоты ни в чем. Если мы рассмотрим, в чем заключается превосходство и достоинство человеческой природы, то поймем, как позорно погрязнуть в разврате, жить роскошно и изнеженно, но как прекрасно жить воздержанно, строго и трезво... Сколь немногие, однако, сегодня ценят воздержанность, сколь умножаются излишества и распущенность! Законы против роскоши? Не раз уже они доказывали свое бессилие. Не запреты, а общественное мнение, общий нравственный уровень! Особенно личный пример лучших людей – наиболее уважаемых и заслуженных, которые у всех на виду. А законы должны основываться на самой природе человеческой души, сходной у подавляющего большинства людей. Какой народ не ценит приветливости, благожелательности, сердечной доброты и способности помнить оказанные благодеяния? Какой народ не презирает, не ненавидит надменных, злокозненных, жестоких и неблагодарных людей? Мы по природе своей, если не отказываемся от нее и не ожесточаемся, склонны любить людей. Это и есть единственная основа права...

Любезный читатель, не торопись упрекать автора за необузданную фантазию. Все изложенные только что мысли ты можешь найти в опубликованных трудах Цицерона, особенно в его последнем трактате «Об обязанностях» (например: Цицерон «Об обязанностях» Кн. 1. V, 15; VII, 20; XV, 47; XVIII, 61; XXX, 106; XLIII, 154; Кн. 2. XV, 52, 54. А также «О законах» Кн. 1. XI, 32; XV, 42), адресованном сыну в качестве духовного завещания. Правда, трактат этот был написан в 45-м году и в перенесении размышлений автора на тридцать лет вперед есть определенный произвол. Но и в 75-м году Цицерон уже далеко не юноша. Понимание смысла жизни и ее подлинных ценностей у него уже сложилось или складывается. Согласись или спорь, любезный читатель, но ознакомься с более ранними сочинениями Цицерона, его речами, а главное – с его поступками...

Мы оставили Марка в Сицилии при исполнении его ответственной миссии. Следующая наша встреча с ним снова в Риме, спустя пять лет, незадолго до события, которое сыграет большую роль в его политической карьере. После своего возвращения он занимается адвокатской деятельностью, о которой мало что известно, и присутствует на заседаниях сената, куда он автоматически после квестуры вступил в качестве «младшего сенатора», то есть с правом участия в голосовании, но не в прениях.

Надо сказать, что его успешная деятельность в Сицилии имела еще одно, как оказалось, весьма важное последствие. В качестве квестора Цицерон в такой мере выказал свою справедливость и уважение к сицилийцам, что в 70-м году они попросили его выступить от их имени обвинителем в суде против последнего управителя Сицилии Гая Верреса. За три года своего правления этот сенатор буквально разграбил провинцию. В Риме, как я уже упоминал, существовал специальный суд присяжных, куда провинциалы могли обращаться с жалобами на лихоимство сенаторов-наместников (но только после сложения теми своих полномочий). Суд этот составлялся тоже из сенаторов, ожидавших своей очереди нажиться на конфискациях и вымогательстве в провинциях. Поэтому его приговоры почти всегда были в пользу притеснителей, к тому же не скупившихся на подкуп судей.

Цицерон с исключительной ответственностью отнесся к поручению сицилийцев. В течение нескольких месяцев он вновь объезжает хорошо знакомый ему остров и собирает массу свидетельств и документальных доказательств преступлений наместника. Они оказались настолько вескими, что, не дожидаясь окончания процесса, Веррес удалился в изгнание. А Цицерон приобрел славу защитника народа. Я думаю, что читателю для знакомства с характером прений в римском суде и, в частности, с манерой выступлений Цицерона будет интересно прочитать несколько небольших фрагментов из его обвинительных речей против Верреса:

«Я утверждаю, – говорит Цицерон, – что во всей Сицилии, столь древней провинции, в которой так много городов, так много таких богатых домов, не было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного драгоценного камня или жемчужины, ни одного предмета из золота или слоновой кости, ни одного изображения из бронзы, из мрамора или слоновой кости, не было ни одной писанной красками или тканной картины, которых бы он не разыскал, не рассмотрел, и, если они ему понравились, не забрал себе... он ничего не оставил ни в одном частном доме, не исключая также и домов своих гостеприимцев; ни в одном общественном месте, не пощадив даже храмов...» (Цицерон. Вторая речь против Гая Верреса. I, 1, 2)

Цицерон язвит грабителя едкой иронией. Рассказав, например, о присвоении Верресом замечательной статуи древнегреческой поэтессы Сапфо, он продолжает так: «Другое дело – Сапфо. Похищение ее статуи из пританея (место собрания выборного правления города. – Л.О.) вполне оправданно и его, пожалуй, следует признать допустимым и простительным. Неужели возможно, чтобы столь совершенным, столь тщательно отделанным произведением Силаниона владел кто-нибудь другой, не говорю уже – частное лицо, но даже народ, а не такой утонченный знаток и высоко образованный человек – Веррес?.. « И заканчивает свой рассказ так:

«Трудно выразить словами ту скорбь, какую вызвало похищение этой статуи Сапфо. Ибо, помимо того, что это было само по себе редкостное произведение искусства, на ее цоколе была вырезана знаменитая греческая эпиграмма, которую этот образованный человек и поклонник греков, умеющий так тонко обо всем судить, он, этот единственный ценитель искусства, наверное, тоже утащил бы к себе, если бы знал хотя бы одну греческую букву...» (Там же. VII. 126, 127)

Цицерон доказывает документально, что Веррес награбил в Сицилии более десяти миллионов денариев. Но его обличительные речи направлены не только в адрес самого грабителя. Он называет его высоких покровителей, демонстрирует пристрастие и продажность судей, угрожает сенаторам возмущением римского народа:

«...уже установилось, – говорит Цицерон, – гибельное для государства, а для вас опасное мнение, которое не только в Риме, но и среди чужеземных народов передается из уст в уста, – будто при нынешних судах ни один человек, располагающий деньгами, как бы виновен он ни был, осужден быть не может. И вот, в годину испытаний для вашего сословия и ваших судов, когда подготовлены люди, которые речами на сходках и внесением законов будут стараться разжечь эту ненависть к сенату, перед судом предстал Гай Веррес, человек за свой образ жизни и поступки общественным мнением уже осужденный, но ввиду своего богатства, по его собственным расчетам и утверждениям, оправданный». (Цицерон. Первая речь против Гая Верреса. I, 1)

Вслушавшись в интонацию Цицерона, легко заметить, что он не заодно с теми, кто старается разжечь ненависть к сенату. Сенатская республика будет до конца дней ему представляться наилучшей формой государственного устройства. Но сенат должен быть достоин своего высокого призвания. В продолжении этой речи он говорит сенаторам-судьям:

«Если вы вынесете ему строгий и беспристрастный приговор, то авторитет, которым вы должны обладать, будет упрочен. Но если его огромные богатства возьмут верх над добросовестностью и честностью судей, я все-таки достигну одного: все увидят, что в государстве не оказалось суда...» (Там же. I, 3)

Эффект разоблачительных речей Цицерона выходит за рамки суда над Верресом. В значительной мере под их впечатлением в том же 70-м году (при консулах Помпее и Крассе), как мы помним, был принят закон о преобразовании сенатских судов в смешанные. Цицерон приобрел колоссальную популярность в Риме и за его пределами.

На следующий год его избирают эдилом. Эта должность была связана со значительными расходами, так как, наряду с наблюдением за сохранностью храмов, исправностью водопроводов, раздачей хлеба неимущим и прочими муниципальными заботами, эдилы должны были за свой счет устраивать праздничные игры и представления для народа. Между тем, по свидетельству Плутарха:

«Состояние Цицерона было довольно скромным – хотя целиком покрывало его нужды и расходы – и все же ни платы, ни подарков за свои выступления в суде он не брал, вызывая восхищение, которое стало всеобщим после дела Верреса... У него было хорошее поместье близ Арпина и два небольших имения, одно подле Неаполя, другое около Помпей. Кроме того, в приданое за своей супругой Теренцией он взял сто двадцать тысяч драхм и еще девяносто тысяч получил от кого-то по завещанию. На эти средства он жил и широко, и вместе с тем воздержанно, окружив себя учеными греками и римлянами...»

Эту цитату из Плутарха, описывающую материальное положение Цицерона, я позволю себе чуть-чуть продолжить. В ней далее следуют некоторые любопытные штрихи его натуры и быта. Плутарх замечает, что Цицерон...

«...редко когда ложился к столу до захода солнца – не столько за недосугом, сколько по нездоровью, опасаясь за свой желудок. Он и вообще необычайно строго следил за собой, и ни в растираниях, ни в прогулках никогда не преступал назначенной врачом меры. Таким образом он укреплял свое тело, делая его невосприимчивым к болезням и способным выдерживать многочисленные труды и ожесточенную борьбу». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цицерон, VII, VIII)

В 66-м году Цицерон был избран на вторую в государственной табели о рангах должность претора. Читатель припомнит, что в этом качестве он выступил перед народом с речью в поддержку назначения Помпея командующим против Митридата вместо Лукулла. Наконец, в 63-м году Цицерон поднимается на высшую ступень государственной власти в Риме. Несмотря на свое скромное происхождение, он избран консулом. Это избрание было продиктовано особыми обстоятельствами. Возникла опасность заговора и захвата диктаторской власти неким бесчестным, жестоким и вместе с тем, как это, увы, нередко случается, популярным честолюбцем, сенатором Луцием Катилиной, бывшим сподвижником диктатора Суллы (тем самым, который убил своего брата и задним числом внес его имя в проскрипционный список). Катилина выдвинул свою кандидатуру на должность консула. Надо было противопоставить ему соперника не менее популярного и, кроме того, пользующегося поддержкой могущественного сословия всадников. Сенаторы остановили свой выбор на Цицероне. Перед общей опасностью диктатуры два высших сословия, традиционно противостоявшие друг другу, вынуждены были объединиться. Цицерон одержал победу на выборах.

На посту консула его ожидают жестокие испытания и необходимость принимать Очень ответственные решения. От одного такого решения будет, без преувеличения, зависеть судьба Рима. Поэтому, пока он еще не вступил в должность, нам интересно будет познакомиться с его взглядами на обязанности консула и на то, чем можно заслужить в глазах народа «наивысшую и совершенную» славу, которую венчает избрание на пост главы государства.

«...наивысшая и совершенная слава, – писал он, – зависит от трех условий: если народ любит нас, если он нам доверяет, если он, наряду с некоторым восхищением нами, считает нас достойными магистратур» (сдается мне, что, несмотря на два минувших тысячелетия, ни один из сегодняшних кандидатов в президенты или премьеры не назвал бы ничего иного, столь неизменна психология людей или, если угодно, – избирателей. – Л.О.). «...Из названных мною трех условий, – продолжает Цицерон, – рассмотрим сначала наставления насчет доброжелательности (т.е. любви народа. – Л.О.). Ее достигают, главным образом, благодеяниями; во вторую очередь, доброжелательность заслуживают готовностью совершать благодеяния, хотя средств для этого, пожалуй, и недостаточно. Но любовь толпы необычайно сильно возбуждается уже одной молвой и толками о щедрости, благотворительности, справедливости, верности слову и обо всех добродетелях, связанных с мягкостью нрава и доступностью...

Доверие можно снискать двумя качествами: если нас признают дальновидными и справедливыми... Из этих двух качеств более могущественна в деле снискания доверия справедливость, так как она, даже без дальновидности, достаточно убедительна (за что порой приходится расплачиваться – Л.О); дальновидность без справедливости бессильна в этом отношении...

...Из трех условий для снискания славы третье состояло в том, чтобы нас, восхищаясь нами, признавали достойными магистратур... Но люди восхищаются теми, кого они считают превосходящими других доблестью и чистыми как от какого бы то ни было позора, гак и от пороков, устоять перед которыми другим людям нелегко». (Цицерон. Об обязанностях. Кн. 2. IX, 31 – X, 37)

В речи, произнесенной в том же 63-м году, Цицерон говорит:

«Важна также и высоко ценится способность, часто имевшая место при избрании консула, – умение своей разумной речью увлечь за собой и сенат, и народ, и людей, творящих суд. Людям нужен консул, который своей речью мог бы иногда обуздать бешенство трибунов, возбуждение в народе успокоить, подкупу дать отпор». (Цицерон. Речь в защиту Луция Лициния Мурены. 24)

В той же речи Цицерон излагает свое понимание нравственной позиции консула. Делает он это в форме спора со своим знаменитым современником Катоном: «Жил некогда муж необычайного ума, Зенон, ревнителей его учения называют стоиками. Его мысли и наставления следующие: мудрый никогда не бывает лицеприятен, никогда и никому не прощает проступков; никто не может быть милосердным, кроме глупого и пустого человека; муж не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться... Мудрец ни над чем не задумывается, ни в чем не ошибается, своего мнения никогда не изменяет.

Вот взгляды, которые себе усвоил Марк Катон, человек высокого ума, следуя ученейшим наставникам, и не для того, чтобы вести споры, как поступает большинство людей, но чтобы так жить. ... А вот мои учителя (признаюс, Катон, и я в молодости своей, не полагаясь на свой ум, искал помощи в.изучении философии), повторяю, мои учителя, последователи Платона и Аристотеля, люди умеренные и сдержанные, говорят, что хорошему человеку свойственно проявлять сострадание, что проступки бывают разные, потому неодинаковы и наказания; что и непоколебимый человек может прощать; что даже мудрец иногда высказывает предположение насчет того, чего он не знает, что он иногда испытывает чувство гнева, доступен просьбам и мольбам, изменяет ранее сказанное им, если это оказывается более правильным, порой отступает от своего мнения; что все доблести смягчаются соблюдением известной меры.

Если бы судьба направила тебя, Катон, к этим учителям, то ты, при своем характере, конечно, не был бы ни более честным, ни более стойким, ни более воздержанным, ни более справедливым мужем (ведь это и невозможно), но несколько более склонным к мягкости». (Там же. 61-64) Но вместе с тем...

«...мягкость и милосердие заслуживают одобрения только при условии, что в интересах государства будет применяться строгость, без которой управлять гражданской общиной невозможно. Однако ни выговор, ни порицание не должны быть оскорбительны... Надо следить за тем, чтобы тяжесть наказания не превышала тяжести проступка и чтобы не получилось так, что за одни и те же проступки одних людей постигала кара, а другие даже не были привлечены к ответственности. Но при наказании более всего надо удерживаться от гнева; ведь человек, в состоянии гнева приступающий к наказанию, никогда не сможет соблюсти середину между чрезмерным и малым». (Цицерон. Об обязанностях. Кн. 1. XXV, 88) Итак, заключает Цицерон: