Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 81 страниц)

Но это была только первая ласточка. До расцвета доносительства и обильных «урожаев» закона об оскорблении величия, о которых, забегая вперед, здесь пишет Тацит, было еще далеко. Как он сам тут же замечает, «тогда еще сохранялись следы умиравшей свободы». Тиберий справился со своим гневом и позволил снять с подсудимого претора обвинение в оскорблении величия. К тому же, что значит «восстановил» закон об оскорблении величия? Этот закон никто не отменял. Случилось так, что претор Помпей Марк однажды спросил, не следует ли возобновить дела об оскорблении величия. Тиберий ответил, что законы должны быть соблюдаемы неукоснительно. А что еще он мог ответить? Имел ли он в виду тогда ту практику, какая впоследствии связалась с законом об оскорблении величия? Трудно сказать... Но вернемся к фактам.

26 мая 17-го года Германик наконец отпраздновал в Риме торжественный триумф. Как обычно, везли добычу, картины, изображавшие сражения, вели пленных. Но, кроме того, вслед за колесницей триумфатора следовала еще одна, восторженно приветствуемая народом, колесница. В ней стояла Агриппина с пятерыми детьми: мальчикам было пять, девять и одиннадцать лет, девочки – еще совсем крошки. Римляне громкими кликами славили своего любимца. Тиберий встретил триумфатора (по крайней мере внешне) приветливо. Народу он от его имени роздал по 75 денариев. Сенату предложил избрать Германика консулом на 18-й год (вместе с собой). Однако в душе оседала горечь обиды. Когда пять лет назад он, Тиберий, спаситель Рима, праздновал триумф за покорение Паннонии и всей Германии, его приветствовали совсем не так бурно, как сейчас восхваляют Германика за пару ненужных и не очень удачных рейдов за Рейн. Всю жизнь он терпит несправедливость! Август был к нему несправедлив, а теперь вот – римляне...

Чрезмерная воинственность и популярность Германика опасны для государства. Ему не следует возвращаться к войску в Галлии. Но и в Риме ему лучше не оставаться. Есть повод отправить вчерашнего триумфатора с почетной миссией на Восток. В нескольких мелких зависимых от Рима царствах вспыхнули волнения в связи со смертью царей, Сирия и Иудея обратились с просьбой о снижении налогов, в Армении нет царя. Тиберий докладывает об этом сенату, утверждая, что со смутой на Востоке может справиться только мудрость Германика. Его назначают верховным правителем всех восточных провинций с чрезвычайными полномочиями. Вскоре он прибывает туда с Агриппиной, новорожденной Ливиллой и шестилетним Гаем. Четверо остальных детей остаются в Риме.

Между тем, Тиберий своей властью заменяет наместника Сирии на Гнея Пизона – старого сенатора знатного происхождения и неукротимого, необузданного нрава, бывшего приближенного Августа. Пизон и Тиберию-то едва подчиняется, а Германика считает намного ниже себя. Его не менее знатная и очень богатая жена Планцина дружила с Ливией и ненавидит Агриппину. Пизон не сомневается в том, что Тиберий направил его в Сирию для противостояния Германику. Некоторые предполагают, что он имеет какое-то тайное поручение от принцепса. События на Востоке развиваются с катастрофической быстротой.

По пути в Азию Германик посещает Афины, где его принимают радушно и с почестями. Следуя за ним, в Афины является и Пизон. В своей злобной речи он всячески поносит афинян, задевая косвенно и Германика. Затем спешит в Сирию. Подкупает воинов стоящих там легионов щедрыми раздачами, смещением строгих центурионов и трибунов, потворствует своеволию солдат в городах и селах провинции. При этом и сам Пизон, и Планцина открыто ругают Германика. Тому об этом доносят, но он, не обращая внимания, направляется в Армению улаживать дела с престолонаследованием. В какой-то момент пути Германика и Пизона пересекаются в зимнем лагере 10-го легиона. Встреча проходит под знаком явного недружелюбия, но благодаря самообладанию Германика до открытого столкновения не доходит. Затем Германик направляется в Египет, знакомится с его памятниками, совершает путешествие к верховьям Нила. Попутно открывает государственные хлебные склады, чтобы облегчить положение простого народа в этот неурожайный год.

Возвратившись в Азию, Германик узнает, что Пизон отменил все его распоряжения в Сирии. Они встречаются. Германик в гневе упрекает Пизона и требует, чтобы тот оставил страну. Пизон выражает покорность, но медлит, а в это время непонятная болезнь настигает Германика. Пизон задерживается в Азии, ожидая ее исхода. Германик убежден, что отравлен Пизоном или его женой. Предвидя близкую кончину, он обращается к друзьям с просьбой сообщить принцепсу и сенату о том, что его погубили Пизон и Планцина: «Покажите, – говорит он, – римскому народу мою жену, внучку божественного Августа, назовите ему моих шестерых детей. И сочувствие будет на стороне обвиняющих, и люди не поверят и не простят тем, кто станет лживо ссылаться на какие-то преступные поручения». (Там же. Кн. 2, 71)

Предсмертное обращение Германика, конечно же, реконструировано Тацитом. Но и здесь в последней фразе звучит намек на ходившие тогда слухи о том, что отравить Германика Пизону поручили Тиберий или Ливия. Оправиться от болезни Германику не удалось. Он умер в Антиохии, в конце 19-го года. Агриппина и друзья Германика не сомневались в том, что он был отравлен, – они хотели заручиться публичным свидетельством этого: «Перед сожжением, – рассказывает Тацит, – обнаженное тело Германика было выставлено на форуме антиохийцев, где его и предали огню. Проступили ли на нем признаки отравления ядом, осталось невыясненным, ибо всякий, смотря по тому, скорбел ли он о Германике, питая против Пизона предвзятое подозрение, или, напротив, был привержен Пизону, толковал об этом по-разному». (Там же. 73) Правда, Светоний категорически утверждает (Калигула, 1), что все тело Германика было покрыто синими пятнами, но добавляет, будто после сожжения среди костей его сердце было найдено невредимым (?!), что бросает тень на все утверждение.

Агриппина с прахом Германика отплыла в Италию. Пизон, узнав о смерти своего врага, направляется в Сирию. Должность наместника уже замещена другим, но Пизон рассчитывает на преданность поставленных им центурионов и подкупленных солдат. Расчет оказывается ошибочным. Новый наместник Сирии выводит навстречу наспех собранному Пизоном войску сильный отряд ветеранов п выигрывает сражение. Пизон вынужден отправиться в Рим. «А в Риме, – свидетельствует Тацит, – лишь только стали доходить вести о болезни Германика, как все доходящие издалека, до последней степени мрачные, воцарилась общая скорбь и гнев, а порой прорывались и громкие сетования. Для того, очевидно, и сослали его на край света, для того и дали Пизону провинцию... Весть о смерти Германика настолько усилила в толпе эти толки, что прежде указа властей, прежде сенатского постановления все погружается в траур, пустеют площади, запираются дома. Повсюду безмолвие, прерываемое стенаниями, нигде ничего показного; если кто и воздерживается от внешних проявлений скорби, то в душе горюет еще безутешнее. Случилось так, что купцы, выехавшие из Сирии, когда Германик был еще жив, привезли более благоприятные вести о его состоянии. Этим вестям сразу поверили, и они тотчас же распространились по всему городу; и всякий, сколь бы непроверенным ни было то, что он слышал, сообщает добрую новость каждому встречному, а те передают ее, приукрашивая от радости, в свою очередь, дальше... Тиберий не пресекал ложных слухов, предоставив им рассеяться с течением времени. И народ погрузился в еще большую скорбь, как если бы Германик был у него отнят вторично». (Там же. 82)

Пренебрегая опасностью плавания по бурному зимнему морю, Агриппина с прахом мужа в начале 20-го года прибывает в Брундизий. По распоряжению Тиберия, туда высланы в качестве почетного эскорта две когорты преторианцев. Магистратам областей, через которые проходит траурное шествие, предписано воздать умершему воинские почести. Прах Германика несли трибуны и центурионы, им предшествовали опущенные книзу фасции. Жители оставшихся в стороне городов выходили к дороге, по которой двигалась процессия, сжигали ценные ткани, благовония и все, что предусмотрено похоронным обрядом.

Друз младший, дети Германика, его брат Клавдий, оба консула, сенаторы и множество римлян вышли навстречу процессии за 100 километров от города, к Таррацине. К Риму горестная толпа подходила, заполнив бесконечной лентой всю ширину Аппиевой дороги. Тиберий и Ливия не показались в народе. Не было и матери Германика, Антонии. Тацит полагает, что Тиберий и Ливия не пустили ее на похороны, чтобы казалось, будто они скорбят одинаково с матерью усопшего. «В день, когда останки Германика были переносимы в гробницу Августа, то царило мертвенное безмолвие, то его нарушали рыдания: улицы города были забиты народом, на Марсовом поле пылали факелы. Там воины в боевом вооружении, магистраты без знаков отличия, народ, распределенный по трибам, горестно восклицали, что Римское государство погибло, что надеяться больше не на что, – так смело и открыто, что можно было подумать, будто они забыли о своих повелителях. Ничто, однако, так не задело Тиберия, как вспыхнувшая в толпе любовь к Агриппине: люди называли ее украшением родины, единственной, в ком струится кровь Августа, непревзойденным образцом древних нравов, и, обратившись к небу и богам, молили их сохранить в неприкосновенности ее отпрысков и о том, чтобы они пережили своих недоброжелателей». (Там же. Кн. 3, 4) Под последними, очевидно, следовало понимать Тиберия и Ливию.

Вскоре в Рим прибыл и Пизон. Ему было предъявлено обвинение в разложении войск в Сирии и неподчинении главнокомандующему. Что до отравления, то друзья Германика заявили, что готовы свидетельствовать о происшедшем и просят принцепса вынести о том свое суждение. Пизон не возражал, чтобы его дело разбирал лично Тиберий, так как боялся враждебности сенаторов и народа. Кроме того, как замечает Тацит, он «знал, что Тиберий располагает достаточной властью, чтобы пренебречь слухами, и к тому же связан причастностью к этому делу собственной матери». (Там же, 10). Но Тиберий передал расследование всей совокупности обвинений против Пизона сенату.

На открытии слушания он произнес сдержанную и хорошо продуманную речь. Сказав, что направил опытного Пизона в помощь Германику, но они не сошлись характерами, он просил сенат беспристрастным разбирательством, в частности, установить, только ли Пизон радовался кончине Германика или злодейски его умертвил... «Ибо, – говорит Тиберий у Тацита, – если он превышал как легат свои полномочия и не повиновался главнокомандующему, радовался его смерти и моему горю, я возненавижу его и отдалю от моего дома, но за личную враждебность не стану мстить властью принцепса. Однако, если вскроется преступление, состоящее в убийстве кого бы то ни было и подлежащее каре, доставьте и детям Германика, и нам, родителям, законное утешение. Подумайте и над тем, разлагал ли Пизон легионы, подстрекал ли их, заискивал ли перед воинами, домогаясь их преданности, пытался ли силой вернуть утраченную провинцию, или все это – ложь и раздуто его обвинителями, чрезмерное рвение коих я по справедливости осуждаю. Ибо к чему было обнажать тело покойного, делая его зрелищем толпы, к чему распускать, к тому же среди чужеземцев, слухи о том, что его погубили отравою, раз это не установлено и посейчас и должно быть расследовано?» (Там же, 12)

Опровергнуть обвинения в разложении войска, в неподчинении главнокомандующему и оскорбительных выпадах против него защитники Пизона не могли. Но отравление осталось недоказанным. Между тем, собравшийся перед сенатской курией народ кричал, что не выпустит из своих рук Пизона, если его оправдают. Заседание было отложено. Пизона под охраной преторианцев доставили домой. На следующий день... «Стойко вынеся возобновившиеся обвинения, угрозы сенаторов, всеобщую враждебность и озлобление, он ничем не был так устрашен, как видом Тиберия, который, не выказывая ни гнева, ни сострадания, упрямо замкнулся в себе, чтобы не дать обнаружиться ни малейшему проявлению чувства. Возвратившись домой, Пизон некоторое время что-то писал, как бы набрасывая, что он скажет в защитительной речи, и, запечатав, вручил написанное вольноотпущеннику. Затем он уделил обычное время трапезе и отдыху. Поздней ночью, после того, как жена вышла из его спальни, он велел запереть двери, и, когда забрезжил утренний свет, его нашли с пронзенным горлом, а на полу лежал меч». (Там же, 15)

Далее Тацит упоминает, что слышал от стариков, будто бы в руках у Пизона видели записку, обличавшую Тиберия. И что Сеян хитростью завладел ею, после чего Пизон был убит. История эта так и осталась до конца не проясненной. Создается впечатление, что Германика отравила жена Пизона, Планцина, по прямому указанию Ливии, а Тиберий узнал об этом позже. Но вынужден был прикрыть мать, опасаясь встречного разоблачения в соучастии в убийстве Агриппы Постума. Недаром Тиберий постарался на суде (уже после смерти Пизона) выгородить Планцину, причем, как пишет Тацит: «В защиту Планцины он говорил с чувством и сознанием постыдности своего выступления, и притом сославшись на просьбу матери...» (Там же, 17)

В результате две эти смерти, Агриппы и Германика, легли на совесть Тиберия. Что, несомненно, в значительной мере обусловило последующую эволюцию его характера, а также отношение к вдове и детям Германика.

Я приближаюсь к описанию второй половины правления Тиберия с ее обилием измен, заговоров, казней и все более глубоким погружением принцепса во мрак одиночества, мизантропии и мстительности. Светоний и особенно Тацит уделяют много места рассказам о жестоких событиях этого периода. Кое-что наиболее яркое и характерное намерен упомянуть и я. Но если говорить не о личной ненависти «мести, поле действия которых ограничивалось узким кругом сенаторов и «царедворцев», если вести речь об управлении государством, то следует признать, что в этой сфере деятельность императора Тиберия заслуживает уважения и даже похвалы. Такой вывод можно сделать на основании целого ряда фактов, разбросанных по различным описаниям жизни Тиберия. Я полагаю, что совместно эти факты прозвучат убедительнее. Они характеризуют Тиберия как рачительного, пожалуй, даже прижимистого хозяина, способного вместе с тем не жалеть денег, когда «хозяйство» этого требует. В качестве вступления к обещанному перечню фактов необходимо заметить следующее.

Экономическое положение Рима к концу правления Августа было далеко не блестящим. Эпоха внешней экспансии, контрибуций, захвата множества рабов закончилась. К счастью, Тиберий это хорошо понимал и успехи дипломатии ставил выше, чем перспективы военных авантюр. Нещадной эксплуатации провинций тоже был поставлен разумный предел. Однако собственное сельское хозяйство и ремесленное производство Рима малопродуктивны. Содержание двадцати пяти легионов, необходимых для защиты протяженных границ империи, стоит дорого. Римский плебс надо подкармливать. А грандиозное строительство и размах зрелищ для народа, снискавшие такую популярность Августу, опустошили не только императорскую, но и государственную казну. Необходимо ввести режим экономии и, одновременно, тщательный контроль за поступлением налогов и податей из провинций. Итак, без комментариев, обещанные факты.

С самого начала Тиберий отказался от дорогостоящих попыток снискать популярность у народа. За все время своего правления он построил один храм Августа и восстановил сгоревшую сцену в театре Помпея. Ни разу не устроил спортивных игр. На театральные представления и гладиаторские бои он сократил расходы, убавив жалованье актерам и сократив число гладиаторов... А чтобы и собственным примером побуждать народ к бережливости, он сам на званых обедах подавал к столу вчерашние и уже початые кушанья, например, половину кабана, уверяя, что на вкус половина кабана ничем не отличается от целого». (Светоний. Тиберий, 34) «...Более всего заботился он о безопасности от разбоев, грабежей и беззаконных волнений. Военные посты он расположил по Италии чаще прежнего. В Риме он устроил лагерь для преторианских когорт, которые до того не имели постоянных помещений и расписывались по постоям. Народные волнения он старался предупреждать до столкновения, а возникшие сурово усмирял... Хотя простой народ и страдал от высоких цен на зерно, но в этом не было вины принцепса, не жалевшего ни средств, ни усилий, чтобы преодолеть бесплодие почвы и бури на море. Заботился он и о том, чтобы во избежание волнений в провинциях их не обременяли новыми тяготами, и они безропотно несли старые, не будучи возмущаемы алчностью и жестокостью магистров. Телесных наказаний и конфискаций имущества не было». (Тацит. Анналы. Кн. 4, 6) «...он принимал наследство только в том случае, если считал, что заслужил его своею дружбой, и решительно от него отказывался, если оно было завещано человеком, ему неизвестным, питавшим вражду ко всем прочим...» (Там же, Кн. 2, 48) «...Нескольким сенаторам он помог в нужде, но, чтобы не помогать остальным, объявил, что окажет поддержку лишь тем, кто представит сенату уважительную причину своей бедности». (Светоний. Тиберий, 47)

В 17-м году сильнейшим землетрясением были разрушены двенадцать густонаселенных городов Азии, в их числе Сарды и Магнесия. Тиберий помог жителям этих мест деньгами и освободил на пять лет от уплаты всех податей в государственную и императорскую казну. В 19-м году из-за неурожая цены на хлеб поднялись особенно высоко. Тиберий установил твердую цену для продажи хлеба, объявив, что будет доплачивать разницу хлеботорговцам. В 27-м году в Риме случился большой пожар. Принцепс раздал пострадавшим деньги в соответствии с понесенным убытком. «В сенате ему принесли благодарность за это знатные граждане, и народ восхвалял его, ибо, невзирая на лица и безо всяких просьб со стороны приближенных, он помог своей щедростью даже неизвестным ему и разысканным по его повелению погорельцам». (Тацит. Анналы. Кн. 4, 64)

Неверно, будто бы, удалившись впоследствии на Капри, Тиберий вовсе забросил попечение о государстве и римском народе. В 34-м году случился в Риме еще один грандиозный пожар. И опять... «уплатив владельцам сгоревших усадеб и доходных домов их полную стоимость, Цезарь обратил это несчастье себе во славу. Эти щедроты обошлись в сто миллионов сестерциев и встретили в простом народе тем большее одобрение, что для себя принцепс строил очень умеренно...» (Там же. Кн. 6, 45)

В заключение этого небольшого экскурса в экономику стоит указать, что на день смерти Тиберия в казне находилось около 700 миллионов денариев (!) (по данным J-M. Engel L'Empire romain, Paris, 1986).

Года не прошло, как прах Германика успокоился в мавзолее Августа, а Тиберий уже предпринимает решительные шаги для закрепления власти в Риме за своими прямыми потомками. Сенат по указанию принцепса избирает Друза (совместно с Тиберием) консулом на 21-й год. Отец собирается уехать на год из Рима в Кампанию – якобы для лечения. Пусть сын осваивается в качестве единовластного правителя. Любви к нему Тиберий, быть может, не питает – да и способна ли его сумрачная, опустошенная душа на отеческую любовь? Но продолжение себя самого и всего рода Клавдиев он в сыне видит. А потому «благоволит» и надеется на него. Светоний, между прочим, роняет замечание: «К обоим сыновьям – и к родному Друзу, и к приемному Германику – он (Тиберий. – Л.О.) никогда не испытывал отеческой любви. Друз был противен ему своими пороками, так как жил легкомысленно и распутно». (Светоний. Тиберий, 52) Этому как будто противоречит следующее утверждение Тацита: «Тиберий благоволил к Друзу, так как тот был его кровным сыном. Холодность дяди усиливала любовь к Германику со стороны всех остальных... Впрочем, братья жили в примерном согласии и распри близких нисколько не отражались на их отношениях». (Тацит. Анналы. Кн. 2, 43)

На деле противоречия нет. Друз в юности действительно вел себя легкомысленно, водил компанию с актерами, в питье был неумерен, в гневе – необуздан. Сейчас ему тридцать три года, у него трое детей – он остепенился.

Пребывая в Риме в качестве консула, Друз не слишком утруждал себя заботами о государстве, впрочем, наказал нескольких особо рьяных клеветников. Однако в конце этого года произошло событие, на общем мрачном фоне не очень-то выдающееся, но как прецедент значительное. Некий всадник Клуторий Приск был обвинен доносчиком в том, что, будучи однажды награжден Тиберием за стихи, в которых оплакивалась смерть Германика, он во время недавней болезни Друза сочинил (вдруг да пригодятся!) поминальные стихи на его кончину. Сенат счел возможным применить закон об оскорблении величия. Приск был казнен. Тиберий, появившись в Риме, слегка попенял сенату за поспешную строгость, но одновременно похвалил тех, кто беспощадно карает даже за маловажное оскорбление принцепса. Тем самым была дана санкция на расширительное толкование закона.

В эту же пору происходит возвышение префекта претория Элия Сеяна. По его рекомендации Тиберий приказал выстроить постоянный лагерь для преторианских когорт у самой городской стены. Говоря современным языком, эти когорты превратились в мобильную ударную силу, всегда находящуюся под рукой у принцепса. Роль их командира, естественно, возросла. Тиберий явно благоволил к Сеяну. Отчасти и потому, что полагал полезным создать противовес влиянию Друза, если оно окажется чрезмерным. Сеян всячески старается завоевать расположение и личную преданность преторианцев. Он знает всех по именам, сам назначает центурионов и трибунов. Друза Сеян ненавидит за то, что однажды, вспылив во время спора, тот ударил его по лицу. Друз платит префекту такой же ненавистью. Глухая вражда зреет в обстановке лицемерия и угодничества сенаторов не только императору, но и обоим фаворитам.

Друз не скрывал своей ненависти к Сеяну и нередко жаловался, что при живом сыне Тиберий величает того помощником императора. «Многого ли не хватает, чтобы Сеян был назначен , соправителем?» Говоря так (эти слова приводит Тацит), Друз, надо полагать, не подозревал, насколько близко к истине было такое предположение. Вряд ли он догадывался о масштабе честолюбивых замыслов Сеяна. Этот провинциал, столь недавно выдвинувшийся, возмечтал стать римским императором. Ему только нужно было одного за другим убрать со своей дороги всех, кому престарелый Тиберий мог бы завещать власть в Риме: сначала Друза, потом трех сыновей Германика. Сеян планирует убийство наследника. Искусно разыграв увлечение женой Друза Ливиллой, он склоняет ее сначала к прелюбодеянию, а затем и к преступному умыслу против мужа. Их соучастником становится врач Ливии. Заговорщикам удается отравить Друза медленно действующим ядом так, что это не вызывает подозрений у окружающих (преступление откроется лишь восемь лет спустя).

Ожесточившись, Тиберий не захотел ничем выдать если не горе, то горечь от крушения своих надежд: «Во все время болезни сына, – свидетельствует Тацит, – Тиберий ежедневно является в курию, то ли нисколько за него не тревожась, то ли, чтобы выказать стойкость духа. Явился он туда и в день смерти Друза, когда тот еще не был погребен. Консулам, в знак печали севшим вместе с сенаторами (им полагалось сидеть на возвышении. – Л.О.), он напомнил об их достоинстве и предложил занять подобающее им место. Затем, не позволив себе ни единого проявления горя, он обратился к проливавшим слезы сенаторам с целой речью, чтобы поднять их дух: он понимает, что может вызвать упрек, представ, несмотря на столь свежее горе, перед глазами сената. Большинство людей, скорбя по умершим, едва выносит обращаемые к ним близкими слова утешения, едва может смотреть на дневной свет. Он не винит их по этой причине в малодушии, но для себя ищет облегчения более мужественного и намерен ради этого погрузиться в государственные дела. Далее он посетовал на преклонные лета Августы (вдовствующей императрицы. – Л.О.), на незрелый еще возраст внуков, на свои пожилые годы и велел привести сыновей Германика, единственную отраду в постигшем его несчастии. Вышедшие за ними консулы, ободрив юношей (Нерона и Друза Цезарей. – Л.О.) дружественными словами, ввели их в сенат и подвели к Цезарю. Взяв их за руки, он сказал: «Отцы-сенаторы, после того, как они лишились родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей, он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков Августа, потомков славных предков, руководите ими, выполните свой и мой долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства». (Там же. Кн. 4, 8)

Похороны Друза происходили с подобающей сыну императора пышностью, с длинной вереницей изображений предков, начиная от Энея, к которому восходит род Юлиев, царей Альбы Лонги и Ромула, и кончая всеми знаменитыми представителями рода Клавдиев. Тиберий с ростральной трибуны произносит похвальное слово умершему...

...Весь форум до самого храма Весты заполнен народом. Слева на ступенях курии теснятся сенаторы. Перед трибуной – всадники. Справа подле храма Сатурна выстроились когорты преторианцев. Колышется необъятное людское море. На лицах сенаторов и всадников скорбь. Там и здесь видны простертые к небу руки, раздаются стенания... Но глаза у всех сухие. Притворство?! Не горе, а лишь сожаление о ранней смерти Друза владеет толпой римлян. А рядом с сожалением – радость о том, что власть в Риме перейдет к сыновьям Германика. Эту радость едва скрывает и Агриппина. Она стоит среди родни, но Тиберий кожей чувствует ее торжество. Все они умеют считать: ему шестьдесят пять лет, старшему сыну Агриппины, Нерону Цезарю, уже семнадцать, а его родным внукам-близнецам еще только по четыре года... Боги опять посмеялись над ним. К чему была кровь Агриппы Постума и Германика? Вот расплата! Это все мать! Как она отвратительна в своем властолюбии!..

Гнев и обида тяжелой волной накатываются на сознание. Словно в густом тумане расплываются, теряют очертания лица, колонны базилик, контуры храмов... Тиберий говорит медленно, часто останавливаясь и пережидая, пока глашатай выкрикнет его слова. Мысли беспорядочно бродят – точно путники, заблудившиеся в липком тумане... Хорошо, что Випсания не дожила до этого дня... Вспоминается вся жизнь. Сплошная цепь тягот войны, обид и унижений в Риме... Скольким они ему обязаны! А теперь даже нет сочувствия к отцу, потерявшему сына... Потеря... Друз уже не встанет с этого ложа, никогда не примет из его рук бразды правления... Вчера в сенате он был искренен. Его волновало будущее государства. Порыв прошел. Теперь ему все безразлично: и судьба Рима, и власть... Нет! Не совсем. Из безразличия и обиды рождается ненависть. Он ненавидит этот город, этот тупой народ с его пристрастиями и жаждой зрелищ. Ненавидит своекорыстных, трусливых и лицемерных сенаторов, ненавидит Агриппину. Рано они возрадовались! Он еще принцепс и император!

Тиберий машинально поворачивает голову вправо – туда, где стоят преторианцы. Из тумана выступают красноватые, точно сочащиеся кровью, фигуры по углам храма Сатурна. Потом возникает лицо Сеяна. В его суровом выражении Тиберий читает ту же горечь, что испытывает сам. Верный Сеян! – думает он...

Теперь довериться он может только Сеяну. А тот плетет сеть своей интриги. Через Ливиллу он убеждает принцепса в существовании партии Агриппины, которая готовит против него заговор. Погубить сначала мать, а потом и ее детей, как соучастников злого умысла – таков план Сеяна.

В следующем, 24-м году состоится сенатский суд над еще одним из бывших соратников Германика, ныне изгнанником Титием Сереном. Доносчиком выступает его собственный сын. Он обвиняет отца в подготовке покушения на принцепса. Хотя обвинение и проваливается, сенат в своем усердии осуждает Серена на смертную казнь. Народ ропщет и грозит расправой доносчику. Тиберий вынужден помиловать осужденного. В сенате вносится предложение ограничить вознаграждение доносчиков... «Это предложение, – пишет Тацит, – было бы принято, если бы против него не выступил Цезарь, который решительно и вопреки обыкновению открыто стал на сторону обвинителей, говоря, что без них законы будут бессильны и государство окажется на краю пропасти. Пусть уж сенат скорее откажется от установленного правопорядка, чем устранит его опору. Так доносчиков – разряд людей, придуманный на общественную погибель и до того необузданный, что никогда не удавалось сдержать его в должных границах даже при помощи наказаний, поощряли обещанием наград». (Там же, 30)

В 25-м году состоялся еще один судебный процесс, который я хочу выделить из многих. Историк Кремуций Корд был обвинен по закону об оскорблении величия за то, что похвалил Брута и Кассия. Его обвинителями выступили два клиента Сеяна. Предвидя неминуемую гибель, Корд в присутствии грозно хмурившегося Тиберия произнес следующее: «Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения... Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил одержавший над ними победу? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не только Кассия с Брутом, но и меня». (Там же, 35) «Выйдя затем из сената, – продолжает Тацит, – он отказался от пищи и так лишил себя жизни. Сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них». (Там же) Это написано почти две тысячи лет назад. Говорят, что история ничему не учит правителей. А все ли правители знают историю? Но я привел этот пример не в поучение. Мне хочется, чтобы у читателя не сложилось впечатление, будто римская доблесть в эпоху жестоких императоров (которая началась с последних лет правления Тиберия) вовсе умерла. Высокие образцы этой доблести остались в истории тех мрачных лет не как победы полководцев и храбрость воинов, а как мужество тех, кто не пожелал покориться тирании. И таких случаев мы встретим еще много.