Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 81 страниц)

«...Вперед, – воскликнул тогда Цезарь, – вперед, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен».

Так перевел он войска. И затем, выведя на общую сходку бежавших к нему изгнанников-трибунов, он со слезами, разрывая одежду на груди, стал умолять солдат о верности». (Светоний. Божественный Юлий. 32, 33)

Насчет слез и разрывания одежды Светоний, я полагаю, присочинил для эффекта, а вот последовательность событий ему менять не было причины.

Ну, а зачем же Цезарю это обращение последовательности? А затем, что, по его версии, война была начата не по инициативе Цезаря, а по требованию оскорбленного войска. Надо иметь в виду, что «Записки о гражданской войне» были написаны и опубликованы по горячим следам, когда страсти еще не улеглись. Их задача – оправдать действия Цезаря в глазах народа. Поэтому так настойчиво выдвигается и главный мотив этих действий – защита народных трибунов! Отсюда следует вывод: Цезарь отнюдь не был уверен, что римляне встретят его восторженно. Скорее наоборот – опасался всеобщего осуждения своих противозаконных поступков. Осуждения, которое будет питать все новыми силами сопротивление помпеянцев.

Попробуем вообразить себе ход его размышлений в конце первой недели января. По расчетам Цезаря, письмо, посланное с Курионом, должно было быть оглашено в сенате не позднее 1-го числа. Наверное, было условлено, что, в случае согласия сенаторов на компромиссные предложения Цезаря, Курион немедленно пришлет гонца. «Вот уже 9-е число, – думает Цезарь, – а гонца нет... Значит – отказ! От новоизбранных консулов Лентула и Марцелла ничего, кроме ненависти, ожидать нельзя. Видимо, им удалось повести за собой сенат. Наверное, было принято решение о смещении его с командования. Антоний и Красс, конечно же, наложили вето. Но консулы не остановятся. Следующий их шаг – чрезвычайное положение. Возможно, что оно уже объявлено. Трибуны, как было установлено, должны бежать из Рима. Быть может, они уже в пути, если их не задержали насильно. Он узнает об этом через несколько дней... Но дорог каждый час!.. Набор войска уже идет. Помпей, наверное, объезжает поселения своих ветеранов... Надо действовать без промедления! Конечно, ситуация не самая лучшая. Правда, Галлия покорена надежно и войско у него есть – большое, испытанное, преданное. Но это всего лишь пятьдесят тысяч солдат. А в республике более миллиона граждан, способных носить оружие. Если он не сумеет склонить на свою сторону общественное мнение, сенат сможет мобилизовать вдесятеро больше солдат, чем у Цезаря. Как в древние годы, когда Рим выставлял войско за войском против Ганнибала. Завоевать симпатии римлян будет нелегко. Приверженность к привычному укладу велика. Традиция! О, эта римская традиция! А сенат, конечно же, объявит его врагом отечества...

Любовь народа поостыла: Цезаря слишком долго не было в Риме. К победам над варварами привыкли. Да были ведь и не только победы. В Риме не забыли два легиона, уничтоженных Амбиоригом... То были – римляне. А новые легионы он набрал в Цизальпинской Галлии. Поэтому его возвращения опасаются. Помпей же после успешной миссии с хлебом и наведения порядка в городе снова популярен. Говорят, что вся Италия праздновала его выздоровление.

Плохо! Не время с ним воевать!.. Надо бы все уладить миром... Если бы только он прошел в консулы! В Риме он быстро вернул бы себе любовь толпы. Слава богам, не вся еще галльская добыча истрачена. С Помпеем можно поладить, как тогда в Луке. Достаточно оказать ему великий почет и послать против парфян – мстить за поражение Красса. Свои же войска он бы оставил на время в Галлии. Чтобы справиться с сенатом, достаточно одного их присутствия там. И никакого кровопролития! Только – решением народа... Как жаль, что им удалось так обработать Помпея...

Но что жалеть попусту?!.. Помпей уже набирает войско! Конечно, не все его ветераны возьмутся за мечи – прошло десять лет, как они вернулись из Азии. Но он сумеет обучить новобранцев. Помпей военное дело знает – этого у него не отнимешь! Нельзя терять ни дня... Немедленно вызвать легионы из Галлии и, не дожидаясь их подхода, выступить с одним тринадцатым. Рискованно? Даже очень! Но надо рисковать! Иначе все пропало... Присланные им сенату два легиона против него не пойдут. К тому же впереди него будут бежать слухи и страх. Никто не подумает, что он начинает войну с одним легионом. А через месяц подойдут другие... Выступать немедленно: завтра ночью. Но как можно дольше обходиться без крови... Сегодня послать в Аримин надежных центурионов с кинжалами и в гражданской одежде. Чтобы они овладели городом прежде, чем легион тронется с места. Скрывать его выступление до последнего часа... В Аримине остановиться и попытаться напрямую договориться с Помпеем. Когда он узнает, что я его обогнал, то может быть, и отступится... Ох, не надо бы воевать!..

Предвидит ли Цезарь, что ему со своими ветеранами придется пройти подряд через пять войн? Что в каждой из них он будет на волосок от поражения, а то и погибели? Предчувствует ли, что за таким трудом добытую победу заплатит своей жизнью – упадет, обливаясь кровью, у ног статуи Помпея? Нет, не предвидит, не предчувствует. Но наверняка понимает, что борьба будет долгой и упорной. Наверняка отдает себе отчет в том, что шансы на окончательную победу над армиями Республики у него невелики. И, без сомнения, содрогается от мысли, что война будет братоубийственной, что римляне пойдут с мечами и щитами против римлян! Но иного пути нет! Нет иного способа спасти власть и величие Рима...

Из биографии Юлия Цезаря, написанной Плутархом (переход через Рубикон): «Командование войском он поручил Гортензию, сам же провел целый день на виду у всех и даже присутствовал при упражнениях гладиаторов. К вечеру, приняв ванну, он направился в обеденный зал и здесь некоторое время оставался с гостями. Когда уже стемнело, он встал и вежливо предложил гостям ожидать здесь, пока он вернется. Немногим же доверенным друзьям он еще прежде сказал, чтобы они последовали за ним, но выходили не все сразу, а поодиночке. Сам он сел в наемную повозку и поехал сначала по другой дороге, а затем повернул к Аримину. Когда он приблизился к речке под названием Рубикон, которая отделяет Предальпийскую Галлию от собственно Италии, его охватило глубокое раздумье при мысли о наступающей минуте, и он заколебался перед величием своего дерзания. Остановив повозку, он вновь долгое время обдумывал со всех сторон свой замысел, принимая то одно, то другое решение. Затем он поделился своими сомнениями с присутствовавшими друзьями, среди которых был и Азиний Поллион; он понимал, началом каких бедствий для всех людей будет переход через эту реку и как оценит этот шаг потомство. Наконец, как бы отбросив размышления и отважно устремляясь навстречу будущему, он произнес слова, обычные для людей, вступающих в отважное предприятие, исход которого сомнителен: «Пусть будет брошен жребий!» – и двинулся к переходу. Промчавшись остаток пути без отдыха, он еще до рассвета ворвался в Аримин, который и занял». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, XXXII)

Глава V
Между Цезарем и Помпеем

Цезарь не ошибся в расчетах на панику, которое вызовет его молниеносное вторжение в Италию. По свидетельству Аппиана: «Начались бегства и переселения из всех мест в испуге, с плачем. Никто ничего не знал в точности, все думали, что Цезарь идет с бесчисленным войском». Через три-четыре дня волна беженцев докатилась до Рима. Плутарх такими сочными красками живописует «великое смятение» и «неистовое волнение», охватившие город, что я при всей заманчивости не решаюсь его цитировать. Как всегда в таких случаях, приходили панические известия, что Цезарь уже близко, находились «очевидцы», встречавшие его конные разъезды у самых стен Рима. С городских стен и крыш домов люди вглядывались в убегавшие на северо-восток дороги, с минуты на минуту ожидая появления легионов Цезаря.

Городские власти утратили всякий контроль над порядком. Помпей тоже поддался панике. Объявил публично, что в городе восстание и безвластие, а потому он отбывает в Кампанию к войску. Консулам, сенаторам и «всем тем, кто предпочитает свободу тирании» (Плутарх), он предложил следовать за ним.

Помпей выезжает из Рима 17-го января. На следующий день город оставляют оба консула и прочие магистраты. Оставляют в такой спешке, что даже не увозят с собой государственную казну. За ними, захватив что попало под руку из имущества, следует большинство сенаторов. А между тем Цезарь не покидает Аримина...

Так и не появившись в Риме, Цицерон уезжает в Капую. Оттуда в конце второй декады января он пишет Аттику, оставшемуся в Риме:

«Прошу, что это такое? Или что совершается? Ведь для меня это мрак. Цингул, говорят, мы удерживаем, Анкону потеряли. Лабиен оставил Цезаря (Тит Лабиен, ближайший соратник и один из лучших полководцев Цезаря, земляк Помпея, тоже родом из Пицена, сразу после выступления Цезаря перешел на сторону сената. – Л.О.). Об императоре ли римского народа мы говорим или о Ганнибале? О, безумный и жалкий человек, который никогда не видел даже тени прекрасного! И все это он, по его словам, делает ради достоинства. Но где достоинство, если не там, где честность? Честно, следовательно, иметь войско без всякого официального разрешения, занимать города, населенные гражданами...

Возвратимся к нашему. Во имя судьбы! Каким кажется тебе решение Помпея? Спрашиваю именно о том, что он оставил Рим... Сделал бы ты то то же, если бы пришли галлы? «Не в стенах, – говорит, – государство, не в алтарях и очагах. Так поступил Фемистокл». Ибо один город не мог выдержать потока всех варваров. Но Перикл не сделал того же почти пятьдесят лет спустя, хотя он и не удерживал ничего, кроме стен. Наши некогда все-таки удержали крепость, хотя весь остальной город был взят (галлами в 309-м году до Р.Х. – Л.О.)... Я стою во главе спокойного дела. Помпей хочет, чтобы над всей этой частью Кампании и морским побережьем я был наблюдателем, который ведал бы набором и важнейшими делами...» (Письма... т. 2. № 303)

Снова Аттику. Начало третьей декады января:

«Что касается твоей просьбы, чтобы я старался извещать тебя о том, что делает Помпей, то он, я думаю, даже сам этого не знает. Из нас, по крайней мере – никто. Видел я консула Лентула в Формиях за девять дней до календ (24 января – Л.О), видел Либона. Все полно страха и неизвестности. Тот (Помпей. – Л.О.) – на пути в Ларин, ведь там когорты, и в Луцерии, и в Теане, и в остальной части Апулии. Хочет ли он затем где-нибудь остановиться или же пересечь море, неизвестно. Если он остается, опасаюсь, что он не сможет иметь стойкое войско. Если же уходит, то куда и каким путем и что нам делать – не знаю». (Письма... т. 2. № 304)

Ему же, на следующий день:

«...что это за война, ты видишь. Она гражданская в том смысле, что родилась не от разногласия среди граждан, а от дерзости одного падшего гражданина. А он силен войском, удерживает многих надеждой и обещаниями, пожелал всего достояния всех. Чего только не будешь опасаться со стороны того, кто считает эти храмы и эти жилища не отечеством, а добычей? И что намерен он делать и каким образом, не знаю – без сената, без должностных лиц. Даже притвориться не сможет он ни в чем по-граждански. Но где сможем воспрянуть мы или когда? И ты также замечаешь, насколько неспособен как военачальник наш полководец... Но насколько он лишен предусмотрительности, об этом свидетельствуют самые события. Ведь если не говорить о других оплошностях за десять лет, то любое соглашение было бы лучше, чем это бегство.

Что он думает теперь – я не знаю и не перестаю осведомляться в письмах. Бесспорно, нет ничего более трусливого, ничего более беспорядочного... Вся надежда на два задержанных хитростью, почти враждебных легиона. Ведь набор до сего времени производится среди не желающих и не склонных сражаться. Но для соглашений время упущено. Что произойдет, не предвижу...» (Письма... т. 2, № 306)

Читатель, конечно, заметил, что Цицерон все более разочаровывается в Помпее. Помните? Еще в конце декабря он писал о нем: «Храбрый, опытный и чрезвычайно сильный муж». А относительно возможности соглашения Цицерон ошибается – время еще не упущено. Цезарь еще остается в Аримине, ожидая подкреплений, и хочет связаться с Помпеем. Случай вскоре представился. С оказией Цезарь отправляет Помпею письмо. Перечислив все свои обиды и выразив уверенность в том, что начавшаяся мобилизация имеет целью погубить его, Цезаря, он, тем не менее, заканчивает письмо предложением о взаимном разоружении:

«Пусть Помпей, – пишет он, – отправляется в свои провинции, пусть они оба распустят свои войска, пусть вся Италия положит оружие, пусть гражданство будет избавлено от страха, а сенату и римскому народу будет предоставлена независимость выборов и все управление государством. Но для того, чтобы облегчить возможность этого соглашения, обставить его определенными условиями и скрепить клятвой, Помпей или должен приехать к нему сам, или согласиться на его приезд. Путем личных переговоров все недоразумения будут улажены». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война. 1, 9)

В ожидании ответа Цезарь посылает небольшие отряды в близлежащие городки, занимает их и набирает там себе солдат. Есть свидетельство Цицерона, что письмо Цезаря было доставлено Помпею 26-го января. Помпей в ответ (если верить «Запискам») предложил Цезарю вернуться в Галлию, оставить Аримин и распустить войско. Если он это сделает, то и Помпей уедет в Испанию. Однако письмо Помпея не содержало ни срока отъезда, ни согласия на встречу. Цезарь расценил его как обманный маневр и в первых числах февраля двинулся вдоль восточного побережья Италии на юг, в Пиценскую область. Вскоре его догоняют еще два легиона, подоспевшие из Галлии. Сопротивления никто не оказывает. Сколоченные вербовщиками Помпея отряды новобранцев разбегаются или переходят на сторону Цезаря. Спустившись до широты Рима, он поворачивает на запад, к Вечному Городу. На его пути есть только одно серьезное препятствие – город Корфиний, где укрепился его старый противник Луций Домиций (тот самый, что в 56-м году пытался соперничать с Помпеем и Крассом на выборах консулов). У Домиция много солдат, правда, все новобранцы. Из своей Формийской усадьбы (в Кампании) Цицерон пишет Аттику:

«За четыре дня до февральских ид (10-го февраля – Л.О), вечером, я получил от Филотима письмо, что Домиций располагает надежным войском, что когорты из Пиценской области под предводительством Лентула и Ферма соединились с войском Домиция, что Цезарь может быть отрезан, и что он этого боится, что в Риме честные воспрянули духом, бесчестные почти сражены.

Я же опасаюсь, как бы не было более верным то, что мы уже почти взяты в плен, что Помпей уходит из Италии... Чтобы Цезарь преследовал Помпея! Зачем? Чтобы убить? О, горе мне! И мы все не подставляем свои тела?..» (Письма... т. 2, № 320)

За восклицанием Цицерона «О, горе мне!» кроется немало. Дело в том, что и Цезарь, и Помпей стремятся заручиться поддержкой Цицерона, влияние и авторитет которого все еще велики – и среди нобилитета, и в народе. Кроме того, Цезарь понимает и высоко ценит искусство. Сам художественная натура, он очень уважает и добивается расположения людей искусства. Особенно Цицерона – вспомните его восхищенный отзыв об ораторе, цитированный в предыдущей главе.

Еще 2-го февраля Цицерон писал Аттику:

«Требаций же пишет, что за восемь дней до февральских календ тот (Цезарь, 25-го января. – Л.О.) попросил его написать мне, чтобы я был близ Рима, что я не могу сделать ничего более приятного ему. Все это очень обстоятельно. Я понял на основании расчета дней, что, как только Цезарь услыхал о моем отъезде, он начал стараться, чтобы мы не все отсутствовали...

Я написал в ответ Требацию (самому Цезарю, который не писал мне, я не хотел), как это при нынешних обстоятельствах трудно, что я, однако, нахожусь в своих имениях и не брался ни за какой набор, ни за какое дело. В этом я и буду тверд, пока будет надежда на мир. Если же начнется война, то, отослав мальчиков (сына и племянника. – Л.О.) в Грецию, не изменю ни долгу, ни своему достоинству...» (Письма... т. 2, № 314)

Спустя две недели, 16 февраля. Тому же Аттику:

«После того, как я отправил тебе письмо, мне было вручено письмо от Помпея... в конце было написано его рукой: «Тебе же, я полагаю, следует приехать в Луцерию (к востоку от Капуи. – Л.О.). Ты нигде не будешь в большей безопасности.» Я понял это в том смысле, что эти города и морское побережье он считает брошенными, и не удивляйся, что тот, кто оставил саму голову, не щадит остальных членов.

Я тотчас написал в ответ... что не ищу места, где я буду в наибольшей безопасности. Если он хочет, чтобы я приехал в Луцерию ради него или ради государства, приеду тотчас же. И посоветовал удерживать морское побережье, если он хочет, чтобы ему из провинций подвозилось продовольствие. Я видел, что пишу это понапрасну... Ведь приготовления, вижу я, происходят так, чтобы стянуть все силы в Луцерию, и даже не для того, чтобы это место было надежно защищенным, но чтобы из него, если нас будут теснить, подготовить бегство.

Тем не менее не удивляйся, если я, против своего желания, примыкаю к делу, в котором никогда не ищут путей ни к миру, ни к победе, но всегда к позорному и гибельному бегству: мне следует отправиться, чтобы, какой бы исход не принесла судьба, лучше разделить его с теми, кто назывался честными». (Письма... т. 2, № 326)

А Цезарь в это время уже осаждает Корфиний. 18-го февраля Помпей пишет консулам, что Домиций окружен, идти ему на помощь он не может – легионы ненадежны. Он решает отправиться в Брундисий – порт на юге Италии – чтобы отплыть в Грецию. Консулов он просит вести набранные войска туда же. Цицерон еще не знает об этом решении. 23-го февраля он пишет Аттику:

«Только одно остается нашему другу для полного позора – не прийти на помощь Домицию. «Но никто не сомневается в том, что он придет для поддержки». – Я не думаю. – «Так он покинет такого гражданина и тех, кто, как ты знаешь, вместе с ним, особенно когда у него самого тридцать когорт?» Если я не ошибаюсь во всем, покинет. Он невероятно испугался, склонен к одному только бегству...

У меня есть от кого бежать, но мне не за кем следовать. Что же касается того, что ты хвалишь и называешь достойными упоминания мои слова, что я предпочитаю быть побежденным вместе с Помпеем, нежели победить с теми, то я, правда, предпочитаю, но с тем Помпеем, каким он был тогда или каким мне казался. Но если я предпочитаю с этим, который обращается в бегство раньше, чем знает перед кем или куда бежит, который предал наше дело, который покинул отечество, покидает Италию – то достигнуто: я побежден». (Письма... т. 2, № 337)

В это время Цицерон получает письмо Помпея от 20-го февраля. Тот просит срочно приехать к нему – уже в Брундисий. Одновременно доходят слухи о взятии Корфиния. 24-го февраля следующее, отчаянное письмо Аттику:

«О позор и оттого несчастье! Ведь мое мнение таково, что несчастьем является именно то или, лучше, одно только то, что позорно. Он выкормил Цезаря; его же вдруг начал бояться; ни одного условия мира не одобрил; для войны ничего не подготовил; Рим оставил; Пиценскую область потерял по своей вине; в Апулию забился; стал собираться в Грецию, не обратившись к нам и оставляя нас непричастными к его столь важному, столь необычному решению...

И вот он, распростившись с прекрасным, направляется в Брундисий. Домиций же, услыхав об этом, и те, кто был вместе с ним, говорят, сдались. О, злосчастное дело! Поэтому скорбь не дает мне писать тебе дальше. Жду твоего письма». (Письма... т. 2, № 338)

Цицерон, по-видимому, неправ. Новобранцы и два еще недавно принадлежавших Цезарю легиона не в состоянии оказать сопротивление его огромному и закаленному в боях войску. В Греции Помпей сможет спокойно обучить новичков, получит помощь из восточных провинций и дружественных ему (после недавнего устройства дел в Азии) царей. Цезарю не удастся быстро последовать за ним в Грецию, так как весь флот находится в руках Помпея.

Но меня сейчас волнует не объективная оценка ситуации, а субъективное восприятие Цицерона. Похоже, что в этом восприятии акценты начинают меняться.

Из письма Аттику от 27-го февраля:

«К господству стремились они оба, не добивались, чтобы граждане были счастливы и жили в почете. И он оставил Рим не потому, что не мог защищать его и Италию, не потому, что его из нее вытесняют, но вот о чем думал он с самого начала: взволновать все страны, все моря, поднять царей-варваров, привести в Италию вооруженные дикие племена, собрать огромные войска. Такого рода сулланское царство уже давно служит предметом стремлений, причем многие, находящиеся вместе с ним, жаждут его». (Письма... т. 2, № 341)

О «многих» не скажу, но на Помпея Цицерон, мне кажется, возводит поклеп напрасно. Упоминание Суллы тоже, конечно, не случайно – ведь Помпей в молодости был близок к диктатору.

Между тем Цезарь вслед за Помпеем идет к Брундисию.

Цицерон – Аттику, 1 марта:

«Все мои ожидания связаны с известиями из Брундисия. Если бы он нагнал нашего Гнея, была бы сомнительная надежда на мир. Если тот уже переправился – угроза погибельной войны. Но ты видишь, что за человек появился в государстве, сколь деятельный, сколь бдительный, сколь подготовленный? Клянусь, если он никого не казнит и ни у кого ничего не отнимет, то те, кто его чрезвычайно боялся, будут чрезвычайно любить его». (Письма... т. 2, № 345)

А Цезарь не только не казнит, но милует! После недельной осады гарнизон Корфиния, поняв, что помощи ждать нечего, сдался без боя и сдал своих командиров. Цезарь отпустил на свободу Домиция, консула Лентула и других видных помпеянцев, лишь слегка попеняв, как им, так и отцам города, за попытку сопротивления. Хотя и понимал, что помилованные им враги вскоре окажутся у Помпея. Вообще, все это похоже на игру в кошки-мышки. Цезарь уже овладел почти всей Италией, не пролив и капли крови. Вместо него воюет его слава. И сомнения все сильнее одолевают Цицерона:

Аттику на следующий же день:

«...знай – то мое решение, которое казалось уже довольно твердым, слабеет. Для меня недостаточно подходят те вершители, которых ты одобряешь (очевидно, сенаторы в окружении Помпея. – Л.О.). И в самом деле, какой поступок их по отношению к государству когда-либо случайно оставил след, и кто ожидает от них чего-либо, достойного похвалы... Но меня привлекает один человек (Помпей. – Л.О.), которому, я, видимо, должен быть спутником при его бегстве, союзником при восстановлении государственного строя. – «Так ты столько раз изменяешь свое мнение?» Я говорю с тобой, словно сам с собой. Кто в таком важном деле не рассуждает сам с собою по-разному? В то же время я хочу выведать и твое мнение...» (Письма... т. 2, № 346)

Цицерон так и не поехал в Брундисий. 9-го марта Цезарь подходит к городу и осаждает его. Но Помпей уже переправил часть войска в Грецию. Город хорошо укреплен, флота у Цезаря нет, он не может помешать Помпею закончить эвакуацию. Делает две попытки добиться с ним встречи для переговоров о примирении, но Помпей отвечает отказом. 17-го марта он с оставшимися когортами грузится на возвратившиеся из Греции суда и отплывает.

Цицерон – Аттику из Формийской усадьбы, 11 марта:

«Говорю тебе, верь мне, я не владею собой. Столько позора, мне кажется, я допустил. Я ли, во-первых, не вместе с честными, хотя бы дело и было начато безрассудно?.. Я теперь перечитываю твои письма с самого начала; они несколько возвращают мне силы. Первые предостерегают и просят меня не бросаться вперед. Последние показывают, что ты радуешься тому, что я остался. Читая их, я кажусь себе менее опозоренным, но только – пока читаю. Затем снова поднимается скорбь и призрак постыдного. Поэтому заклинаю тебя, мой Тит, вырви у меня эту скорбь или хотя бы уменьши либо утешением, либо советом, либо чем только можешь. Но что мог бы ты? Или кто-нибудь другой? Едва ли даже бог.

Со своей стороны, стремлюсь к тому, что ты советуешь и что, как ты надеешься, может произойти – чтобы Цезарь согласился на мое отсутствие, когда в сенате будет обсуждаться что-либо, направленное против Помпея. Но боюсь, что не добьюсь этого...» (Письма... т. 2, № 356)

От Гая Юлия Цезаря Цицерону, в Формии (по дороге в Брундисий):

«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону. Хотя я только видел нашего Фурния и не мог ни поговорить с ним, ни выслушать его, как мне хотелось, ибо я торопился и был в пути, уже послав вперед легионы, тем не менее я не мог упустить случая написать тебе и послать его и выразить тебе свою благодарность, хотя я и часто это делал и, мне кажется, буду делать еще чаще: такие услуги оказываешь ты мне (тем, что не поехал к Помпею. – Л.О.). Так как я уверен, что вскоре прибуду в Рим, прежде всего прошу тебя дать мне возможность видеть тебя там, чтобы я мог воспользоваться твоим советом, влиянием, достоинством, помощью во всем. Возвращусь к сказанному выше: прости мою торопливость и краткость письма». (Письма... т. 2, № 357)

Гаю Оппию и Луцию Корнелию Бальбу от Гая Юлия Цезаря в Рим, незадолго до 11 марта 49 года:

«Цезарь Оппию, Корнелию привет.

Клянусь, меня радует, что вы в своем письме отмечаете, сколь сильно вы одобряете то, что совершено под Корфинием. Вашему совету я последую охотно и тем охотнее, что и сам решил поступать так, чтобы проявлять возможно большую мягкость и прилагать старания к примирению с Помпеем. Попытаемся, не удастся ли таким образом восстановить всеобщее расположение и воспользоваться длительной победой, раз остальные, кроме одного Луция Суллы, которому я не намерен подражать, жестокостью не смогли избегнуть ненависти и удержать победу на более длительный срок. Пусть это будет новый способ побеждать – укрепляться состраданием и великодушием...» (Письма... т. 2, № 358)

Между тем, последняя надежда Цицерона на примирение рухнула, так как Помпей уклонился от встречи с Цезарем и покинул Брундисий. Цицерон – Аттику из Формий, 17 марта:

«Я не сомневаюсь, что угрожает погибельная война, начало которой будет вызвано голодом. И я, тем не менее, страдаю, что не участвую в этой войне! Столь велика будет ее преступность, что в то время, как не кормить родителей грешно, наши главари сочтут допустимым убить голодом древнейшую и священную родительницу – родину. К тому же, я боюсь этого не на основании предположений, – я присутствовал при разговорах. Весь этот флот из Александрии, Колхиды, Тира, Сидона, Арада, Кипра, Памфилии, Ликии, Родоса, Хиоса, Византии, Лесбоса, Смирны, Милета, Коса подготовляется, чтобы перерезать пути подвоза в Италию и занять хлебородные провинции. А каким разгневанным он (Помпей. – Л.О.) придет!.. Поэтому для меня, сомневающегося в том, что мне пристало делать, от расположения к нему возникает огромное бремя. Если отбросить расположение, для меня было бы лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его». (Письма... т. 2, № 363)

Вы помните? На первое место среди нравственно-прекрасных поступков Цицерон ставит служение отчизне, но вместе с тем считает, что «нет важнее обязанности, чем отблагодарить человека» (ведь Помпей вернул его из ссылки). Два нравственных принципа оказались несовместимы. Для Цицерона это – трагедия!

Цицерон – Аттику, 18 марта:

«...я отшатнулся перед жесточайшей и величайшей войной, какой люди еще не могут себе представить. Что за угрозы муниципиям, что за угрозы поименно честным мужам, что за угрозы, наконец, всем, кто остался бы! Как часто пресловутое: «Сулла мог, а я не смогу?!» ...От этого рода войны я и бежал и тем более, что видел, как замышляется даже более жестокое. Мне, которого назвали спасителем этого города, которого назвали отцом, привести к нему полчища гетов, армян и колхов? Мне причинить своим согражданам голод, а Италии опустошение?» (Письма... т. 2, № 364) На следующий день:

Гаю Юлию Цезарю. Формийская усадьба, 19 марта. «Император Цицерон шлет привет императору Цезарю.

Как только я прочитал твое письмо, которое я получил от нашего Фурния и в котором ты мне предлагал быть близ Рима, я менее удивился тому, что ты хочешь использовать «мой совет и достоинство». Что же касается «влияния» и «помощи», то я спрашивал себя, что ты имеешь в виду. Однако надежда приводила меня к такому заключению: я полагал, что ты, по своей удивительной и исключительной мудрости, хочешь, чтобы речь шла о покое, о мире, о согласии между гражданами, и находил, что и моя природа, и моя личность являются достаточно подходящими для этой цели.

Если это так, или если тебя касается какая-либо забота об охране нашего Помпея и примирении его с тобой и государством, то для этого дела ты, конечно, не найдешь никого более подходящего, чем я, который всегда и для него, и для сената, как только мог, был сторонником мира. А после того, как взялись за оружие, не пристал ни к одной воюющей стороне и признал, что этой войной оскорбляют тебя, на чей почет, оказанный благосклонностью римского народа, посягают недруги и недоброжелатели. Но, как в то время я не только сам способствовал твоему достоинству, но даже побуждал других помогать тебе, так теперь достоинство Помпея меня чрезвычайно волнует. Ведь несколько лет назад я избрал вас двоих, чтобы особенно почитать и быть вам лучшим другом, каким я и являюсь.

Поэтому прошу или, лучше, молю и заклинаю тебя всеми мольбами уделять среди твоих величайших забот немного времени также помышлению о том, как я, честный муж, благодарный, наконец, верный долгу, мог бы, по твоей милости, быть верным воспоминанию о величайшем благодеянии (возвращении из изгнания – Л.О). Если бы это было важно только лично для меня, то я все-таки надеялся бы испросить это у тебя. Но, по-моему, и для твоей чести, и для государства важно, чтобы я был сохранен как друг мира и каждого из вас...» (Письма... т. 2, № 365)

После отплытия Помпея Цезарь, укрепив приморские города, оставив в них для отдыха своих солдат и разослав распоряжения строить корабли, отправляется в Рим.

По пути он специально встречается с Цицероном и уговаривает его ехать с ним. Об этой встрече Цицерон сообщает Аттику в письме от 28 марта:

«И то, и другое – по твоему совету: и мои слова были такими, чтобы он скорее составил себе хорошее мнение обо мне, но не благодарил, и я остаюсь при том, чтобы не ехать к Риму. Мы ошиблись, считая его покладистым. Я не видел никого, кто был бы им в меньшей степени. Он говорил, что мое решение его порочит, что остальные будут более медлительны, если я не приеду. Я – что их положение совсем иное. После многих слов: «Итак, приезжай и веди переговоры о мире». – «По моему, говорю, разумению?» – «Тебе ли, – говорит, – буду я предписывать?» – «Так я, – говорю, – буду стоять за то, чтобы сенат не согласился на поход в Испанию (против верных Помпею легионов. – Л.О.) и переброску войск в Грецию, и не раз, говорю, – буду оплакивать Помпея». Тогда он: «А я не хочу, чтобы это было сказано». – «Так я и считал, – говорю я, – но я потому и не хочу присутствовать, что либо следует говорить так и обо многом, о чем я, присутствуя, никак не могу молчать, либо не следует приезжать». Наконец, он, как бы в поисках выхода, предложил мне подумать. Отказываться не следовало. Так мы и расстались. Поэтому я уверен, что не угодил ему, но сам себе я угодил, как мне уже давно не приходилось». (Письма... т. 2 № 374)