Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 81 страниц)

Дела в полном порядке, осталось только ждать смерти. Горьким, надо полагать, было это ожидание. Итог жизни неутешителен. Хотя восстания варваров Тиберий сумел подавить, надеяться на долгий прочный мир римлянам не приходилось. Императорская власть уходила в род Клавдиев. Германик ведь по отцу тоже Клавдий, да и неизвестно, будет ли он когда-нибудь править... Памятниками его, Августа, эпохи останутся храмы и форум. Это бесспорно! Кое-какие успехи в восстановлении древних традиций, былой доблести и достоинства римлян он, пожалуй, тоже может поставить себе в заслугу. Об этом говорят хотя бы трудные победы Тиберия. Римский дух, римская стойкость все же себя проявили! Но надолго ли? Одолеть пристрастие аристократов к роскоши и разврату не удалось. Будущее Империи представлялось ее создателю туманным и тревожным.

В конце лета 14-го года Август решает снова направить Тиберия в Иллирик для наведения порядка, нарушенного восстанием. Рим императору опостылел, и он вознамерился проводить своего преемника до Неаполя. По дороге заболел. На обратном пути болезнь усилилась. Из-за сильных приступов болей в желудке он вынужден был остановиться и слечь в городе Нола, что неподалеку от Неаполя. Там и умер. Согласно Светонию: «В свой последний день он все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключительные строки:

Как хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием.

Затем он всех отпустил». (Там же, 99)

Умер Август 19-го августа 14-го года на руках у Ливии. «Смерть ему, – продолжает Светоний, – выпала легкая, какой он всегда желал. В самом деле, всякий раз, как он слышал, что кто-то умер быстро и без мучений, он молился о такой же доброй смерти для себя и для своих – так он выражался. До самого последнего вздоха только один раз выказал он признаки помрачения, когда вдруг испугался и стал жаловаться, что его тащат куда-то сорок молодцов. Но и это было не столько помрачение, сколько предчувствие, потому что именно сорок воинов-преторианцев вынесли потом его тело к народу». (Там же) Последний свой путь до Рима Август совершил на плечах декурионов из муниципий и всадников. Сенаторы перенесли тело на Марсово поле и там сожгли. Самые видные граждане в одних туниках, без пояса, босиком собрали прах и положили в мавзолей.

Так закончилось почти полувековое владычество императора Августа. Он сумел реализовать замысел Цезаря – авторитарное правление, единственно возможное при тех размерах, которых достигло римское государство.

В конце жизни, когда Рим едва отбивался от варваров, он опасался, что выстроенное им здание вот-вот рухнет. Но оно устояло, и Рим, как мы увидим, пройдя через многие тяжелые испытания, сохранил свое величие еще на добрых полтора столетия. В одном только Август существенно отклонился от линии, намеченной Цезарем: вместо демократической диктатуры он ввел традицию (еще не закон!) «престолонаследования» по крови. Фактически это была монархия.

На фоне полыхавшего на всю империю зарева погребального костра великого Августа еще одна смерть, случившаяся почти одновременно, осталась незамеченной. На острове Планазия в возрасте двадцати шести лет был убит сосланный туда навечно последний внук императора, Агриппа Постум. И древние, и новые историки уделяют этому событию одну-две фразы. Мне кажется, оно заслуживает большего внимания. Быть может, в нем следует искать ключ к выяснению психической эволюции императора Тиберия. Поэтому я приглашаю читателя провести дополнительное расследование обстоятельств этого убийства. В нашем распоряжении свидетельские показания двух древних авторов: Светония и Тацита. Сопоставим и проанализируем их. Начнем с основного свидетельства Светония: «Кончину Августа он держал в тайне до тех пор, пока не был умерщвлен молодой Агриппа. Его убил приставленный к нему для охраны войсковой трибун, получив об этом письменный приказ. Неизвестно было, оставил ли этот приказ умирающий Август, чтобы после его смерти не было повода для смуты, или его от имени Августа продиктовала Ливия, с ведома или без ведома Тиберия. Сам Тиберий, когда трибун доложил ему, что приказ исполнен, заявил, что такого приказа он не давал, и что тот должен держать ответ перед сенатом. Конечно, он просто хотел избежать на первое время общей ненависти, а вскоре дело было замято и забыто». (Светоний. Тиберий, 22)

Кто же отдал приказ убить Агриппу Постума? Для этого постараемся понять истинную причину ссылки Агриппы и что представляла собой эта ссылка. Несколькими страницами выше, следуя привычному шаблону, я написал: «...в 7-м году за разгульное поведение он (Август) отправляет в ссылку на остров близ Эльбы последнего внука – Агриппу». Что значит разгульное поведение? С Юлией все ясно – названы любовники. А здесь? Связи с женщинами легкого поведения? Это не криминал. Законы о нравственности касались только отношений внутри нобилитета. Агриппе всего девятнадцать лет. Ежели какая-нибудь развратная матрона и положила, как ныне говорят, на него глаз, то это вряд ли можно поставить ему в вину. Быть может, переходящие всякие границы пьяные дебоши, насильственные действия? Нет на то указаний. Светоний ограничивается весьма общим замечанием: «...от Агриппы за его низкий и жестокий нрав он вскоре отрекся и сослал его в Соррент». (Светоний. Божественный Август, 65) Маловато для ссылки единственного внука, совсем еще мальчика. Впрочем заметим, что ссылка-то поначалу не на пустынный остров, находящийся более, чем в 60 километрах от берегов Северной Италии, а в благодатный край на берегу Неаполитанского залива. По поводу перевода на остров Планазия Светоний чуть ниже дает такое пояснение: «...Агриппу, который не становился мягче и с каждым днем все более терял рассудок, он перевез на остров и, сверх того, заключил под стражу. Особым сенатским постановлением он приказал держать его там пожизненно». (Там же) Отметим: «Заключил под стражу». Зачем? Бежать с удаленного острова практически невозможно. А стража – солидная. Светоний упоминает, что Агриппу убил приставленный для охраны войсковой трибун. В регулярной армии такое звание имели командиры легионов. Надо полагать, что здесь, на острове, у трибуна в подчинении были воины. Для чего? Не для того же, чтобы смирить буйство одинокого изгнанника! Быть может, чтобы помешать высадке на остров с кораблей тех, кто захочет его освободить? Но вернемся к причине ссылки и послушаем второго свидетеля: «Ливия, – утверждает Тацит, – так подчинила себе престарелого Августа, что тот выслал на остров Планазия единственного своего внука Агриппу Постума, молодого человека с большой телесной силой, буйного и неотесанного, однако не уличенного ни в каком преступлении». (Тацит. Анналы, Кн. 1, 3)

Итак, интрига Ливии, которая, очевидно, стремилась гарантировать переход власти к Тиберию. Однако в последней воле императора она могла не сомневаться. Август уже объявил Тиберия своим соправителем. Он ни за что не согласился бы передать империю – плод усилий всей жизни – в руки неопытного и необузданного юнца. Значит, существовала в сенате или среди всадников, а, может быть, и в армии, достаточно сильная оппозиция, которая могла бы воспользоваться именем внука Августа и оспорить власть Тиберия после смерти императора. Тем более что никакого закона о передаче власти наследнику не существовало. Формально Тиберий был только трибуном – не более того. О возможности смуты упоминает и Светоний. Так, может быть, от контактов с этой опасной для римского государства оппозицией удалял, а затем и охранял своего внука Август? Есть и более прямые указания на такую опасность. Тот же Светоний немного раньше упоминает, что некие люди низкого происхождения (возможно, просто исполнители) Авдасий и Эпикад предполагали похитить Агриппу и привезти его к войску. У Тацита (и у Светония) есть упоминание о попытке похищения Агриппы после смерти Августа: «Раб Агриппы Постума по имени Клемент, узнав о кончине Августа, задумал с несвойственной рабской душе отвагой отплыть на остров Планазия и, похитив там силою или обманом Агриппу, доставить его затем к войску, стоявшему против германцев. Осуществлению его замысла помешала медлительность торгового судна, и расправа над Агриппой была совершена». (Там же. Кн. 2, 39)

Почва для смуты была столь подготовлена, что Клементу удалось впоследствии выдать себя за Агриппу, будто бы спасшегося от смерти. Появление лже-Агриппы вызвало серьезные волнения по всей Италии. Хитростью его удалось захватить и убить. Отметим, что Тацит называет войско, к которому предполагалось доставить Агриппу. Это войско Германика, находящееся в Галлии. Таким образом, оппозиция власти Тиберия приобретает реальные черты и нешуточную силу – германское войско, а может быть, и лидера в лице самого Германика. Все это уже очень серьезно!

Но кто же отдал приказ убить Агриппу, Август (в интересах государства) или Ливия от его имени? (приказ был официальным: наемный убийца не смог бы пробиться через охрану к Агриппе). Тацит не верит, что автор приказа – престарелый император: «Август, – пишет он, – конечно, много и горестно жаловался на нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы умертвить кого-либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на убийство внука ради безопасности пасынка». (Там же. Кн. 1, 6)

Тот же Тацит, между прочим, упоминает: «Ходил слух, что за несколько месяцев перед тем Август, открывшись лишь нескольким избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой. Здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви...» (Там же. Кн. 1, 5) Итак, по совокупности свидетельских показаний Августа от подозрения в убийстве внука мы можем освободить. Кто же отдал роковой приказ? Мог бы и Тиберий как соправитель Августа. Но тогда вряд ли бы он в ответ на доклад трибуна об исполнении публично заявил, что «такого приказа не давал» (у Тацита: «Тиберий ответил, что ничего не приказывал»). Нашлись бы еще свидетельства. Остается Ливия. Она могла написать от имени больного Августа, и за давностью их фактически совместного правления никто бы не посмел ослушаться. Но тогда почему медлила? О странном промедлении с уведомлением о смерти императора пишет Светоний, а Тацит вполне определенно приписывает его Ливий: «Тиберий, – пишет он, – едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским письмом; не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Нола еще живым или уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести о состоянии принцепса...» (Там же) Что это за «меры в соответствии с обстоятельствами»? Путешествие гонца до Иллирии и Тиберия обратно в Нолу занимает не менее четырех дней. Все это время Ливия ждет, не посылает при-! каза об убийстве Агриппы. Чего ждет? Очевидно, соучастия Тиберия в злодеянии. Можно вообразить, сколь трудным был разговор между матерью и сыном. Тиберий не царедворец, не интриган, он – воин, всю жизнь (если не считать изгнания на Родос) проведший в битвах и походах. Убийство безоружного ему отвратительно. Он еще не знает, но предчувствует, что воспоминание об этом преступлении будет преследовать его долгие годы, все более удаляя от людей, все сильнее ожесточая и без того мрачную природу его души. Между прочим, опальный внук императора для Тиберия, пожалуй, даже больше, чем пасынок. Ведь он появился на свет после смерти Агриппы старшего. Родной отец не поднимал его, согласно римскому обычаю, с земли.

Но мать права: верховная власть в Риме по праву древности рода, по многочисленным заслугам перед отечеством, после столь долгого ожидания, сейчас, в 56 лет, переходящая в его руки, может быть отнята заговорщиками, поднявшими на щит этого беспутного сына Агриппы. Ничего не совершившего, не побывавшего ни в одном сражении! Это несправедливо... Зачем только она не распорядилась без него? Впрочем, он прекрасно знает, зачем! «Хотела посоветоваться!» Как бы не так! Хотела впутать его в убийство, от которого придется открещиваться перед сенатом и народом. Впутать, чтобы потом грозить разоблачением и по-прежнему править, править, командовать им, как она командовала Августом. Откуда такая жажда власти без малого в семьдесят лет?..

...Но вернемся на Марсово поле к погребальному костру Августа. Нагоняя друг друга, извиваясь, устремляются вверх языки пламени. Смолистые поленья время от времени выстреливают, выбрасывая к ночному небу яркий шлейф искр. Тогда из темноты выступают дальние ряды скорбных лиц бессчетного множества людей, заполнивших огромную площадь. Вечный Город прощается со своим первым императором. Непроницаемо озаренное пламенем лицо Тиберия. Неподвижным взглядом смотрит он на огонь, пожирающий останки того, кто всю долгую жизнь был для него и богом, и отцом, и тираном. Теперь он свободен! Но радости нет... Он еще не правитель, еще неизвестно, будет ли правителем, а руки уже в крови Агриппы... Что потом? Германик в Галлии, во главе восьми легионов... Август заставил усыновить его, прочил в преемники Тиберию... Пусть так, но многие в Риме не хотят ждать. Завидуют ему и боятся... Значит, опять борьба, интриги, заговоры?.. Он уже стар! Не отказаться ли?.. Мать не допустит... И все-таки, почему Германик, а не его сын Друз? Почему снова род Юлиев? Несправедливо. Своим сегодняшним могуществом Рим обязан Агриппе старшему, брату Друзу и ему Тиберию, а не тому, чей пепел соберут с этого костра... С тревогой следят сенаторы за выражением лица соправителя и наследника великого императора. В беглом зареве костра его неподвижно-мрачные черты вдруг оживают – будто искажаются злой усмешкой.

Первое заседание сената состоялось накануне. Тиберий, в качестве народного трибуна, созвал его для обсуждения процедуры похорон и зачтения завещания. Оглашенное вольноотпущенником, оно начиналось словами: «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь...» Еще одно оскорбление – уже из могилы! Он, впрочем, был к этому готов. И, несмотря на сомнения, начал действовать с решительностью опытного полководца. Преторианцам он сообщил, что их привилегированное положение остается без изменений, и дал пароль. Они, в свою очередь, выделили внушительный отряд для его охраны. Это произвело нужное впечатление на сенаторов. Тело Августа еще не было предано огню, а оба консула уже поспешили присягнуть Тиберию. Потом они сами приняли присягу у Сея Страбона – верного ему префекта претория. На этом настоял Тиберий, который, как пишет Тацит: «...все дела начинал через консулов, как если бы сохранялся прежний республиканский строй, и он все еще не решался властвовать...» (Там же. Кн. 1, 7)

Разумеется, это было притворством. Хотя еще никаких решений о власти действительно принято не было, Тиберий уже посылает гонцов в провинции к войскам с распоряжением присягать ему как императору. Тацит по этому поводу замечает: «Он направил войскам послания, словно принял уже титул принцепса, и вообще ни в чем, кроме своих речей в сенате, не выказывал медлительности. Основная причина этого – страх, как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие вспомогательные войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел располагать властью, чем дожидаться ее». (Там же)

В Риме же еще некоторое время продолжались лицемерные препирательства между Тиберием, который отказывался принять всю полноту власти, и сенаторами, старавшимися наперебой выразить свою убежденность в необходимости этого, – опасаясь нечаянно обнаружить, что понимают притворство наследника. Наконец, Тиберий дал себя уговорить, и консулы провозгласили его принцепсом сената. В качестве вознаграждения за лояльность Тиберий объявляет, что отныне избрание всех магистратов будет производиться в сенате. Комиции римского народа на этом прекратили свое существование. «И народ, – отмечает Тацит, – если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных домогательств, охотно приняли это новшество...» (Там же. Кн. 1, 15)

Тогда же Тиберий потребовал у сената пожизненной проконсульской власти (т.е. права командования армиями и наместничества в провинциях) для Германика. Сын Тиберия, Друз младший, был избран консулом на 15-й год.

Серьезные осложнения начались вскоре после того, но вдалеке от Рима. Первыми, вопреки ожиданию Тиберия, взбунтовались три легиона, стоявшие в Паннонии. Большую часть регулярного войска в ту пору уже составляли римские граждане – не италийцы. Сложилось так, что ввиду затруднений с добровольным набором войск и в интересах экономии они еще при Августе стали объектом противозаконных притеснений. Вместо положенных двадцати их заставляли служить тридцать—сорок лет. При увольнении давали на окраинах империи малопригодные для земледелия участки в горах или среди болот. Скудного солдатского жалованья, в отсутствие трофеев и наградных, едва хватало на оплату пропитания и обмундирования. А между тем палочная дисциплина становилась все жестче, центурионы – все свирепее.

Восставшие прогнали военных трибунов и префекта лагеря, убили одного из самых ненавистных центурионов и разграбили окрестные селения. Тиберий отправляет к мятежному войску с неограниченными полномочиями своего сына Друза (ему уже 27 лет). С ним выступают две усиленные конницей когорты преторианцев во главе с недавно назначенным вторым префектом претория Элием Сеяном, сыном Страбона.

Неизвестно, чем бы закончилась эта экспедиция, если бы не случай. В ночь после прибытия Друза в лагерь произошло лунное затмение, и, кроме того, вдруг грянула очень ранняя зима с холодными проливными дождями. Солдаты приписали это гневу богов. Друзу удалось расколоть единство бунтовщиков, схватить и казнить зачинщиков. Мятеж был подавлен, легионы покорно, по одному, ушли на зимние квартиры. Друз и Сеян вернулись в Рим.

Тем временем приходит ожидавшееся со страхом известие о восстании германских легионов. В Галлии, под общим начальством Германика, вдоль берегов Рейна располагалось два римских войска – по четыре легиона в каждом. Верхнегерманским войском командовал легат Силий, нижнегерманским – легат Цецина. Сам Германик в этот момент был занят сбором налогов в срединной Галлии.

Мятеж начинается в нижнем войске. Требования у солдат те же, что в Паннонии: сокращение срока службы до шестнадцати лет, увеличение жалованья, смягчение жестокости наказаний. Восставшие рассчитывают на то, что Германик, не желая признать власть Тиберия, их поддержит. По этой же причине Цецина и не пытается усмирить солдат. Внезапная ярость овладевает толпой. Начинается жестокая расправа с центурионами. Офицеров не трогают, но и не слушают их команд. Воины сами управляют лагерем, распределяют дозоры, выставляют караулы: они не забыли, что за Рейном – враг. Германик срочно возвращается в нижний лагерь. И солдаты, и Тиберий ошиблись, предполагая в нем склонность к мятежу против новой власти. Этот в высшей степени достойный и благожелательный к своим подчиненным полководец был, тем не менее, в первую очередь истинным римлянином в традиционном смысле этого слова. А потому превыше всего он чтил верность Риму, его законам и своему гражданскому долгу.

На сходке он обращается к солдатам с речью, где прославляет победы и триумфы Тиберия, завоеванные с этими самыми легионами. Затем упрекает их в утрате выдержки и воинской дисциплины. В ответ воины с укоризной показывают ему следы от плетей, жалуются на бессмысленную изнурительность лагерных работ, жестокость и взяточничество центурионов. Многие требуют раздачи денег, завещанных божественным Августом. При этом они выказывают свою привязанность к Германику и изъявляют готовность поддержать его, если он захочет достигнуть верховной власти. Далее у Тацита следует описание знаменитого эпизода: «Тут Германик, как бы запятнанный соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибуны. Ему не дали уйти, преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч, висевший у него на бедре, и, занеся его над своей грудью, готов был поразить ее, если бы находившиеся рядом не удержали силою его руку. Однако кучка участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие ближе, принялись – трудно поверить! – всячески побуждать его все же пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновением замешательства, приближенные Цезаря увлекли его за собой в палатку». (Там же. Кн. 1, 35)

Между прочим, в своих «Замечаниях на Анналы Тацита» Пушкин по поводу дерзкой реплики Калузидия записывает следующее: «По нашим понятиям слово сие было бы только грубая насмешка; но самоубийство так же было обыкновенно в древности, как поединок в наши времена, и вряд ли бы мог Германик отказаться от сего предложения, когда бы прочие не воспротивились...»

Однако, поскольку Германик остался жив, ему надлежало найти способ погасить мятеж. Тем более, что германцы не преминули бы воспользоваться смутой для вторжения в Галлию. От имени принцепса Германик объявляет об увольнении всех отслуживших двадцать лет и освобождении от лагерных работ тех, кто прослужил шестнадцать. Деньги, завещанные Августом, он обещает выплатить в двойном размере. Увольнение было произведено немедленно, а для доставки денег, естественно, требовалось время. Два легиона согласились ждать и ушли на зимние квартиры. Два других требовали немедленной выплаты и получили ее за счет денег на дорожные расходы, которыми располагали сам Германик и его приближенные.

После этого он отправился к верхнему войску, которое удалось без особого труда привести к присяге Тиберию. Затем возвратился в расположение далеко еще не успокоившегося нижнего войска. Под давлением приближенных Германик решает отправить подальше от опасностей, к дружественному галльскому племени треверов, всех находившихся в лагере жен старших офицеров. В их числе свою беременную жену и двухлетнего сына. Агриппина старшая долго отказывалась ехать, говоря, что ей, внучке божественного Августа, не подобает отступать перед Гласностью. Потом все же согласилась. Зрелище процессии плачущих, покидающих лагерь женщин, в том числе жены и маленького сына полководца, которые окажутся заложниками у галлов, произвело сильное впечатление на воинов. Их жалость стала переходить в раскаяние. Они стали упрашивать женщин остаться, обращаются с покаянными словами к Германику, умоляя его наказать виновных. Он им предлагает распорядиться по собственному усмотрению. Распоряжение это выглядит довольно своеобразно. «Совершенно преображенные, – утверждает Тацит, – они разбегаются в разные стороны и, связав вожаков мятежа, влекут их к легату первого легиона Гаю Цетронию, который над каждым из них в отдельности следующим образом творит суд и расправу. Собранные на сходку, стояли с мечами наголо легионы; подсудимого выводил на помост и показывал им трибун. Если раздавался общий крик, что он виновен, его сталкивали с помоста и приканчивали тут же на месте. Воины охотно предавались этим убийствам, как бы снимая с себя тем самым вину; да и Цезарь не препятствовал этому. Так как сам он ничего не приказывал, на одних и тех же ложились и вина за жестокость содеянного и ответственность за нее». (Там же. Кн. 1, 44)

Еще два легиона, ушедшие в зимний лагерь, продолжают волноваться. Германик собирает против них покорившихся ему солдат, но не выступает с ними, а лишь сообщает о своем намерении выступить письмом, адресованным находящемуся в том же лагере Щецине. Тот доверительно читает его наиболее благонадежным воинам. В результате здесь также происходит самосуд и расправа с зачинщиками мятежа.

Чтобы загладить впечатление от всех этих тягостных событий, Германик во главе вчера еще мятежных легионов совершает ничем не спровоцированный кровавый рейд за Рейн. Лунной ночью, напав неожиданно на селения хмельных после празднества германцев, римляне огнем и мечом опустошают местность на пятьдесят миль в окружности, не щадя ни возраста, ни пола. Эта резня возмутила другие германские племена. Вновь под водительством неукротимого Арминия собираются полчища германцев. Пока что нет прямых свидетельств того, что они собираются форсировать Рейн. Но воинственному Германику достаточно факта их объединения. Он уже планирует новое крупное вторжение на оставленные по приказу покойного императора германские земли.

Тиберий этому не сочувствует. И потому, что понимает правильность решения Августа – он, слава богу, достаточно повоевал и хорошо знает неукротимый нрав германцев. И потому еще, что не хочет роста популярности Германика в войске и народе. В 15-м году за военные операции прошлых лет сенат по инициативе принцепса присуждает Германику триумф. Тиберий приглашает своего приемного сына вернуться в Рим. Ссылаясь на военную обстановку, Германик в течение еще двух лет уклоняется от принятия этого приглашения. С переменным успехом он проводит еще две летние кампании против германцев. Пожалуй, единственным реальным результатом является захоронение костей легионеров Вара (через шесть лет после их гибели) в Тевтобургском лесу.

В эти же годы в Риме Тиберий начинает строить свои взаимоотношения с сенатом. Светоний утверждает, что поначалу он «повел себя как хороший гражданин и едва ли не проще, чем частный человек». Далее у Светония следует длинный ряд примеров, явно противоречащих расхожему, но отвечающему другому периоду жизни представлению о Тиберий, как о всех и вся ненавидящем деспоте. Вот некоторые из этих примеров: «...Запретил он присягать на верность его делам, запретил называть сентябрь месяц тиберием... Звание императора, прозвище отца отечества, дубовый венок над дверьми он отверг; даже имя Августа, хоть он и получил его по наследству, он употреблял только в письмах к царям и правителям. ... Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам никого из сенаторов, ни для приветствия, ни по делам... Даже когда в разговоре или в пространной речи он слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. ... Но и непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль, и язык. Однажды сенат потребовал от него следствия о таких преступлениях и преступниках. Он ответил: «У нас слишком мало свободного времени, чтобы ввязываться в эти бесчисленные дела. Если вы откроете эту отдушину, вам уже не придется заниматься ничем другим...» Это было тем замечательней, что сам он, обращаясь к сенаторам и вместе, и порознь, в своей почтительности и вежливости переходил почти все принятые границы. ... Не было такого дела, малого или большого, государственного или частного, о котором бы он не доложил сенату: о налогах и монополиях, о постройке и починке зданий, даже о наборе и роспуске воинов или о размещении легионов и вспомогательных войск, даже о том, кому продлить военачальство или поручить срочный поход, даже о том, что и как отвечать царям на их послания. ... И остальные дела вел он всегда обычным порядком, через должностных лиц. Консулы пользовались таким почтением, что однажды посланцы из Африки жаловались им на самого Тиберия за то, что тот медлил разрешить дело, с которым они были присланы. И это неудивительно: ведь все видели, как он вставал перед консулами с места и уступал им дорогу». (Светоний. Тиберий, 26-32)

Я процитировал лишь малую часть списка достойных похвалы поступков и черт характера нового принцепса, которые отмечает Светоний. Притворство? Не думаю.

Всю жизнь Тиберий был солдат, а не царедворец. Быть может, он действительно поначалу надеялся управлять Римом, опираясь на любовь и уважение, а не на страх?

Похоже, что Тацит держится другого мнения. Он обращает внимание на одно имевшее весьма далеко идущие последствия решение Тиберия, относящееся к тому же начальному периоду его принципата. Подтвердив отклонение Тиберием присяги на верность всем его распоряжениям и титула отца отечества, Тацит, в отличие от Светония, утверждает: «Это, однако, не внушило доверия к его гражданским чувствам. Ибо он уже восстановил закон об оскорблении величия, который, неся в былое время то же название, преследовал совершенно другое: он был направлен против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству – смутами и, наконец, величию римского народа – дурным управлением государством; осуждались дела, слова не влекли за собой наказания». (Тацит. Анналы. Кн. 1, 72)

Подчеркнем, что в этом законе, введенном Суллой в 80-м году до Р.Х., речь шла об оскорблении народа или государства, но не правителя. Однако, после сорокалетнего единоличного правления Августа появился соблазн олицетворить народ и государство в персоне принцепса. Это открывало необъятный простор для расширительного толкования закона об оскорблении величия. Как всегда в таких случаях, толкование опирается на прецеденты. Поэтому важно отметить специфические черты одного из первых примеров использования закона об оскорблении величия, о котором не случайно тут же рассказывает Тацит. Претора Вифиния Марцелла обвиняет в оскорблении величия его же квестор, некий Криспин. «Этот Криспин, – пишет Тацит, – первым вступил на жизненный путь, который впоследствии сделали обычным тяжелые времена и человеческое бесстыдство. Нищий, безвестный, неугомонный, пока при помощи лживых наветов, питавших жестокость принцепса, не втерся к нему в доверие, он стал опасен для самых выдающихся людей государства и, сделавшись могущественным у одного и ненавистным для всех, подал пример, последовав которому, многие, превратившись из бедняков в богачей и из презираемых во внушающих страх, приуготовили гибель другим, а под конец и самим себе. Что до Марцелла, то его он изобличал в поносных речах против Тиберия – неотвратимое обвинение, так как, выбрав из характера Тиберия самое мерзкое, обвинитель передавал это как слова обвиняемого. И так как все, о чем он говорил, было правдой, казалось правдой и то, что это было сказано обвиняемым». (Там же. Кн. 1, 74)