Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 81 страниц)

Эта речь вызвала удивительную перемену в настроении всего войска и пробудила большую бодрость и боевой пыл. Прежде всего, 10-й легион принес ему через военных трибунов благодарность за очень лестный отзыв и уверил в своей готовности к бою. Затем и остальные легионы просили своих военных трибунов и центурионов первых рангов оправдаться от их лица перед Цезарем и указать, что у них никогда не было ни колебаний, ни страха, но они всегда думали, что высшее руководство войной принадлежит не им, а полководцу. Приняв это оправдание, Цезарь поручил Дивитаку, которому доверял более, чем кому-либо другому, обследовать путь... После этого он, как и сказал раньше, выступил в четвертую стражу. На седьмой день безостановочного марша он получил известие от разведчиков, что войска Ариовиста находятся от них в двадцати четырех милях». (Там же. 1, 39-41)

А вот несколько иной случай, относящийся снова к последнему этапу войны. Я упоминал, что попытка взять приступом крепость Герговию закончилась для римлян неудачей. Тому предшествовали следующие обстоятельства. Крепость стояла высоко на горе и подходы к ней снизу не просматривались. Тем не менее, Цезарь собирался ее штурмовать и вел к тому подготовку. Обманным маневром ему удалось отвлечь часть защитников крепости, подняться до середины горы и даже захватить предстенные укрепления. Но тут стало ясно, что позиция для штурма слишком невыгодна, и Цезарь дал сигнал к отступлению. То ли солдаты не услышали сигнал трубы, то ли не сумели совладать с азартом уже начавшегося боя, но они пошли на штурм стен и были с тяжелыми потерями отбиты.

«На следующий день Цезарь созвал солдат на сходку и на ней порицал их безрассудство и пыл, именно, что они самовольно решили, куда идти и что делать, не остановились при сигнале к отбою и не послушались удерживавших их военных трибунов и легатов. Он указал им, как много значит невыгодное местоположение. ...Насколько он удивляется их героизму, которого не могли остановить ни лагерные укрепления, ни высота горы, ни городская стена, настолько же он порицает их своеволие и дерзость, с которой они воображают, что могут судить о победе и об успехе предприятия правильнее полководца. От солдат он требует столько же повиновения и дисциплины, сколько храбрости и геройства.

Но в конце этой речи он ободрил солдат и советовал им не слишком из-за этого печалиться и не приписывать храбрости врагов того, что произошло от неудобства местности». (Там же. 7, 52) Но, пожалуй, наиболее полное представление о взаимоотношениях полководца и армии можно почерпнуть из тех разделов «Записок», где Цезарь рассказывает о самостоятельных действиях своих легатов и воинов.

Вот на третьем этапе войны повстанцы Амбиорикса штурмуют зимний лагерь легиона, которым командует Квинт Цицерон (брат оратора). Цезарь еще не пришел на выручку. Его записи, очевидно, основаны на рассказах оборонявшихся. Но с каким уважением он пишет! И заметьте – без малейшей тени ревности:

«В течение ночи с необычайной быстротой было изготовлено не менее ста двадцати башен из леса, заранее свезенного для укрепления; все, что оказалось недоделанным, теперь было закончено. На следующий день враги возобновили штурм лагеря с еще большими боевыми силами и стали заваливать ров. Как и накануне, наши оказали сопротивление. То же самое продолжалось и во все последующие дни. Работа шла без перерыва даже ночью: ни больным, ни раненым не было возможности отдохнуть. Все, что нужно было для защиты от нападения на следующий день, заготовлялось за ночь. Было заготовлено много заостренных кольев и большое количество стенных копий. Башни накрывают досками, к валу приделывают плетеные брустверы и зубцы. Сам Цицерон, несмотря на свое слабое здоровье, не давал себе отдыха даже ночью, так что солдаты сами сбегались к нему и своими громкими просьбами принуждали его беречь себя». (Там же. 5, 40)

Осада продолжается. С таким же восхищением, как о самоотверженности солдат при укреплении лагеря, описывает Цезарь их стойкость в сражении на лагерном валу.

«На седьмой день осады внезапно поднялась сильная буря, и враги, пользуясь этим, стали метать из пращей раскаленные глиняные пули, а также дротики с огнем на острие, в бараки, которые, по галльскому обычаю, имели соломенные крыши. Они быстро загорались, и силой ветра огонь распространился по всему лагерю. Враги с громким криком, точно победа была уже одержана и несомненна, стали подкатывать башни и «черепахи» и взбираться по лестницам на вал. Но наши солдаты проявили замечательную храбрость и присутствие духа: хотя их со всех сторон палил огонь и снаряды сыпались на них градом и хотя они видели, что горит весь обоз и все их имущество, – не только никто не отходил от вала, чтобы совсем его покинуть, но почти никто даже и не оглядывался, но все сражались с необыкновенным ожесточением и отвагой». (Там же. 5, 43)

Наконец, чтобы еще ярче и совсем конкретно выразить свое уважение к воинам, Цезарь включает в «Записки», в виде отдельной новеллы, подробный рассказ об одном эпизоде все той же осады, где фигурируют всего лишь два воина, как бы олицетворяющие свойственную всем их товарищам доблесть. Вот этот рассказ:

«В том легионе было два очень храбрых центуриона, которым немного оставалось до повышения в первый ранг: Т. Пулион и Л. Ворен. Между ними был постоянный спор о том, кто из них заслуживает предпочтения, и из года в год они боролись за повышение с величайшим соревнованием. Когда около укреплений шел ожесточенный бой, Пулион сказал: «Чего же ты раздумываешь, Ворен? И какого другого случая ждешь показать свою храбрость? Нынешний день порешит наш спор». С этими словами он вышел из-за укрепления и бросился на неприятелей там, где они были особенно скученны. Ворен тоже не остался за валом, но, боясь общественного мнения, пошел за ним. Тогда Пулион, подойдя на близкое расстояние к врагу, пустил копье и пронзил им одного галла, выбежавшего вперед из толпы. Враги прикрыли щитами своего пораженного и бездыханного товарища и все до одного стали стрелять в Пулиона, не давая ему возможности двинуться с места. Пулиону пробили щит, и один дротик попал в перевязь. Этим ударом были отброшены назад ножны и задержана его правая рука, когда он пытался вытащить меч. Тогда враги, пользуясь его затруднением, обступили его. Но тут подбежал его соперник Ворен и подал ему в эту трудную минуту помощь. Вся толпа тотчас же обратилась на него и бросила Пулиона, думая, что он убит дротиком. Ворен действует мечом и, убив одного, мало-помалу заставляет остальных отступить. Но в увлечении преследованием он попадает в яму и падает. Теперь и он, в свою очередь, окружен, но ему приходит на помощь Пулион, и оба, убив немало неприятелей, благополучно со славой возвращаются в лагерь. Так подшутила над ними судьба в их соперничестве и борьбе...» (Там же. 5, 44)

Теперь вообрази, читатель, ночной бивуак где-нибудь в Македонии или Африке – этим солдатам ведь предстоит пройти с Цезарем всю Гражданскую войну. Если хочешь, то можешь по известным канонам нарисовать грубые и мужественные лица солдат, озаренные сполохами костра. И какой-нибудь военный трибун или легат читает вслух ставшую бессмертной историю Пулиона и Ворена. А каждый солдат, ярко представляя все подробности этой схватки, думает: «Мне бы так, на глазах у Цезаря!»

Во всех цитированных фрагментах нельзя не заметить, что Цезарь по-отечески любит своих солдат и гордится ими. Самолюбием великого полководца он легко жертвовал ради дружбы и заботы о своих подчиненных.

«Однажды, – рассказывает Плутарх, – он был застигнут в пути непогодой и попал в хижину одного бедняка. Найдя там единственную комнату, которая едва была в состоянии вместить одного человека, он обратился к своим друзьям со словами: «Почетное нужно предоставлять сильнейшим, а необходимое – слабейшим», – и предложил Оппию отдыхать в комнате, а сам вместе с остальными улегся спать под навесом перед дверью». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, XVII) Естественно, что воины платили своему полководцу обожанием и беспредельной преданностью. Вот последняя цитата. 52-й год. Осада Аварика. Верцингеторикс стоит неподалеку, от сражений уклоняется, но блокирует все пути доставки продовольствия. Среди осажденных царит ужасный голод...

«...однако, от них не слыхали ни единого звука, недостойного величия римского народа и их прежних побед. Мало того, когда Цезарь на осадных работах обращался к отдельным легионам и говорил, что готов снять осаду, если им слишком тяжело терпеть нужду, они, все до одного, просили его не делать этого: за много лет службы под его командованием они никогда не навлекали на себя бесчестия, ниоткуда не уходили, не кончив дела; они сочли бы для себя позором оставить начатую осаду...» (Там же 7, 17)

Внимательно читая «Записки» Цезаря, можно отметить две особенности его характера. Это, во-первых, стойкость при неудачах. Способность Цезаря не падать духом, а наоборот – действовать тем решительнее, чем в более трудном положении он оказывался, не раз выручала римлян. Так было в Британии, когда бури раз за разом уничтожали его корабли, в то время как атаки британцев на римский десант становились все опаснее. Так было и после отступления от Герговии: войска Цезаря были разделены на две отрезанные друг от друга части, а восстание Верцингеторикса стремительно разрасталось...

Вторая необычная особенность характера и поведения Цезаря в этой войне (с ней мы еще не раз встретимся позже) – это его относительное, для тех времен, милосердие. В течение трех первых этапов Галльской войны Цезарь не один раз даровал свободу и прощение побежденным врагам, он никогда не чинил расправы над населением захваченных городов. Первым исключением из этого правила, уже на последнем этапе войны, стало истребление населения города Аварик. Римские солдаты были озлоблены тяготами долгой и голодной осады, да еще горели желанием отомстить за то, что галлы перебили всех римских граждан и купцов, находившихся в городе Ценабе (ныне Орлеан). Цезарь не сумел, а может быть, и не захотел их остановить. Впрочем, последняя жестокая акция в этой войне была, уже без всякого сомнения, проведена по его распоряжению. Очень хорошо укрепленный город Укселлодун выдерживал осаду римлян в течение долгого времени после того, как по всей Косматой Галлии сопротивление уже прекратилось. Чтобы пресечь дальнейшее кровопролитие, Цезарь посчитал необходимым подать всем галлам устрашающий пример. Так, по крайней мере, старается в восьмой главе «Записок» оправдать эту акцию Гирций:

«Цезарь знал, – пишет он, – что его мягкость всем известна, и не имел основания бояться, что какую-либо слишком суровую его меру будут истолковывать как проявление прирожденной жестокости. Но вместе с тем, он не видел конца своему предприятию, если, подобно кадуркам (одно из племен центральной Галлии. – Л.О.) и их союзникам, несколько племен сразу будут поднимать восстания. Поэтому он решил устрашить остальных примерной карой: всем, кто носил оружие, он приказал отрубить руки, но даровал им жизнь, чтобы тем нагляднее было наказание за их преступления...» (Там же. 8, 44)

Из всего написанного выше может сложиться впечатление, что, решая в ходе Галльской войны задачу создания преданного ему большого войска, Цезарь на целых девять лет оказался выключенным из борьбы политических сил в Риме. Это не так. Свою оплаченную прежними щедротами популярность он не рассчитывал сохранить только за счет победных реляций из Галлии. Несмотря на трудную войну, политические события в Риме оставались предметом его неотступного внимания и активного вмешательства. Благо для этого последнего он теперь в достатке располагал самым мощным инструментом – деньгами. Кроме трех сезонов, когда тому помешали военные действия и заботы по послевоенному устройству покоренной страны, он каждую зиму на несколько месяцев возвращался из Трансальпийской Галлии в Северную Италию. Сюда из Рима к нему с докладами о делах, за инструкциями и деньгами прибывали его эмиссары, агитаторы и тайные агенты. И не только они.

«Сюда к Цезарю, – свидетельствует Плутарх, – приезжали многие из Рима, и он имел возможность увеличить свое влияние, исполняя просьбы каждого, так что все уходили от него, либо получив то, чего желали, либо надеясь это получить. Таким образом действовал он в течение всей войны: то побеждая врагов оружием сограждан, то овладевал самими гражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, XX) Об этом пишет и Светоний:

«Всех друзей Помпея и большую часть сенаторов он привязал к себе, ссужая им деньги без процентов или под ничтожный процент. Граждан из других сословий, которые приходили к нему сами или по приглашению, он осыпал щедрыми подарками, не забывая и их вольноотпущенников и рабов, если те были в милости у хозяина или патрона. Наконец, он был единственной и надежнейшей опорой для подсудимых, для задолжавших, для промотавшихся юнцов...» (Светоний. Божественный Юлий, 27)

Не имея возможности (и права) устраивать в Риме празднества и угощения для простого народа, он освежил в его памяти воспоминания о своей щедрости, когда в 56-м году начал на свои (то есть трофейные) средства грандиозное строительство нового форума. Древний римский форум стал тесноват для заметно выросшего населения города. Новый, в виде строго прямоугольной площади, окруженной длинным портиком, был задуман как единое архитектурное сооружение. Позже его украсит храм Венеры-прародительницы. Один только выкуп у домовладельцев земель под новый форум обошелся в сто миллионов сестерциев.

Но не только денежные проблемы разрешаются в Северной Италии. Весной 56-го года, когда тройственный союз готов был вот-вот распасться, Цезарь там же (в городе Лука) организует встречу с Помпеем и Крассом. На некоторое время ему удается реанимировать их согласие. О значении свидания в Луке и вообще о развитии политической ситуации в Риме за годы Галльской войны будет особый рассказ. А сейчас нам надо понять позицию Юлия Цезаря в отношении использования военной добычи, поступавшей в его руки из Галлии. Сначала о ее получении:

«Бескорыстия он не обнаружил», – выносит приговор Светоний и продолжает: «В Галлии он опустошал капища и храмы богов, полные приношений, и разорял города чаще ради добычи, чем в наказание». (Там же. 54)

Как нам относиться к свидетельству римского историка? Не доверять ему нет оснований, да и откуда еще могла поступать к Цезарю богатая галльская добыча? Значит – грабеж? Да, конечно! Хотя в случае войны это до сих пор называется куда более деликатно – военные трофеи. А что не щадил храмы – так ведь то капища чужих, не «истинных» богов!

Теперь о расходовании добытого на войне (и обращенного в деньги). Исходя из жалованья легионеров по пять ассов в день, нетрудно подсчитать, что одно только «денежное довольствие» (без наградных) четырех не оплачиваемых сенатом легионов в течение первых двух лет войны составило сумму порядка десяти миллионов денариев. Наверное, не меньше денег ушло на оснащение, вооружение и пропитание войска, на строительство кораблей и прочих инженерных сооружений (тех же мостов!). Быть может, еще большие суммы были израсходованы для достижения названных выше политических целей. Эти цели можно считать личными, а можно – государственными, если иметь в виду государственные преобразования, задуманные Цезарем. Зависит от точки зрения. Во всяком случае, именно ради этого он истратил практически все, что силой оружия добыл в Галлии. После смерти Цезаря не осталось ни огромных личных средств, ни драгоценностей, ни роскошных вилл, ни дворцов. Только сады за Тибром, которые он завещал в общественное пользование римскому народу, да по 75 денариев каждому гражданину – наверное, только неимущим – что составляло порядка двенадцати миллионов денариев. Так что вопрос о «необнаруженном» (Светонием) бескорыстии, на мой взгляд, остается открытым.

Глава IV
Жребий брошен

Следуя за Юлием Цезарем по дорогам войны в Галлии, мы на добрый десяток лет удалились вперед по течению времени от двух других главных персонажей начала гражданской войны – Помпея и Цицерона. Сейчас всем троим предстоит столкнуться между собой. Чтобы понять характер этого столкновения, следует узнать, что произошло за эти десять лет в Риме. Напомню, что в 60-м году, убедившись в упорном недоброжелательстве к нему сената и радея о нуждах ветеранов, Помпей согласился своим влиянием в народе поддержать Цезаря. Тем самым он открыл дорогу к обретению могущества тому, кто впоследствии, по горькому выражению Плутарха, «...обязанный своим возвышением в государстве влиянию Помпея, совершенно уничтожил того самого человека, благодаря которому одержал верх над остальными». (Плутарх. Помпей, XLVI)

Есть ли основания упрекнуть Помпея в недальновидности? Нет, конечно. Мог ли величайший римский полководец, трижды триумфатор, покоритель Африки, Испании и Азии, распознать соперника в ничем не примечательном сенаторе, у которого военной славы-то за плечами было всего-навсего покорение пары туземных племен в Испании? Ему захотелось на пять лет получить управление дикой Галлией? Наверное, чтобы за счет трофеев расплатиться с кредиторами. Да помогут ему бессмертные боги! Тем более, что в сердце сорокасемилетнего победителя Митридата все ярче разгорается любовь к его новой жене Юлии – дочери Цезаря. Она вдвое моложе? Что же, с ней он переживает свою вторую молодость. А она искренне отвечает на его чувство...

Я уже упоминал о том, что античные историки республиканской поры не обращали внимания на женщин. Соответственно, и лирические чувства их героев казались этим историкам недостойными описания. Но герои – тоже люди! Они бывали любимы и любили! Порой это становилось настолько важным, что определяло их поступки. Помпей в течение всей своей жизни оставался предметом глубокой и сильной женской любви. Привлекательная, мужественная внешность и величественная осанка (отмеченные Плутархом еще в юноше), сила, отвага и искусное владение оружием, снискавшие ему репутацию доблестного воина, и наконец, слава великого полководца! Какая римлянка может остаться равнодушной к такому сочетанию? Кроме того, Помпей, видимо, был превосходным партнером в любви, и я не намерен лицемерно отворачиваться от этой важнейшей сферы человеческих отношений. Знаменитая римская гетера Флора, которую Помпей любил в молодости, по свидетельству Плутарха: «...уже старухой постоянно с удовольствием вспоминала о своей связи с Помпеем, говоря, что никогда не покидала его ложа без чувства сожаления». (Там же, II)

Но ничто в такой мере не помогает завоевать сердце женщины, как приветливое обхождение, внимание, забота и преданность. Нам уже известно, что этими, увы, редкими среди мужчин качествами Помпей был наделен в высокой степени. А самозабвенная любовь женщины в возвышенной мужской душе пробуждает такой же отклик, ибо благодарность служит наилучшей пищей для подлинной любви. Поэтому нас не должно удивить свидетельство Плутарха о том, что Помпей Великий через пять лет после женитьбы на Юлии однажды...

«...передал войска и управление провинциями своим доверенным легатам, а сам проводил время с женой в Италии, в своих имениях, переезжая из одного места в другое и не решаясь оставить ее то ли из любви к ней, то ли из-за ее привязанности к нему. Ибо приводят и это последнее основание. Всем была известна нежность к Помпею молодой женщины, страстно любившей мужа, невзирая на его годы». (Там же, LIII)

Чтобы закончить этот лирический сюжет, добавлю, что через год после ранней смерти Юлии Помпей женился на еще более молодой женщине, Корнелии – вдове погибшего на войне сына Красса, женщине достойной, красивой, прекрасно образованной. И она любила Помпея не менее горячо и преданно, чем Юлия, до самого последнего дня его жизни.

Отвлечемся на мгновение от бурного, мутного потока кровопролитных сражений и политических интриг, чтобы услышать рассказ римского историка о возвышенном чувстве молодой жены Помпея.

Когда во время своего рокового бегства, на пути в Египет (рассказ об этом – впереди) Помпей заехал на остров Лесбос, чтобы взять с собой жену и сына, Корнелия, узнав от посланца о несчастьях, постигших ее мужа...

«...упала на землю и долгое время лежала безмолвная, лишившаяся чувств; затем, с трудом придя в себя и сообразив, что теперь не время жаловаться и плакать, она бросилась бежать через город к морю. Помпей встретил ее и подхватил на руки, так как она снова едва не рухнула наземь. «Я вижу, о мой супруг, – сказала она, – что не твоя судьба, а моя бросила тебя, который до женитьбы на Корнелии объезжал это море на пятистах кораблях. Зачем ты приехал повидаться со мною? Почему не оставил меня в жертву моему пагубному демону, меня, которая осквернила и тебя столь великим бедствием? Какой была бы я счастливой женщиной, если бы умерла до печального известия о кончине моего первого мужа Публия на войне с парфянами! Как благоразумно поступила бы, покончив с собой после его смерти, как я желала этого! Но я осталась жить на горе Помпею Магну!» (Плутарх. Там же, LXXIV)

Заметь, читатель, что Корнелия клянет себя не метафорически. Римляне верили в то, что у каждого человека есть свой гений или демон, определяющий судьбу его и близких ему людей. А в душе истинно любящей женщины всегда живет страх, что она может быть причиной несчастья любимого...

Но я увлекся. Нам надобно вернуться в 58-й год, когда Цезарь только что отбыл в Галлию. Впрочем, иначе нам не понять, почему Помпей, чрезвычайно ревнивый к чужой военной славе (вспомним Лукулла!), в течение нескольких первых лет подавлял в себе это чувство по отношению к Цезарю, несмотря на его громкие победы над варварами во время Галльской войны. Причиной такой сдержанности была, скорее всего, Юлия, очень любившая своего отца.

Другим обстоятельством, отвлекавшим внимание Помпея от успехов Цезаря, была неожиданная агрессия против него Клодия. Помогая незадачливому поклоннику своей бывшей жены стать народным трибуном, Цезарь хотел оставить в Риме «цепного пса» против Цицерона и Катона. Но он явно недооценил дерзости и амбиции своего клеврета. Клодий возомнил себя народным вождем. Он провел закон о вовсе бесплатной раздаче хлеба неимущим, что, разумеется, еще прибавило ему дешевой популярноети, а также закон, разрешавший создание квартальных союзов ремесленников и «уличных клубов» – полувоенных организаций римского плебса и рабов. Сам он воспользовался этим разрешением для того, чтобы собрать под своей командой шайку вооруженных люмпенов. Они терроризировали весь город. И первой их мишенью стал, конечно, Цицерон, вынужденный, как мы помним, бежать из Рима. Но Клодий не желал терпеть и того влияния, которым еще пользовался в Риме Помпей. Поэтому он принялся всячески поносить и задирать недавнего кумира римского народа, не скупился на публичные оскорбления в его адрес, затевал судебные процессы против друзей Помпея. Он захватил плененного тем сына армянского царя Тиграна и даже инсценировал (а может быть, и вправду замыслил) покушение на жизнь великого полководца. Помпей оказался беззащитным против такой наглости. Конечно, он мог бы призвать на помощь своих ветеранов и расправиться с Клодием. В обстановке анархии, которая постепенно воцарялась в городе, это было вполне возможно. Но Помпей был в первую очередь законопослушным гражданином, а лишь потом прославленным полководцем. Личность народного трибуна для него оставалась неприкосновенной! Он предпочел до конца года отсиживаться дома и ухаживать за молодой женой, «проводя вместе с нею, – по словам Плутарха, – целые дни в загородных имениях и садах и вовсе не обращая внимания на то, что творилось на форуме». (Там же, XLVIII)

А что тем временем Цицерон?

Вот уже почти три месяца, как он в Македонии – томится в изгнании. Пока что остановился в Фессалониках. Теренция с детьми осталась в Италии. Мне чудится, я вижу его: не стрижен, отпустив бороду, в темном плаще, он день деньской бродит вдали от людей, на пустынном берегу моря, среди песчаных дюн, поросших кое-где пучками жесткой сухой травы, которую нещадно треплет свежий морской ветер. Большую часть времени он сидит неподвижно у самой воды, машинально, без мыслей и чувств следя за бесконечной чередой набегающих волн. Потом вдруг вскакивает и начинает быстро ходить взад и вперед по влажной кромке песка, взмахивая рукой и бросая в сумятицу волн резкие злые слова. Быть может, ему кажется, что они, как эти чайки, долетят до берегов Италии, или мнится, что он в сенатской курии спорит с Цезарем:

«Ты хочешь низвергнуть сенат, – кричит он наперекор ветру, – уничтожить собрание народа, стать новым царем в Риме. Хорошим, справедливым царем?! Но когда все прочие люди отстранены от принятия решений, а льстецы, завистники и клеветники нашептывают владыке, царская власть непременно скатывается к тирании. Наилучшим для государства было бы правление совета наиболее достойных и мудрых людей. (Машинально, ораторским движением, отогнув ладонями вверх кисти, он поднимает руки в стороны и вперед – точно возносит к серому небу образ идеального государства). Ибо что может быть прекраснее положения, когда те, кто повелевают другими, сами не находятся в рабстве ни у одной из страстей, когда они проникаются всем тем, к чему приучают и зовут граждан, и не навязывают народу законов, каким не станут подчиняться сами?

Но доблесть и мудрость – удел немногих. (Руки опускаются). А завистливая чернь охотно верит, что богачи или люди знатного происхождения и есть наилучшие. Богатство же и знатность при отсутствии мудрости и доблести приводят только к бесчестию и высокомерной гордости. И нет более уродливой формы правления. Да, уродливой!..» Последние слова Цицерон, по-видимому, адресует сенату. Он останавливается, умолкает. Потом, нахмурившись, пожимает плечами и, сбавив тон, продолжает уже сам с собой:

«Еще хуже, когда вся власть принадлежит так называемому народу Когда толпа обрекает на казнь всякого, кого захочет, когда людей подвергают гонениям, когда грабят, захватывают, расточают все, что только захотят. Это – тиран в такой же мере, как если бы им был один человек, и даже еще более отвратительный тиран!..»

Сильный порыв ветра срывает брызги с гребня взлетевшей за прибрежным камнем волны и, точно в ответ, швыряет их в лицо Цицерону. Он отворачивается от моря, потом снова устремляет взор на линию горизонта. Голос его крепнет: «Великие предки поняли, – говорит он менторским тоном, – что наилучшее государственное устройство должно быть образовано равномерным смешением трех видов государства. В нем должно быть нечто выдающееся и царственное, что они воплотили во временном всемогуществе консулов. Вместе с тем часть власти на постоянной основе должна быть вручена авторитету совета истинно первенствующих людей. А некоторые дела предоставлены окончательному суждению и воле народа. Такому устройству свойственно великое равенство, без которого свободные люди не могут долго обходиться, а также – прочность!..

Ты хочешь, – он опять кричит, обращаясь к Цезарю, – ты хочешь разрушить это величественное здание. Не ты первый пытаешься это сделать. И каждый раз улицы Рима обагрялись кровью его граждан...»

Цицерон внезапно умолкает. Перед его мысленным взором вновь возникает перекошенное злобой лицо Клодия, угрожающие жесты его головорезов... Кольцо смыкается... Слава богам, что он успел спастись!.. Но зачем? Что теперь его жизнь? Что он может теперь сделать для Рима? Чем заслужить высокую славу, ради которой только и стоит жить?.. А как все начиналось! Та ночь, пылавшая тысячами факелов, когда народ римский приветствовал своего спасителя... Все рухнуло... Он безвольно опускается на сырой песок, закрывает лицо руками и надолго погружается в темноту безысходной тоски...

Цицерон – ближайшему другу Аттику в Рим из Фессалоник (17 июня 58-го года): «Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня и говоришь, что я нестоек духом. Есть ли, скажи, какое-нибудь несчастье, которое не заключалось бы в моем бедствии? Пал ли кто-нибудь когда-либо с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех честных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не чувствовать, кто я теперь, какого я лишен почета, какой славы, каких детей, какого богатства, какого брата? От свидания с ним, которого я ставлю и всегда ставил выше себя самого... я уклонился, чтобы не быть свидетелем его горя и траура (Квинт в это время возвращается из Азии. – Л.О.) и чтобы я, которого он оставил в самом расцвете, не предстал перед ним погибшим и сраженным. Но опускаю прочее – невыносимое страдание, ибо слезы мешают мне». (Письма Марка Туллия Цицерона, т. 1, № 67)

Все лето Цицерон пребывает в таком же отчаянии. Переписка с другом – его единственная опора. Однако к концу лета в этих письмах проскальзывает надежда на возвращение. В ноябре Цицерон перебирается на Западное побережье Македонии – поближе к Италии. Постоянное ожидание и невыносимое бездействие его вконец измучили. Настойчивые требования использовать все связи для его возвращения в письмах того времени соседствуют с самым заурядным, недостойным истинного римлянина нытьем:

Цицерон – Аттику в Рим из Диррахия (29-го ноября 58 года): «...молю тебя, если будет какая-нибудь надежда на возможность окончания дела, благодаря рвению честных людей, авторитету и привлечению народа, то постарайся сломать все препятствия одним натиском, возьмись за это дело и побуди к этому прочих. Если же, как я предвижу на основании моих и твоих догадок, надеяться не на что, молю и заклинаю тебя любить брата Квинта, несчастного, которого я погубил в своем несчастье, ... моего Цицерона, бедняжку (сына – Л.О), которому я не оставляю ничего, кроме ненавистного и обесчещенного имени; защищай, насколько сможешь, Теренцию, самую несчастную из всех поддержи своими заботами...» (Письма... т. 1, №83)

Между тем срок трибуната Клодия заканчивается, а из Галлии одна за другой приходят вести о новых победах Цезаря. Он уже разбил и заставил возвратиться в горы гельветов, отбросил за Рейн германцев Ариовиста, набирает еще легионы и собирается в поход против белгов. В пастораль семейной идиллии Помпея прорываются нотки ревности и тревоги. Исподволь зреет сожаление о союзе, который развязал руки Цезарю. Помпей уже готов забыть многочисленные обиды, нанесенные ему сенатом, и объединиться с ним на случай, если придется дать отпор чрезмерным притязаниям тестя. Это удобнее всего сделать с помощью Цицерона. Теперь, когда Клодий уже не может наложить вето, имеет смысл попытаться добиться отмены решения об изгнании. Проснувшаяся ревность к военным подвигам Цезаря заставляет Помпея действовать энергично. Он собирает сильный отряд и сопровождает на форум Квинта Цицерона. Тот обращается к народу с ходатайством за брата. Шайка Клодия затевает драку. Есть убитые и раненые. Но ветераны Помпея берут верх, и народ единодушно голосует за возвращение Цицерона. Сенат немедленно одобряет решение народа, выражает признательность городам, которые давали приют изгнаннику и распоряжается за счет казны восстановить его дом и усадьбы, сожженные Клодием.