Текст книги "Римская история в лицах"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 81 страниц)

Глава IX
Октавиан

Собрав благодаря проскрипциям необходимые средства для содержания и пополнения своих армий, Октавиан и Антоний переправляются в Македонию, чтобы там разбить Брута, а затем двинуться в Сирию против Кассия. Рим и Италия остаются под управлением Лепида. Между тем Брут, захватив контрибуцию, переправлявшуюся из Азии в Рим, сумел уже набрать более пяти легионов наемников. Моральные качества этого войска, по-видимому, не внушали ему особого доверия. К такому заключению мы приходим, вдумываясь в свидетельство Плутарха:

«...войско его отличалось поразительной красотой и великолепием вооружения. Почти у всех оружие было украшено золотом и серебром; на это Брут денег не жалел, хотя во всем остальном старался приучать начальников к воздержанности и строгой бережливости. Он полагал, что богатство, которое воин держит в руках и носит на собственном теле, честолюбивым прибавляет в бою отваги, а корыстолюбивым – упорства...» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Брут, XXXVIII)

От единоборства с объединенными силами противника Брут благоразумно отказался и в конце 43-го года переправил свое войско через Геллеспонт (Дарданеллы) в Азию. Он немедленно отправляет гонца к Кассию, приглашая его воздержаться от начатого было похода в Египет и соединиться для отпора общему врагу. Кассий соглашается и поворачивает свои войска на север. Оба полководца встречаются у города Смирна. Под их началом теперь 17 легионов пехоты и более 15 тысяч всадников. Кроме того, по заказу Брута в прибрежных городах Малой Азии спешно строятся военные корабли. Он намерен создать флот, способный осуществить морскую блокаду войск Антония и Октавиана в нищей Македонии, лишив их возможности получать пополнение и продовольствие из Италии морем. Стратегический план Брута состоит в том, чтобы не допустить войско триумвиров в богатую Азию, а вернуться самому вместе с Кассием в Македонию и сражаться там. Снабжение их войска с Востока будет бесперебойным, и это сулит им существенные преимущества. Кассий этот план одобряет и даже снабжает Брута деньгами для выплаты жалованья солдатам, поскольку тот истратил все свои ресурсы на строительство флота. Между двумя полководцами, несмотря на некоторые первоначальные шероховатости в отношениях, устанавливается вполне надежное согласие. Брут, как младший по возрасту и менее опытный воин (а также в силу мягкости своего характера), оказывает Кассию определенные знаки почтения.

Кстати, о характерах. Плутарх в биографии Брута, как раз в том месте, где он касается описываемых сейчас событий, делает отступление для сопоставления характеров и жизненных позиций Брута и Кассия. В преддверии завершения их совместной борьбы (и почти одновременной гибели) мне кажется уместным познакомить читателя с некоторыми фрагментами этого сопоставления:

«Кассий пользовался славою опытного воина, но человека раздражительного и резкого, который подчиненным не внушает ничего, кроме страха, и слишком охотно и зло потешается на счет друзей. Брута же за его нравственную высоту ценил народ, любили друзья, уважала знать, и даже враги не питали к нему ненависти, ибо он был на редкость мягок и великодушен, неподвластен ни гневу, ни наслаждению, ни алчности и с непреклонной твердостью держался своего мнения, отстаивая добро и справедливость. Всего более, однако, славе и влиянию Брута способствовала вера в чистоту его намерений...

Что же касается Кассия, такого горячего и вспыльчивого, так часто отступавшего от справедливости ради собственной выгоды, и сомнений-то почти не было, что он воюет, терпит скитания и опасности, ища лишь могущества и господства для себя, а отнюдь не свободы для сограждан». (Там же. XXIX)

Кстати сказать, примечательно прямо-таки пророческое замечание Брута в одном из не дошедших до нас его писем того периода, которое здесь пересказывает Плутарх:

«...Брут, как явствует из его писем, не столько полагался на свою силу, сколько на нравственную высоту. Так, когда решающий миг уже близится, он пишет Аттику, что нет судьбы завиднее его: либо он выйдет из битвы победителем и освободит римский народ, либо погибнет и тем избавит себя от рабства. «Все остальное для нас ясно и твердо определено, – продолжает Брут, – неизвестно только одно, предстоит ли нам жить, сохраняя свою свободу, или же умереть вместе с нею». Марк Антоний, говорится в том же письме, терпит достойное наказание за свое безрассудство. Он мог бы числиться среди Брутов, Кассиев и Катонов, а стал прихвостнем Октавия, и если теперь не понесет поражения с ним вместе, то вскорости будет сражаться против него. Этими словами Брут словно бы возвестил будущее, и возвестил точно». (Там же)

Прежде чем отправиться с войсками в Македонию, Кассий и Брут решают обеспечить надежность своего азиатского тыла, подчинив еще не признавшие их власть города и области, а заодно и пополнить свою походную казну. С этой целью Кассий овладел островом Родос, казнил пятьдесят его наиболее видных и опасных граждан, а все деньги, золото и серебро в храмах и у частных лиц конфисковал. Брут направился в непокорную Ликию (самый юг нынешней Турции). Ликийцы поначалу встретили его сурово. Жители Ксанфа подожгли свой город, перебили своих родных и близких, сложили их тела в костры, а затем закололись сами. Из всего свободнорожденного населения города в живых осталось лишь несколько женщин и менее ста пятидесяти мужчин. На близлежащий город Патары, также не желавший подчиниться римлянам, Брут, опасаясь того же безумия граждан, не стал и нападать. Он даже приказал отпустить без выкупа нескольких знатных женщин из Патар, захваченных случайно его солдатами. После этого патарцы, а затем и все остальные ликийцы капитулировали и доверились Бруту, который никого не казнил, а ограничился наложением весьма умеренной контрибуции.

Перед тем как обе армии направились к Геллеспонту, Кассий обратился к солдатам с большой речью. Аппиан ее подробно пересказывает. Кассий начинает с изложения предыстории и защиты справедливости их дела (включая необходимость устранения Цезаря), затем он обличает злодеяния триумвиров и призывает воинов идти на бой «за свободу на пользу только сенату и народу». В заключение же объявляет о немедленной выдаче каждому солдату по весьма внушительной сумме в полторы тысячи денариев, соответственно еще больших денег центурионам и военным трибунам, да еще ценных подарков наиболее заслуженным воинам. Осуществив таким образом «идеологическую подготовку» своего войска, Кассий и Брут выступают в поход.

Плутарх рассказывает, что в ночь перед переправой в Европу Бруту было некое видение. Вряд ли мы поверим в этот рассказ, но воспроизвести его стоит, так как он характерен для мистических представлений древних римлян и добавляет еще один штрих к легендарному облику Марка Брута.

«Была самая глухая часть ночи, в палатке Брута горел тусклый огонь. Весь лагерь обнимала глубокая тишина. Брут был погружен в свои думы и размышления, как вдруг ему послышалось, будто кто-то вошел. Подняв глаза, он разглядел у входа страшный, чудовищный призрак исполинского роста. Видение стояло молча. Собравшись с силами, Брут спросил: «Кто ты – человек или бог, и зачем пришел?» Призрак отвечал: «Я твой злой гений, Брут, ты увидишь меня при Филиппах». – «Что ж, до свидания», – бесстрашно промолвил Брут». (Там же. XXXVI)

Любопытно, с какой вполне современной логикой трезвый и несуеверный Кассий на следующий день успокаивает Брута, рассказавшего ему о своем видении:

«...не все, что мы видим или же чувствуем, – говорит он, – истинно. Ощущение есть нечто расплывчатое и обманчивое, а мышление с необычайной легкостью сочетает и претворяет воспринятое чувствами в любые мыслимые образы предметов, даже не существующих в действительности... Это видно хотя бы на примере сновидений, силою воображения создаваемых почти из ничего, однако же насыщенных всевозможными картинами и событиями». (Там же. XXXVII)

Это сочетание суеверия и трезвой логики, – хотя здесь оно и поделено между двумя персонажами, – очень характерно для античного сознания. Но это так, попутно...

Войска противников сошлись близ македонского города Филиппы. Брут и Кассий прибыли туда раньше и заняли для своих лагерей выгодные позиции на холмах. Заболевший Октавиан вынужден был задержаться по дороге, и все войско триумвиров пришло под командой Антония. Через некоторое время на носилках принесли и Октавиана. Он еще не вполне поправился, но сумел спустя несколько дней совершить необходимые перед сражением очистительные обряды и жертвоприношения. То же самое в войске противников сделал Брут. Однако, если в лагере триумвиров при этом солдатам сумели выдать лишь по куску хлеба и по пять денариев, то Брут приказал распределить по центуриям множество жертвенных животных и выдать по пятьдесят денариев на человека. Сказались результаты морской блокады войска Антония и Октавиана.

В связи с блокадой и нехваткой продовольствия у противника, Брут и Кассий не торопились развязать решительное сражение. Но Антонию, с помощью смелого обходного марша через болота, удалось принудить их к этому. В день сражения, если верить Плутарху, между Брутом и Кассием состоялся интересный разговор, особенно примечательный в свете того, что очень скоро ожидало их обоих:

«На рассвете в лагерях Брута и Кассия был поднят сигнал битвы – пурпурный хитон, а сами полководцы встретились посредине между лагерями, и Кассий сказал: «Я хочу, чтобы мы победили, Брут, и счастливо прожили вместе до последнего часа. Но ведь самые великие из человеческих начинаний – в то же время самые неопределенные по конечному своему исходу, и если битва решится вопреки нашим ожиданиям, нам нелегко будет свидеться снова. Так скажи мне теперь, что думаешь ты о бегстве и смерти?» И Брут отвечал: «Когда я был молод и неопытен, Кассий, у меня каким-то образом – уже и сам не знаю, как – вырвалось однажды опрометчивое слово: я порицал Катона за то, что он покончил с собой. Мне представлялось и нечестивым, и недостойным мужа бежать от своей участи, не претерпеть бесстрашно все, что бы ни выпало тебе на долю, но скрыться, исчезнуть. Теперь я иного мнения. Если бог не судил нам удачи в нынешний день, я не хочу подвергать испытанию новые надежды и новые приготовления, но уйду с благодарностью судьбе за то, что в мартовские иды отдал свою жизнь отечеству и, опять-таки ради отечества, прожил еще одну жизнь, свободную и полную славы». Тогда Кассий улыбнулся, обнял Брута и промолвил: «Что же, с этими мыслями – вперед, на врага! Мы либо победим, либо не узнаем страха перед победителями». (Там же. XL)

У подножия холма войска противников выстроились в боевые порядки друг против друга. Брут командовал правым флангом. Против него стояло войско Октавиана, хотя сам он из-за нездоровья остался в лагере. На левом фланге Кассий стоял против Антония. Лагери всех четырех главнокомандующих, соответственно расположенные, находились неподалеку – за их боевыми линиями.

Сражение началось самовольной атакой солдат Брута. Не дождавшись приказа своего главнокомандующего, который еще только объезжал легионы, они в едином порыве ринулись на врага. Часть их завязала ожесточенную рукопашную схватку с солдатами передней линии Октавиана, а другая часть обошла ее справа и захватила лагерь (сам Октавиан успел его покинуть). Услыхав победные крики врагов у себя в тылу, воины, сражавшиеся на передней линии, пришли в замешательство, дрогнули, а затем обратились в бегство. Большая часть их была изрублена, и наемники Брута на плечах беглецов ворвались в тот же лагерь. Сам Брут был вместе с ними, но не смог удержать войско от грабежа, которому предались солдаты.

Между тем судьба сражения была еще отнюдь не решена. Нескоординированная атака правого фланга исказила и растянула боевую линию нападавших. Левый фланг, где находился Кассий, подвергся стремительной контратаке легионов Антония. Связи между флангами не было. Брут не пришел на помощь Кассию, да ему бы, наверное, и не удалось в первые пару часов оторвать своих воинов от увлекательного «дела», которым они были заняты. Кассий же и его солдаты, не имея вестей от Брута, решили, что он разбит, и это посеяло панику в их рядах. Легионерам Антония удалось зайти в тыл воинам Кассия, оттеснить их от лагеря, а сам лагерь захватить и разрушить. В результате жесточайшее сражение, где в общей сложности погибло около 25 тысяч человек – причем две трети из них пришлось на долю армии триумвиров – завершалось неопределенно. В этот момент шаткого равновесия у чересчур эмоционального коллеги Брута отказали нервы (или подвела гордыня?).

«Кассий, – рассказывает Аппиан, – оттесненный от своих укреплений и не имевший возможности вернуться в лагерь, бежал на холм, на котором расположены Филиппы, и оттуда смотрел на все происходящее. Но из-за поднявшейся пыли он видел не все или видел неясно. Заметил он лишь, что лагерь его взят, и приказал Пиндару, своему оруженосцу, чтобы тот бросился на него и убил его. В то время как Пиндар медлил выполнить это приказание, прибежал посланный с известием, что на другом фланге Брут одержал победу и разрушил неприятельский лагерь. Кассий ответил : «Скажи ему, пусть он одержит полную победу», а затем, обратившись к Пиндару: «Скажи, что ты медлишь, отчего не освобождаешь меня от позора?» Тогда Пиндар убил своего господина, подставившего ему горло.

Так представляют себе смерть Кассия некоторые. Другие же считают, что когда всадники Брута явились с доброй вестью, Кассий, думая, что это враги, послал для выяснения дела Титиния (по-видимому, одного из своих легатов. – Л.О.). А когда всадники встретили его радостно, как друга Кассия, и при этом кричали, Кассий, думая, что Титиний попал к врагам, сказал: «Итак, мы ждали, чтобы увидеть, как схватили нашего друга?» и удалился в палатку вместе с Пиндаром...» (Аппиан. Гражданские войны. IV, 113)

Плутарх, в частности, придерживается второй версии самоубийства Кассия и добавляет к ней еще и такую, как поется в песне Окуджавы, чисто «римскую деталь»:

«...Титиний с венком, которым его на радостях украсили, явился, чтобы обо всем доложить Кассию. Когда же он услыхал стоны и рыдания убитых горем друзей и узнал о роковой ошибке командующего и о его гибели, он обнажил меч и, отчаянно проклиная свою медлительность, закололся». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Брут, XLV)

Между тем день битвы заканчивался. Брут, не имея вестей от Кассия, с опозданием повел своих воинов к нему на помощь, а легионеры Антония, заметив это, отошли в свой лагерь. На следующий день Брут снова вывел свое уже объединенное войско к подножию холма, но его противники отказались принять вызов. Наступило затишье.

Антоний и Октавиан ожидали прибытия подкреплений и транспорта с продовольствием из Италии. Ожидали напрасно, так как военным кораблям Брута удалось потопить флот, шедший на помощь триумвирам. Узнав об этом и понимая, что голод вскоре сделает их войско небоеспособным, Антоний и Октавиан стали готовиться к новой битве. Брут же, поостыв и имея большой запас продовольствия, считал теперь целесообразным оставаться в лагере и даже претерпеть длительную осаду, понимая, что противник не сможет продержаться долго. Так прошел целый месяц. В войске триумвиров, истерзанном голодом, зрела отчаянная решимость. Однако его полководцы понимали безнадежность попытки штурма хорошо укрепленного и выгодно расположенного на холме лагеря Брута. На их счастье, в этом лагере возникли свои трудности, хотя и совсем другого рода. Солдаты и командиры, особенно те, кто участвовал в разгроме войска Октавиана, были недовольны затяжкой войны и самоуверенно требовали сражения с неприятелем в открытом поле. Брут игнорировал их настояния и не собирал воинов на сходку, чтобы не оказаться вынужденным к неразумным действиям. Но солдаты стали роптать, собирались толпой между палаток и, подогреваемые своими командирами, громко упрекали главнокомандующего в постыдной робости. Конечно, суровый и властный Кассий сумел бы крутыми мерами пресечь эти нарушения воинской дисциплины. Но Брут, при всей своей личной отваге, был слишком мягок в отношениях с подчиненными. Он уступил их нажиму и обещал дать сражение.

Кроме прямой выгоды истощения сил противника, Брут, видимо, не очень доверял боевым качествам воинов Кассия, недавно потерпевших поражение. Чтобы укрепить их рвение, он обещал отдать солдатам после победы на разграбление города Фессалонику и Лакедемон, активно поддержавших Антония и Октавиана. Плутарх упрекает его за это:

«В жизни Брута, – пишет он, – это единственный поступок, которому нет извинения. Правда, Антоний и Октавиан, чтобы наградить солдат, чинили насилия, куда более страшные и, очищая для своих победоносных соратников земли и города, на которые те не имели ни малейших прав, чуть ли не всю Италию согнали с давно насиженных мест. Но для них единственной целью войны были власть и господство, а Бруту, чья нравственная высота пользовалась такою громкою славой, даже простой люд не разрешил бы ни побеждать, ни спасать свою жизнь иначе чем в согласии с добром и справедливостью, и особенно – после смерти Кассия, который, как говорили, иной раз и Брута толкал на чересчур крутые и резкие меры». (Там же. XLVI)

В середине октября 42-го года там же, близ Филипп, состоялось второе сражение двух римских армий. Вот как описывает Аппиан его начало:

«Таким образом, Брут против воли вывел войско, построил его в боевом порядке перед стеной (своего лагеря. – Л.О.) и наставлял воинов не выходить далеко за холм, чтобы им было возможно легко вернуться, если это понадобится, и чтобы им было удобнее обстреливать врагов с холма. С обеих сторон воины подзадоривали друг друга к битве. Тут и там наблюдалась большая уверенность и даже чрезмерная смелость: у одних она была вызвана страхом перед надвигающимся голодом, у других – естественным опасением, как бы они, принудившие полководца к выступлению, которое сам он хотел еще отсрочить, не показали себя хуже, чем обещали, слабее, чем хвастались... Такое же настроение внушал им своим строгим лицом Брут, объезжавший на коне войско...

Цезарь и Антоний, объезжая свои войска... еще строже убеждали их... «Мы нашли врагов, о мужи, – говорили они, – мы имеем тех, кого хотели получить за пределами их укреплений. Пусть же никто из вас не опозорит собственного своего вызова, оказавшись слабее на деле, чем в угрозах. Пусть никто не отдаст предпочтения голоду, бедствию неотвратимому и мучительному, перед укреплениями и трупами врагов. Их они предоставляют вашей храбрости, вашему оружию, вашей безумной отваге...» (Аппиан. Гражданские войны. IV, 125, 126)

После такой подготовки оба войска преисполнились жестокой решимости. Как тут же с горечью замечает Аппиан:

«В это время они уже вовсе забыли о том, что они – граждане одного государства. Они угрожали друг другу, как если бы природа и рождение создали их врагами». (Там же, 127)

Плутарх утверждает, что Брут не знал о гибели подкрепления, направлявшегося к триумвирам. Иначе он, по мнению историка, сумел бы воспротивиться преждевременному сражению. Примечательно, что это неведение Плутарх, писавший в пору расцвета Римской империи, приписывает вполне определенному «политическому выбору» и предусмотрительности... римских богов (!):

«Но власть, по-видимому, – пишет он, – не могла долее оставаться в руках многих, требовался единый правитель, и божество, желая устранить того единственного, кто еще стоял поперек дороги будущему правителю, не дало добрым вестям дойти до Брута. А между тем они едва не коснулись его слуха, ибо всего за день до битвы поздним вечером из вражеского стана явился перебежчик, некий Клодий, и сообщил, что Цезарь, получив донесение о гибели своего флота, жаждет сразиться с неприятелем как можно скорее. Но словам этого человека не дали никакой веры, и даже не допустили его к Бруту...». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Брут. XLVII)

Чуть ниже историк меланхолически добавляет:

«Говорят, что в эту ночь Бруту снова явился призрак. С виду он был такой же точно, как в первый раз, но не проронил ни слова и молча удалился». (Там же, XLVIII)

Предоставим Плутарху описать и ход самого этого рокового для Брута сражения: «Тот фланг, что находился под прямым начальством Брута, взял верх над неприятелем и обратил в бегство левое его крыло. Конница своевременно поддержала пехоту и вместе с нею теснила и гнала расстроенные ряды противника (начало такое же, как в первом сражении. – Л.О.). Но другой фланг начальники, чтобы предотвратить окружение, растягивали все больше и больше, а так как численное превосходство было на стороне Цезаря и Антония, боевая линия истончилась в середине и потеряла силу, так что натиска врага выдержать не смогла и побежала, а те, кто совершил этот прорыв, немедленно ударили Бруту в тыл. В этот грозный час Брут свершил все возможное и как полководец, и как воин, но победы не удержал, ибо даже то, что было явной удачей в первой битве, теперь обернулось ему во вред...

В этот же час сын Катона Марк, сражаясь среди самых храбрых и знатных молодых воинов и чувствуя, что неприятель одолевает, тем не менее не побежал, не отступил, но, громко выкликая свое имя и имя своего отца, разил врага до тех пор, пока и сам не рухнул на груду вражеских трупов. И по всему полю падали мертвыми лучшие, самые доблестные, бесстрашно отдавая свою жизнь за Брута». (Там же. XLIX)

Однако судьба сражения была уже решена. Еще не зная размеров постигшего его войска поражения, Брут не стал искать смерти в бою, но постарался выбраться из окружения. Далее Плутарх описывает эпизод, хотя и не подтвержденный в рассказе Аппиана, но очень характерный для представления древних римлян о воинской доблести и чести. Поэтому, даже допуская возможность того, что эпизод этот следует считать легендой, я нахожу уместным представить его тебе, читатель:

«Среди близких его (Брута. – Л.О.) друзей был некий Луцилий, человек благородный и достойный. Он заметил, что отряд варварской конницы (видимо, из вспомогательного, не римского контингента. – Л.О.), не обращая внимания ни на кого из беглецов, упорно гонится за Брутом, и решил любой ценой их остановить. И вот, немного поотстав от прочих, Луцилий кричит преследователям, что Брут – это он, и всадники поверили с тем большей легкостью, что пленник просил доставить его к Антонию: Цезаря, дескать, он боится, Антонию же готов довериться. В восторге от этой счастливой находки, восхваляя свою поразительную удачу, они повезли Луцилия в лагерь, выслав вперед гонцов, Антоний до того обрадовался, что, несмотря на поздний час – уже ложились сумерки, поспешил навстречу всадникам, а все остальные, кто узнавал, что Брута схватили и везут живым, сбегались вместе, и одни жалели об его злой судьбе, другие твердили, что он опорочил былую свою славу, сделавшись из недостойной привязанности к жизни добычею варваров. Конники были уже близко, и Антоний, не зная, как ему принять Брута, остановился, а Луцилий, когда его вывели вперед, без малейших признаков страха объявил: «Марка Брута, Антоний, ни один враг не поймал и, верно, никогда не поймает – судьба да не одержит такой победы над доблестью! Если же все-таки сыщут – живым или мертвым – он в любом случае окажется достоин себя и своей славы. Я обманул твоих воинов – и потому я здесь и без возражения приму любую, самую жестокую кару за свой обман». Все были поражены и растеряны, но Антоний, обернувшись к тем, кто привез Луцилия, сказал так: «Вас, друзья, эта ошибка, конечно, немало огорчает, вы считаете себя оскорбленными не на шутку. Но будьте совершенно уверены, вам досталась добыча еще лучше той, какую вы искали. Ведь искали вы врага, а привели нам друга. Что бы я стал делать с Брутом, если бы он живым попал в мои руки, – клянусь богом, не знаю, но такие вот люди пусть всегда будут мне друзьями, а не врагами!» Он обнял Луцилия и поручил его заботам одного из своих приближенных, а впоследствии мог твердо рассчитывать на его верность во всех случаях жизни, до самого конца». (Там же, L)

Благородное поведение Антония в этом эпизоде как-то не вяжется с тем неприглядным его обликом, который должен был сложиться у читателя после описания смерти Цицерона. Отнести весь эпизод к области фантазии историка мешает упоминание о том, что Луцилий оставался до конца дней связанным с Антонием. Чуть ниже я попытаюсь разрешить это противоречие, а сейчас продолжу описание событий дня.

Оторвавшись от преследователей, Брут вместе с сопровождавшим его отрядом укрылся в лесу на склоне холма за рекой. Он остановился, но его спутники настаивали на том, что медлить нельзя и надо бежать дальше. Тогда, продолжает свой рассказ Плутарх:

«...Брут, поднявшись, отозвался: «Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног». Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромной удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому сам он счастливее своих победителей – не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает.

Затем он горячо призвал всех позаботиться о своем спасении, а сам отошел в сторону. Двое или трое двинулись за ним следом, и среди них Стратон, с которым Брут познакомился и подружился еще во время совместных занятий красноречием. Брут попросил его стать рядом, упер рукоять меча в землю и, придерживая оружие обеими руками, бросился на обнаженный клинок и испустил дух». (Там же. II)

По свидетельству Аппиана:

«Когда было найдено тело Брута, Антоний тотчас же обернул его в лучший пурпуровый плащ и по сожжении тела послал останки матери, его Сервилии. Войско Брута, узнав о его смерти, отправило послов к Цезарю и Антонию и, получив от них прощение, было распределено по их войскам...

...Порция, жена Брута и сестра Катона младшего, узнав о смерти их обоих, несмотря на то, что усердно оберегалась своими родными, схватила уголья с внесенной к ней жаровни и проглотила их». (Аппиан. Гражданские войны. IV, 135, 136)

Это свидетельство почти дословно совпадает с окончанием рассказа Плутарха о гибели Марка Брута и самоубийстве Порции.

Аппиан же свое повествование завершает неким заключением: «Так умерли Брут и Кассий, мужи, выделявшиеся среди всех римлян благородством, славой и неоспоримой доблестью». Затем он вспоминает всю их историю, начиная от перехода на сторону Юлия Цезаря после поражения и гибели Помпея Великого. Отметив, что значительная часть их войска (особенно у Кассия) состояла из ветеранов Цезаря, которые его в свое время боготворили, а теперь сражались под командованием его убийц, римский историк II века от Р.Х. роняет фразу, не совсем ясную и довольно неожиданную:

«Предлогом, побуждавшим нести все тяготы во время их службы у Помпея и в данном случае, служило для солдат то, что они действовали не из личных интересов, а ради демократии – слова красивого, но всегда бесполезного». (Там же. IV, 133)

Заканчивает же Аппиан свой рассказ (начатый похвалой благородству и доблести Брута и Кассия) так:

«Однако всем этим их свойствам всецело противостоит их грех в отношении Цезаря. Ведь это был грех не простой и не малый: ведь он был совершен против друга, был совершенно неожиданным. Грех против спасшего их в войне благодетеля, представлявший поэтому проявление неблагодарности. Грех против императора, что было нечестиво. Грех, притом совершенный в курии, против жреца, облеченного в священные одежды. Грех против властителя, равного которому не было, принесшего пользу и родине, и власти более всех других. За это-то Брут и Кассий и подверглись гневу божества, часто подававшего им об этом знамения...

Ниспослано божеством было и то, что Кассий при еще не определившейся победе безрассудно отчаялся во всем, а Брут был вынужден оставить благоразумную медлительность и вступить в бой с людьми, обезумевшими от голода... оба они должны были наложить на себя руки, подобно тому как они наложили их на Цезаря. Так были наказаны Кассий и Брут». (Там же. IV, 134)

Из этого заключения видно, что нравственный критерий поступков человека римский историк ставит выше его благих намерений и личной доблести. Не знаю, как ты, читатель, а я с такой оценкой согласен.

Теперь самое время вернуться к благородному поведению Антония по отношению к Луцилию, спасшему от преследования Брута. К этому эпизоду можно добавить и упомянутые позже посмертные почести, которые он воздал и самому Бруту. Читатель может припомнить и то, что еще молодым офицером Антоний выказал достойное похвалы уважение к врагу, отыскав на поле боя и похоронив с царскими почестями тело египетского полководца Архелая. Наконец, вспомним, что он отверг предложение солдат Лепида убить своего главнокомандующего, который отказался принять его после бегства из Италии, а, напротив того, отнесся к нему с почтением, назвал отцом и сохранил за Лепидом титул императора. Плутарх отмечает, что Антоний был незлобив и нисколько не обижался, когда посмеивались над его похождениями, а своим солдатам внушал прямо-таки удивительную любовь и привязанность. Все это плохо согласуется с каннибальским обликом человека, который ставит перед собой на обеденный стол отрубленную голову врага. Но заметим, что упоминает об этом Плутарх с оттенком недоверия: «Говорят, что...» Конечно, не вызывает сомнения, что Антоний ненавидел Цицерона и домогался его гибели. Однако для этого у него было немало оснований: Цицерон казнил без суда его отчима, в своих филиппиках он с высокомерным презрением высмеивал грубость привычек и поведения Антония, издевался над его угождением Юлию Цезарю и панике, которой Антоний поддался в мартовские иды. Наконец, Цицерон всячески настраивал против него сенат и Октавиана, добился объявления его мятежником.

Представление о свирепости Антония, порожденное отвратительной картиной любования головой Цицерона, невольно заставляет нас приписать ему и инициативу введения проскрипций. Октавиану, ввиду его молодости, мы готовы отвести второстепенную роль. Так ли это? Прямых указаний на авторство в этом гнусном деле у нас нет. Как проходили переговоры триумвиров на острове, мы не знаем, а все последующие объявления о проскрипциях делались от имени всех троих. Но, может быть, прав Брут, когда он в своем письме называет Антония «прихвостнем Октавиана»? Приглядимся же повнимательней к молодому Цезарю. Он ловко обвел вокруг пальца Цицерона, легко менял фронт, силой добился от сената консульского звания. Все это говорит о хитрости, коварстве, неразборчивости в средствах, но не о жестокости. Однако обратимся к началу биографии императора Августа у Светония в «Жизни двенадцати цезарей». Сражению при Филиппах историк уделяет всего три строчки. Оно и понятно – в долгой жизни Августа это сражение всего лишь эпизод. Но вчетверо больше места Светоний отводит описанию поведения Октавиана после победы над Брутом и Кассием. Случайно ли это? Я предоставляю решить читателю: