Текст книги "Книга воспоминаний"
Автор книги: Игорь Дьяконов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 70 (всего у книги 70 страниц)
* * *
На пушистых ветках темной ели,
Среди хрупких блесток, среди тьмы,
Словно в детстве, свечи нам горели, –
И, как в детстве, замечтались мы.
Мне свеча сгорает без возврата.
Если пламя сильное – коптит.
Каждый миг горения – утрата:
Догорела… нет… еще горит.
Так, – хотя уж безнадежно дело, –
Наше тело борется с концом.
Но душа гораздо раньше тела
Судорожным гаснет огоньком.
Что ж – последним синим трепыханьем,
Искоркой златя стеклянный шар.
Лапы тьмы качнув своим дыханьем.
Стеарином истекай, душа.
1957
* * *
Что ни день одно – все эта же боль,
Каждой ночью – раскаянье
И на сердце ком – то ли снег, то ли соль
И никак не дождаться таянья,
И лежат вокруг, как себя ни неволь.
Кольца скользкого змея:
Каждый день одно – все новая боль,
Но другим от меня больнее.
1972
Кассандра
Вес, кого остерегает –
Слепы и глухи:
Так Кассандру Бог карает
За ее грехи.
А тяжле есть ли грузы?
Лучше помолчим:
Кто измерил вес обузы
Раменам чужим?
15–16.11.1976
* * *
И останется Ленин до века великим,
Как великим до века остался Петр,
И ни пуля в затылок, ни вдовьи клики –
Вес не в счет, все не в счет, вес не в счет, вес не в счет,
Тихо в детских домах для врагов народа:
Пусть глумленье, пусть смерть рукотворных сирот –
Вес оплатится словом кимвальным «свобода»
И высоким забором: там кто-то жрет.
Все нас будут учить, как писать нам оды,
Как нам морду плевкам подставлять, что ни год,
Как нам классы травить, как травить народы
И не помнить, что есть человеческий род.
Все ль еще нам делить берега Иордана
И кому отдать захолустный Наблус?
Где приправлены нефтью, где солью раны,
И напрасно ли был распят Иисус?
Слышен глас пророков в бензиновом чаде,
Вымирает зверь и не дышит лес, –
Так задохнемся ж, люди, в собственном смраде –
И без нас у вселенной достанет чудес!
1978
* * *
На такой же больничной постели
Через десять лет, через год –
Может быть, через две недели
Смертный вздох мой выдохнет рот.
А помчат меня так же срочно
Под привычный сирены свист.
И повесят мне так же точно
В ноги температурный лист.
Не дадут мне дома возиться,
Книги милые перелистать.
Не дадут мне с мыслью проститься
И в больницу свезут помирать.
Не для дома больничные муки:
Чтобы память была легка.
Не сдавайся в нежные руки –
Равнодушная легче рука.
Смрад от тела, утка да судно,
Стыд и боль – ничем не помочь;
Долго, больно, стыдно и трудно
Мы из жизни уходим прочь.
* * *
В последний год,
Когда на Луне
Партбюро еще ни разу не собиралось,
И не открыли отдела кадров,
Черные тени ложились на снег
При неистраченной лунной погоде.
Все пока еще довольно недурно:
Еще на Луне не построены сортиры
И не разбросаны консервные банки.
В двадцать четвертом веке
Люди будут стоять на планете
Вплотную, как на площадке трамвая.
Природы не будет
И не будет любви.
Я – последний человек,
Потом уже роботы
С электрическими токами мозга.
Которыми управляют
Пошляки
С высшим монтёрно-политическим образованием.
Мир асфальтовый, шинно-бензинныи
Закрутился вкруг бензоколонки,
Мир удобный, бездумный и чинный
С океаном в мазутовой пленке,
Мир цифирный, единый, машинный
И, как детское горло, ломкий.
А я видел, самый последний.
То, чего не увидят потомки:
Где весною бродят олени
И цветы шелковисты и тонки –
Исчертили зимние тени
Синий снег, алмазный и звонкий.
* * *
I
Еще мы мальчиками были,
Еще нас лычки занимали,
Еще махорку не курили,
Еще ремнями щеголяли
И, выходя на пост дежурный,
На небо взор мы не кидали
И тучи – ясности лазурной
Еще мы не предпочитали.
Еще устам впервой проклятья,
Еще ушам ужасны стоны,
Еще не умирали братья,
Еще не изменяли жены,
В смешных шинелях, не по росту,
В раструбах кирзовых, шагами
Еще не мерили погостов,
Что карты числят городами,
Еще нам дым не застил неба
И запах не вставал в пустыне
От догорающего хлеба,
Незабываемый отныне,
Друзей мучительные тени
Еще никем не призывались –
Одни средь новых поколений
Мы только в тридцать лет остались.
Полвеком жизни мы не сыты,
На ласку, как на смерть влекомы,
Ласкают, чьи мужья убиты,
Ласкает горький хмель знакомый.
Нам полста лет не надоели –
Полтысячи нам будет мало!
А жизнь давно прошла – в шинели;
Паек получен. Ночь настала.
I I
Еще мы мальчиками были.
Еще нас лычки занимали.
Еще махорка не курили.
Еще как моль не умирали.
Но слухом чутким, духом чистым
Шаги судьбы нам слышны были,
И в сердце грозные горнисты
То замирали, то трубили.
Какой же ныне глухотою
Нам уши время заложило?
Над нашей каменной землею
Судьба лицо свое склонила,
Как в пленке из агар-агара
Все беспорядочно теснятся.
Недолго в тонкой пленке шара
Кишенье будет продолжаться.
А в сердце, мысли, ум и знанье
Ты детям передал напрасно:
Удел их – смертное страданье,
Одно лишь мужество прекрасно:
По Откровенью Иоанна,
Над нами ангел встал разящий,
И кровью станут океаны,
И сушу огнь пожрет палящий.
И средь дымящейся пустыни
Родится скудный род уродов –
Что нужно делать – делай ныне,
Наследник тысячи народов:
Когда замрет людей сознанье.
Их предназначенная мука,
Повсюду будет мирозданье
Чернеть без мысли и без звука.
* * *
Стало зло и добро – вес сказка.
Добродетели и порок.
Только есть, что рана и ласка
И безбожно короткий срок.
Может, жизнь прожита и недаром,
Может, сам не заметив меж дел,
От кого-то отвел я удары
И кого-то где-то согрел.
И когда я под влажною кожей
Стану куклою восковой,
На меня немного похожей,
Но не думающей, не живой, –
Если жизнь на что-то годится,
Если чем-то была хороша, –
Прежде чем совсем испариться.
Воспарит моя к Богу душа.
К судии, сотворенному нами,
Чтобы он меня похвалил.
А за тех, что ушиб я локтями,
По-отцовски меня простил.
* * *
Все, что было, мы знаем,
Да теперь все не так,
За ушедшим трамваем
Я бегу как дурак.
Тяжек воздух для старца,
Непрозрачна вода.
Никуда не податься –
Ни туда, ни сюда.
Я в ненужных остатках.
Как мой письменный стол.
В моих стоптанных тапках
Мои потомок ушел.
* * *
Острова есть над серым морем,
Черный лес, где ни троп, ни дому,
Где ушел неведомым створом
Чей-то след по безлюдью морскому.
Я срывал, опаленный югом,
Виноградные в дымке кисти,
Мне прибои за полярным кругом
Нес неведомой пальмы листья.
Пилось виски, гремели громы,
Загорались сполохов очи,
И по мне комендор незнакомый
Вел огонь ненастною ночью.
Я бродил по каменным тундрам,
Поднимался в волшебные замки,
Мелочь долларов лондонским утром
Наменявши в приличном банке.
Уходил за тибетским топазом –
Никому мой уход не в потерю:
Только Дэзи с завязанным глазом,
Топнув в палубу, скажет: верю!
1987
Е.Г. Эткинд О книге И.М. Дьяконова
«МОЛОДОСТЬ В ГИМНАСТЕРКЕ» МОЕГО СОВРЕМЕННИКА
Глава из книги ЕФИМА ЭТКИНДА «Барселонская проза» [сканирована по:]
.. Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб., 2001, с. 471–475.
Какие прошли надо мною
Великие полчища бурь!
Их тучи вставали стеною,
Недолгую жрали лазурь…
Эти стихи Игорь Михайлович Дьяконов написал в 1960 году; в сорок пять лет он уже подводил итоги своей бурной жизни. Стихи опубликованы приложением к его «Книге воспоминаний», доведенной до 1945 года; тогда ему едва исполнилось тридцать. Еще не было тех трех десятков книг по древней истории и афроазиатскимязыкам, которые снискали их автору мировую известность; еще не было замечательных поэтических переводов ассирийского эпоса о Гилъ-гамешеи библейских поэм – «Песни песней» царя Соломона и « Экклесиаста», которые позволили нам, русским, по-новому прочесть и клинопись, и Библию, и оценить неведомые прежде свойства русского свободного стиха; еще не было книги «Пути истории» – она появится полвека спустя, в 1994 году, и по-новому представит путь человечества – от питекантропа до подступов к XX веку («…здесь я предложил новую периодизацию исторического процесса, опирающуюся не только на изменения в характере производства и социальных отношений, но и на изменения в мотивации социальной деятельности – в области социальной психологии»).Вспоминая о военной юности много лет спустя, автор скажет: «Еще мы мальчиками были, . Еще нас лычки занимали, . Еще махорку не курили, . Еще ремнями щеголяли…» У последней строки был вариант: «Еще как моль не умирали». Еще все было впереди. Сегодня, в 1995 году, «Книга воспоминаний» – книга о детстве и молодости поколения, родившегося в годы Первой мировой войны, – вышла в свет, и читатель может вместе с автором узреть эти «великие полчища бурь» и подивиться томусколько испытаний выпало на долю поколения. 1915 год, когда родился И. М. Дьяконов, – удивительный в нашей культуре; вероятно, именно в этот год кончился Серебряный век. Тогда одновременно появились поэмы Блока «Соловьиный сад», Маяковского – «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», «Марбург» Пастернака, «Не жалею, не зову, не плачу» Есенина, «Бессонница.Гомер. Тугие паруса…» Мандельштама…
Игорь Дьяконов провел детство в Норвегии (его отец, Михаил Алексеевич, работал в торгпредстве), позднее жил и учился в Ленинграде, где один за другим обрушивались удары: голод и террор двадцатых годов, убийство Кирова и террор, снова террор конца тридцатых, война и трехлетняя блокада родного города. Снова, снова, снова – гибель близких, собратьев, учителей. Арест и расстрел отца. Гибель на фронте младшего брата. К «Воспоминаниям» приложены не только стихи – лирический дневник за полстолетия (1935–1987), – но и ошеломляющий даже многоопытных читателей «Синодик»: это, как пишет автор, «поминание тех, кто назван в моей книге, кого я знал лично или через друзей и которые умерли не своей смертью». В этот список входят ученые-востоковеды, писатели, поэты, переводчики (отец был крупным переводчиком – прежде всего с норвежского, – ему мы обязаны, например, романом Сигрид Унсет«Кристин, дочь Лавранса»), студенты, аспиранты, профессора, учителя, юристы.Из них 86 умерли в лагерях или расстреляны («погибли от геноцида»), 30 – «были репрессированы, но выжили», 28 – «погибли от голода в блокаду», 12 – «погибли на фронте». Более ста пятидесяти трагических смертей – в жизни тридцатилетнего молодого человека, начинавшего научный и творческий путь.
И.М. Дьяконов постоянно напоминает себе и нам, что ему – лично ему! – очень везло: снаряды и бомбы ложились вокруг; пули пролетали мимо; в НКВД-КГБ допрашивали, но не сажали. Замечу в скобках, что и мне, автору настоящих строк, тоже фантастически повезло: по удивительной случайности я не попал в «Синодик», а ведь мог бы – в любой из его четырех разделов. Я был из тех, о ком в цитированных стихах сказано: «Как много со мною стояло!..» Вот эти строки:
Земля под ногами дрожала,
Всё ближе ложился разрыв…
Как много со мною стояло!
Как много! А я еще жив…
Я действительно стоял рядом – и когда арестовали в 1938 году Михаила Алексеевича Дьяконова(его тогда же расстреляли как шпиона…Венесуэлы; формула, разумеется, была: «Десять лет безправа переписки», жена и ждала его все эти десять лет). И когда шла война – мы были вместе на Карельском фронте («Скудный север, царство мрака, . Как болезнь в моем мозгу; . Только рыжего барака . Я покинуть не могу…»). И после войны, в годынового – какогопо счету? – сталинского истребления интеллигенции, и в полные надежд годы короткой оттепели… На двадцать лет нас разлучили, изгнав меня из страны в 1974 году, но вот я вернулся, и мы снова вместе, и теперь вспоминаем Роберта Бернса, переведенного (может быть, не без особого умысла) Маршаком:
Джон Андерсон, мой старый друг,
Мы шли с тобою в гору,
И столько радости вокруг
Мы видели в ту пору.
Теперь мы под гору бредем,
Не разнимая рук,
И в землю ляжем мы вдвоем,
Джон Андерсон, мой друг!
Не могу не написать об этой книге, посвященной нашей общей жизни. Но имею ли я право? Не слишком ли близокк автору, не слишком ли пристрастен? Ведь не только шли мы в гору и под гору, «не разнимая рук», но и жизни наши похожи. (Только ли наши две?) Его отца расстреляли в 1938 году, моего чуть раньше арестовали, выслали, он умер от голода в блокаду, в 1942-м. Его два брата погибли: младший на войне, старший вскоре после нее; мои два брата умерли в семидесятых годах, оба – вследствие травли, которой подвергся я и рикошетом они. Еще одно (второстепенное) сходство: и он, и я – члены нескольких западных академий; родина предпочитала нас игнорировать. Я бесконечно далек от мысли сравнивать себя как ученого с И.М. Дьяконовым, но близость наших биографий – факт. И вот еще что важно – об этом необходимо сказать здесь и сейчас.
Многим до сих пор кажется, что наша политическая эмиграция была единой, чуть ли не монолитной. А ведь ее разрывали противоречия. Одно из них касалось роли интеллигенции в СССР. Наши оппоненты считали (и считают до сих пор – об этом можно прочесть в газете «Русская мысль», например), что в советской России были палачи и жертвы; «среднего класса» быть не могло: интеллигенция либо продавалась коммунистам, либо умирала в тюрьмах и лагерях. Мы, сторонники другой точки зрения, знали, что это ошибка или ложь: русская интеллигенция продолжала исполнять свой долг, даже не вступая в политическую войну с режимом, используя легальные возможности. Режим, расправлявшийся со многими, принужден был ее терпеть. Для меня (не только для меня!) И.М. Дьяконов был наивысшим образцом такой русской интеллигенции, которая ухитрялась сохранять человеческое достоинство и независимость (да-да, независимость) мысли, – всемогущая пропаганда не могла поколебать ее чувства справедливости, ее терпимости и глубоко укорененного демократизма, даже ее наследственной приверженности интернационализму и социалистическим идеям.
В «Книге воспоминаний» есть глава «О времени», открывающая вторую часть – «Молодость в гимнастерке». Эта глава – попытка «сказать о том, что, собственно, мы думали и что знали перед началом войны» (с. 482). Мне хочется, чтобы все – все без исключения – люди сменяющих нас поколений прочитали эту честную, беспощадную к себе и своим современникам исповедь: свидетельство ученого, ветерана войны, мыслителя – рыцаря культуры. Жертвы режима, который остался патриотом страны, каков бы ни был ее строй. В центре эпохи была идея мировой революции: «…никто не хотел стоять на пути у победоносной мировой революции; и так как предполагалось, что эта революция несет свет народу, то интеллигенции казалось, что, при всех оговорках, ее место с революцией, а не против нее» (486). «Всемирный характер происходившей революции снимал для нас все национальные вопросы» (487). Дьяконов рассматривает отношение его современников к нэпу, коллективизации, абсурдному массовому террору 20-х и 30-х годов – и, при всем кошмаре этих лет, он утверждает: «Сила убежденности в необходимости и неизбежности социализма была такова, что даже ужасные 1937 и 1938 годы не могли уничтожить ее. Конечно, я – и, думаю, мои друзья – считали, что социализм такими методами строить нельзя, но что его все-таки надо строить – сомнений не было» (490). Интересны рассуждения о страхе: «… не страх, а непонимание происходящего удерживало от осуждения того, что нам называли социализмом. […] Никому из нас, конечно, никогда не приходило в голову, что в этой войне можно стать на сторону врага. Переосмысление нашего собственного террора шло негласно и понемногу, а что немецкий фашизм есть зло, не подлежало никакому сомнению. И что свою страну надо будет защищать, тоже было самоочевидно, что бы в ней ни творилось» (492).
Что бы в ней ни творилось…Игорь Дьяконов и защищал страну, не щадя себя, но и не забывая о гибели своего отца, «шпиона Венесуэлы», и многих других – например, моего тестя Ф.А. Зворыкина, такого же «шпиона». Идея этики всегда была для него центральной. Он многократно по-разному формулирует ее в разных местах книги. Недаром талантливый молодой кинорежиссер Алексей Янковский посвятил своему отцу документальный фильм и назвал его « Киркенесскаяэтика».
Киркенес– портовый городок в Норвегии, близ российской границы. Капитан Дьяконов попал туда в конце войны, с наступающими советскими войсками. Об этом эпизоде он рассказывает довольно обстоятельно, это отдельный «роман в романе» – «Книге воспоминаний». Обычным для него ироническим слогом повествует он о себе, глубоко штатском молодом ученом, принужденном играть роль военного коменданта только что освобожденного города, «…меня посадили в брюхо самолета – в бомбовый люк. Самолет летел без бомб, на какое-то другое задание. Я шутил сам с собой: а что если пилот по рассеянности нажмет кнопку, бомбовый люк откроется, и я полечу на немцев вместо бомбы? Это я в первый раз в жизни летел в самолете» (648). В Киркенесевсе население пряталось под землей. Знание норвежского языка и обычаев страны, в которой прошло его детство, а также знание Советской Армии, нравов ее бойцов и генералов, ее комиссаров и особистовпомогли И.М. Дьяконовустать умиротворителем Киркенеса, спасителем его населения, чудом избежавшего сначала немецкого динамита, потом российских насильников. Капитан Дьяконов стал в Норвегии легендой. Недавно он был гостем Киркенеса– по случаю пятидесятилетия освобождения города. О том, как там принимали героя войны, прежнего капитана Дьяконова, я знаю не из его мемуаров, а из бесед с норвежскими филологами и из норвежской прессы. Почему российские газеты молчали об этом? Ведь это наша гордость. Наша национальная честь.
Впрочем, удивляться не стоит. И.М. Дьяконов, крупнейший историк и лингвист современного мира, не удостоился избрания в Российскую Академию наук (как и другой блестящий филолог, Вяч. Вс . Иванов).А книга его воспоминаний, важнейшая для нашей эпохи, долго не могла найти себе издателя. Наконец, слава Богу, нашла: «Европейский дом» затеял серию «Дневники и воспоминания петербургских ученых». Спасибо «Европейскому дому»; наша благодарность была бы еще более сердечной, если бы издательство позаботилось о редактировании рукописи, устранив досадные повторения (автор часто таких огрехов не видит) и ошибки в цитатах (например, на могиле Грибоедованаписано не «Имя твое…», а «Ум и дела твои бессмертны…»). Книга издана ничтожным тиражом – 700 экземпляров. Будем надеяться, что для второго издания «Европейский дом» не поскупится на редактора.
«Книга воспоминаний» И.М. Дьяконовасегодня особенно важна. Ее написал ученый, ищущий закономерности исторического процесса и сумевший понять собственную жизнь с точки зрения этих закономерностей. Ее написал поэт, осмысляющий те же события иначе, по законам искусства. Ее написал романист, сумевший отойти от самого себя и увидеть себя со стороны – молодого, наивного, постепенно зреющего человека, увидеть изменение, развитие, совершенствование собственной личности и множества других – своих современников. Хочу закончить фразой, обобщающей мировосприятие нынешнегоИ.М. Дьяконова: «На место Бога, – пишет он, – я оставлю врожденную каждому человеку совесть. Это тоже биология: вид, где есть совестливые, – выживает; вид, где каждый друг другу ненавистник и враг, – непременно погибнет» (743). Не знаю, как с точки зрения естественных наук, – может быть, это фантастическая идея. Но по-человечески это верно: хочется, чтобы так было.