Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 70 страниц)

Я говорю:

– Павел Григорьевич, ведь все норвежцы знают, что им не разрешен вход в комендатуру дальше приемной. Если My – разведчик, то он конечно, заподозрит нас…

– Это приказ. Выполняйте. Мой адъютант выдаст вам бутылку водки.

Я не мог принимать майора My на своих нарах, и мне отвели комнату почему-то отсутствовавшего Ефимова, дали бутылку водки, краюху хлеба и два стакана. Кроме того, некоторое время тому назад мне Лукин-Григэ вручил для поощрения большую банку патоки. Я ее тоже притащил.

Вышел на улицу – небо было ясно, стоял морозец и падал легкий снег. Не успел я далеко отойти – смотрю, навстречу идет майор My. Я поздоровался с ним и говорю:

– Что же вы когда-нибудь не зайдете ко мне пропустить стаканчик?

– Я с удовольствием. Когда?

– Да хоть сейчас.

Я провел его в комнату, где было заготовлено пиршество, разлил водку по стаканам. My потер руки с мороза и взял стакан.

– Скол!

– Скол! – Мы хлопнули.

– Хорошо с морозу, – говорит My. – А вы знаете, я ведь был английским шпионом.

Ошарашенный, я был уже готов убрать бутылку со стола за дальнейшей ее ненадобностью, но решил послушать подробности. My рассказал, что он был в 1940 г. заброшен в тыл немецкой армии в Финляндию и узнал точный срок нападения Германии на СССР: 22 июня 1941 года, о чем он немедленно и сообщил в свой центр; а вызванный вскоре обратно в Англию, лично убедился в том, что его сообщение было передано в Москву.

Увы, таких сообщений приходило немало не от одного только Зорге.

К тому времени норвежские отряды уже некоторое время продвигались по выжженной земле за Таной. Начались операции по захвату немецких маяков и базы на о. Сёрёйа, обслуживавших немецкие подводные лодки, которые продолжали активно действовать в Баренцевом море. Последнее письмо Полякова укрепило Даля в решении перенести свой штаб и миссию в городок Кэутокейно в глубине Западного Финнмарка. Дел там хватало, там еще не было норвежской власти. Переезд состоялся уже после 9 мая. В Кэутокейно не было шоссейной дороги, туда не было телеграфной линии (хотя норвежцы позже наладили телефон), и связь была только по радио – и притом не с Поляковым. В Сёр-Варангере была оставлена только норвежская комендатура в Киркенесе во главе с капитаном Карлсеном, полиция и врачи.

Кроме Володарского, в составе миссии Даля был еще один военно-морской врач, Квиттинген – умный и решительный человек, ветеран борьбы с фашизмом: он был врачом негуса Хайле Селассие во время войны в Эфиопии (Абиссинии) с итальянскими фашистскими войсками, ушел из страны вместе с негусом и последней абиссинской частью. По его словам, он содействовал ускорению высадки союзных войск в Нормандии таким образом: среди моряков, которые должны были обеспечивать высадку, был высок процент больных сифилисом. Он же предложил их лечение сухой баней: в ней температура воздуха нагонялась до 50–6 °C° и больше, и бледная спирохета дохла. Правда, он признавал, что при этом методе лечения были смертельные случаи, но ввиду срочности военной задачи надо было идти на такой риск. Этот врач и его два товарища – курсанты-медики – решили создать в Киркенесе больницу – маленькая больничка Володарского, как сказано, могла фактически служить лишь как амбулатория, а в округе теперь стало отмечаться немало серьезных заболеваний.

Больницу решено было оборудовать в бывшей школе. Я уже рассказывал, что ее здание было подорвано торпедой, но почему-то пострадал только первый этаж; если подвести под здание бетонные подпорки, оно годилось к использованию. Обратились к фирме «Сюдварангер» – у них был и цемент, и рабочие, но заведовавший руинами завода инженер отказал в какой-либо помощи. Врачи тогда тем не менее где-то сами раздобыли цемент, им согласился помогать один старый рабочий, и к концу апреля они привели здание в пригодное состояние. На верхнем этаже разместилось жилое помещение и приемный покой.

За нашими повседневными делами было легко забыть, что идет война. Но вот вслед за одним из норвежских ботов и очередным «Либерти», прибывшим в порт Киркенес, во фьорд ворвалась немецкая подводная лодка и выпустила торпеду – промахнулась по обоим судам, но разнесла вдребезги старый причал, а во всем городе повылетали сохранившиеся или восстановленные стекла. – Ей не удалось, однако, уйти обратно в Баренцево море – у выхода из фьорда она была потоплена нашими катерами.

Около этого времени до нас дошло известие о потоплении подводной лодкой – по-видимому, той же самой – большого гражданского транспортного судна между полуостровом Варангер и полуостровом Рыбачий – в двух шагах от Кольской губы [357]357
  Как выяснилось в 1990 г., это ошибка: наши потопили какую-то другую подводную лодку. А командир той, что палила по причалу, выпустил в 80-х гг. свои мемуары, где утверждал, что потопил оба судна. Капитан бота не поленился найти его в Германии, чтобы объяснить ему его ошибку.


[Закрыть]. Никто не спасся. Война еще продолжалась.

Как-то раз в Киркенес приехал сам генерал Щербаков. Это было еще до отъезда Даля в Кэутокейно; Лукин-Григэ пригласил его (и, конечно, меня) и устроил неплохой выпивон для двух начальников. Щербаков, который, как я не раз видел во время наездов Даля в Луостари, легко выносил алкоголь в значительных количествах, тут вдруг – без нужной закуси, что ли – перепился, да и Даль заложил основательно. Я сидел с ними и упорно, по приказу, переводил их разговор.

Щербаков:Ты консерватор, я коммунист – почему ты считаешь, что я плохой человек?

Даль:Я не считаю Вас плохим человеком, но наши взгляды различаются.

Щербаков:Ты консерватор, я коммунист – почему ты считаешь меня плохим человеком?

И так ad infinitum.

Это не в упрек генералу – он был умница.

В этот приезд Щербаков увидал меня в солдатской шинели и гимнастерке и приказал мне завести офицерский китель и офицерскую шинель. Куда-то я ездил за ними. И ездил, как всегда, на нашу территорию, при моем проклятущем пистолете. На обратном пути наткнулся на контрольный пост, где отбирали трофейное оружие. Напрасно я пытался доказать, что мой браунинг – не трофейный, а внесен в мой документ – отобрали. Должен сказать, что я вздохнул с облегчением.

Однако ненадолго. В следующую поездку в Луостари меня задержали за то, что я без оружия. Пришлось ехать куда-то к черту на рога – на склад трофейного оружия – и они-таки нашли мой браунинг и вручили его мне обратно. Но я сделал его безопасным – вынул из него обойму. Так и сдал при демобилизации, без обоймы.

Хотя часть моей работы с меня сняла норвежская полиция, но и сейчас, в апреле и мае, то и дело приходил ко мне наш дневальный в лягушачьей форме и говорил:

– Товарищ капитан, там норвеги пришли.

Однажды пришла дама с молоденькой, чрезвычайно некрасивой дочкой и требует приема у коменданта. Я говорю:

– Комендант занят, он не может вас принять, изложите, пожалуйста, ваше дело мне.

– Нет, у меня дело очень важное, я могу говорить только с комендантом.

– Госпожа, – говорю я, – комендант не понимает по-норвежски, и вам придется с ним говорить только через меня же.

– Да? Ну хорошо… Дело в том, что моя дочка выходит замуж.

– Поздравляю, – сказал я. – А кто же жених?

– Русский офицер. Я хотела бы получить от коменданта его характеристику – могу ли я доверить ему свою дочь?

Хотя еще не было вскоре последовавшего официального запрета браков (и связей) наших военнослужащих с иностранками, все равно этот случай был ЧП.

– Русский офицер? Позвольте узнать его звание и фамилию. – Звания мы не знаем. Карин, как зовут твоего молодого человека?

– В-вася… – робко произносит дочка.

Вопрос был ясен. Всякий солдат был Васей, если он не хотел, чтобы его отождествили. А взгляд на «невесту» ясно дал мне понять, что дело было темной ночью.

– Вася? – сказал я. – Я его знаю, и ни в коем случае не рекомендую доверять ему вашу дочь.

– Вы уверены?

– Совершенно.

У бедной «невесты» на лице изобразилось горе, и с упавшим лицом она удалилась вместе с мамой.

Ничего другого сказать им было, конечно, нельзя.

Другой раз меня вызвал «норвег» по какому-то довольно маловажному делу, но когда я вышел, он на меня не взглянул и стоял, уставившись в стенку.

– В чем дело? – спросил я.

– Вот об эту стенку меня били головой, когда здесь помещалось гестапо.

Так я узнал о предыдущей аватаре нашей комендатуры и о происхождении моих нар.

Меня часто спрашивали знакомые, слышавшие о том, что я во время войны работал в комендатуре, часто ли происходили изнасилования, бич наших начальников и комендантов в других оккупированных областях, особенно в Восточной Пруссии. Нет, в Норвегии этого не было. Кроме дела с «Васей», которое к изнасилованиям не отнесешь, мне был известен один единственный случай. Он произошел весной под Нейденом, стал известен норвежской полиции, и о нем довел до нашего сведения Анденес. Наши начальники не хотели заводить дела, но Лукин-Григэ настоял; в Нейдене произошел открытый судебный процесс, и виновник был присужден к 10 годам. Однако где-то в июле норвежцы рассказали нам, что осужденного солдата опять видели около Нейдена. Мы с Лукиным сказали, что этого не может быть и что норвежцы обознались. На самом же деле так и было: солдату автоматически заменили 10 лет заключения на 6 недель штрафбата, только боев у нас не было, так что он благополучно вернулся в свою часть.

Никак не вписывается в мои воспоминания эпизод с моим полетом в штаб Северного флота – зачем я туда летал? Может быть, по просьбе норвежского морского начальника? И когда именно? Мне смутно помнится, что это было в апреле – было еще очень холодно – но, может быть, и позже.

В порту Киркенеса приземлилась летающая лодка «Каталина». Это был довольно большой по тем временам самолет, с лодочным фюзеляжем и приподнятой над ним плоскостью крыльев и двумя моторами; он мог садиться только на воду и взлетал тоже с воды. Меня подвезли к нему на лодочке; дверца была только в кабину пилота, а в фюзеляж надо было пробираться через отверстие для пулемета, проделанное в плексигласовом шаре в борту фюзеляжа.

«Каталина» отнесла меня в Полярное.

Опять не помню, кто принимал меня в Полярном и почему, только помню, что принимали хорошо и даже пригласили в кают-компанию какой-то подводной лодки. Обедал я в столовой с И.Л.Фейнбергом. Обратно я добирался в Лиинахамари мимо Рыбачьего полуострова на «охотнике (за подводными лодками)» – это довольно большой вооруженный зенитками и глубинными бомбами катер. На палубе мне стоять не разрешили (да и дул режущий холодный ветер) – и я провел все время лежа на металлических нарах, прижатых к железному же борту, за которым слишком хорошо ощущалась ледяная океанская вода. Из 'Лиинахамари я возвратился в Киркенес опять же на «Каталине».

В первых числах мая в порт Киркенеса пришел очередной корабль «Либерти». Его капитан не только посетил наших коменданта и старшего морского начальника, но и пригласил их (и, конечно, меня) в гости на свой корабль. В капитанской каюте нас неожиданно ожидало пиршество, которого наши офицеры не видывали в жизни: неслыханная ветчина, обед, как в лучшем американском ресторане, отбивные котлеты, упоительное сладкое с нежным кремом – и невиданные напитки: джин с лимоном, великолепное виски с содой, шампанское. Оба моих начальника до такой степени другощались, что заснули в своих мягких креслах.

Тогда у меня завязался дружеский разговор с капитаном, который был норвежцем из Осло.

– Откуда ты так хорошо говоришь на говоре Осло?

– Я прожил там пять лет и учился в школе.

– Да? Ну а кого ты знаешь в Осло?

– Что за странный вопрос? Десятки, может быть, сотни людей – да и Осло большой город – какой шанс, что у нас есть общие знакомые?

– Ну, назови хоть одно имя.

– Пожалуйста. Герд Стриндберг. Я был в нее влюблен. – Стриндберг? На Нубельсгате?

– Ну да.

– А я был женихом ее сестры Хишти. К сожалению, дело не сладилось. Так ты, вроде, мой зять?

– Вроде, – сказал я и спросил его, что он знает о судьбе Стриндбергов. Он сказал, что до войны было все в порядке, а с начала войны он сведений не имеет: все норвежские капитаны со дня вторжения немцев в Норвегию увели свои суда в союзные порты.

– И, – прибавил он, – надо сказать, что союзники посылали их на самые опасные задания, так что норвежского торгового флота фактически и не осталось.

VI

В первых числах мая из Луостари пришел приказ отобрать у норвежского населения все радиоприемники. Это была нелепость – немцы уже раз их отбирали, и они остались только у тех, кто подпольно слушал Лондон и Москву. Зачем это было нужно – я скоро понял: когда норвежцы притащили в комендатуру свои приемники, я обнаружил в комнате рядом с кабинетом коменданта целую группу наших старших офицеров – явно близился конец войны, и каждому хотелось самому об этом услышать. Но увы – все приемники, кроме одного, оказались неисправными, а исправный взял себе Лукин-Григэ.

7 мая я сидел рядом с кабинетом коменданта и крутил приемник. Вдруг слышу громкий голос:

– Говорит граф Швсрин фон Крозигк…

После гибели Гитлера (еще достоверно не известной, но предполагавшейся) и бегства Риббентропа в неизвестном направлении граф Швсрин фон Крозигк был и министром иностранных дел и заместителем при адмирале Дсницс, главе временного немецкого правительства в Киле. Сейчас он возвещал о том, что немецкое правительство приняло требование о безусловной капитуляции и отдало приказ всем войскам прекратить сопротивление.

Я сейчас же сказал об этом Лукину-Григэ, Ефимову, Грицанснко и другим нашим лейтенантам и солдатам – и стало «беспощадно ясно», что надо выпить, и основательно. К сожалению, во всем здании комендатуры не было ни капли спиртного.

8 надежде уж не знаю на что я вышел на улицу. Вижу: навстречу идет наш милый шифровальщик и держит одну руку другой.

– Что случилось?

– Сильно порезался, бинта нет.

Я сразу сообразил, что надо его вести в новую норвежскую больницу (в бывшей школе): уж там-то есть спирт!

Пошли мы с ним туда, поднялись наверх; я говорю доктору и подмигиваю, как могу: вот, порезал человек руку, спиртом бы промыть хорошо. А он говорит: не надо никакого спирта, надо только перевязать, это ты и сам бы мог.

Перевязали с'му руку, и мы в полном расстройстве чувств выходим на лестницу. Смотрим – навстречу поднимается капитан с «Либерти», а у него бутылки и в карманах куртки, и в карманах брюк.

– Зять? Куда это ты? Ты что, не знаешь, что произошло? Это же обмыть нужно.

Вернулись мы к морякам-медикам, и тут началась могучая попойка. В середине ее мой тихий шифровальщик взбунтовался: указывает на черный форменный галстук доктора и кричит:

– Почему черное? Это оскорбление! – Я перевел. – Тот подошел к своему рундучку и вынул из него ярко-красный галстук, и тут же повязал его.

Длилось это долго, но не дотемна. Я почувствовал, что нашим хозяевам приятно побыть и одним, и ушел, уведя с собой шифровальщика. По дороге мне встретился капитан Карлсен:

– А, Дьяконов! Хорошо, что я тебя встретил, вот тут такое дело… – Потом взглянул мне в лицо и сказал:

– Подождет это дело!

Я вернулся в комендатуру и завалился спать на своих нарах.

Как известно, 8 мая День Победы справляли наши союзники, но на советско-германском фронте еще продолжались бои в Праге, где генерал Шёрнср, когда-то командующий немецкими войсками в Финляндии и Норвегии, еще продолжал сопротивление, а сломить его помогали нашим войскам еще и власовцы, перешедшие в тот миг на нашу сторону (что, впрочем, им не помогло). Но, не справляя еще официально Дня Победы, не могли же мы не справить сто с союзниками по приглашению капитана «Либерти»? На этот раз я упился тоже и ничего не помню, кроме того, что давал салют цветными трассирующими крупнокалиберными пулями из корабельного «Эрликона» [358]358
  В моих затуманенных мозгах это было зенитное орудие; сейчас и доступных мне справочных изданиях я не мог ycтaнoвить, что это было такое; скорее всего, сдвоенный тяжелый зенитный пулемёт калибра миллиметров 16 или больше.


[Закрыть].

На 9 мая было назначено совещание Даля и некоторых членов его миссии с командующим армией генералом Щербаковым. Совещание предполагалось по текущим деловым вопросам, но оно совпало с нашим Днем Победы. Утром Даль с сопровождающими его лицами явился к нам в комендатуру явно не вполне трезвый, но не мог отказаться от того, чтобы выпить с Лукиным-Григэ за Победу. Я, ожидая нелегкий день, благословил предусмотрительность моего полковника, благодаря которой в моей рюмке была вода. Тем более, что тост тут был не один. Наконец, Даль, ссылаясь на то, что сто в Луостари ждет генерал, оторвался от гостеприимства Лукина-Григэ, и мы все погрузились в два «козлика» – уж не знаю, обзавелся ли к этому времени Даль своими или они были из нашей дивизии – и помчались по горным дорогам к штабу армии. Я ехал на задней машине, и несколько раз видел, как Даль пытался вывалиться из своего «виллиса», а когда мы наконец доехали до землянки Щербакова, то норвежский командующий поскользнулся в луже и упал перед порогом. Это не помешало ему на совещании (как это и обычно бывало) добиться от Щербакова всего, что ему требовалось от него; только иногда, сказав фразу и дав мне перевести её, он снова и снова повторял её же. Рядом со Щербаковым сидел Поляков, записывал что-то в блокнот, а рядом с Поляковым сидел Липпс. По другую сторону стола сидели я и генерал Сергеев; другие офицеры сидели у стен.

Когда заседание было закончено, Щербаков пригласил ьсех поужинать. За большим столом (покрытым широкой белой скатертью, но явно составленным из нескольких столов поменьше) уселись человек двадцать-двадцать пять и трое-четверо норвежских офицеров.

Вспоминаю этот ужин как одну из самых трудных моих работ. Были тосты «за Победу», «за Сталина», «за СССР», «за Норвегию», «за Черчилля» (Рузвельт незадолго перед этим умер), «за короля Хокона», «за Даля», «за Щербакова» – это уже восемь тостов, и все лишь стоя и по русскому обычаю: «пей до дна» – для переводчика не делалось исключения. Затем, начался общий разговор за столом и дополнительные стаканы уже без тостов.

Разговоры были исключительно международные (свои со своими могли разговаривать и в другое время) – а следовательно, исключительно через меня. Я был в таком страшном напряжении, что… не пьянел.

Когда встали после ужина, выяснилось, что Даль стоять на ногах не может. По строго выработанному порядку этих совещаний, норвежцам разрешалось доезжать только до порога землянки Щербакова и полагалось уезжать по окончании совещания. Но сейчас это было явно невозможно. Даля и еще кого-то, кто был с ним (начальника штаба, наверное) устроили спать где-то тут же в бараке командующего. Но Липпе был как стеклышко и заявил, что спать не пойдет. А за стенами штабного барака начинался праздник Победы – довольно большое пространство командного пункта армии наполнилось гуляющими офицерами и солдатами; звучали нестройные песни, виднелись вспышки ракет, слышались пистолетные и автоматные салюты. Липпе заявил, что он тоже хочет выйти гулять. Тут меня подозвал Поляков и строго приказал следить, чтобы Липпе не выходил за пределы здания и, если нужно, сидеть здесь с ним всю ночь. (Надо сказать, что, поскольку Липпе был начальником норвежской контрразведки, то он был под особым подозрением наших начальствующих лиц – даже несмотря на то, что незадолго до того о нем была запрошена Москва, подтвердившая, что Юст фон дер Липпе – второй секретарь ЦК норвежской компартии).

Я был поставлен в нелегкое положение. Подошел к Липпе и говорю ему:

– Ну куда ты пойдешь? Что там для тебя интересного? Давай лучше посидим, поболтаем. Вот тут есть свободная комнатка, – и завел его туда.

– Ох, уж этот мне полковник внутренних войск Поляков, начальник развсдотдсла 14-й отдельной армии, – сказал Липпе, усаживаясь за стол.

Я знал, что номер армии, которой они подчинены, был засекречен от норвежских офицеров, но не стал темнить и спросил его?

– Откуда ты это знаешь?

– Он же держит у меня под носом блокнот с печатным заголовком и номером его армии, – сказал Липпе. – А что он полковник войск НКВД, эго видно по его зеленой фуражке.

Затем всю ночь он рассказывал мне о себе, переходя то на русский, то на норвежский язык; как он был представителем норвежской компартии в Коминтерне в 1930-с годы и работал несколько лет в Москве под руководством Д.З.Мануильского, и что может рассказать мне много больше того, что он мог бы узнать в толпе празднующих красноармейцев.

Мы так и не спали в ту ночь, а рано утром мы поехали обратно в Киркснсс.

8 мая союзники высадились в Осло. Квислинг был арестован, и норвежское правительство вернулось в столицу.

Уже в мае или июне Даль известил нас, что Киркснсс должен посетить кронпринц Улав, сын норвежского короля Хокона VII и главнокомандующий норвежскими вооруженными силами. Кажется, он прибыл на военной летающей лодке – во всяком случае, мы встречали его в порту. Щербаков отрядил в Киркснсс группу собою наиболее видных солдат, отбиравшихся для Парада Победы в Москве. Они стояли через равные промежутки вдоль улиц от причала до здания ранее нашего старшего морского начальника, а ныне норвежского морского начальника. Для приема был привезен из

Мурманска интуристский шеф-повар, лакеи и самые неслыханные деликатесы из интуристских запасов – стерляди, черная икра, шампанское – и, конечно, водка quantum satis. У норвежцев с обеспечением дело обстояло гораздо хуже – в частности, никакого алкоголя не было. Я не помню, по какому уж делу я зашел в это время к зубному врачу Ссликувитсу (он же Зсликович) и включился в бурное обсуждение приема кронпринца. Разговор был не совсем пустой: Зеликович уверял меня и нескольких норвежских офицеров, обретавшихся у него, что он знает рецепт изготовления ликера из денатурата, совершенно безопасный (я несколько сомневался, потому что осенью у нас погиб целый штаб полка, которому полевой врач разрешил пить спирт из найденного бочонка, – но оказалось, что это не спирт, а антифриз). Тем не менее, охваченный общим энтузиазмом моих коллег, я решил попробовать знаменитый ликер – и присоединился к мнению норвежцев, что напиток прекрасен, но для кронпринца все-таки не годится. Поэтому Даль запросил у Щербакова 12 бутылок водки, которая и была ему доставлена из того же «Интуриста».

Кронпринц прибыл с небольшой свитой, пошел сначала к норвежцам, потом к нам. За столом сидел весь штаб 14-й армии, комендатура – и я, грешный, по правую руку от кронпринца. Начались обильные тосты «за Победу», «за Сталина», «за короля» – но очень скоро кронпринц сказал:

– Говорят, что точность – вежливость королей; я должен поблагодарить моих гостеприимных хозяев – через час меня ждут в Вадсё. – Встал и проследовал между нашими воинами, бравшими «на караул», к шлюпке и к «летающей лодке». Вместе со Щербаковым и Лукиным-Григэ я провожал кронпринца до причала, по ходу отвечая на его вопросы.

Повернув назад от причала, я услышал громовое «ура»: это полковник, заместитель начальника штаба по тылу, кликнул бойцов почетного караула в банкетный зал и отдал им на поток и разграбление осетрину, икру и прочее. Когда я вернулся из порта, столы были очищены, а в углу стоял с убитым видом представитель «Интуриста», рассчитывавший, несомненно, на большие доходы.

Любопытно, когда мой послевоенный норвежский приятель в 80-х годах в разговоре тогда уже с королем Улавом V по одному международному делу сослался на мое мнение и назвал мою фамилию – оказалось, что король помнит и мою фамилию, и меня самого.

Для Даля этот визит кончился неприятностью. «Интурист» представил ему счет на водку из расчета 1000 р. за бутылку (это была действительная цена водки на черном рынке в тогдашнем тылу) и по официальному валютному курсу. Десяти тысяч долларов у Даля не было, но после этого в течение нескольких недель в порт Киркенсса шли рыбачьи боты, полные красной рыбой, в оплату за 12 бутылок водки.

Война кончилась, но служба моя в комендатуре не кончилась. Я еще не знал тогда, что по моей военно-учетной специальности надо служить до 1948 года, и, как и все, ждал скорой демобилизации.

Я все еще выдавал пропуска на хождение по занятой войсками территории, хотя и реже, потому что у всех пропуска уже были – разве что кто-нибудь потерял. Давно уже реже стали жалобы на похищение сена или еще чего-нибудь в этом роде.

Уже перед самым концом войны в 14-ю армию неизвестно зачем прислали пополнение из бывших уголовников. Число ЧП, естественно, возросло, но с ними в основном справлялась норвежская полиция, связывавшаяся непосредственно с местными командирами частей. Кроме того, и само местное население обратило внимание на изменившуюся ситуацию и, чуть ли не впервые в своей истории, норвежцы завели замки на дверях.

Не то чтобы в Норвегии вообще не бывало случаев воровства и грабежей – они были, но очень редко; однако даже вещь, случайно подобранную на улице, норвежец нормально относит в полицию. Теперь же, полиция полицией, а мои выходы на место происшествия опять умножились.

Наиболее неприятной была история с часовой мастерской. Часовщик решил в связи с окончанием войны снова открыть свое дело – тем более что за истекший год часы чинить было некому, да и много часов перешло в собственность наших солдат. Дом часовщика был, конечно, на строгом запоре. Тем не менее замок был сломан, и вынесли все часы, какие были. Дело расследовал Андснсс вместе с полицией – на влажной земле были следы по меньшей мере двух пар сапог, легко отождествлявшихся как наши форменные кирзовые. Расследовали норвежцы это дело что-то долго, и бумага поступила ко мне только в конце лета или начале осени. Мне пришлось докладывать коменданту. Он велел мне оставить документы ему.

В мае или начале июня наш старший морской начальник заходил к коменданту, чтобы обсудить вопрос о переброске в Киркенсс наших военных кораблей – не отдавать же такую великолепную морскую гавань норвежцам! Надо сказать, что такие настроения были и у командиров сухопутных частей, и они поддерживались тем, что война кончилась, а приказа нашим войскам выйти с норвежской территории не было и не было. Кое-где начали строить долговременные казармы. Это участило тревожные визиты норвежцев ко мне. Я утешал их тем, что воинская часть не может находиться в бсздсльи – если она не воюет, она строится. Но тревога среди населения росла,

Вопрос с нашим старшим морским начальником вскоре решили, хотя и не самым лучшим образом. Он был отозван из Киркснсса. Прореагировал на это он тем, что подогнал к своей резиденции несколько грузовиков с моряками и погрузил на нес всю мебель своего хозяина – в его присутствии. И вывез. Тот даже не пошел жаловаться.

В связи с окончанием войны наши начали организовывать «границу на замке». Между тем, между Норвегией и Финляндией размеченной границы никогда не было, и многие норвежцы, жившие к востоку от Патсойоки, пасли своих оставшихся коров на территории Псчснгской области. Таких коров наши, конечно, конфисковали, и ко мне опять потянулись жалобшики. Трудность была и с Борисом и Глебом, оставшимся по норвежскую сторону Патсойоки. Его оставили на «замкнутой» границе.

Впрочем, первое дело, связанное с нарушением нашей границы, было у меня еще до 9 мая.

Вызывает меня дневальный в приемную:

– Товарищ капитан, Вас там наш офицер просит.

Выхожу. В чем дело?

Это был командир нашего строительного батальона, тоже капитан, очень хороший человек. Его часть сплошь состояла из ленинградских рабочих, и это была единственная часть, на которую не было ни одной жалобы.

Как помнит читатель, норвежская территория, освобожденная нашими войсками, делилась на две части широкой и бурной рекой Патсойоки. Взорванный немцами мост у Эльвснеса, через который я когда-то лез с донесением, был непригоден для движения, да, вероятно, к тому времени уже и рухнул местами, и норвежцы ходили из Эльвснеса и Ярфьорда в Киркснсс через наш наплавной мост; но этот мост, как я уже упоминал, был по течению выше Бориса и Глеба, так что приходилось идти через прежнюю финскую территорию, а ныне – нашу. Между тем, наши уже готовили будущую «границу на замке», и стройбату было приказано построить специально для норвежцев настоящий мост, который бы вел от Ярфьорда на киркенссскую сторону целиком по норвежской территории.

Приказ есть приказ. Стал наш инженер собирать строительные материалы – а лес-то рубить нельзя! Шарил, шарил и нашел на территории руин киркснссского завода большие запасы шпальника – это такой лесоматериал, из которого делаются шпалы: бревна по форме уже обтесаны, но только пополам не распилены, так что по длине как раз для полотна моста. Начал он с солдатами вывозить шпальник, а тут появляется главный инженер завода Сейнссс и протестует.

Капитан с горечью в голосе говорит мне:

– Неблагодарные, мы для них же мост строим, мы' их освободили, а они… – и прочее, я такое уже не раз слыхал. Я и говорю:

– Подождите, товарищ капитан, давайте разберемся. Вы для кого мост строите? Для народа?

– Ну конечно, для народа! Мы их освободили, а они…

– А шпальник чей, народный?

– Шпальник заводской.

– А завод чей?

– Ну, наверное, частный.

– Вот то-то. А хозяевам до народа дела нет. И вообще не положено с местными властями и учреждениями самим сноситься, на то и существует комендатура. Идите себе в часть, мы это дело устроим, приходите завтра.

Иду к коменданту, докладываю это дело.

Полковник говорит:

– Что же мы будем делать, ведь у нас валюты нет покупать этот шпальник.

– Здесь всем известно, – говорю я, – что администрация завода с немцами рука об руку работала. Поговорите-ка с главным инженером, думаю, вы договоритесь.

Лукин-Григэ шлет за главным инженером. Тот является, как бобик. Полковник сделал лицо Торквсмады и говорит:

– Господин главный инженер, нам известно, что Вы работали с немцами. Придется принять меры.

– Да что Вы, господин полковник, я…

– Не отпирайтесь, нам все известно. Молчание.

– Но мы можем проявить снисходительность, если Вы со своей стороны окажете помощь нашим войскам.

– Ну конечно же, господин полковник, все, что угодно. Мы все отдадим.

– Нам так много не надо. А вот не могли бы Вы отпустить шпальник для постройки моста у Эльвснсса? Для норвежского народа.

Дело кончилось ко всеобщему удовольствию.

Надо отдать должное капитану: когда его часть уходила, норвежцы ее провожали с цветами. Мне было приятно, что капитан был ленинградец.

В конце мая я недосчитался своего несчастного шаркающего связного. Я не знал тогда о приказе Сталина о бывших военнопленных, но я родился не вчера и знал наши разведывательные и контрразвсдыватсльныс порядки, а потому понимал, что, по всей вероятности, он, побывав в гитлеровских лагерях, теперь непременно попадет в наши, а при его слабом здоровье и общей зашиблснности выжить он не имел шансов.

Я был переведен в новую просторную комнату на первом этаже, где были поставлены две койки, и получил нового связного – Поткина. Это был человек, о котором я сохранил самые благодарные воспоминания. Он был маленький мускулистый крепыш, необыкновенно благожелательный и с большим чувством собственного достоинства. И было чем ему гордиться – на гражданке он был орденоносцем-лесорубом, ездил за наградой в Москву, а в армии он во время Киркенссской операции первым ворвался в немецкий опорный пункт на скале и был представлен к званию Героя Советского Союза – и не получил звезды только потому, что часть расформировали, и нее отправленные из нес в центр бумаги автоматически потеряли действие. После конца войны звание Героя более не выдавали.