Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 70 страниц)

В годовщины освобождения Киркенеса впоследствии стало обычаем посылать туда нашу делегацию для участия в торжествах; кто был в этих делегациях – не ясно, во всяком случае, в них не бывало ни полковника Лукина-Григэ, ни меня, ни даже, насколько я знаю, генерала Щербакова. В 1989 г. в Киркенесе побывал заведующий кафедрой скандинавистики филологического факультета Ленинградского университета профессор В.П.Берков. Там он встретил некую фру Силльнес, урожденную Воррен (дочь Ника Воррена, члена муниципалитета), помнившую меня с 1944 г., хотя тогда она была всего-навсего шестилетней девочкой. Она переслала мне с В.П. приглашение навестить Киркенес (которым я, по старости лет, тогда не воспользовался) и ксерокопии двух протоколов заседаний киркенесского муниципалитета:

«Года 1944, 3 ноября состоялось заседание муниципалитета Южного Варангера в «муниципальном бараке» у спортивной площади в Бьёрневатне. Присутствовали следующие члены: председатель муниципалитета Сверре Дёльвик, Ивар Викен, И.А.Ульсен и Николас Воррен. Кроме того, присутствовали отставной лейтенант Б.Бернтсен и директор школы Аксель Борген.

…Пункт 6 – о призыве добровольцев на военную службу.

Причиной собрания было следующее заявление русского командования, сделанное гражданской администрации генерал-майором Сергеевым, членом военного совета 14-й армии, того же дня в 8.30:

1. Ваше правительство приняло решение о сформировании двух отрядов из населения Южного Варангера для участия в борьбе против немецких оккупантов.

[Сведения Сергеева были неправильные: норвежское правительство приняло решение послать две воинские части в Северную Норвегию из Англии и через Швецию].

2. Муниципалитет должен в течение 1 суток мобилизовать мужчин, к которым он питает доверие и способных носить оружие.

3. Место сбора подразделений должно быть установлено муниципалитетом.

4. Муниципалитет несет полную ответственность за мобилизацию и формирование подразделений.

5. Советское командование назначило своим представителем генерал-майора Сергеева, который будет оказывать всевозможную помощь».

Заявление генерал-майора авиации Сергеева было, конечно, совершенно незаконным, так как решение о мобилизации норвежцев в армию могло быть принято только норвежским правительством (а текста такого решения у нашего командования не было); и в любом случае районный муниципалитет не правомочен осуществлять мобилизацию. Добровольно же организовывать отряды могли бы только сами граждане, но никак не муниципалитет. Однако муниципалитет немедленно разослал известия с призывом вступать в добровольные отряды в Бьёрневатн, Саннес и Киркенес, а через русские радиоустановки – ив более отдаленные местности вплоть до Ярфьорда, Сванвика и Нейдена. В то же время муниципалитет потребовал, чтобы русское командование связалось с норвежским правительством в Англии.

«К присутствовавшему русскому старшему лейтенанту Дьяконову муниципалитет обратился с просьбой сформулировать телеграмму к норвежскому правительству через норвежское посольство в Москве».

Следующий протокол муниципалитета, писанный уже не от руки, а на машинке, сообщает о присутствии семи членов муниципалитета и еще девяти лиц, в том числе представителя завода «Сюдварангер» Сейнесса, начальника полиции, – и опять-таки, десятым, старшего лейтенанта Дьяконова.

«Председатель муниципалитета сообщил о своих переговорах с русским командованием через старшего лейтенанта Дьяконова, и что, по мнению генерала Сергеева, дело призыва идет вяло.

Муниципалитет, подтвердив патриотическое желание населения участвовать в освободительной борьбе, сослался как на причины медленности призыва:

1) на полное отсутствие подготовленного офицерского состава;

2) общее состояние в районе (сгоревшие жилища, отсутствие питания и отсюда – повышенные требования к мужчинам обеспечивать свои семьи),

3) отсутствие нужной одежды и обуви;

4) отсутствие планов использования добровольцев;

5) отсутствие военной формы [что означало немедленный расстрел немцами в случае попадания в плен]».

Старший лейтенант Дьяконов «заявил, что с их стороны будет оказана вся возможная помощь, кроме военной формы, так как норвежские воинские подразделения не могут носить русскую форму».

«Члены муниципалитета заявили вполне обоснованно, что мероприятия военного характера не могут входить в его компетенцию, и предложили создать комиссию с участием бывших военнослужащих для принятия решений о формировании и дальнейшей деятельности отряда».

Пока суд да дело, добровольцы, числом тридцать-сорок, были перепоручены мне; наши выдали им десятка два автоматов ППШ, и я принялся за их обучение. По счастью, ППШ – такое простое оружие, что даже при ivoeM очень поверхностном с ним знакомстве я и сам его сразу освоил и сумел кое-как обучить обращаться с ним моих подопечных.

Эпизод этот выпал у меня из памяти, по-видимому, потому, что я, во-первых, ощущал незаконность всего этого мероприятия, а во-вторых, вероятно, потому, что я чувствовал, что готовлю смертников.

В это же время к нам шло сплошное паломничество из штаба фронта и из 14-й армии – всем хотелось побывать «за границей», пока фронт не перебросят в другое место, и, хотя получить командировку и тем более транспорт, вероятно, было трудно, я помню вереницу «гастролеров».

Первым, после недели моего пребывания в Киркенссс, совершилось появление киношников. Они приехали снимать освобождение города. Немножко опоздали, но это же кино! Они просили меня это освобождение инсценировать.

Мы отправились в Бьсрневатн, потому что в Киркенсс наши войска не заходили и никакого населения там в то время не было, а через Бьёрневатн наши части действительно прошли, и там было местное население, которое мы в самом деле освободили.

Когда мы приехали в Бьсрневатн, то выяснилось, что норвежцы вес еще живут в рудничных штреках; вышли наружу только тс. которые и до прихода немцев жили в самом Бьсрнсватнс.

Норвежцы, обитавшие в горе, хорошо поняли задачу, которую поставили им киношники, и очень были ею довольны. Даже те, кто успел давно выйти из подземелья, пришли туда обратно. Бахтссв еще находился на месте, поэтому и подразделение, освобождавшее Бьёрневатн, было тут же, и все можно было разыграть в точности, как оно происходило.

Я встал на пригорке у дороги, в стороне, и оттуда дирижировал действиями в той мерс, в какой нужен был мой норвежский язык: я переводил команды режиссера и оператора. Впрочем, и я каким-то образом попал в кадр, и впоследствии многие мои знакомые видели меня в кинохронике. Я там резко отличался от всех наших, так как солдаты были тогда еще в шинелях, а я из Мурманска предусмотрительно приехал в полушубке.

Все шло очень хорошо: Бахтесв со своими солдатами приблизился, они рассыпались, осматривали дома – не скрываются ли там какие-нибудь немцы. И вот здесь я убедился, что никаких немцев в Бьсрневатнс к приходу Бахтсева не было, в противоположность тому, что впоследствии показывали в фильмах, потому что если бы они там были, то бойцы это вспомнили бы и показали бы их разоружение и захват, как на самом деле.

Наконец, когда наши осмотрели поселок, киношники велели дать сигнал норвежцам, и они двинулись из пещеры, тоже соблюдая все точно так, как было. Они шли с норвежским флагом навстречу своим освободителям; те построились, отдавая честь флагу. И тут произошло неожиданное событие. Наши бойцы решили, что так будет суховато, нужно, чтобы были объятия: они кинулись навстречу норвежцам и стали их лобызать. У норвежцев поцелуи между мужчинами абсолютно невозможны, и освобождаемые стали отпихивать своих освободителей. Пришлось остановить съемку и объяснить нашим солдатам, что целоваться здесь не принято, и то, что норвежцы не обнимаются, еще не значит, что они недовольны или не благодарны своим русским освободителям.

Я увидел эту хронику много позже, уже в Ленинграде.

Потом появились другие «гастролеры», частью знакомые, частью незнакомые. Это были политработники 7-го отдела, корреспонденты, писатели. Кажется, приезжал Геннадий Фиш. Один из знакомых – не помню, кто, и не могу сейчас помянуть его добрым словом по имени – привез мне от Гриши Бергельсона пилотку, шинель, мой полосатый заплечный мешок с остатком стабилизатора бомбы, промахнувшейся мимо меня в Мурманске, с образцами наших лучших листовок (их, как и фрагмент бомбы, я выбросил) и со всеми давними письмами ко мне. Он же привез мне особенный подарок от Гриши, оторванный им от сердца, – так называемую «шкуру», т. е. оленью меховую полость два метра на полтора. Это сразу создало мне уют на моих нарах – было мягко и тепло: снизу полость, сверху полушубок, под голову – шинель.

Самос же главное, что, помимо старых писем, мне привезли и относительно новые – сентябрьские-октябрьские – от мамы и Нины. От Нины было письмо ласковое, под впечатлением родных стен нашего дома, где мы с нею жили вместе, – и казалось, что в этих стенах ей недостает меня.

Мне кажется, что тогда же мне привезли и орден «Красной Звезды» [336]336
  За какие заслуги я получил орден? Дело в том, что за несколько дней до моего отъезда из Мурманска в связи с негласным приказом «лиц некоренной национальности не задвигать, по и не продвигать» (имелись в виду евреи, но сказать так было пока неудобно), был смешен со своей должности начальника 7-го отдела политуправления фронта полковник Суомалайнен, а на его место назначен какой-то совершенно неизвестный и малопривлекательный тип. Просматривая дела своих подчиненных с «национальной» точки зрения, он обнаружил, что все карелы, финны и евреи награждены орденами и имеют звания майоров, а единственный русский, Дьяконов – старший лейтенант и ордена не имеет.


[Закрыть]и приказ о производстве в капитаны, и даже звездочки – нацепить на погоны.

Гастроли вскоре прекратились. Наши войска были в начале ноября оттянуты от реки Таны в поселок Нсйдсн и перешли на отдых.

Проблема размещения людей – и наших, и норвежцев – была очень сложна. Муниципалитет сселял людей, сколько мог, в оставшиеся дома, но их было очень и очень мало. Многие люди жили в лесу в шалашах, прикрытых снегом. Бьёрнсватн и Нсйдсн были целы, но в окрестных поселках и в Киркснссс почти ничего не сохранилось, а в сохранившихся зданиях размещались наши солдаты и офицеры. Наше командование – не знаю, кто именно, думаю, что генерал В.И.Щербаков – в начале ноября издало приказ всем нашим солдатам выйти из сохранившихся домов. Норвежцам была передана и большая часть оставшихся кое-где немецких бараков.

Приказ об освобождении домов выполнялся с некоторым скрипом; и мне приходилось время от времени пособлять в этом деле. В Музее Советской Армии в Москве хранится листок, вырванный из блокнота:

«Предъявитель сего гр-н Вильгельмсен В. вселяется в дом по наряду местного самоуправления. По приказанию коменданта города очистите помещение.

2.11.44

Дежурный комендант

Старший лейтенант И.Дьяконов».

«Дежурный комендант» – это я, конечно, придумал: не было у меня никакой должности, я был «заброшенный».

Вилли Вильгсльмссна я встретил в Киркснссс в 1990 i. – он был одним

Майорами они были по своей партийности. В силу её они числились политработниками, а политработники, даже тыловые, были приравнены к боевым офицерам и получали новое звание каждые три месяца (боевые офицеры, конечно, только если они выживали). Нo так можно было дойти только до майора, потому что звание подполковника давала уже только Ставка. В конце нашего пребывания в Беломорске там волнами ходили майоры(ав действующей армии майор было очень высокое звание).

Я же, будучи беспартийным, был не политработником, а «интендантской службы» – и, и отличие от моих товарищей-майоров, почти не бывал в зоне огня. Мне и не причиталось ордена.

Но новый начальник представил меня к ордену «Красная Звезда» как русского, без каких-либо моих заслуг, – а также к очередному званию капитана. То и другое я успел получить до роспуска Карельского фронта.

Позже, уже после войны, я получил еще два ордена – и оба без каких-либо моих заслуг. из «комитета» по моему приглашению туда с женой. Он рассказал мне, что, обнаружив в доме раненых русских, он не воспользовался моим приказом; он и обратился ко мне потому лишь, что в его 18–19 лет муниципалитет назначил его ведать снабжением, и ему хотелось иметь место для конторы.

Дело несколько облегчалось тем, что начался отвод наших частей на другие фронты; но все же на территории Финнмарка оставалось более дивизии наших. Зимой, в ноябре, нашим солдатам было приказано очистить дома для норвежцев – и они жили в палатках; землянок пока не было.

Сразу после приказа нашим солдатам выйти из оставшихся домов прибегает ко мне человек, совершенно бледный:

– Вы знаете, рубят лес! (Тоненькие такие березки, сантиметров в десять – растет такая на Севере 100–150 лет.) Порубят лес, что я буду делать, это мой лес, мой доход!

Иду разбираться. Оказывается, раз была команда освободить дома, чтобы жители могли вернуться, то, конечно, стали строить землянки, а для них нужен лес – что же делать? Не держать же солдат под открытым небом.

Я доложил комдиву, и тот скомандовал, чтобы за лесом ездили на бывшую финскую сторону, в Печснгскую область. Обстраивались очень медленно, и еще весной можно было видеть группы солдат вокруг костров.

Надо здесь заметить, что прекращение военных действий Карельским фронтом не предполагало конца военных действий Северного морского флота: на море продолжалась война – немецкие подводные лодки продолжали свои нападения на наши военные и транспортные корабли.

III

15 ноября 1944 г. вышел приказ Верховного главнокомандующего о роспуске Карельского фронта. Начался вывод наших частей, в том числе 131-го стрелкового корпуса, включавшего 368-ю дивизию, к которой принадлежал Рослов, и остальных четырех корпусов вместе с танками. Так Рослов выбыл из Киркенсса. Осталась из 99-го стрелкового корпуса, наступавшего южнее 131-го, одна 114-я дивизия полковника Кощиенко. Части нашего фронта были переброшены на разные другие фронты – главным образом на 3-й Украинский маршала Толбухина. Однако не все части, выведенные из Норвегии, были переброшены на западные фронты: некоторые из них остались в Печенгской и Мурманской областях, образовав 14-ю отдельную армию во главе с генералом В.И.Щербаковым.

Штаб фронта, включая, конечно, и политуправление, был переброшен в Ярославль, а потом на Дальний Восток, где назревала война с Японией [337]337
  На Дальнем Востоке на мою штатную должность инструктора-литератора был назначен майор Ким Ир Сен. Так как ЦК Корейской компартии было расстреляно в Москве еще в 1937 г., то майору Ким Ир Сену предложили возглавить новое социалистическое правительство Северной Кореи. его уже и след простыл.


[Закрыть]. Кто знал немецкий язык – Гриша Бергельсон, Липа Иоффе, Шура Касаткин и многие другие – были переброшены в Германию. Для меня это имело существенное значение, так как я был работником именно этого штаба. Обо мне просто забыли. Я узнал о его роспуске чуть ли не месяц спустя, когда его уже и след простыл.

Разыскивать моих товарищей было безнадежно. С конца октября я висел в воздухе, без денег, без продуктов и вещевого довольствия и даже без номера полевой почты. Об этом своем предстоящем положении я знал, когда отправлялся из Мурманска, но до сих пор я считал его временным: я где-то числился и куда-то мог и должен был вернуться. Что касается переписки, я мог бы отправляться каждый раз в штаб дивизии около Сванвика и пользоваться ее почтовым номером, но ходить ежедневно за двадцать-тридцать километров или больше для того, чтобы получить письмо – или не получить письма, – было явно невозможно.

Когда я был направлен в Киркенес, уже предполагалось, что в нем не было немецких войск, но не было и наших. В сущности, меня выбросили на ничью землю, и никому не ясно было, где я должен был жить и чем питаться; никто не предупредил меня – да в штабе фронта, может быть, и не знали, – что здесь будет такой же бездомный комендант (впрочем, у Рослова все же было место в дивизии и там же был почтовый ящик). Да и прислан я был вовсе не в комендатуру, а заброшен для выполнения определенного задания в моем качестве инструктора-литератора Политуправления фронта; никаким комендантам я не был подчинен. И вообще все это было не мое дело – я уже привык, что в армии за нас решает начальство. Только к концу января или февраля я был зачислен в часть – а именно, в разведотдел штаба 14-й отдельной армии. До тех пор я «выполнял специальное задание командования».

Зачисление в разведотдел 14-й армии означало, что я поступил в подчинение начальника разведотдела полковника Полякова. Он, впрочем, разве что раз или два появлялся в Киркенесе, и, помимо поступавших от него время от времени кретинических распоряжений, повседневного руководства от него, слава богу, я не ощущал и считал себя по-прежнему помощником коменданта [338]338
  Сразу после войны во всех анкетах надо было перечислять все части и должности, в которых ты служил в армии. Я же с 15.11 1944 г. и по конец января 1945 г. нигде не числился в штате и в анкетах писал, как и было на самом деле, что «выполнял специальное задание командования». Я не знал, что эта формула означает, что я был агентом за линией фронта, но именно это – при моей-то анкете – открыло мне возможность выезжать в заграничные командировки. Только в середине 80-х годов мне позвонили из «органов» и спросили, в чем состояло мое специальное задание.


[Закрыть].

Полковник Поляков был из войск НКВД и с гордостью до конца войны носил свою зеленую фуражку пограничника: войска пограничной охраны подчинялись НКВД. Поляков был, разумеется, типичный полковник НКВД, что проявлялось в его вечной глупой подозрительности и неумении справиться с простейшими возникающими ситуациями. Был он человек маленького роста и немалой агрессивности.

С Поляковым я познакомился много позже – организация «разведотдела» в Киркенесе отняла довольно много времени, хотя не ясно, что она должна была там разведывать. Для меня же перемена обстановки произошла таким образом.

Я спал в своей конурке, утром встал и пошел доложиться Рослову, но в кабинете вместо него увидел совершенно другого полковника. Я козырнул и представился. Он сказал:

– Я новый комендант, полковник Рослов убыл со своей частью, моя фамилия Лукин-Григо, [339]339
  Настоящая фамилия его была Лукин, но он был поклонником музыки Грига и еще и юности официально принял вторую фамилию Григэ, что означало «Григ Эдвард».


[Закрыть]зовут меня Павел Григорьевич.

К моему немалому удивлению, он подал мне руку.

У Лукина-Григэ был совершенно голый череп, орлиный нос, очень волевое лицо, показавшееся мне страшноватым, но потом я увидел, что он был добрым и хорошим человеком.

Норвежцам повезло с комендантами.

С Лукиным-Григэ в комендатуру сразу пришел совершенно другой дух, чем при Рословс. Тот, хотя и привел сюда своего сына, но держался гостем – вот-вот улетит. Лукин-Григэ пришел надолго и сразу стал превращать комендатуру в учреждение. Оборудовал кабинет, поставил стол спиной к окну, лицом к двери. Все красиво. Кроме того, он посоветовался со мной – что надо еще сделать? Обратил внимание на флагштоки, которые стояли у каждого дома, с норвежским флагом, и сказал, что нам тоже надо сделать что-то в этом роде. Перед нашим домом тоже был флагшток. Раздобыть советский флаг было не так легко. Изготовили в дивизии, подняли на флагшток. По моему совету он завел такой же порядок, как у норвежцев, флотский: утром флаг поднимали, вечером опускали. Солдаты стояли по стойке смирно, руку к козырьку – все по правилам.

Я работал совершенно независимо от офицеров комендатуры, и даже не очень хорошо знаю, чем именно они занимались. В 80-х гг. я неожиданно получил письмо от Грицанснко, работавшего после войны в колхозе на Ставрополье, а в то время бывшего уже на пенсии; я попросил его написать, что он сам помнит о Киркснссс, но он был к тому времени уже ветхим стариком, и воспоминания его были довольно спутаны и отрывочны. По-видимому, он и его люди поддерживали связь с дивизией и отдельными частями на подведомственной нам территории (иногда вследствие поступавших ко мне жалоб), а также занимались транспортом и снабжением. Грицанснко же выполнял и другие задания коменданта, мне не известные – например, я не знал, что он переправлялся через фьорд в Вадсс.

Грицанснко был очень дельный и честный парень, но сильно пил. По его собственным словам, он мог выпить бутылку водки, не сходя с места. Это не помешало ему дожить здоровым до старости.

Между тем в комендатуре появились новые люди.

Лейтенант Грицанснко остался от Рослова и формально стал помощником коменданта; кроме того, ему в помощь были даны еще два, а потом и три лейтенанта и позже – один старый солдат. На вид тому было за пятьдесят, т. е. на пределе возраста, в котором еще служили в армии. У него была очень странная форма: видимо, призывая на действительную службу, ему дали гимнастерку и брюки до такой степени бэ.у, [340]340
  бэ.у (БУ) – «бывшее в употреблении» как бы потерянный.


[Закрыть]что пришлось их заменить, и форма была ему перешита из немецкой – кажется, им самим. По нашему покрою, но немецкого цвета, лягушачьс-серая.

Кроме того, появился капитан Ефимов. Он был приятного вида, немного

Он представлял у нас СМЕРШ. Ему была определена комната по соседству с моей каморочкой.

Наверное, в тот момент, когда у нас появился капитан Ефимов, я чуть ли не впервые задумался над тем, как я буду исполнять здесь свою роль. Было ясно, что она заключается в общении с иностранцами – с местным населением, в хождении по их квартирам, в вызовах их к себе и т. д. Между тем, это был 1944 год, когда за один разговор с иностранцами вполне нормально было попасть в концлагерь или на тот свет. Взвесив все это, я решил, что единственный выход для меня – это выполнять то, что считаю нужным. Если захотят, так все равно схватят, как ни трусь. Я уже давно заметил, что в армии, во время войны, если ты нужен, то тебе предоставляют полную свободу действовать. Это мое решение было, конечно, правильным.

Нас вскоре взяли на довольствие в дивизии, и появился еще солдат, который был назначен поваром. Для этого у него была бесспорная квалификация: он был одноглаз и хром, и потому в строй не годился. Он обосновался на кухне в подвальном этаже, и все, кроме полковника, приходили туда есть в удобное для них время. Но как повар он имел и небольшие недостатки: во-первых, он был невероятно грязен и нечистоплотен, а во-вторых, ему никогда не приходилось ничего готовить, кроме «блондинки» (пшенной каши), которую он еще в своей роте, бывало, варил в большом котле, – несложная кулин фия.

Выносить зрелище его стряпни и обращения с посудой было тяжко. Между тем, одновременно с поваром у нас в комендатуре появились еще два новых лица, которых моя бабушка назвала бы денщиками, однако сержант, обслуживавший полковника, назывался ординарцем, а иногда адъютантом, а мой – связным. То, что мне дали связного, означало признание меня вторым лицом в комендатуре – впрочем, и в той единственной нашей дивизии, которая осталась на норвежской территории, было, наверное, не более полудесятка капитанов, так что я'в любом случае был большой шишкой: не то, что в Беломорске, где одних майоров насчитывалось не менее ситни-двух: знай будь начеку, чтобы вовремя козырнуть. Впрочем, неприятности возникали только, если не козырнешь подполковнику или полковнику: всякий майор знал, что капитан и даже старший лейтенант может очень скоро стать майором, так зачем наживать себе врага. А перед генералом старшему лейтенанту в Беломорске полагалось вытягиваться по стойке смирно и становиться «во фрунт».

Ординарец полковника был хитрый, плутоватый и оборотистый парень; мой же связной был маленький, хилый и забитый паренек, тянувший ноги так, как будто у него башмаки были без шнурков – безошибочно можно было угадать бывшего пленного: на эту повадку и эту походку я насмотрелся у пленных немцев.

Когда у меня появился связной, я после некоторого размышления решил питаться у себя в каморке, хотя обычай нашей армии – каждому званию питаться отдельно от других – мне очень не нравился. Дело в том, что, в отличие от всех армий мира, наши офицеры не только не обедали с солдатами, но, в зависимости от звания, норовили поесть невидимо для тех, кто по званию ниже; это объяснялось тем, что офицеры получали «доппаек», причем разный, в зависимости от звания: младшие офицеры получали, скажем,

консервы (в начале войны – и масло), а старшие, скажем, еще и колбасу; генералам же перепадали осетрина и икра и т. п.

В комендатуре я доппайка не получал; а стелить, например, постель или чистить сапоги моему связному не приходилось, потому что спал я на Гришиной шкуре на нарах, а ваксы же у нас в заводе не было. Так что подать мне наверх в конурку поесть было единственной обязанностью моего связного. Я пошел на такой снобизм – не питаться с другими офицерами – исключительно для того, чтобы не видеть повара. Он всегда норовил запустить грязный палец в тарелку с кашей.

Примерно одновременно с полковником Лукиным-Григэ в Киркенес прибыл и морской комендант, или, как он называется на флоте, старший морской начальник. Не упомнил его фамилии. Он въехал в дом напротив комендатуры; в отличие от нашего, он был полностью меблирован: ковры, кресла, буфеты, шкафы, кровати, постельное белье. Рослов не занял этот дом из скромности. Кроме того, дом имел живого хозяина, одного из инженеров завода, который почему-то замешкался въехать к себе домой из пещеры; он частенько бывал в гостях у старшего морского начальника и выпивал с ним стаканчик эрзац-рома. Что делал старший морской начальник остальное время – я не знаю.

Сохранившийся целым дом был и рядом с комендатурой. А еще один целый и меблированный дом стоял среди руин дальше на пригорке, метрах в 70–100 от комендатуры по нашей стороне. Там был размещен Лукиным-Григэ комендантский взвод охраны, подобранный из лучших коммунистов дивизии.

Изо всех других сохранившихся домов наше командование приказало солдатам и офицерам выселиться.

Они жили всю зиму на снегу вокруг костров – норвежцы постоянно слышали их песни и игру на гармошке; нередко приходили просить хлеба или медицинской помощи.

Когда фронт был распущен, я оказался в Советской армии ничьим, но фактически был работником комендатуры. До февраля у меня не было никакой должности; по существу я был то ли «зам», то ли «пом» Лукина-Григэ. Когда мне приходилось называть свое положение, я говорил или писал, что был помощником коменданта по иностранным делам. Формально же я все еще был инструктором-литератором политуправления уже распущенного фронта.

Лукин-Григэ ввел комендантский час, так как все-таки ему было не ясно, вовсе ли убрались немцы, и не будут ли они забрасывать, например, диверсантов. Это была прифронтовая зона, и ходить по территории, занятой нашими войсками, можно было только по пропускам. Дивизионная многотиражка отпечатала на какой-то коричневой оберточной бумаге бланки пропусков, а я их подписывал. Один такой бланк с моей подписью хранится где-то в Музее армии, а несколько экземпляров по сей день сохранили норвежцы. Я их выдавал очень много. Фактически ходить надо было всем, и я никому не отказывал: кто приходил, тот всегда и получал.

Раз приходит ко мне старик-дневальный со своим обычным:

– Товарищ капитан, там норвег пришел.

Выхожу. Оказывается – квислинговский мэр Сёр-Варангера (Киркенеса).

Оборванный, жалкий, несчастный, руки дрожат. Пришел спросить, когда его будут арестовывать. Я поднялся к коменданту и доложил ему. Он приказал его отпустить домой.

Нам было строгое указание из Москвы не вмешиваться ни в какие внутренние дела, и арестовывать кого бы то ни было нам не было приказа. Но все-таки, услышав, что в округе живет квислинговский мэр, Лукин-Григэ приказал на всякий случай сделать у него обыск на предмет возможного хранения оружия. Я пошел с солдатом делать обыск. Прибыли; видим страшно бедный домишко, прямо какой-то грязный сарай. Детишек, пожалуй, с десяток. Жена заплакана. Немцы выбрали такого мэра потому, что никто получше к ним не шел. Сейчас с ним никто не разговаривает. Чем питаться – неизвестно. Сделал обыск; никакого оружия, конечно, не нашли. Он начал складывать вещи: думал, его заберут. Я его оставил в покое, и на этом дело пока закончилось.

Впоследствии его арестовали норвежские военные власти. Он отделался короткой отсидкой [341]341
  Арестовал его Юст фон дер Липпе, о котором речь пойдет ниже. Сидел «мэр» в тюрьме, оставшейся от немцев, где-то за Бьёрневатном. рубленая чистая изба, внутри чистые нары, на окнах негустая решетка.


[Закрыть].

Начались жалобы на кражи. Как только люди начали возвращаться на свои пепелища, обнаружились недостачи – прежде всего, велосипедов и машин, которых у местного населения, по нашим тогдашним советским понятиям, было довольно много. Каждое дело я старался расследовать, хотя это было нелегко, так как передвигаться мне приходилось способом пешего хождения – одному или с автоматчиком. И результатов было мало: как правило, машины были угнаны офицерами уже выведенных частей. В очень многих случаях машины и велосипеды мы находили – не поедешь же на велосипеде в строю части на марше, – но находили по большей части пришедшими в негодность.

Однажды, уже где-то чуть ли не в феврале, ко мне приходит в приемную комендатуры человек довольно поздно вечером, чуть ли не перед комендантским часом. Жалоба на кражу автомобиля. Беру временно случайно прибывшую из дивизии машину и еду с автоматчиком на место происшествия. Выясняется, что автомобиль стоит в 150 метрах от дома своего хозяина и от того места, где был взят. Как выясняется после расспросов, наши солдаты проникли в пещеру с ромом, напились и, увидев у обочины легковую машину, влезли в нее и поехали. Управлять они не умели, уехали недалеко и свалились в кювет. Казалось бы, после их ухода хозяин мог бы вытащить ее из кювета и ездить на ней. Но норвежцы – народ законопослушный: если русские взяли машину – значит, так надо; был, к тому же, опыт с немцами; поэтому хозяин дал ей пролежать в кювете несколько месяцев. Любой проезжавший водитель что-нибудь с нее снимал, как с брошенной, и теперь уже там лежал один кузов. Тут уже ничем нельзя было помочь.

Машины все исчезли. Осталась одна у районного врача, осталась машина «Красного Креста» и, может быть, еще две-три; откуда уж они брали бензин, не знаю.

Потом начались жалобы на кражу часов. Тут, по большей части, удавалось выследить виновника. Однажды пришел жалобщик, очень бедный человек, явно нехорошо было у него переть часы. Я пошел, разыскал виновного солдата. Говорю ему:

– Как тебе не стыдно, он был в оккупации, сам бедняк, русских хорошо встречал, радовался, а ты его ограбил. Солдат говорит:

– А что я его ограбил? Часы взял?

– Ну как это «что»? Часы – ценность для него!

– Ну да! Он же себе другие за сто крон купит, а я живу в Тулунском районе Якутской области, там часов и в помине нет!

Часы я все-таки у него отобрал и вернул хозяину.

Почти все конфликтные ситуации были связаны с различным национальным понятием о собственности. Вот какую историю рассказал мне полковник Лукин-Григэ:

– Еду сегодня и вижу картину: на горке стоит хуторок, затем лощина, и на другой стороне другой хуторок. А в лощине горит громадная угольная куча. Послал Грицаненко вызвать хозяина хутора, говорю ему кое-как по-немецки:

– Почему не тушишь кучу?

– Не мой уголь.

– А где тот хозяин?

– Немцы угнали.

– А у тебя есть уголь? Чем ты будешь топить зимой?

– Буду в холоде сидеть.

– Так потуши и возьми себе! – Как же я могу взять – это чужое!

– Так оно же сгорит!

– Ну и что же – это меня не касается – это чужое. С лодками тоже бывала беда. Однажды ко мне прибегает рыбак С' выпученными глазами и говорит:

– Я погиб! У меня солдаты увели лодку, а я этим живу, я с семьей умру с голоду!

Я беру фонарь, автоматчика и иду в соседнюю часть.

– Брали лодку?

– Брали.

– Зачем?

Оказывается, там, недалеко от берега был нашей авиацией утоплен немецкий транспорт, и на нем было много консервов, которые наши с него доставали. Пустили слух, что под консервами был большой запас водки. Наши устроили самодельный ЭПРОН [342]342
  ЭПР Н – в 30-х гг. «Экспедиция подводных работ особого назначения», имевшая большую рекламу в нашей прессе.


[Закрыть]; подплывали на лодках, ныряли в зимнюю воду и доставали из трюма, что там было.

Ныряльщики говорят мне:

– Что ему надо, мы же вернули лодку!

– А где она?

– Вон стоит!

Я говорю норвежцу:

– Вот же ваша лодка, на что вы жалуетесь?