Текст книги "Книга воспоминаний"
Автор книги: Игорь Дьяконов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 70 страниц)
Там в штабной столовой Фима познакомился с одним морским офицером. Они разговорились. Фима не скрыл, что он из Политуправления фронта, и моряк спросил его:
– Это не у Вас служит полковник Суомалайнен?
Фима подтвердил это, а затем поинтересовался, какие у него дела могут быть с Суомалайненом. Тот довольно долго мялся, а потом рассказал ему следующую историю.
У него был роман с одной милой девушкой, радисткой, которая его очень любила, и он ее тоже. Но время от времени она покидала его без объяснений на несколько дней, и он заметил, что это всегда совпадает с появлением полковника Суомалайнена – он очень бросался в глаза своим белобрысым видом и армейской формой с полковничьими погонами. Он стал ревновать свою девушку к полковнику и становился все более настойчивым в своей ревности.
В конце концов она объявила, что расскажет все. И рассказала.
Ее завербовала финская разведка. Суомалайнен – финский шпион, который отбирает от нее секретные сведения [316]316
Секрет же был в том, что Суомалайнен снабжал противника «дезой» (дезинформацией).
[Закрыть].
Моряк был сражен. Он очень любил свою девушку, но – шпионка? Его безусловный долг – донести. И он донес. Девушку арестовали.
Он не находил себе места и впал в тяжелую тоску. Но однажды, командированный в Мурманск, он встретил её на улице. Это была точно она. Заметив его издали, она перешла на другую сторону улицы. Но она была точно шпионка, по ее же собственному признанию! А что сейчас делает Суомалайнен?
По этому поводу Фима не смог сказать ничего, кроме как что Суомалайнен процветает. Но теперь ему стало понятно, почему полковник по вечерам уединялся в своей комнате «на той половине» со своей секретаршей Ниной Петровой. Дело тут, возможно, вовсе не в романтических делах. Не передатчик ли у них? Не следует ли обратиться к начальству, и к какому именно?
Фима вызвал на совет меня и Клейнсрмана. Я был в нерешительности, но Клейнерман настаивал, что надо идти к начальнику контрразведки.
Фима пошел. Его принял не начальник, а заместитель – очень его поблагодарил и сказал, что доложит начальству.
Через три дня его вызвал начальник политуправления и объявил ему, что он, лейтенант Эткинд, освобождается от работы в политуправлении с запрещением работать в какой бы то ни было воинской части или военном учреждении, имеющих какой-либо контакт с противником.
Фима пришел на Канал как в воду опущенный. Объявленный ему приказ означал, что ему придется работать где-нибудь в глубочайшем тылу, и поскольку он на самом деле не лейтенант, а «техник-интендант второго ранга», то придется работать по интендантству, где его непременно подведут под какое-нибудь уголовное дело, связанное с материальной ответственностью.
Подумав, Эткинд поехал в Лоухи – уж не знаю, с каким документом. И там его немедленно взяли переводчиком – видимо, развсдотдела, и держали не в «Лоухах», а в оперативном штабе ближе к Кестеньге. Здесь он встретился и очень подружился с милейшим, вышедшим из узилища Федором Марковичем Левиным; пошли бесконечные историко-литературные споры и литературно-бытовые воспоминания, пока однажды к Фиме не подошел молодой лейтенантик и не сказал ему:
– Извините, Ефим Григорьевич, тут у вас с Федором Марковичем интересные разговоры, но я не все понимаю. А я должен сообщать о ваших разговорах – так говорите, пожалуйста, так, чтобы я не слышал. – Фамилию лейтенанта я теперь забыл, но долго помнил. Потом встретил его как доктора филологических наук.
Там же был забавный эпизод, когда в землянку, где оживленно беседовали Эткинд, Левин и еще несколько «политических» майоров, с двумя солдатами вошел капитан – комендант штаба, и, указывая на буржуйку, сказал:
– Убрать! – А на протесты майоров постучал себя по голове и сказал:
– Убью – оправдают.
Дело в том, что из-за тяжелого ранения в голову у капитана в черепе была металлическая пластинка, а в его деле было записано, что во время высадки развсдгруппы в тыл противника он застрелил нашу девушку якобы за неповиновение. На трибунале он был признан невменяемым, но для списания в запас этого было недостаточно, и его перевели на «безвредную и безопасную» работу коменданта командного пункта армии.
Не один Фима выбыл из нашего 7-го отдела политуправления. Выбывали и другие, и прибывали новые. Куда-то перевели Клейнермана – чуть ли не к Ауслсндеру в 19 армию. Лизу перевели в 26-ю армию, в Лоухи – как будто, в армейскую газету. [317]317
Здесь Лиза вышла замуж за майора-журналиста; после войны уехала с ним в Винницу, они прожили вместе долгую и счастливую жизнь; ее сыновья учились с моими в университете.
[Закрыть] Сразу после отъезда Клейнермана Тася Портнова пала в объятия некоего Гриши Белякова (или Беляева), нового (волховского) корреспондента из «В бой за Родину»; и так как он не был джентльменом, то она вскоре уехала в недавно освобожденный родной свой городок рожать.
На месте Фимы появился кроткий Исаак Моисеевич Смолянский, тоже наш университетский. Он поразил нас тем, как лирически вспоминал лучший год своей жизни – когда он работал санитаром в сумасшедшем доме, женился и там же получил комнатку и был счастлив – только изредка молодую среди ночи будили вопли пациентов. На свою беду Смолянский решил тут же похвастать перед Айно своим знанием финского языка, приобретенным от одного пациента-финна. К сожалению, тот финн твердил нечто не для дам, начинавшееся с «Дайте мне….» Айно шарахнулась.
На месте Клейнермана появился молодой статный красавец майор Лопатин, на месте Таси – его невеста Курдюмова. Уже после моего отбытия в Мурманске справлялась свадьба Лопатина и Курдюмовой. Ко всеобщему изумлению, деликатнейший, скромнейший Г. вдруг куда-то увел невесту и заперся с ней, и до утра жених бушевал. Думаю, что он был в большом подпитии, и что невесте ничего не грозило.
Эта была все та же проблема мужчин без женщин в армии [318]318
А Анна Дмитриевна Мельман (о которой ниже) рассказывала мне впоследствии такой эпизод времен войны уже с Японией. Она была командирована редакцией газеты в какую-то часть, но ее застала ночь на аэродроме. Рядом был расположен женский полк связи, и она попросилась у командира полка переночевать в общежитии. Командир долго мялся, предлагал ей переночевать в штабе на столе, но потом поддался на ее настоятельные просьбы и отвел ее в общежитие. Был уже отбой, в помещении было темно; командир нашел свободное место на нарах и посветил ей фонариком, чтобы она могла устроиться. Едва она стала задремывать, как почувствовала навалившуюся тяжесть и запах перегара в лицо. С трудом избежав ласк пьяного, она выбежала во двор; было холодно, и она прохаживалась вокруг барака.
Вдруг ее осветил фонарик командира полка, делавшего обход.
– Это Вы? Почему Вы здесь? – Да так, не спится как-то. – А, я знаю, как не спится. Пойдемте! – И, взяв её за руку, ввел её обратно в барак и, войдя, повернул выключатель. На всех койках, на верхних и на нижних, были пары.
– Мать вашу, – закричал командир полка, – срамцы, срамите меня перед товарищем корреспондентом.
Ей еле удалось утихомирить его, чтобы он отвел ее спать на столе в штабе.
[Закрыть] – проблема, которую немцы разрешали путем предоставления всем военнослужащим поочередно, независимо от чинов, отпуска домой через каждые 11 месяцев (отпуска прекратили лишь в последний год войны), а также путем создания солдатских публичных домов из девушек, собранных с оккупированных территорий. Заметим, что у немцев не было своих женщин – даже сестер – ни на фронте, ни даже в ближнем тылу.
За три года в Беломорске почти все штабные обзавелись так называемыми ППЖ: у Клейнсрмана была Тася, у Суомалайнена – Нина Петрова, у Розанова и у Шаллоева – разнообразные преданные подружки, у Самойлова – его зам. председателя Совета министров, у Фимы – законная жена, у Давида – законная жена. Никого не было у Батя, у Лоховица, у меня и у Гриши Бергельсона.
Сокращение ППЖ было в подражание общеизвестным ППД и ППШ, названиям автоматического оружия:»пистолет-пулемет Дегтярева» и «пистолет-пулемет Шпагина». ППЖ, конечно, означало – «полевая походная жена». Они еще шутя назывались «боевыми подругами». Возлюбленные генералов и командиров частей хотели, чтобы тс выражали им какое-то внимание, а в распоряжении тех были только пайки да ордена и медали. Дать своей своей ППЖ боевой орден было все-таки неудобно перед бойцами. Поэтому им давали медаль «За боевые заслуги» (а бойцам – «За отвагу»). Это было столь частое явление, что эту медаль стали называть «За половые услуги».
Но это все не главное, а главное то, что на самом деле положение девушек было невеселым, и ведь большинство из ППЖ воевало на фронте, и не хуже солдат; медсестры вылезали за ранеными на ничью землю, снайперы (если не оседали в штабах) выставлялись под пули, и немало из них сложили свои головы. Как поет Булат Окуджава:
Сапоги – ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон.
Вы наплюйте на сплетников, девочки!
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад
– До свидания, девочки! Девочки,
Постарайтесь вернуться назад!
Не надо женщинам быть в воюющей армии.
Среди прочих штабников, переведенных к нам с Волховского фронта, было и несколько газетчиков, в том числе и упоминавшийся выше Беляков, который, впрочем, не представлял собой ничего особенно интересного – высокий, смазливый брюнет, ухудшенный вариант Клейнермана. Более интересен был бы поэт Павел Шубин, если бы он хоть изредка не был под большим градусом. Он сочинил, между прочим, переложение известной тогда песни, ставшее «национальным гимном» Волховского фронта, которое и мы приняли:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж, когда довелось.
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось.
Вспомним про тех, кто неделями долгими
В мокрых лежал блиндажах,
Дрался на Ладоге, дрался на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
Вспомним про тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
В горло вцепляясь врагу.
Пусть вместе с нами земля Ленинградская
Рядом сидит у стола:
Вспомним, как русская сила солдатская
Немцев за Тихвин гнала.
Будут в преданьях навеки прославлены –
Под пулеметной пургой
Наши штыки па высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и выпьем и чокнемся стоя мы
В память годов прожитых:
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых.
И мы вставали и пили. За чужое мужество, за тех, кто пал вместо нас. Вставали и пили и в 1944 году, и в 1954 году, и в 1964 году.
Наиболее приятными из новоприбывших в редакцию «В бой за Родину» были для меня супруги Рунины: длинный, носатый, добродушный Борис Михайлович Рунин, с узкими капитанскими погонами, и маленькая, удивительной красоты его жена Анна Дмитриевна Мельман, тоже в форме, но без погон – вольнонаемная.
В начале войны с ними случилась такая необыкновенная история: они оба пошли в армию добровольно, но, конечно, сразу же были разлучены: она сидела в газете Западного фронта, он был направлен в часть. [319]319
Часть была своеобразная: она состояла… целиком из членов Союза писателей.
[Закрыть] И вместе с одним из подразделений, как тогда часто водилось, попал в немецкое окружение.
Когда Анне Дмитриевне сообщили, что он пропал без вести, она лишилась дара речи – не в переносном, а в совершенно прямом смысле слова: она стала немой. Пила, ела, жила, слышала – а говорить не могла.
Такое состояние длилось долго. Рунин, правда, довольно скоро выбрался из окружения, но ему еще предстояло проходить проверку в СМЕРШе, как всем выходившим. Тогда, в 1941 г., большинство выходило из проверки благополучно – вот почему нам даже в голову не приходило, что все пленные, так радостно освобожденные в 1945 г., будут без разбора отправлены на Воркуту и Магадан, в концлагеря.
Рунин вернулся, и при виде его у жены вернулся голос. Оба они были необыкновенно приятные собеседники, и очень по мне: стихов они знали не меньше, чем Коваленков, ума у обоих было много и идей тоже, и люди они были глубоко порядочные.
V I I I
Не только люди сменились. Изменилась и обстановка на нашем Карельском фронте. Еще с весны 1943 г. прекратились бомбежки на железной дороге, прекратились бомбежки Мурманска, и уже мы бомбили, и очень сильно, немецкие портовые базы в Лиинахамари, Киркенесе, Вадсё, Вардё. Было ясно, что вскоре и у нас начнется наступление, которого мы так долго ждали: с лета 1943 г., после битвы на Курской дуге, наступал весь советский фронт. Ход войны повернулся в нашу пользу.
В июне 1944 г. началось общее наступление на Финляндию: Ленинградского фронта – через Свирь на Олонец и Петрозаводск, и нашей 32 армии – на Медвежьегорск и Петрозаводск, и 26-й – против немцев на Суомуссальми.
В самом начале наступления погиб мальчик Пиньяйнен. Наши заняли оставленный немцами командный пункт армейской группы в Кестеньге. На одном из газонов лежала немецкая граната с длинной ручкой – как было мальчишке не поднять се? Но это был «сюрприз» – и ему оторвало голову.
Немцы отошли от Ксстсньги потому, что откатывались финны. Скорый выход Финляндии из войны можно было предвидеть, хотя бы по тому, как аккуратно финны уходили из Петрозаводска, стараясь ничего не разрушить. (Это, правда, им не помогло – их заставили платить за обнаруженные разрушения, т. е. за то, что взорвали мы сами при отходе в 1941 г., например, за Петрозаводскую филармонию). Когда наши войска вступили на территорию, оккупированную финнами, то там обнаружилась такая картина: они выселили всех жителей прифронтовой полосы, но карелам дали лучшие квартиры в Петрозаводске, а русских расселили как похуже, вроде как в гетто. Карелы очень отличались от финнов по языку, по вере, по уровню культуры, и прежде у них не было профинских настроений. А теперь, когда мы входили в их квартиры, то всюду видели портрет Маннергейма на стенке. В дальнейшем карелы спаслись от участи крымских татар только тем, что они были союзной республикой, упразднять ее было труднее, чем автономную, да и нерасчетливо: Карело-Финская республика имела даже свое министерство иностранных дел, и Сталин рассчитывал, что наши союзные республики, подобно британским доминионам, получат голоса в ООН – вернее, мы получим 16 голосов вместо одного [320]320
Что показывает его слабую грамотность в области государственного права: статус доминиона не имеет ничего общего со статусом советской союзной республики. Доминион нельзя упразднить указом из британской столицы, как при Никите была все-таки упразднена Карело-Финская союзная республика.
[Закрыть].
Итак, в Карелии мы встретили неблагожелательный прием.
Тут произошла одна «очаровавшая» нас история. Некая молодая карелка подала командованию жалобу на то, что ее пытался изнасиловать поэт Ш. Впоследствии в Германии жалоб на изнасилование были тысячи, и никто на них не обращал ни малейшего внимания, но тут была наша территория, а с этой проблемой командование встретилось впервые. Ш. отдали под военный трибунал; напрасно он объяснял, что забрался к этой карелке в сарай, чтобы выспаться, и был в том состоянии опьянения, когда изнасиловать кого бы то ни было физиологически невозможно. Его приговорили к расстрелу, замененному тремя месяцами штрафной роты. Он остался жив и потом даже получил обратно свои майорские погоны [321]321
Характерную историю рассказала мне после войны моя ученица и дивизионная переводчица Ирина Дунаевская: какая-то наша девушка-боец, утомленная сапогами и гимнастеркой, нацапала где-то по немецким квартирам дамское белье и платье и, так переодевшись, гуляла по улице. Тут ее встретили два Ивана и, не слушая ее уверений, что она своя, разумеется, изнасиловали ее.Она подала жалобу командиру своей дивизии. Командир дивизии написал на ее жалобе резолюцию: «Трое суток ареста за хождение одетой не по форме». Все увеселялись.
[Закрыть].
В ожидании выхода Финляндии из войны штаб фронта начали с июля перебазировать на север, в Кандалакшу и поселок Нива III.
Вслед за всем штабом фронта, передвинувшимся в Кандалакшу и Ниву, начал двигаться и наш 7-й отдел. Нас перебросили с Канала, где мы неподвижно просидели более двух лет, в Ниву III (теперь называется Нивский), пригород Кандалакши, аккуратную каменную новостройку.
В отличие от Бсломорска, он не состоял из старых избенок, и главная улица была асфальтирована. От пребывания там у меня в воспоминании осталось несколько сценок. У нас вдруг появился от Ауслендсра (начальника 7-го отдела 19 армии) длинный худой изможденный солдат в видавшей виды гимнастерке, серых обмотках и худых башмаках. Я ахнул – это был наш красавец Андрей Иванович Корсун, восседавший среди резного дерева и карельской березы кабинета Николая II, небрежный библиотекарь нашего Отдела Востока в Эрмитаже и немного поэт, председатель знаменитого «Перузария». Мы сели с ним на какие-то бревнышки и начали беседовать. Он долгое время был армейским почтальоном, потом попал связным (т. е. попросту денщиком) к молоденькому полуграмотному грубияну-лейтенанту. Об этой службе он не мог говорить без дрожи в голосе. – Ауслендер пытался его взять к себе в отдел, но для 7-х отделов он… недостаточно знал немецкий! Андрей Иванович всегда относился несерьезно к формальному образованию; пожалуй, и университета он как следует не кончил – на войне это ему очень повредило. Я уже некоторое время до этого переписывался с ним, как и с десятками других эрмитажников – дружеские письма тогда очень ценились. Поговорили и разошлись – он ушел в свою часть. С войны он вернулся, но недолго потом прожил.
Еще продолжалось наступление против финнов. В ходе наступления наши подошли к Суоярви, к северу от Онежского озера. Здесь проходила финская граница до 1939 г., и здесь финны пытались задержаться, чтобы улучшить свое положение при заключении перемирия.
В связи с этим произошел такой эпизод. Ночью у Мерецкова зазвонил телефон. Это был Сталин.
– Почему вы не продвигаетесь?
Мерецков отвечает: «
– Перед нами четыре дивизии, и наших сил недостаточно. – Нет, две, _ сказал Сталин. Мерецков стал было возражать, но Сталин сказал:
– По вашей сводке, – и повесил трубку.
Мерецков, который имел еще большее основание бояться Сталина, чем любой другой советский гражданин на свободе (в сорок первом он едва ушел от расстрела), срочно потребовал к себе начальника разведотдела. Это уже был не Поветкин, который писал слово «суббота» через одно «б», а значительно более грамотный генерал-майор Василенко. Тот, понимая, что речь пойдет о разведданных, взял с собой тех, кто составлял сводки – Задвинского и Прицкера. Все трое вошли и доложились. Мерецков встретил их матом и беспрерывно материл минут семь. Наконец, выяснилось, в чем дело:
– Почему вы меня ставите в такое положение перед Верховным, что я ему говорю – передо мной четыре дивизии, а он говорит – две! Почему вы меня неправильно информируете?
Василенко ему говорит:
– Конечно, две. Мы давали Вам сводку, и Вы ее сами подписали. Две дивизии убыли и уже обнаружены на Ленинградском фронте.
– Ничего подобного! – закричал Мерецков и продолжал материться, обещая снять Василенко с должности.
Но Василенко был генералом, и так просто его снять было нельзя. Для разбора дела приехал представитель Ставки. Он просмотрел документы и нашел копию телеграммы, подписанной Мерецковым, который о ней, видимо, забыл. Было ясно, что Василенко не виноват. Представитель Ставки сказал ему:
– Снять кого-то нужно, не снимать же Мерецкова, придется все-таки снять Вас.
Там же, на Ниве я получил открыточку от Фимы Эткинда. Этот человек всегда был полон неожиданностей. На этот раз он сообщал мне, что надумал вступить в партию и просил моего мнения. Я написал (пользуясь тем, что цензоры читали только исходящие письма), что не следует вступать в такой брак, который нельзя расторгнуть. Он послушался совета, был мне благодарен и впоследствии смеялся над своим неуместным порывом.
Делать на Ниве было ровно нечего: пленных не было, трофейных писем, книг и бумаг – тоже, листовки бросать в условиях наступления трудно. Мы, главным образом, чесали языки – о ходе войны и о женщинах; я, конечно, в первых разговорах принимал самое активное участие, а во вторых – никогда. Разговоры о женщинах с течением времени становились все менее легкомысленными и все более принимали горький и трагический характер.
Анна Дмитриевна Мсльман, которая была настоящий военный корреспондент и по смелости вряд ли уступала Константину Симонову, приехав из командировки на Кандалакшскос направление незадолго до того, как наш фронт здесь тронулся с'места, рассказывала мне следующий эпизод. Она решила посетить опорный пункт взвода, лежавший на одинокой высотке на фланге, отделенный от ближайшего нашего расположения полутора или двумя километрами простреливаемых противником болот. Вместе со своим провожатым она проползла эти полтора километра на брюхе и явилась на нужный ей опорный пункт. Надо было ее видеть, какая она была красавица, с точеным лицом, шелковыми черными волосами, чудными глазами – только слишком маленькая, особенно в военной форме (только без звездочки на пилотке и без погон). А тут еще и вообще первая женщина, появившаяся здесь от начала времен. Ее окружили со всех сторон, восхищались её смелостью, сравнивали с начальством, которое ни разу сюда не заглядывало – ни командиры, ни политработники; да что там начальники – и почтальоны не всегда добирались, кашу доставляли холодной. Один молодой солдат сел позади нее и осторожно гладил её волосы, думая, что она не заметит. Потом перешли – опять-таки в порядке сравнения – к своим женам: все стервы, изменщицы, спят кто с милиционером, кто с бригадиром (откуда бригадир? Инвалид, наверное).
Только один солдат сказал: «А я вот про мою жену ничего плохого не скажу. Она мне часто пишет, и из колхоза пишут, какая она работящая да молодец». Помолчал и прибавил: «Приеду, все равно убью».
Анна Дмитриевна сначала ошалела от такой декларации, но потом сообразила, что «убью» здесь означает всего-навсего «побью».
– Отчего же, раз она такая хорошая?
– А вдруг все-таки блядуст?
Она спросила, кто из них самый большой герой, о ком написать надо.
Тут разговор был прерван прибытием похоронной команды.
– Где у вас этот мсртвяк-то?
– Да вон там, за камнями, видишь, без сапог? А кто герои, спрашиваешь, девушка? Ну, какие из нас герои! Вот у нас был старшина, так вот это герой! И человек какой, и выручит, и позаботится!
– Да, такого поискать!
– Ну, это человек, да-а!
– А где же он? Могу я с ним говорить?
– Да нет, девушка! Три дня как убило. Да вот же, похоронная как раз сейчас за ним приходила.
Ну а у нас в 7-м отделе похоронная команда ни за кем не приходила, но разговоры и у нас тоже были больше всего о женских изменах.
Можно ли простить. А если и сам виноват, можно ли простить. А может ли женщина столько времени без мужика. Нет уж, такая мне не нужна. Да уж, кому такая нужна.
И так до бесконечности, по кругу.
И вдруг несчастный, всегда молчавший художник рядовой Смирнов встал и сказал:
– Мне умный человек так сказал: приедешь – скажи жене: «Подмойся и забудь».
Это прозвучало как-то окончательно, и все замолкли.
В августе действия против финнов почти прекратились – уже начались переговоры о перемирии. Но на севере Финляндии немцы уходить не собирались и продолжали сражаться. 9 сентября мы начали наступление на Кандалакшском направлении. План наступления подсказывался самой ситуацией – участок нашего соприкосновения с немцами был окружен пустой тайгой, и, подкопив войска, можно было через эту пустоту попытаться взять немцев в клещи.
Как читатель помнит, сплошного Карельского фронта не было, а были короткие небольшие фронты среди тайги и тундры. На Кандалакшском направлении наши части, усиленные подкреплениями, двинулись по сторонам укрепленного участка, с выходом в долины рек Тенисойоки (67, 104, 341 стрелковые дивизии и 38 танковая бригада) и Тумчи (122 дивизия); они быстро продвинулись с двух флангов и окружили немцев: им оставалась только узкая лазейка для отступления. Около Куолаярви мы почти сомкнули кольцо вокруг немецких дивизий, базировавшихся на Алакуртти, оставшемся далеко позади. Идея, конечно, заключалась в том, чтобы сделать им котел. Но на это надо было получить разрешение Сталина. А он запретил.
Всякому было известно, что спорить со Сталиным накладно и опасно, но Мерецков все же позвонил в Ставку, и несколько его представителей полетели в Москву объясняться. Сталин ему сказал:
– Я отвечу Вам, как Кутузов: «Вы ищете славы, а я смысла». Запрещаю. Пускай отойдут.
Сталин оказался прав, так как, сделав немцам котел, мы сами понесли бы огромные потери, потому что они не сдались бы без тяжелых боев. А таким образом мы бесплатно освободились от них, потому что они отошли даже не в Финляндию, которая вскоре вышла из войны, а вглубь Норвегии, и более в боевых действиях не участвовали.
У нас в штабе этот разговор передавали именно так; в официальной истории Карельского фронта он передан несколько иначе, но смысл тот же.
К осени, к нашему изумлению, у нас сняли Суомалайнена. На его месте появился некий подполковник Курбанов, или Курганов, не помню точно. Дела нашего он не знал, а назначение его, надо думать, было связано с начавшейся «линией» на русификацию кадров. Для меня его появление неожиданно обернулось орденом. Дело в том, что Суомалайнен принципиально представлял к орденам только тех, кто бывал на передовой: у Ранты еще со времен боев под Петрозаводском был орден Ленина, у Самойлова – Отечественной войны и т. д.; Клейнерман и Гриша Бергельсон получили скромную «Звездочку». Новый начальник быстро доставил по «Красной Звезде» капитану Касаткину и старшему лейтенанту Дьяконову – за что именно, – в приказе значилось довольно туманно. Доставили мне орден уже в Норвегию в начале следующего года.
В сентябре, почти одновременно с заключением перемирия с финнами, начало готовиться наше наступление и на Мурманском направлении.
Если и на Кандалакшском было трудно, то здесь еще труднее: здесь были скалистая тундра, сопки – и при том все наиболее удобные, господствующие позиции – у немцев. Считалось, что там в тундре – как и в тайге – ходить танки не могут. Немцы привезли под Кандалакшу некоторое количество французских танков, но они едва могли там передвигаться.
Обманув немцев ложными передвижениями перед их фронтом, наши, пользуясь тем, что над нашими коммуникациями уже не было немецких самолетов и день был уже предельно короток, перебросили на Мурманское направление новые части, в том числе, неожиданно для немцев, и танки; 9 октября по всему фронту началась мощная артиллерийская подготовка, а на правом, незащищенном фланге немцев (нашем левом), между Ристикентом на финской границе и верхним течением реки Титовки, по каменной тундре двинулись наши танки с пехотой, угрожая отрезать немецкие дивизии у побережья, с их мощными долговременными укреплениями.
Одновременно наша морская пехота начала высадку в Петсамской губе, отрезав немцев в их горных позициях на Мустатунтури; те до сих пор, в свою очередь, блокировали нашу морскую пехоту на полуостровах Среднем и Рыбачьем. Немцы покатились от Мустатунтури в сторону Петсамо, преследуемые морской и неморской пехотой.
По рассказам генерала В.И.Щербакова, командующего 14 армией, которые я слышал от него много лет спустя, операция была много сложнее того, что описано в опубликованной литературе, например, в мемуарах члена военного совета фронта Грушевого, который занимался вопросами тыла и, видимо, недостаточно знал то, что происходило на фронте; и не так, как описано в мемуарах Мерецкова, которые на самом деле писал его послевоенный адъютант.
Между Мерецковым и Щербаковым была неприязнь. По Щербакову выходило, что всю операцию вела его армия, а Мерецков только мешал делу. Я готов этому верить, ибо к сентябрю в распоряжении командующего фронтом только и оставалась 14 армия, которой непосредственно командовал Щербаков, одна дивизия из 19 армии и танки, так что функция командующего фронтом тут была вроде бы вообще не ясна. Оба штаба, фронта и армии, расположились рядом. Да и вообще Мерецков считался в штабе дураком, чего не скажешь о Щербакове.
Однако этой операцией Сталин остался доволен – она была объявлена десятым из знаменитых «Десяти сталинских ударов» 1944 года (нг звание, ныне уже исчезнувшее из учебников и энциклопедий) [322]322
Во-первых, немцы считали, что танки не смогут проходить по скалам и скалистой тундре; во-вторых, их не видела немецкая воздушная разведка, их разгрузили в Мурманском порту, над которым давно уже не было немецкой авиации, а затем перебросили на левый берег Кольского залива, где до фронта шла грунтовая дорога.
[Закрыть]. И Мерецков получил за нее, наконец, маршала. Это звание до тех пор все время от него ускользало, хотя он и был из любимой Сталиным Первой Конной времен гражданской войны и победоносно командовал Волховским фронтом, – да видно, Сталин не мог ему простить дело 2-й ударной армии. То обстоятельство, что осенью 1941 г. Мерецков ожидал расстрела, а Сталин его вдруг помиловал (одного из десятков смертников!), Сталина волновало, наверное, меньше. Впрочем, и к Рокоссовскому, также спасшемуся из застенка, Сталин относился недоверчиво.
Щербаков же остался как бы в тени, и к том) же после взятия Киркснеса превратился в тылового генерала, – хотя, конечно, получил не только наш, но и высший норвежский орден, и в честь его в Киркенесс была названа аж целая улица.
Начавшиеся в октябре бои оказались очень тяжелыми.
Между норвежской границей и нашей территорией была выходившая к Баренцеву морю полоса Пстсамо, которая принадлежала Финляндии до войны 1939–1940 гг. Затем мы её забрали, а в 1941 г. она снова отошла к финнам. Мы за два года не успели её тогда освоить, она так и осталась финской и саамской (лопарской).
На этой территории не было собственно городов или поселков городского типа, а были только скопления домов – у берега в Лиинахамари, в Петсамо собственно и в Луостари, что в Псчснгской долине, и юго-западнее, в районе никелевых разработок.
Финны, хорошо зная наших, увели все население из области Пстсамо. которое там оставалось, полностью. Все там было пустынно, хотя здания уцелели.
Самыми сложными были бои за порт Лиинахамари. Пстсамо лежит в стороне от моря, а это был выход к морю, здесь была одна из немецких военно-морских баз. Лиинахамари был занят одновременно нашим морским десантом и нашей пехотой. Немецкие части были тем самым частью уже полностью отрезаны, частью им угрожало окружение от нашего флангового продвижения. Они начали откатываться по трем дорогам – от Пстсамо в Норвегию к Ярфьорду и Киркснесу, от Луостари на Ахмалахти и Никель, а оттуда – частью к северу в сторону Киркенеса и западнее его, частью вверх по реке Патсойоки, вдоль норвсжско-финской границы.
Луостари было занято 12 октября. Лиинахамари – 13-го и собственно Пстсамо – 15-го, т. е. после почти недельных боев; еще более недели шли тяжелые бои. пока наши, продвинувшись от Пстсамо на 30–40 километров, 22–23 октября не вышли на норвежскую границу.
В первых числах октября и наш 7-й отдел фронта еще раз перебросили на север – теперь в Мурманск.
