Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 70 страниц)

Не знаю, как, но Поткин сделал всю мою жизнь предельно благоустроенной и легкой. В нем не было при этом никакого низкопоклонства: я хорошо делаю свое дело, и он за это меня уважает. Но и он, Поткин, делает хорошо свое дело, и за это сам себя уважает.

Я приходил в свою комнату, как домой; все для меня было готово, и ждал меня дружелюбный человек.

В нашей комендатуре стали бывать разные новые люди. Остановлюсь на двух из – них, вызывавших симпатию. Один из них был капитан-лейтенант Сутягин, говоривший по-норвежски, хорошо знакомый местным активным антифашистам и боготворимый ими; они называли его «Суттйэге» (Sort-jcger – «Черный охотник»). В военное время он занимался тем, что забрасывал антифашистов, время от времени переходивших наш фронт или приплывавших в Кольскую губу на лодках, в немецкий тыл на полуостров Варангер. Это было связано с неким приключением, о котором мне рассказал профессор географии Гсрцсновского педагогического института в Ленинграде доктор наук П.Г.Сутягин в 80-х гг. В один из его ночных катерных налетов в Варангер он был схвачен немцами, едва ли не приговорен к смерти, отправлен в Германию в лагерь, затем вымснсн нашим командованием на немецкого агента (бывали, значит, и такие случаи!) и после долгой проверки возвращен служить на Северный флот, где снова забрасывал людей на Варангер.

Второй был тоже моряк, помоложе, и тоже, видимо, разведчик или контрразведчик. Он был послан во время войны в Англию для получения военного корабля по «ленд-лизу» и прожил в составе его английской команды месяца два; по-английски он говорил очень хорошо. Обладая пытливым умом, он провел среди английских моряков, незаметно для них, культурологическую анкету: кто из офицеров и матросов читал Диккенса, Шоу и Байрона и кто хотя бы слышал о них. Из офицеров Диккенса читало 10–20 %, слышали о нем все; о Шоу тоже слышали все, но только по анекдотам о нем; о Байроне слышало 1–2% офицеров и никто из матросов; не читал никто.

По его словам, если провести среди наших военных моряков такую анкету, скажем, по Толстому, Чехову и Пушкину, то результат будет очень в нашу пользу. Правда, я сказал ему, что Байрон все-таки не Пушкин, да и Шоу и Чехов «не в одной весовой категории».

Кроме этих людей, с которыми можно было и о чем-то поговорить, нашу комендатуру стали во множестве посещать смсршсвцы, среди которых Ефимов совершенно потерялся. Их было с каждым днем все больше, во главе их стоял полковник, и они имели собственного переводчика, ходившего под фамилией Петров, большого, молоденького, медвсдистого, светловолосого парня в форме лейтенанта СМЕРШа. Он был пухлый, отъевшийся и веселый и при не весьма большом уме отлично говорил по-норвежски. Этим он обращал на себя внимание на улицах; норвежцы его спрашивали, откуда он так блестяще знает их язык. Он говорил, что кончил Московский университет по скандинавистике. То же говорилось и мне, и это была совершенная неправда, потому что до войны кафедра скандинавистики была только в Ленинградском университете. В конце концов какой-то норвежец, заходивший ко мне по делу, спросил меня:

– Что это за странный новый переводчик Петров появился у вас? Он говорит, что кончал Московский университет; ну, я понимаю, в университете можно научиться норвежскому языку; но нельзя научиться диалекту города Вардё.

В чем был секрет, я догадывался [359]359
  Я догадался почти точно. Он был родом из норвежского посёлочка, но не на Кильдине, а па Рыбачьем полуострове. Норвежцы вскоре это выяснили – у него были родные в Гренсе-Якобсэльве. Фамилия его была Эйен (1990 г). Все норвежцы с Рыбачьего (а они поселились там, когда еще не была размечена гpaницa между Норвегией и Россией) погибли через НКВД.


[Закрыть]. У входа в Кольскую губу есть остров Кильдин, до войны населенный норвежцами из Вардё – ко мне даже приходил один норвежец с просьбой переслать его письмо родственникам на Кильдин. К 1941 г. эти норвежцы, конечно, разделили судьбу ленинградских финнов, дальневосточных корейцев, а впоследствии и многих других народов; но где бы они теперь ни были, они находились в ведении органов госбезопасности, и им ничего не стоило получить оттуда и откормить себе переводчика.

Между тем смсршевцы у нас все множились; мне уже сообщили норвежцы про странного человека, приехавшего на машине в форме капитана первого ранга и прошедшего через задний ход в комендатуру, а через неделю появившегося уже в форме армейского полковника и проследовавшего туда же. Этого я не видел, но видел много других. Они сидели у Ефимова, курили без устали, иногда и пили, рассказывали антисемитские анекдоты, часто задевали меня и предлагали элементарные вопросы о местной жизни. Как-то, не выдержав особенно густого антисемитского анекдота, я вышел на улицу и зашел в норвежскую комендатуру – только затем, чтобы услышать там конец того же самого анекдота, только не про еврея, а про шведа.

Однажды смсршсвский полковник (не тот, который являлся в виде моряка, а другой, возглавлявший всю эту группу) отвел меня в сторону и предложил мне работать у них.

– Я вам не гожусь, – сказал я, – у меня отец репрессирован.

– А, ну тогда, конечно… – сказал тот и отвязался от меня.

Вскоре появились первые следы их деятельности в виде вежливого письма ко мне от полицмейстера Бьсрнсона:

«Майор, состоящий при коменданте поселка Эльвснес, предлагал одному из подчиненных мне констэблсй сообщить ему интересующую его информацию. Мы всегда готовы быть полезными советским воинским частям, но впредь, если вам потребуются какие-либо сведения, прошу обращаться непосредственно ко мне, как к начальнику местной полиции».

Я принял это письмо к сведению и, конечно, никакого хода ему не дал.

Приятным контрастом к смершсвцам был старший лейтенант из политотдела армии – помню только его имя и отчество: Владимир Александрович. Это был интеллигентный человек, на гражданке какой-то научный работник, человек веселый и оптимистичный. Помню, зашел как-то с ним весной солдатский разговор о судьбе ожидающих жен – Владимир Александрович считал, что тут нет никаких проблем. Я спросил его, когда он был мобилизован в армию – оказывается, в 1943 году. У меня вопросов больше не было.

Приехал он читать лекции о Советском Союзе для норвежцев – разумеется, с моим переводом. Мы повесили объявление на бывшей бане («Рюсссб-ракка») и собрали полную аудиторию. Баня эта была популярна, потому что последнее время в ней нередко показывали наши кинофильмы – тоже, конечно, с моим синхронным переводом.

После лекции Владимира Александровича были вопросы. Один был такой: как при существующей в СССР политической системе учитывается мнение простых граждан? Владимир Александрович отвечал, что заинтересованные лица пишут в газеты, а критическая статья в газете непременно приводит к необходимым мерам со стороны правительства. Как-то неудобно было это переводить.

Потом Владимир Александрович выразил желание посетить Вадсс. И я тоже очень хотел побывать там, но до сих пор не было ни повода, ни времени. Я пошел в порт и договорился с капитаном рыбачьего бота. Кроме нас с Владимиром Александровичем, бот должен был свезти в Вадсс его уроженца – старика-капитана с очередного «Либерти». Он оказался немногословным, но интересным собеседником; в числе прочего он рассказал, что плавал на линии Ливерпуль – Нью Йорк в 1942 г., на которой выживал обычно один корабль из трех; что он благополучно проделал этот путь три раза, хотя в последний раз подводная лодка оторвала кораблю торпедой нос, и он чудом выдержал судно на плаву.

По дороге дул свежий ветер и было заметное волнение; если бы оно длилось дольше, могло бы нас и укачать. Вдруг перед самым носом всплыла большущая мина – она ранее стояла на якоре и была, конечно, рассчитана не на такие мелкосидящие боты, но, видно, порвался трос. Наш бот был вооружен зенитным тяжелым пулеметом, и с первого же выстрела мина была утоплена. Честно говоря, я думал, что она должна взорваться, но удар попал в пустую верхнюю часть мины, которая держит ее на плаву. Патрон я спрятал себе на память и потом подарил сыну.

Когда мы прибыли в Вадсс, мы увидели город, только частично разрушенный, с руинами и пальцами труб; добрая половина его была цела – обычные норвежские цветные деревянные домики с белыми окнами. Капитан «Либерти» пошел по своим делам, а капитан бота отвел нас к своему знакомому – рыбопромышленнику, владельцу десятка или двух рыбачьих ботов. Домик сто был скромный – две комнаты и антресоль для детей. Жена его подала нам в кухне-столовой эрзац-кофе с сэндвичами, и мы легли спать. Утром нас в кухоньке ожидал более основательный завтрак с яичницей и жареной рыбой. Пока мы сидели за столом, вошла знакомая хозяйки с кошелкой и завела с ней какой-то разговор. Когда она ушла, хозяин сказал нам:

– Это жена министра прежнего правительства. Он в Англии, а может быть, уже и в Осло.

Мы пошли прогуляться по городу с нашим хозяином. Обратили внимание на красивое зеленое кладбище – посреди него мы увидели белый крест с советской красной звездой посреди перекладины. У креста лежали цветы. Хозяин сказал нам, что здесь похоронен русский летчик, сбитый в прошлом году над Варангером; похоронили его еще при немцах, только крест поставили теперь [360]360
  В 1949 или 1950 г, после вхождения Норвегии в НАТО, в нашей печати была развернута громкая кампания об осквернении норвежским правительством могил советских воинов. Этой кампанией воспользовался замечательный писатель Э. Казакевич ему непременно надо было написать роман о воине, где герой бы погиб, но этого ему начальство не позволило: в «Весне на Одере» ему пришлось по начальственному указанию воскресни, своею героя Лубенцова. История с осквернением могла позволить ему дать погибнуть герою его нового романа «Сердце друга». Действие романа начиналось на хорошо известном Казакевичу и блестяще описанном Первом Украинском фронте, но затем герой был переброшен в 14-ю армию и погиб в Норвегии. Хотя Казакевич собирал материалы у Н. Г. Сутятина и у меня (я даже выведен в романе; у него я «очень молодом человек в роговых очках, с живым красивым лицом»), однако наш фронт описан у него гораздо слабее. – На самом деле никакого осквернения могил не было – наши могилы были разбросаны по всей территории Норвегии (в значительной части это было могилы не павших в бою, а умерших в немецких лагерях), организовать уход за ними было невозможно, и норвежцы торжественно перезахоронили их всех в одном месте – на одном из своих многочисленных островов – и, конечно, обеспечили кладбище уходом.


[Закрыть]. Помещения, где можно было бы прочесть лекцию, не нашлось, и мы с Владимиром Александровичем на том же боте вернулись в Киркснсс, а он уехал в свой штаб.

Между тем, в конце мая английские войска высадились в Тромсс в пятистах километрах по прямой линии к юго-западу от Киркснсса, и приняли капитуляцию отошедших сюда из Финляндии немецких частей. В июне или начале июля норвежцы наладили прямую телеграфную связь с Осло, и в отстроенном недавно домике на другой (от нашей комендатуры) стороне Киркснсса было открыто почтовое отделение. Конечно, воспользоваться гражданской почтой вместо нашей полевой (и цснзурируемой) – тем более

 На месте прежних захоронении были установлены памятные камни с надписью по-норвежски и по-русски. иностранной почтой – было большим преступлением, за которое я мог бы иметь очень большие неприятности; но мои свободные хождения по территории были всем привычны, и за мною не следили. Поэтому я пошел па почту и дал телеграмму Гсрд Стриндбсрг на Нубсльсгатс 31, Осло: «Жив, Алик и отец погибли, сообщи о своих»; дал обратный адрес «Киркснсс, до востребования» и через два дня получил ответную телеграмму о том, что все Стриндбсрги живы и здоровы.

Почти тогда же я обнаружил, что Янкслсвич с майором и кто-то из наших смершевцсв отправились в порт к причалу. Я решил, что на подведомственной мне территории происходит нечто, о чем мне следует знать, и последовал за ними.

У причала стояла лодка и в ней норвежец и с ним явно наш парень – в гимнастерке и сапогах, но без погон и без шапки. Наши вежливо помогли ему выйти из лодки и сразу куда-то увели. За ним вышел на берег и норвежец.

На мои вопросы он рассказал мне, что парень – русский летчик, сбитый над Варангсром в прошлом году: «Моя семья спрятала его и приютила, а теперь война кончилась, и он может вернуться на родину».

Через два дня норвежский почтальон принес в комендатуру письмо, адресованное этому летчику по какому-то адресу в Тульской или Смоленской области, и с надписью коменданту – просьбой переслать это письмо.

Я показал его Янкслевичу и спросил, что с ним делать. Он взял его от меня и аккуратно, чтобы не повредить, вскрыл и велел мне читать. Это было необыкновенно милое любовное письмо от дочки норвежца, который доставил летчика в Киркснсс, с приветом поименно его родителям и сестре и с обещанием приехать, как только установится связь с Россией. Янкслсвич вздохнул и письмо порвал.

Как ни странно, впоследствии я узнал продолжение этой истории. Летчик, понятно, попал в лагерь как изменник родины, но в 1955 г. был освобожден, и невеста приехала к нему в Москву и вышла за него замуж; вскоре, однако, он умер, и его жена – теперь советская гражданка – попросилась на родину. Ее отпустили, однако с обязательством сообщать нам разведданные. Этим она честно и занялась, но быстро провалилась; в 1970 г., когда я был с женой в Норвегии, она находилась под судом.

Было решено группе наших офицеров побывать на ничьей земле между Таной и Тромсё. Не знаю, чье это было решение – вероятно, развсдотдсла или СМЕРШа армии, или обоих. В Киркснсс подали «Каталину», и на нес погрузилось человек пятнадцать, в том числе Янкслсвич и я. Местом посадки был выбран городок Лаксэльвсн, ближайший за Таной, в глубине более чем стокилометрового Порсангсрфьорда, сразу за Нордкапом. Наш самолет приводнился в самой глубине фьорда у берега, спустили с самолета лодочку и высадились. Вдоль берега шла хорошая асфальтированная дорога, но городка… не было. Не было вовсе, не стояло даже обычных пальцев кирпичных труб, не было телеграфных столбов, не было заборов. Сжигали и взрывали осенью, а сейчас молодая трава уже прикрыла даже фундаменты – в Киркенссе их отчасти спасал от травы горевший уголь. Снялись группой на шоссе и пошли по тропе вглубь материка по дороге на Карашьок. Через некоторое время набрели на руины лагеря. Лагерь был явно временный: за колючей проволокой было лишь несколько временных деревянных укрытий – вероятно, для охраны, а земля была изрыта окопами и норами со следами человеческого пребывания. В этих норах ютились наши военнопленные, прежде чем их погнали далее на юг, к Тромсё.

В следующем фьорде, у Алты, находилась норвежская часть, совершившая захват острова Ссрсйа. Но задержать угон наших пленных они не смогли или не успели.

От лагеря мы поднялись на холм, чтобы обозреть местность, и там вышли на саамское стойбище. Оно состояло из нескольких чумов, сделанных из скрещенных жердей, покрытых оленьими шкурами. Саамы (как я уже говорил, норвежцы называют их финнами, а русские – лопарями) были одеты в синие широкие кафтаны, на голове были разноцветные колпаки с несколькими острыми концами. Оленей не было – уже выпустили в горы – лстовать.

К нам вышел старик саам, чинно поздоровался. Он хорошо говорил по-норвежски. Мы спросили его про лагерь, он рассказал, что немцы обращались с русскими, если коротко сказать, бесчеловечно. Били прикладами, не давали есть, не давали разводить огонь.

– Вообще, – сказал он, – немцы не люди, а враги Христовы. И финны тоже, – прибавил он, подумав.

– Почему финны? – спросил я. – А как же. Мы ведь в чуме слушали радио Хельсинки (по-фински он, видно, понимал не хуже, чем по-норвежски: саамы постоянно кочуют через границу). – Они там говорили, что ведут против русских священную войну. А чей лозунг «священная война»? Мусульманский. Значит, они Христа предали.

Мои начальники не следили за моим разговором, и им явно стало здесь скучно на пустынном плоскогорье. Мы спустились к фьорду и улетели на своей «Каталине» обратно в Киркснсс.

Вскоре после этого был еще полет. 14-я армия долго пыталась испросить разрешения на него – ссылались на необходимость ознакомиться с положением наших пленных. Но Тромсё был в англо-американской зоне, требовалось разрешение чуть ли не самого Эйзенхауэра, а оно не приходило и не приходило. Решили лететь «на арапа». В Киркснсс опять прибыла «Каталина». Узнав, что мы собираемся в Тромсё, с нами попросился норвежский морской начальник. С лодчонки в фюзеляж забрались он, Поляков, Янкслсвич, еще несколько армейских и морских офицеров – и я.

На летающей лодке стараются лететь все время над морем, а не над сушей – неровен час… на суше она не может приземлиться. Мы облетели полуостров Варангср, оставили позади городки Вардё и Бсрлсвог и вышли на траверз мыса Нурхюн (Нордкин). В противоположность распространенному мнению, что самой северной точкой Европы является мыс Нордкап, расположенный на острове восточнсс, этой точкой является именно Нурхюн.

И далее мы полетели на юго-запад вдоль норвежского побережья, вдоль огромных рыжих и серых скалистых обрывов, окаймленных соснами и елями. Много я впоследствии ездил по всему миру, но никогда не видал ничего красивее. <sup>[361]361
  Нет, вру. В 1963 г. мне пришлось лететь на авиалайнере из Ташкента в Дели. Мы пролетали через пустыню Такла-Макан и поперек Гималаев – это смежный горныи Кавказ, увеличенный в пятьдесят раз, а за ним уступами спускаются зеленые долины Кашмира. Небо было яснейшее, прозрачное – и смотрел, завороженный. Увы, остальные пассажиры сидели, уткнувшись в номера журнала «Крокодил», и в окна ни один из них не глядел.


[Закрыть]</sup> Если бы не холодный климат, этот берег кишел бы купающимися, а так туристы видят его только с океана. Кто видел в Крыму Карадаг с моря? Побережье от Нордкапа до Тромсё – это Карадаг в триста километров длиной, и еще изрезанный фьордами и бухтами. Жилье, если где есть, то только в глубине фьордов, с «Каталины» мы его почти не видели.

Не долетая до Тромсё, мы увидели в бухте лежавший брюхом кверху немецкий «карманный броненосец» «Тирпитц» – огромная туша, тонн на 12000 водоизмещением, – а рядом на участке плоской земли – совершенно круглое озеро. Броненосец – последний из группы тяжелых кораблей, наносивших огромный вред союзным морским перевозкам, – был застигнут в октябре 1944 г. тяжелой английской бомбардировочной авиацией скрывавшимся в глубине небольшого норвежского фьорда. Бомбежка повредила его настолько, что он не мог переместиться оттуда – а в ноябре английская авиация сбросила на него и вокруг него четыре пятитонные бомбы и перевернула вверх дном; одна бомба упала на сушу, и она-то и образовала озерко. Невольно вспомнились привычные метровые воронки от немецких полутонновых бомб – и подумалось о будущих войнах.

Наконец, мы приводнились посреди Тромсёфьорда. За нами, очевидно, следили радарами, и в ту же минуту к нам подошел английский военный катер. Поляков через меня объяснил, что мы представители советского командования и прибыли для совещания с британским командованием по поводу судьбы русских военнопленных.

Катер взял нас на борт, доставил к причалу, и один из английских моряков проводил нашу группу к дому, где размещался английский командир бригады. Штаб был как штаб, солдаты и офицеры в форме, хорошо известной нам по норвежским союзникам; у входа стоял часовой. Нас проводили к английскому начальнику – я заметил, что по правую руку от него стоял тот самый «представитель ЮННРА», которого Лукин-Григэ и Поляков выставили из Киркснсса, и из фраз, которыми он перекидывался с начальником, было видно, что функции его вовсе не продовольственные.

Для перевода с английского в группе был некий морской офицер, так что я сидел в сторонке без дела. Английский начальник объяснил, что вес лагеря по всей Норвегии были уже 8 мая открыты самими норвежцами, что чаши военнопленные свободно ходят по городу, гостят в домах у норвежцев, помогают им по хозяйству. (Как, впрочем, свободно ходили и немцы).

У наших офицеров были, видимо, еще какие-то вопросы к английскому начальству, а меня послали посетить лагерь и доложить обстановку. Англичане дали мне «виллис», где за баранкой сидел немецкий солдат, и я поехал в лагерь. Мы проехали сквозь Тромсё, и я мог убедиться, что город практически не пострадал от авиации. Лагерь представлял собой огромный барак с двух– и трехэтажными нарами, среди которых вольно прогуливались сравнительно немногочисленные наши бывшие военнопленные. Все молодые, рослые ребята – пленные первого года войны. Один из них подошел ко мне и сказал, что возглавляет подпольную группу сопротивления, что они давно уже связаны с норвежским подпольем, что норвежцы обеспечивают их нормальным питанием – и даже вызывали их разоружать немецких солдат, – и что он хотел бы встретиться с представителями советского командования. Мы сели с ним в «виллис» на задние сиденья, и я приказал водителю везти нас к английскому штабу.

– Битый небитого везет, – сказал я моему соседу.

Он встретился с Поляковым [362]362
  Пожалуй, тогда и и последний раз удостоился видеть Полякова. В 60-х гг., когда мое имя (и именно в связи с Киркенесом) как-то появилось в гaзeтe, я получил на Институт востоковедения письмо:
  «Глубокоуважаемый Игорь Михаилович! Может быть, Вы помните скромного полковника Полякова..» и так далее.
  Вспомнил мое имя и отчество! – Признаюсь, что я оставил письмо без oтветa.


[Закрыть], и тот сказал ему, чтобы бывшие военнопленные не беспокоились – за ними скоро будет прислан из Мурманска транспорт.

Время затянулось, и нам надо было где-то переночевать. Английский начальник сказал, что город переполнен и что он может предложить нам для ночевки только немецкий офицерский барак. Дело в том, что немцы, хотя и были разоружены, но эвакуированы не были – не так-то легко их было возвращать в уничтоженные города Германии – и они по-прежнему жили в своих «унтсркунфтах» и несли там караульную и другую службу.

Услышав такое, Поляков впал в гнев, да и струхнул: как? Провести ночь в немецком расположении и под немецкой охраной? Смекнув, он обратился к представителю наших пленных и приказал ему выделить караул из самых надежных людей, по крайней мерс, человек двенадцать – охранять нас ночью.

Англичане подвели нас к расположению немецкой части. Аккуратный заборчик, выметенные дорожки. Нам отвели барак, или, вернее, скромный одноэтажный домик; наши «караульные» уже стояли вокруг нас.

Нам предложили поужинать. Немецкие солдаты принесли большой бачок и разложили по тарелкам знаменитый «эйнтопф» – стандартную пищу немецких солдат, некое полужидкое варево с мясом. Поляков поднял скандал: за кого они нас принимают?! Это же солдатская еда! Я постарался ему объяснить, что в немецкой – да и во всех других армиях – офицеры получают одинаковое питание с солдатами. Он не поверил, продолжал ругаться и перед сном вышел проверить, бдит ли караул. Разнес какого-то пленного за то, что он отошел на два шага от указанного ему места.

Утром, после очередного «эйнтопфа», англичане быстренько спровадили нас на «Каталину»; с нами, как и прежде, был старик – норвежский морской начальник. Мне было приказано держать его в заднем отсеке и ни в коем случае не пускать его в передний. А он все рвался туда – говорил, что отсюда ему плохо видно.

Вдруг самолет резко снизился и пошел на бреющем полете.

– Он с ума сошел! Он же так врежется в скалу или в морс, – восклицал норвежец.

Я прошел в передний отсек и увидел, в чем дело. Наши проводили аэросъемку союзного норвежского побережья, о чем норвежскому офицеру, безусловно, знать было не положено.

Уже за Нурхюном мы снова набрали высоту и вскоре прибыли в Киркснсс.

Несколько слов о наших бывших пленных в Тромсё. За ними действительно пришел наш транспорт; все норвежское население высыпало на причал их провожать, бросали им охапки цветов. А в Мурманске причал оказался оцеплен войсками НКВД; всех погрузили в вагоны и отправили прямо в Воркуту. Если я не ошибаюсь, тот парень, который в Тромсе возглавлял подпольное движение, во время знаменитого восстания зэков в лагерях Коми АССР принял в нем активное, едва ли не ведущее участие – и, конечно, погиб.

Вскоре после моего возвращения из Тромсе – а может быть, и раньше, в памяти все смешивается – стоявшая в Сёр-Варангере наша дивизия получила звание гвардейской. На аэродроме Хсбуктсн был устроен парад: сначала все выстроились во фронт, и командир дивизии произнес речь и поцеловал знамя, встав на колено; затем это знамя с гвардейскими лентами понесли вперед, а дивизия продефилировала за ним вокруг аэродрома. Я стоял в стороне и смотрел на эту церемонию. – У нас ведь ходили разговоры – и эту идею приписывали Сталину, – будто зря мы остановились на Эльбе, надо было идти до Атлантики. Но поглядел я на солдат – это были не тс бравые молодые люди, каких я видел в Тромсе, – средний их возраст был лет сорок, а в последних рядах шли уже совсем тщедушные и даже хромые старые люди.

Между тем, в Хсбуктсн (или Хёйбуктмуэн) продолжали прилетать самолеты, а я с Андснссом ездил их встречать. Однажды в жаркий летний день был какой-то важный прилет, мне дали машину, и мы поехали на аэродром с Янкслсвичсм и еще с кем-то – не то с майором, не то с Грицанснко – и взяли с собой Анденсса. Мы уже возвращались вниз под горку (аэродром, как я уже говорил, находился высоко на горе над Лангфьордом), уже миновали справа обустроенное норвежцами обширное наше братское кладбище у подножья Хсбуктсна – и вдруг над нами просвистел снаряд. Потом другой, в несколько ином направлении. Потом третий. Водители ускорили ход, и мы выскочили из-под обстрела – впрочем, стреляли не по нам, снаряды неслись куда-то вдаль, причем в двух разных направлениях.

По расследовании оказалось, что на пригорке над дорогой лежал большой немецкий склад мин. Лежал и лежал. Но мины были особые, экспериментальные, срабатывавшие от тока ли, или вообще от нагревания. 28° тепла оказалось достаточно для того, чтобы они сработали. Причем лежали они, как дрова, – крест-накрест, поэтому обстрел и начался ь двух направлениях – и продолжался, пока склад мин не иссяк. Это был мне последний привет от войны.

По счастью, Сёр-Варангср населен редко – все мины попадали в пустое место, только одна взорвала где-то хлев и убила корову.

Шел август 1945 года, близился сентябрь. Смершсвцы продолжали у нас толпиться; одни сменялись другими. Раз я увидел среди них знакомого – лейтенанта О., когда-то ученика моего брата Михаила Михайловича на скандинавском отделении филологического факультета ЛГУ. Он был пьян – по-видимому, подобно моему другу Ефимову, никогда не просыхал. Оба были из той когорты пополнения НКВД, которых брали по комсомольскому набору из студентов, взамен расстрелянных следователей 1938 года. Он-то мне и сказал, что у них лежит 330 донесений Ефимова о моем одиннадцатимссячном пребывании в Киркенссе – и только одно из них не положительное. Может быть, чуть-чуть и соврал – но и ста было бы довольно. Во всяком случае,

Ефимов показал себя с лучшей стороны, каковы бы ни были за ним прежние прегрешения.

Однажды вдруг вызывает меня смсршсвский полковник и говорит:

– Наш Петров заболел. Придется тебе попробовать. Надо взять с норвсга подписку.

Вхожу в их комнату. Сидит в дымину пьяный норвежец, даже на стуле не может усидеть, все сползает. Узнаю технику СМЕРШа – напоить до положения риз, а потом получать «информацию» или вербовать.

– Ты его спроси: он согласен давать нам информацию о военных объектах в Киркенесе? – Перевожу. Тот мычит: «Согласен».

– Он согласен, – говорю я. – Ну переведи ему подписку.

Перевожу:

«Я, такой-то, такого-то года рождения, обязуюсь сообщать советскому командованию все сведения о норвежских и иностранных военных объектах и военных мероприятиях. Если я этого не исполню, то понесу полную уголовную ответственность за свои действия».

Ну, слово в слово я эту расписку не помню, но думаю, что ошибся минимально.

Даю ему подписать. Подписывает корявыми буквами. Мы получили еще одного шпиона.

Ну как мы можем его покарать за невыполнение условий подписки?

– Разрешите идти?

– Идите.

В эти же дни у меня была одна из самых неприятных жалоб. Пришла женщина и рассказала, что к ней приходила русская военнослужащая и сказала по-немецки, что у нее день рождения, будут справлять праздник, а ей очень надоели гимнастерка и сапоги; и не даст ли она, хозяйка, на один день приличное платье и туфли. Та, конечно, дала и выбрала, что получше. Но вот уже прошла неделя, а та женщина не является.

Я стал выяснять, и оказалось, что подразделение, где служила эта любительница принарядиться, как раз в тот день или в следующий было отведено (не помню – толп она была связистка, толп зенитчица). Я связался с норвежской полицией и узнал, что эта особа обошла с такой же просьбой десять (!) семейств. Искать ее было напрасно. Наряду с историей с часовой мастерской – и, конечно, с нашим старшим морским начальником – это было наиболее «масштабное» дело среди моей мелкой повседневности.

Приезжал архитектор, старший лейтенант Прибульский – выбирать место для памятника советским солдатам в Киркснссс. Место выбрал на скале, выше бункера «Красного Креста» и не доходя до дома, где еще недавно жил наш старший морской начальник. Показал чертежи.

Памятник был впоследствии действительно там поставлен, но норвежцами.

VII

Однажды утром в конце сентября вызывает меня к себе Лукин-Григэ.

– Игорь Михайлович, пришел приказ Ставки: в течение трех суток вывести все наши части с территории Норвегии; чтобы к 11.00 на третьи сутки не осталось по эту сторону границы ни одного советского. Подождите. И кроме того, с норвежских властей надо получить официальный документ о том, что Норвегия не имеет к СССР никаких материальных претензий. Никаких, вы поняли?

Задачка! В первую очередь вызываю к себе, прямо в комнату рядом с кабинетом коменданта (где когда-то Щербаков и Даль обсуждали вопрос «ты меня уважаешь?») Карлсена, Бьсрнсона и Андснсса – для выяснения объема материальных претензий, которые у них реально есть. Я не сомневался, что Анденсс ведет строжайший реестр всем кражам, порубкам и т. д. И не ошибся. Андснес открыл гроссбух и начал читать по пунктам. Я говорю ему:

– Подождите. Давайте начнем с общей суммы и потом прикинем, что мы признаем, а что нет. Ведь, небось, не всюду есть свидетели? Давайте общую сумму.

– Извольте: 583.275 крон.

Я закачался. Ведь в нашем распоряжении не было ни одного валютного рубля, да и советских рублей не было.

– Ну, давайте разбираться.

Примерно тысяч на пятьдесят было потерь без свидетелей или уже полюбовно улаженных. Трагедией был часовщик – его потери тянули почти на 200 тысяч крон. Анденсс положил на стол полицейские протоколы осмотра местности – две пары кирзовых сапог, следы ведут к такой-то нашей части.

Я говорю: эта часть давно ушла.

– Ничем не могу помочь, – говорит Анденсс. – По соглашению вашего правительства с нашим, вы должны оплатить нам все убытки, нанесенные вашей армией.

У меня этих денег не было, а если бы я вернулся в СССР с валютным долгом, то головы бы мне было определенно не сносить, и мои друзья из СМЕРШа тут бы уж постарались. Поэтому я стоял намертво.

– Почему я должен верить вашему отождествлению, что сапоги советские? Почему вы тогда не вызвали меня на свежие следы?

Что ограбили часовщика не норвежцы, особенно в период, когда в нашу часть перебросили уголовников, сомнений, конечно, не было. Но я мог сослаться на недостаточность их доказательств.

Наконец, Анденсс, видимо, догадался, что таких денег у нас нет и негде врять, и согласился отложить дело часовщика в пачку недоказанных дел.

Все же после всей торговли получился остаток без небольшого тысяч в триста крон, погасить который надо было во что бы то ни стало. Я сказал, что по округе осталось немало немецкого имущества, которое теперь наше по праву завоевания, и попросил мне дать оценщика от норвежцев. Оценщик был быстро найден – это был представитель профсоюза, специализировавшийся на конфликтных делах и имевший доверенность от муниципалитета. Я взял машину, оценщика и Грицанснко – он больше меня скитался по территории и знал расположение различных сохранившихся немецких бараков. Мы объехали почти всю нашу территорию до Сванвика и почти до Нсйдсна – Грицанснко сказал, что в Нейдснс для нас ничего нет. У каждого барака (в них теперь жили местные норвежцы, иногда помещались какие-то конторы и магазины) оценщик записывал ориентировочную цену в блокнот. Здания были все дощатые, копеечные. Мы все-таки наскребли тысяч полтораста крон. Барачные возможности истекли. Я повез моего оценщика на аэродром. Предлагаю его. – Представляю себе, что мне будет за продажу военного аэродрома. Но оценщик не заинтересовался.

– Какой аэродром? Это просто чистое поле. Луг. И к тому же наш, норвежский.