Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 70 страниц)

– А откуда здесь комендант? Ведь ни войск нет, ни города нет. А я коменданту не подчинен. Приду сам, когда кончу свои дела. Меня вызывать не нужно.

Прошло минут пять, я не успел допить свой кофе, как опять входит лейтенант и за ним высокий добродушный полковник:

– Голубчик, вот Вы где, идите скорее, Вы так мне нужны! Дело в том, что я назначил тут встречу с местными властями. Я не знаю их языка, они не знают моего языка, будете переводить.

Я сказал, что я из политуправления с таким-то заданием.

– Но ведь Вам негде жить, приходите к нам, будете нам помогать.

Тут бесшумно стали входить какие-то люди в самом диком виде: кто в хорошем пальто, но без шляпы (потеряна где-то), кто в спортивной одежде, кто в какой-то рвани. Это оказался муниципалитет, избранный еще до немцев. Председателя не было (был такой социал-демократ Дсльвик; он пока продолжал скрываться). Возглавлял пришедших пожилой человек, очень представительный, какой-то надежный, – потом выяснилось, что это был Боргсн, директор школы и председатель еще предшествовавшего муниципального совета, представитель правой партии. Когда все собрались, полковник Рослов мне говорит:

– Ну вот, скажите им… – А я ему:

– Подождите, товарищ полковник, сейчас будет речь. По выражению лица представителя муниципалитета я видел, что он рожает спич. И я не ошибся. Он вышел вперед и сказал:

– Господа, на мою долю выпала необыкновенная честь: первым из официальных представителей моей страны приветствовать освободительную армию на нашей территории… – и т. д.

Я быстро переводил.

В конце речи Рослов меня спрашивает:

– А что я должен ему сказать? – Я говорю:

– Скажите что-нибудь, а уж я переведу. – Он действительно сказал «что-нибудь», а я перевел в нужном стиле.

Дальше пошли деловые разговоры: о том, что надо вывести население из-под земли, что наши части будут выдавать питание, так как есть этим людям было совершенно нечего. Словом, речь шла о самом главном.

После разговора с муниципалитетом я простился с полковником Рословым и пошел в город. Я даже не знаю, почему не пошел с ним сразу в комендатуру. Вероятно, нужно было не столько ему. сколько себе показать, что я не завишу от комендатуры и имею собственные задания. Я хорошо знал, что такое военное начальство, и не хотел иметь сразу две беды на свою голову.

Уже стемнело, и я немногое успел рассмотреть.

Город лежал на маленьком полуострове и тянулся от въезда с шоссе до крайнего мыса примерно на километр или чуть больше. С одной стороны над городом был обрыв: окаймляла город скала. С двух сторон было море и причалы.

Все было разрушено.

На конце мыса раньше находился завод, железоделательный. Он перерабатывал руду ближайших рудников. Теперь его не было, только по старым фотографиям я потом узнал, каким он был, – например, что здесь высились две огромные трубы. Вес на территории завода было перекорежено, по руинам было трудно даже лазить. Тут же рядом стояла школа, когда-то самое большое здание в Киркснссс, в четыре этажа, железобетонное. Наверное, считалось очень красивым. Под него была заложена торпеда – не поленились немцы сюда ее довезти и подложить! Взрыв перекосил нижние этажи, а верх держался.

Тут-жс еще дальше на мысу стояла раньше и церковь. Сейчас она тоже была руинами, наподобие раскопок Херсонсса: сохранился только фундамент.

Во всем городе уцелело очень немного домов. Красные домишки рыбаков я обнаружил не сразу: они стояли под обрывом над морем, всего домов шесть или восемь. И около убежища, где я побывал, шагах в 50 вверх по улице тоже сохранилось несколько домов: три, не подряд, по одной стороне и один на другой; эти были совершенно цслсхоньки. [329]329
  И внутри сохранилась даже обстановка. Лишь дом, выбранный Рословым под комендатуру, был прострелен пулеметными очередями и пycт, если не счиитль двух комнат на втором этаже; в одной стоял большой письменный стол и несколько кожаных кресел, в другой – кресла и еще кожаный диван. В этом проявилась скромность Рослова – видимо, не хотел отнимать у лишившихся крова норвежцев ни одного из домов, сохранявших жилой вид


[Закрыть]

В первом доме – крайнем, белом двухэтажном деревянном доме, обшитом вагонкой, и помещалась комендатура. Туда я и пришел примерно через полчаса. Света не было. Достали где-то фонарь «летучая мышь», керосиновый (и даже с керосином), и зажгли.

Нас было сначала трос: полковник Рослов, лейтенант Грицанснко и я; в тот же вечер появился некий подполковник, который ведал трофейным имуществом. Он должен был после боев регистрировать и вывозить трофеи.

Пришел он, ругаясь: по донесениям числились танки, машины, пушки, стрелковое оружие – ничего этого найти было нельзя. Во-первых, потому что одни и тс же трофеи регистрировали последовательно разные проходящие части, и таким образом всего оказывалось много больше, чем на самом деле. Во-вторых, все было оставлено в таком виде, что воспользоваться этим было уже невозможно. Подполковник был в большом затруднении: вывозить было нечего, а приказ надо было как-то выполнять.

Мы ему очень обрадовались, так как он приехал на «виллисе» и привез сухари и несколько бутылок трофейного эрзац-рома. Сухарей был большой запас, и мы питались ими по меньшей мере две недели. Вскоре лейтенант Грицанснко раздобыл еще порядочный запас эрзац-рома.

С этим ромом была беда. Немцы уничтожали все, но винные склады всюду намеренно оставляли. Это причиняло массу огорчений. В Лиинахамари (порту Пстсамо) был большой винный склад, который с двух сторон освободили одновременно моряки и пехота. Дошло до перестрелки. Еле удалось их разнять и разделить между ними этот трофей.

И под Киркснссом в шахте было спрятано много рома, о чем я дальше расскажу.

На ночь Рослов устроился на диване, подполковник – на сдвинутых креслах, Грицанснко спал на полу первого этажа под шинелькой, а я на каких-то широких грязных нарах, сохранившихся в угловой комнате второго этажа.

Наша комендатура занимала бывший частный дом. Видимо, там жил какой-нибудь инженер завода, или, может быть, директор или вице-директор. Сравнительно большой дом для тех мест. Окна смотрели в садик. Это было очень странно, так как город находился на той же широте, что и Мурманск, где никаких садов не было и в помине. Сейчас была почти зима, уже падал снежок. Самого садика не было видно, только черные лапы деревьев.

Стены в доме были крашеные, белые. Как я уже сказал, мебель была только в двух комнатах, остальные были совершенно пустые. В углу каждой комнаты стояла на ножках круглая чугунная с венцом или квадратная керамическая угольная печка. Как всюду в Норвегии, вьюшек не было, и тепло было только пока горел уголь, – это была не проблема, угля было во всем городе полно.

Постепенно мы обжились. Натащили мебели из развалин и разместили по-своему то, что было в доме. Я остался в маленькой комнатке в стороне от прочих. Когда-то, видимо, это была комната прислуги, хотя у норвежцев прислуга не могла помещаться на нарах. Комната была метров девять, и, кроме нар, у окна маленький столик. За окном, как и в разных других местах города, невысокими огнями горели огромные кучи, и время от времени картина дополнялась шипящим или грохочущим взрывом цветной ракеты или просто гранаты. Кучи горели до самого лета.

Перед окном росли деревья, и каждый день в неосвещенной комнате на стенах играло все то же движущееся кружево теней от подвижного огня и веток.

Каждый день, или каждую ночь. Все, о чем здесь рассказано, происходило довольно далеко за Полярным кругом. В Киркенесе полярная ночь наступила в последнюю неделю ноября, а тогда, месяцем раньше, день, если его можно назвать днем, длился часа три.

Эта комнатка была моим прибежищем. Вещей первое время не было, синий полосатый заплечный мешок я оставил в 7-м отделе. Умывались в саду из ведра с водой, притащенного Грицаненко [330]330
  Следующей весной я узнал, что в этом доме у немцев располагалось гестапо – поэтому, надо думать, что на моих нарах лежали заключенные.


[Закрыть].

Едва мы расположились в доме на ночь – ко мне вбегает лейтенант и срочно требует к полковнику. Иду, наспех одевшись. Рослов в нервном состоянии, держит в руке пистолет. А я – первое, что сделал – отцепил свой пресловутый браунинг и сунул его в ящик стола. Я сразу понял, что в Норвегии надобности в пистолете не будет. Остальные чувствовали себя иначе и, переступив линию фронта, считали, что оказались среди врагов.

Оказывается, лейтенант Грицаненко доложил коменданту, что в скале позади развалин завода скрываются какие-то люди. Рослов сгонял меня за пистолетом, мы взяли с собой подполковника и отправились смотреть. Лезли через руины завода, перекореженные железяки, кирпичный лом, поднимались по очень неприятным скалам. Наконец где-то высоко влезли в какую-то дыру. Там перед нами открылась большая, высокая, на вид естественная, широкая пещера. Освещалась она слабым светом – чем-то вроде той же «летучей мыши». Все было устроено очень добротно: нары, одеяла, подушки.

Сотни народу. Было ясно, что это очередная группа местного населения, которая скрывается от немцев. Для полковника это было не так ясно, и он велел мне спросить: «Кто здесь старший?» Я пятнадцать лет не говорил по-норвежски, и у меня вылетело из головы, как это надо сказать. Никаких «старших» у норвежцев, конечно, не бывает. Вместо того, чтобы спросить «Кто здесь отвечает за всех?», я так и выпалил: «Кто здесь самый старый?» Они изумленно засуетились и минуты через три вытащили какого-то древнего старца, лет под девяносто. Я опять спрашиваю:

– Вы здесь старший? Он отвечает:

– Старше меня никого нет.

Тогда я перевожу полковнику, что это старший и т. д. Он спрашивает:

– Кто вы такие и что здесь делаете? Он отвечает:

– Мы жители Киркенеса, спрятались здесь во время боев.

– Бои давно кончились, почему вы не выходите?

– А мы не знали.

– Ну вот, можете выходить.

Все, слава Богу, кончилось благополучно, и мы вернулись в комендатуру.

Публика в пещере, однако, разошлась не скоро: наверное, послали кого-нибудь вперед, и он сказал, что все дома разрушены и жить негде.

По счастью, заместитель председателя муниципалитета и его люди проявили энергию: с помощью ребят из «Красного Креста» и их машины взяли на учет все сохранившиеся в округе и не занятые нашими солдатами домишки;, переписали людей и в них, и в киркснесской пещере, и в рудниках и постепенно принудительно расселили всех по домам, какие остались. Надо, однако, заметить, что не только домов, где разместились наши, но также и группу пустых домов выше убежища «Красного Креста» они не тронули, считая, видимо, что и эти хорошие дома должны остаться русским.

Утром я вспомнил, что должен писать донесение. Приказано ведь было – каждый день сообщать о политико-моральном состоянии местного населения. Между тем, местного населения, кроме тех, что сидели в пещерах и вряд ли могли сообщить что-нибудь дельное, не было. Я обратился к моим друзьям из «Красного Креста», и они сказали мне, что большая часть населения находится в Бьёрневатне. Это был горняцкий поселок в 10–12 км от Киркенеса.

Там, где кончалась скала и еще не начиналось море, был перешеек, соединявший полуостров Киркенес с шедшей мимо шоссейной дорогой. Здесь и была куча подожженного хлеба и здесь же невдалеке стоял вагончик узкоколейки. Был тут и паровозик, но все это бездействовало. Узкоколейка эта и грунтовая дорога вдоль нее вели в Бьёрневатн. Машин, ни наших, ни норвежских, нигде не было, и я пошел пешком.

Дорога вела через лес и дальше плоскогорьем. Обычная норвежская дорога, с неотесанными глыбами вертикально поставленных камней на поворотах. Всюду опять валялись обрывки разноцветных немецких проводов. Кое-где тряпье от разорванных мундиров. Трупы убрали, но от разорванных на части людей всегда остается такое тряпье. Наша похоронная команда действовала исправно. Кое-где были фанерные обелиски с именами павших, написанными химическим карандашом (…И мрамор лейтенантов, фанерный обелиск…). Все наши были зарыты в братских могилах, но и немцы не оставлены. Самая большая братская могила наших находилась в стороне, под аэродромом Хсйбуктмуэн – по-нашему, коротко Хсбуктсн, [331]331
  Крестным отцом аэродрома был я, как о том рассказано выше. Предвидя затруднения, я при переводе иной раз сокращал слишком длинные названия, но так, чтобы жители поняли, о чем их спрашивают. Аэродром назывался Хëбугтмуэн или Хёйбуктмуэн, буквально – «нагорный луг в Высокой бухте». Я превратил его в «аэродром xебуктен», т. е. «аэродром Высокой бухты», и норвежцы, и самом деле, довольно легко понимали, о чем речь.


[Закрыть]где раньше хоронили наших пленных.

Бои продолжались; наши войска переправились через Патсойоки выше взорванного моста, южнее, в обход Киркснеса. Там был сделан (или туда передвинут) наплавной мост. Тогда я этого не знал. Оттуда наши части двинулись на Лангфьорд. Там высокие берега, и сам фьорд очень узкий, не шире 200–400 метров. Переправляться было трудно. Помогали, как уже мне было рассказано, местные жители. Оттуда войска дальше пошли на запад. По ночам мы видели всполохи выстрелов в той стороне, звуки до нас не долетали.

Я отшагал десять километров и пришел в маленький поселок – не больше двух десятков домов. Все целы. Крашены в тсмнобордовый и желтый цвет, обычные для Норвегии белые наличники окон, – не разбитых. Все пусто. Тут я встретил наших солдат. Они задержали меня и спросили, кто я и куда иду.

Меня привели к командиру взвода, который составлял гарнизон Бьсрнс-ватна. Это был маленький крепыш, татарин, лейтенант Бахтесв. Он был человек, заслуживающий всяческого уважения: не говоря о том, что он един со взводом не дал разрушить поселок, но, мало того: надо сказать, что при нем там был полный порядок. Только после ухода его взвода начались безобразия.

Бахтесв был человек простой, но дельный. Я сказал ему, что разыскиваю местное население. Он сообщил, что они в шахте. Конец узкоколейки въезжал прямо внутрь горы. Дальше был пологий скат по штреку, который вел в забой. Кроме этого «туннеля», ниже его в скале были выдолблены еще два. В одном находился склад эрзац-рома, в другом – динамит, который должен был взорвать весь рудник.

Я пошел по узкоколейке внутрь пещеры и там увидел картину, похожую на ту, что была в скале над Киркснссом. Порядка здесь, правда, было побольше: аккуратные нары, проходы; развешенные одеяла отделяли семейные углы. Один из отсеков туннеля (длиной он был километра полтора) был отведен под родильный дом, где верховодила медицинская сестра – именно здесь она приняла на свет несколько младенцев. За одним из одеял пищал новорожденный. Бегали дети. Женщины занимались хозяйством. Какая-то рьяная девица сразу ко мне рванулась, услышав, что я гопорю по-норвежски, и стала со мной разговаривать, стреляя глазами. Я расспросил, как они сюда попали.

Выяснилось, что, когда немцы приняли решение об эвакуации Киркснеса, то объявили местному населению, что псе должны уйти вместе с ними, иначе им грозит гибель от большевиков. Тем не менее, местное население в большинстве отказалось уходить. Немцам было не до того, чтобы гнать перед собой население города, хотя его и было-то не так много.

Район и в мирное время имел жителей тысяч двенадцать-пятнадцать, не больше, но и столько народу гнать было хлопотно: машин для них, конечно, не было, и шли бы они медленно, и кормить их всех было бы надо. Поэтому немецкое командование угнало тысячи полторы людей и не очень настаивало, чтобы остальные шли, но сжигали все жилье и продовольствие, <sup>[332]332
  Немцы не только сжигали все продовольственные склады, но и угнали у норвежцев скот. Далеко его гнaть было трудно, и где-то поодаль они его перестреляли Об этом я услышал только после войны


[Закрыть]</sup> довольно спокойно смотрело на то, как большинство норвежцев (тысяч до семи) собрали все, что могли унести (так как о том, что все дома будут взорваны, было объявлено), и забрались в пещеры и шахты Киркснсса и Бъсрнсватна и по лесным углам. Все оборудование для жизни в шахтах они строили на глазах у немцев. На что рассчитывали норвежцы – не ясно, потому что, казалось бы. они должны были сообразить, что и шахты взорвут. Действительно, выяснилось, что в Бъсрнсватнс под жилой туннель, как я уже упоминал, была заложена гигантская масса взрывчатки.

История с предполагавшимся взрывом неясна; до сих пор об этом ходят разные легенды. [333]333
  Одна из них была впоследствии обыграна в фильме И. Масленникова «Под каменным небом». Фильм дурацкий, сплошная «развесистая клюква». Мы смотрели его с генералом В. И. Щербаковым без всякого удовольствия.


[Закрыть]Я сам слышал от Бахтссва и от норвежцев, как это, по их сведениям, происходило. По одному из рассказов, немецкий офицер, который должен был поджечь бикфордов шнур, не сделал этого. Просто воспользовался суматохой и ушел со своей группой солдат. Это делает честь человеческой природе, но так ли было дело, я точно не знаю. Вслед за ним сразу явился Бахтесв со своим взводом. Однако слух о готовящемся взрыве дошел до норвежцев раньше. Один из них, Хуго Йенссн, прибежал к нам за помощью, и наше командование направило туда Бахтссва с развсдвзводом, и он отбил немецкую группу. Мне кажется вероятным, что к приходу Бахтссва немцы уже удирали полным ходом и, увидев или услышав русских, оставили в покос дома Бьсрнсватна. Кто предотвратил взрыв, я достоверно не знаю.

Но идея взорвать шахту с людьми действительно была – это так. Месяца два спустя норвежцы, у которых тогда еще сохранились радиоприемники (мы их отобрали на 1 мая 1945 г.), слышали сообщение радио Осло, контролировавшегося немцами, о том. что русские, ворвавшись в Киркснсс, будто бы взорвали рудники, где пряталось мирное население. Был назван ряд фамилий «погибших» из числа тех, кто действительно был в руднике. В той обстановке эта немецкая передача была прекрасной пропагандой в нашу пользу.

До ухода Бахтссва не было набегов на склад рома и не было никаких жалоб на наших солдат в этом районе.

Принимали нас норвежцы изумительно. Ни обьятии, ни поцелуев, конечно, не было – это у норвежцев не принято. Тем не менее отношение к нам было самое лучшее. Ребята из «Красного Креста», проезжая мимо комендатуры, даже пели наш авиационный марш: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…* и другие советские песни.

II

Наши тоже отнеслись к норвежцам (или, как говорила вся армия «норвегам») хорошо. Мы в комендатуре ели подполковничьи сухари, но в частях были свои полевые кухни и печеный хлеб. У норвежцев же никакого снабжения не было, все продовольствие было уничтожено немцами, и наладить их жизнь было не в наших силах – в частности, не в наших силах было сотворить все те благодеяния местному населению, которые описаны в официальной истории Карельского фронта. В частях помогали с пищей подкармливали детишек, а чуть позже командование оказало населению и другую важную помощь, о чем я расскажу ниже.

Солдатский черный хлеб очень ценился, и ходила легенда, что в буханки запекают настоящее сливочное масло, поэтому он такой вкусный. Такого хлеба в Норвегии никогда не знали.

В «Красном Кресте», в Бьёрневатне, у членов муниципалитета я собрал всякие нужные сведения: о немцах, что они тут делали, какое к ним было отношение (и какое к нам), как норвежцы относились к квислинговцам, что это за нынешний муниципалитет и т. д.

В домах Бьёрневатна и по дороге оттуда в Киркенес образовывались настоящие коммунальные квартиры. Идя из Бьёрневатна, я решил, что у меня может найтись прекрасный информатор о населении – местный пастор. Это полуофициальное лицо могло мне хорошо обрисовать положение. Стал искать пастора, походил по разным домам – всюду по 5–10 человек в комнате, где пастор – никто не знал. Наконец, я его нашел: он жил в невероятно переполненном домике, сохранившемся на Бьёрневатнской дороге. Пастор был страшно замученный, несчастный человек с большой семьей. Он очень удивился, что его разыскивает советский офицер. Рассказал о жизни при немцах, об их издевательствах над русскими пленными, об их попытках угнать жителей.

После визита к пастору я пришел в комендатуру и написал большущее донесение. Не помню, где я взял бумагу – помнится, я засунул в карман шинели большой блокнот. Я заполнил страниц двадцать своим мелким почерком. Возник вопрос, как отправить. Генерал Калашников велел пересылать ему донесения через штаб корпуса, который находился в Ярфьорде, по другую сторону реки. Я не имел понятия, что выше по ее течению есть наплавной мост, и поэтому лез через взорванный, по искалеченным металлическим конструкциям, проявляя чудеса эквилибристики. Мне амфибии не было подано. Обе стальные фермы моста были вздыблены со стороны берегов и обрушивались в воду посередине; по счастью, между ними на реке плавали какие-то бревна или доски – видимо, от покрытия центральной взорванной части или от временного, уведенного отсюда наплавного моста – и я переправился.

Дошел уже затемно до штаба корпуса в Ярфьорде и там отдал комиссару свою бумагу. Ясно понял, что больше я писать не буду, дела хватит и без донесений. Каждый день ходить за 18 км – это было невозможно. Стану я баловать генерала! Тем более что он, скорее всего, успел забыть про меня и больше моих сочинений читать не будет. – Я уже не помню, как добирался среди ночи обратно, – вероятно, все-таки через наплавной мост выше по реке; во всяком случае, к утру я добрался в комендатуру. Это было памятное путешествие.

Из собранных рассказов я узнал много интересного. Так, оказалось, что мэром киркенесского муниципалитета при квислинговцах был назначен жалкий замухрышка. У него было чуть ли не десять человек детей, он ужасно бедствовал и был постоянно пьян. Ему было все равно, кем быть – лишь бы прокормиться. Его все презирали, но ненависти к нему, естественно, не было.

Мне объяснили, что в Киркенесе была большая группа угнанных русских женщин и детей из Ленинградской области [334]334
  Женщины эти вскоре вернулись из подземелий в оставленные немцами лагеря и еще довольно долго оставались там, но потом исчезли. Очевидно, их увели наши смершевцы. Вернулись ли они в свои деревни или же попали на Воркуту, я так и не узнал. Надеюсь, что они успели попасть домой до рокового приказа Сталина о пленных.


[Закрыть]. Причем, когда немцы уходили, то норвежцы, несмотря на охрану, проникли в этот лагерь и сообщили женщинам, чтобы они готовились уходить к ним. Затем забрали их в «Красный Крест» и другие убежища. Их-то я и слышал в первый день в темном ответвлении бункера.

Один из забавных рассказов был о деятельности наших разведчиков: как они тут прекрасно работали!

Оказывается, все норвежцы отлично знали, где они находились и что делали. Разумеется, этого я в донесение не включил. Зато рассказал другой эпизод – как один норвежский инженер, принудительно работавший по какому-то ремонту на аэродроме, увидел, что с самолетов разгружается совершенно новый военный груз – уж не помню, что, многоствольные минометы, может быть, или что-нибудь в этом роде. Он вечером встал на лыжи, за ночь прошел по пустынному плоскогорью 25–30 км и вышел к нашему агенту; тот передал сведения по радио, а инженер ушел, как пришел, и наутро как ни в чем не бывало вышел на работу. Я позже с ним познакомился, и он подтвердил этот рассказ.

29 октября бои окончились. Наши передовые части вышли на реку Тана – это большая, широкая полноводная река. Дальше командование приказало не идти.

Для нас это было разумное решение: Норвегия представляет собой длинную узкую полосу, и если бы мы пошли вглубь Норвегии, то продолжали бы нести потери и растянули бы до бесконечности наши коммуникации. Зимой надо было бы держать несколько дивизий на одной расчистке шоссейной дороги (железных дорог в северной Норвегии нет). А так – немцы уходили в тупик, и эти их части уже потом не принимали участия в войне.

Но для норвежцев так было хуже. Уходя, немцы все методично и спокойно уничтожали: дома, заборы; под каждый телеграфный столб закладывали взрывчатку. К концу войны между нами и ними простиралась зона пустыни на 300 км. Там все было взорвано и уничтожено дотла, и все население угнано.

День или два в комендатуре было тихо – норвежцы искали, где поселиться, и жалоб с их стороны не поступало.

Однажды в короткие светлые дневные часы раздался вой снаряда и взрыв.

Офицеры комендатуры взволновались, и полковник скомандовал выйти на улицу. Мы выскочили и стали под скалой: наша улица была прорублена в скале, и та нависала над противоположным тротуаром, там мы и стояли. Взрывы, сначала близкие, стали, ухая, отходить вес дальше.

Оказывается, на острове Скугсрсй, [335]335
  Здесь я ошибся: батарея была не на Cкyгеpeе, а на маленьком островке восточнее него в самом ycтье фьорда. Она была и тoт же день, или на следующий, захвачена нашими моряками.


[Закрыть]который расположен внутри Кирке-нссского фьорда, сохранилась немецкая береговая дальнобойная артиллерия. Батарея была нацелена на морс, в защиту от наших судов, и из города ее было не видно. Немцы развернули орудия и начали палить по городу. Любопытно, что мне не было страшно, скорее занятно. Я очень хорошо понимал, что это не от храбрости, а по неопытности. Обстрелянные военные яснее понимали опасность и поэтому были несколько обеспокоены. Мы постояли минут десять-пятнадцать, переждали обстрел и вернулись обратно в дом. Это было мое последнее прямое соприкосновение с войной. (Косвенное было и позже: я еще раз попал под обстрел уже после войны).

А пока я чувствовал, что здесь застрял надолго и вряд ли увижу войну. От этого мне стало неловко – я, молодой, полный сил человек, был «милых жен лобзанья недостоин».

Полковник Рослов (который не считал себя моим начальником) уже через день-два пребывания в Киркснссс решил, что в принципе надо организовывать постоянную комендантскую службу. Особых мер он, однако, пока не принимал. Единственное новое, что появилось, – у него возник связной, или ординарец: молоденький хорошенький мальчик, на вид лет семнадцати, не больше. Рослов с ним очень строжился, куда-то посылал, заставлял по всем правилам козырять и поворачиваться. Как выяснилось потом, это был его родной сын, которого он взял к себе, дабы несколько уменьшить шанс, что его ухлопают на передовой. Правда, он его не прятал от огня, и когда бывал на переднем крае, то мальчик следовал за ним. Таким образом, в комендатуре прибавился еще один человек. Но некоторое время у нас особых событий не происходило.

Кроме одного: обстрел Киркснеса со Скугсрся был последним: наши моряки заняли остров. В порту Киркснеса появились наши катера; они прошли по фьорду мимо Скугсрея после того, как высадили там десант.

Очень существенным было то, что в результате выхода наших войск на Тану освободился большой норвежский полуостров Варангср. Он находился на другой стороне широкого залива Варангерфьорд, куда открывались мелкие проливы и фьорды, врезавшиеся в сушу между Киркснссом и устьем Патсойоки. На полуострове Варангср было несколько значительных городков, в том числе столица области Финнмарк – Вадсс и другие. В противоположность утверждению официальной истории Карельского фронта, наши части на полуострове не бывали, в том числе, конечно, не было их в Вадсс; зато наши моряки освободили другой малый полуостров к северу от Ярфьорда – Холмснгро – и рыбачий городок Вардс на островке у побережья полуострова Варангср. Но оттуда наши моряки были вскоре выведены на базу в Лиинахамари или в Полярный.

Наши армейские части в ходе наступления на запад к реке Тане с неизбежностью должны были оставить в тылу перешеек, связывавший полуостров Варангср с большой землей. Поэтому немцы поспешили оттуда эвакуироваться заранее: примерно тогда же, как и из Киркснсса. Тем самым полуостров был освобожден и без вступления на него наших войск. Но и после ухода немцев с Варангсра полуостров не имел прямого сообщения с районом, занятым нашими войсками. Дело в том, что, когда наше командование приняло решение не преследовать немцев за Таной и оттянуть наши передовые части к Нсйдсну западнее перешейка, ведшего на полуостров, то люди по суше могли бы попадать на него только через ничью землю, а линия Нейдсна была укреплена как фронтовая, и ни наши, ни норвежцы через нес ходить не могли. Поэтому связь между Киркснссом и центром области Финнмарк – Вадсё – была только по морю; это значит – рыбачьими моторными ботами.

В то же время оккупированная нами территория была разрезана надвое рекой Патсойоки (Пасвикэльв): к востоку от нее был кусок, широтно разрезанный пополам Ярфьордом и граничивший с Псчснгской областью (Пстсамо, бывшей Финляндией); здесь были поселки Гренсс-Якобсэльв на крайнем востоке, затем Ярфьурботн на южном берегу одноименного фьорда, и Эльвенсс на западном берегу Бскфьорда, перед устьем реки. А на запад оттуда и от реки, за полуостровом Холмснгро, был Киркенесфьорд, и в нем. на некотором расстоянии от широкого Варангсрфьорда, был на своем мысу расположен Киркенсс, отгороженный от моря Скугсрсем и мелкими островами; километрах в пятидесяти дальше на запад по прямой линии был расположен Нсйдсн (по шоссе – почти вдвое дальше, так как оно огибало узкий и длинный Лангфьорд, на восточном берегу которого был аэродром Хсбуктсн). И наконец, километров на сто к югу вдоль западного берега Патсойоки тянулась узкая полоса норвежской территории споселком Сванвик, отделявшая Псчснгскую область от Швеции. Дорога на Сванвик 'ила через упоминавшийся уже горняцкий поселок Бьёрнсватн. Немного ближе на западной стороне реки было с полкилометра финской (теперь нашей) территории с православной (покинутой перед боями) церковью Бориса и Глеба (по-норвежски Бурис-Глэб).

Наплавной мост был на Патсойоки выше Бурис-Глэба, и норвежцы, идучи из Бьёрневатна или Киркснсса в Эльвенсс или Ярфьурботн, должны были проходить по территории Псчснгской области, теперь нашей. Пока это еще никого не беспокоило.

Такова была доставшаяся нам – а если говорить о точке зрения местного населения, то, собственно, именно мне – «губерния», точнее «уезд» Сёр-Варангср (в отличие от «уезда» Нур-Варангср, охватывавшего полуостров). «Уездом» я называю эту территорию условно – потому что это было подразделение «области» или «губернии» (фюлькс) Финнмарк: по-норвежски такой район назывался «коммюнэ», т. е. «община», он имел свой муниципалитет в Киркснссс и очень широкие права самоуправления.

Чтобы лучше понять обстановку действия моего рассказа, надо еще объяснить, что Финнмарк представляет собой не один, а два мира: один – это побережье и долины, заросшие еловым и сосновым лесом и обжитые человеком, – но, как и всюду в Норвегии, ни деревень, ни сел нет, есть только хутора и поселки – либо так называемые «погрузочные», т. е. приморские (Вестре-Якобсэльв, Эльвенес, Нейден), либо горняцкие _ Бьёрневатн; Киркенес, Вардё и Вадсё считались городами, хотя ни в одном из них не имелось более пяти тысяч жителей. Сванвик и Ярфьорд – это «бюгды», т. е. группы разбросанных хуторов с центром в церквах (при мне не сохранившихся); Бурис-Глэб – только церковь, ее немногочисленные прихожане почти все жили до войны в Печенгской области по ту сторону реки (т. е. тогда в Финляндии), хотя батюшка, бывало, ездил играть в картишки в Киркенес к пастору. Все население финляндских территорий в тылу немецких войск было перед боями эвакуировано в финские тылы.

Второй мир – это плоскогорья, «видда». Зимой туда никто не ходит и никто там не бывает (и там-то и отсиживались наши разведчики); весной лопари (саамы), живущие там и сям в Финнмарке, выпускают туда своих олешек, и они там дичают в течение лета. Саамы по большей части – протестантские сектанты, но были и крещеные у Бориса и Глеба или в православной часовенке-избе св. Георгия в Нейдене.

На видде – свои озера, реки, холмы, горы, камни, тундра; на картах они, конечно, есть, но мирным жителям, за исключением саамов (лопарей), они вовсе не известны, кроме тех мест, где зимой пролегают лыжни между хутором и хутором.

Отход наших войск от реки Таны означал потерю соприкосновения с немцами. Хотя было вероятно, что они будут отходить все дальше на запад и на юг, сокращая свои коммуникации, однако было совсем не лишним каким-то образом следить за ними и представлять себе, что они делают. Наше командование приняло решение попытаться создать партизанские отряды из норвежцев и забрасывать их за Тану.

Следующий эпизод совсем было выпал из моей памяти, как часто выпадают ситуации, в которых ты проявил себя так, что можно самого себя осудить. Вспомнил я его при таких обстоятельствах.