355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Дьяконов » Книга воспоминаний » Текст книги (страница 63)
Книга воспоминаний
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 05:58

Текст книги "Книга воспоминаний"


Автор книги: Игорь Дьяконов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 70 страниц)

– Да, но ведь это не на моей земле, а на земле соседа: я не могу пройти по чужой земле, с меня потребуют за убытки, когда я потащу лодку по его территории.

Первое время главной нашей бедой был винный склад в Бьёрневатне. Бахтеев со своим взводом ушел, наших там никого не было, но норвежцы рассказывали разное. Так, один наш солдат вышел будто бы оттуда с двумя бутылками в карманах и двумя в руках. На глазах удивленной публики он отбил горлышко у одной бутылки – буль, буль, буль; у другой – буль, буль, буль; третью вынул из кармана – буль, буль, буль, до четвертой не дошло, свалился и остался там лежать. Надо отдать должное норвежцам, что они тоже добрались до этой пещеры и пользовались складом. Но мы были озабочены не норвежцами, а своими – от этого склада шла большая часть безобразий, вызывавший жалобы в комендатуру. Мы не знали, что с этим делать. Наконец, Лукин-Григэ связался с командиром дивизии, и для охраны склада был выделен взвод наиболее надежных коммунистов. Это было еще до вывода всех наших остальных войск из Финнмарка, "и результат был только тот, что вокруг склада собралось до батальона единичных пьяниц – не исключено, что среди них были и норвежцы, я сам не видел – и они с криком «ура» пошли в атаку на склад; охрана разбежалась, и через полчаса в пещере не было ни одной целой бутылки. Мы вздохнули с облегчением, и норвежцы тоже.

Были и такие случаи: я уже говорил, что наши подкармливали местное население буханками нашего черного хлеба. В одном норвежском доме жил наш солдат. Делился хлебом, помогал по хозяйству. Выяснилось, что его часть уходит. Хозяйка в тот момент доила корову. Солдат вошел в хлев, приставил к груди хозяйки автомат, снял часы и ушел. Одно другому совершенно не мешало. Опять был выезд для меня, и опять без толку.

Еще одна история, и тоже с выездом. Прибегает в комендатуру не совсем старушка, но к тому близится. Я уже тогда не сам принимал всех жалобщиков – внизу была оборудована приемная, и дневалил старик солдат в лягушачье-серой форме.

– Мне старшего лейтенанта Дьяконова.

Старик дневальный ко мне: «Товарищ капитан (я уже тогда получил четвертую звездочку), там норвеги пришли». «Норвегов» он очень жалел – даже с постели поднимал меня иной раз. Иду.

– В чем дело?

– Меня хотят изнасиловать.

– А что вы от меня хотите?

– Пришлите солдат. Взял солдат, поехал к ней.

– Кто вас хотел обидеть?

Показывает: в полукилометре от нее наша часть.

– Они!

– Какие у вас данные об их намерениях?

– Они приходили, смотрели.

Я уехал. На другой день опять она. Так она ходила неделями, пока не появились норвежские власти и я не передал дело их полиции – тогда она исчезла.

Всех просьб и обращений ко мне я, конечно, не могу упомнить. Забыл я, в числе прочих, и один эпизод, на самом деле необыкновенно укрепивший мой авторитет у норвежцев. Мне его рассказали лишь в 1990 г.

Уничтожая при своем уходе все, чем можно было питаться, немцы забыли или не успели сжечь склад, в котором хранилось 70–80 тонн муки. Норвежцы его не трогали, рассуждая так, что раз склад был немецкий, то, значит, теперь это русский трофей. Они решили запросить свое правительство в Лондоне, нельзя ли купить эту муку у русских.

Каким образом запросили? Дело в том, что в немецком тылу в Сёр-Варангере были не только русские агенты, но и английский, норвежец по национальности и, конечно, с передатчиком. Норвежцам хватило разума нам об этом не говорить – мы бы этого агента взяли, и только бы его и видели.

Норвежское правительство правильно сообразило, что такую покупку можно совершить только через Москву, и дело непомерно затянется. Поэтому оно моим норвежцам в покупке отказало.

Что делать? На все такие вопросы был один ответ: «Пойдем-ка к Дьяконову». Они изложили мне свое дело, и я сказал им:

– Надо подумать. Приходите завтра. – Приходят назавтра. И я говорю им:

– Берите!

Замечу, что думать надо было, конечно, не одному мне, а вместе с Лукиным-Григэ. Я хоть ему был не подчинен, но дело такой важности не стал бы решать без его ведома. Но Павел Григорьевич был разумный и добрый человек, и к тому же всегда прислушивался к моим советам. Но слава – судьба несправедлива! – досталась только мне.

Эту муку до сих пор помнят в Киркенесе; говорят, она спасла много жизней.

Были в нашем округе и богатые, антисоветски настроенные люди, но как назло наши солдаты их не трогали, а обижали простой люд. Например, был некто Миккола – крупный по тамошним масштабам предприниматель по рыболовецкой части, финн (или «квен», как говорили в Финнмарке: «финнами» здесь называли саамов, или лопарей). Микколу не грабили, потому что у него все было на запоре; грабили тех, кто радушно распахивал двери солдатам. А вообще у норвежцев, по обычаю, дома никогда не запирались.

Из моих выездов я вспомнил один в Эльвенес – поселок на дальнем берегу Бекфьорда, северо-восточнее Ярфьорда. Вообще территорию за Патсойоки я редко посещал – там позже была своя маленькая комендатура, и я не знаю, насколько она подчинялась Лукину-Григэ. До Ярфьорда надо было добираться через наплавной мост выше Бориса-Глеба, а затем к Ярфьорду и оттуда на север; по вырубленной в скале над водой дороге, кое-где проложенной поверх бурных сбегающих с горы ручейков, можно было ехать до Эльвенесана полуострове. Едучи с шофером на дивизионной грузовой машине, я с удивлением заметил, что в одном месте, где ручей пересекал узкую скальную дорогу, проезд прерывался, а поперек была положена авиаторпеда. По ней-то мы лихо и проехали. Я спросил водителя, разряжена ли она. Он ответил:

– Нет, не разряжена, но ведь мы не задеваем взрыватель, так ничего.

А вот другая история. В стороне над высоким обрывом Лангфьорда был немецкий аэродром Хебуктен. Обрыв громадный, метров сто. На краю лежала гигантская торпеда, длиной метров восемь-десять – необычная. Решили ее исследовать – она оказалась с сюрпризом: вдруг, на глазах у всех, подпрыгнула и грохнулась во фьорд и там разорвалась. После этого по крайней мере месяц наши без спросу брали у норвежцев лодки и ловили там глушеную рыбу. На этот раз они ставили лодки на место.

А то жаловались, что солдаты сено брали. Через Лукина-Григэ мы сообщили об этом комдиву, но это было, конечно, неисправимо.

Один раз пришел норвежец с жалобой, что у него наши солдаты растащили склад целлюлозы. Целлюлоза – это сырье для изготовления бумаги, она делается из растительной клетчатки. Спрашиваю:

– А на что вам целлюлоза?

– Как на что! Скотину кормить, сена-то ведь нет.

Пришлось ехать. Оказалось, наш офицер себе землянку обуютил – обил стены целлюлозой, и щели не страшны. Уж не помню, приказал ли я ему ее содрать со стен, – скорее, дал распоряжение больше целлюлозы не брать.

Примерно в то же время приходит ко мне в приемную высокий, немолодой человек в поношенной полицейской форме; представляется мне (фамилию я не помню) и сообщает, что по решению муниципалитета он взял на себя организацию полицейской службы. Признался, что служил в полиции и при немецкой оккупации и что был назначен охранять в местной тюрьме захваченных немцами норвежцев, работавших на нас; но ночью отворил тюрьму и вместе с заключенными бежал к нашим агентам на «видду»; дождался, когда их начали переправлять к нам, и затем вернулся на свою службу. За «халатность» был отдан под суд, но дело затянулось до прихода русских, и таким образом он спасся [343]343
  Позже наши солдаты выплывали во фьорд глушить рыбу просто взрывчаткой. Один раз они нечаянно подорвали лодку и стали барахтаться в воде. Соседний старик-рыбак заметил это, вышел на своей лодке и выудил неудачных глушильщиков. Это известие как-то дошло до командующего, и к рыбаку была выслана группа офицеров – выразить ему благодарность за спасение наших солдат и вручить награду – какую, уже не помню.
  Старик встал навстречу гостям, все его домашние тоже встали, и он пригласил нас за свой скромный ужин.
  Хуже было с награждением рыбаков, помогавших нам переправляться через Бекфьорд, Лангфьорд и Нейденэльвен. Наши тщательно записали их фамилии и послали в Москву на представление к орденам. Разумеется, запрос шел шифровкой, а фамилии давались клэром. При расшифровке фамилии, видимо, сочли тоже зашифрованными, и ордена были выписаны на «дешифрованные» фамилии. Когда бумага об их награждении пришла ко мне, я не мог отождествить ни одного из награжденных, и они так и остались без орденов.


[Закрыть]
.

Некоторые старики из приходивших ко мне норвежцев кое-как объяснялись по-русски. Оказывается, до 1914 г. граница была открыта – каждый год приплывали поморы с Колы, и происходила меновая торговля – меховые шкурки на рыбу, русский хлеб на колониальные товары. Это было настолько регулярно, что выработался особый пиджин-русский жаргон, на котором поморы объяснялись с норвежцами. Кое-кто оставался здесь и жить. Среди являвшихся ко мне норвежцев был некто Йéгурув (Егоров), ни слова, впрочем, не знавший по-русски.

IV

В первые дне недели моего пребывания в Киркенесе моя деятельность состояла главным образом в разборе жалоб. Но жалобы были все-таки не каждый день.

В декабре 1944 года у меня случилось немного свободного времени. То, что окружало меня: руины домов, разрушенных нашими бомбардировками и сожженных немцами при отступлении – наводили на размышления о добре и зле. Я взял сохранившиеся у меня красные листки для печатания листовок, и написал то, что потом назвал «Киркенесской этикой».

Утверждение, будто существует много различных этик, которые меняются в зависимости от общественного производства, периода, расы, национальности, религии или класса, неверно. Существуют два единых основных этических принципа для всех систем общественного производства, периодов, рас, национальностей, религий и классов; разница заключается только в количественном истолковании этических понятий.

Первый этический принцип, или максима, заключается в том, что благо моего ближнего важнее моего личного блага.

Это прагматически верно, потому что в нашей жизни мы привыкли отождествлять хорошего человека как человека альтруистичного, а злого человека – как эгоистичного.

Это биологически правильно, потому что «я» означает особь, а «мой ближний» не является раз навсегда определенной индивидуальностью; следовательно, он представляет вид, а с биологической точки зрения смысл жизни заключается в сохранении вида, а не особи.

Это социально-экономически верно, потому, что индивид не может существовать, не составляя части коллектива, но коллектив может существовать без индивида. Если индивид присваивает себе первенство, он, в конечном счете, разрушает общество, а тем самым предпосылки человеческого существования.

Это верно в религиозном отношении, потому что во всякой религии Бог или божественные силы имеют первенство перед личностью; «я» может быть мыслимо как включаемое в Божество, но только поскольку это «я» есть часть человечества, а поэтому не как нечто предпочитаемое «моему ближнему». И т. д. и т. п.

Поэтому принцип первенства блага моего ближнего над моим благом – первый принцип этики – обязательно должен являться общим для любой жизнеспособной этической системы.

Между прочим, это дает ответ на вопрос, дошедший до нас из седой древности, поднимавшийся еще авторами «Невинного страдальца», «Экклесиаста» и «Иова», – почему праведный несчастлив, а злой счастлив? Ответ: потому что счастье индивида не имеет существенного значения; имеет значение благо того сообщества людей, которое мы условно называем «моим ближним»; а также потому, что это сообщество погибло бы без праведности праведного.

Часто спрашивают: разве не справедливо, чтобы праведный был вознагражден, а злой наказан? Ответ содержится в притче: у одного отца было два сына; один был послушен и добр, трудолюбив и сострадателен; другой же сказал: «Отец, я буду послушным, если дашь мне сладкого вина, добрым, если ты дашь мне пряник, трудолюбив, если ты дашь мне денег, и сострадателен, если ты меня похвалишь». Должен ли отец дать вознаграждение второму сыну? Нет, потому что это не сделает его более праведным, но разбалует его, подвигнув на еще большее зло. Но следует ли отцу дать вознаграждение первому сыну? Тоже нет, ибо дешево то доброе дело, которое ожидает вознаграждения, и, будучи вознагражденным, первый сын будет не лучше второго. Вознаграждение есть подарок, милость, но она не вытекает логически из праведности.

В скобках. Вот почему автор «Киркенесской этики» не верит ни в рай, ни в ад, «но довлеет дневи злоба его» («достаточно дню его заботы»). Тем не менее, как мы увидим ниже, даже и в этической системе, построенной на рае и аде, первый принцип этики сохраняется, хотя и искажен тщетными обещаниями вознаграждения. Человек не потому праведен, что он ожидает награды, а он потому праведен, что праведен. То, что некоторые индивиды должны быть праведными, заложено в природе человека, иначе человечество само себя уничтожит. Прирожденная сила, делая человека праведным, может быть названа совестью. Можно так же сказать, что «Царство Божие внутри нас», но это значит просто выразить ту же мысль другими словами. Чтобы человечество выжило, не необходимо, чтобы все люди были праведными; достаточно, чтобы некоторые люди были праведными.

Но доля совести сокрыта в каждом человеке, добром и злом, за исключением немногих монархов и великих вождей. Существование совести можно было бы, вероятно, объяснить биологически, как некоторый механизм, необходимый для выживания вида; такой механизм пока не выявлен, но может быть выявлен впоследствии, [344]344
  Это как будто подтверждается некоторыми новейшими биологическими исследованиями.


[Закрыть]
как выявлены биологические механизмы страха, гнева, радости и наслаждения; совесть можно было бы при желании объяснить как некоторое чисто духовное (религиозное) явление – для настоящего трактата это безразлично.

Теперь мы подходим к разнице между этическими системами, которые существовали в истории человечества. Разница состоит только в различном объеме, приписываемом понятию «ближний».

Даже самый примитивный дикарь, живущий по правилу: «если я съем моего врага, это очень хорошо; если мой враг съест меня, – это очень плохо», несомненно, следует тому же, первому принципу этики. Дело в том, что для него враг – не ближний. В этом-то и беда большинства этических систем: открыто или молчаливо они исключают из числа «ближних» иногда меньшую, а иногда большую часть человечества. Иногда они доходят до того, что считают «неближнего» нечеловеком, как свободолюбивые греки считали нелюдьми рабов и варваров, а в более новые времена нелюдьми считались все члены антагонизируемой расы, нации или класса, и т. п. Если даже мы объявляем вместе с Шиллером «Обниметесь, миллионы, слейтесь в радости одной», то на самом деле никто не может жить, практически отождествляя «моего ближнего» со всем «человечеством». Святой Франциск (если я не ошибаюсь) и Сиддхарта Гаутама Будда включали все живые существа (а не только людей) в круг своих «ближних», а из удивительной книги Арсеньева «Дерсу Узала» мы узнаем, что то же делал сибирский абориген, звавшийся так. Я склоняюсь перед этими тремя людьми; но я знаю, что даже Гаутама которого я ценю чрезвычайно высоко, и апостол Павел, который мне не так симпатичен как личность, хотя я признаю его ведущую роль в превращении христианства в великую религию, – не полностью включали женщин в число «ближних»; даже всеобъемлющая формула в «Послании к Колоссянам» не включает женщин [345]345
  «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного» и т. д.


[Закрыть]
. В этом даже Иисус из Назарета был не всегда последователен.

Поэтому, в то время как категория «я» неразделима, категория «мои ближние» обычно разделяется на концентрические круги; на внутренних расположены те, кто «более мои ближние», а на наружных – те, кто «менее мои ближние».

Это непроизвольное нарушение Великого Правила – не каприз, но зависит от имманентного недостатка того же единого этического принципа: дело в том, что он абсолютно действителен только между двумя людьми, но недействителен, если речь идет об отношениях также с третьим. Подобно задаче трех тел в небесной механике, эта задача не имеет очевидного решения, во всяком случае без привлечения в высшей степени изощренного математического аппарата, которым «я» не может оперировать в своих отношениях с людьми. Благо моего ближнего имеет право преимущества перед моим благом. Ну а если я имею дело одновременно с двумя людьми, то очевидно, что благо как одного, так и другого имеет преимущество перед моим. А что будет, если благо одного не есть благо другого? Или, если я должен уступить свое благо моим ближним, то как мне выбрать между ними, когда благо, как чаще всего и бывает, неразделимо?

Притча: два ребенка одного пола и возраста тонут в канале. Я, женщина, могу спасти только одного ребенка. Кого выбрать? (Задача Буриданова осла).

Предположим, что один ребенок – мой. Буду ли я подлежать этическому осуждению, если я, мать, спасу своего ребенка?

Конечно, если мы обратимся к житийной литературе, скажем «Житию Алексея Человека Божьего» (или житию того, другого типа, имя которого я забыл, который оставил свою пятнадцатилетнюю сестру на произвол мужчин в городе и отправился спасать в монастыре свою душу) [346]346
  Разве Алексей не нарушил заповедь «Чти отца своего и мать свою»?


[Закрыть]
, – или обратимся к другим подобным несимпатичным историям, то покажется, что сделать праведное дело ценой страдания наиболее близких к тебе людей именно и есть вершина святости.

Но нормальный порядочный человек, не святой и не Будда, сказал бы, что на женщине, спасшей своего ребенка, а не другого, нет морального пятна. Причина в том, что подобно тому как первый этический принцип врожден человеку, – являясь кантовским «категорическим императивом», – так же точно и разделение ближних на концентрические круги – тоже чувство врожденное.

Другая притча: мужчина любит женщину, но обручен с другой (или состоит в браке, или связан моральными обязательствами). Ясно, что женщины эти имеют преимущества перед мужчиной. То обстоятельство, что он любит, в данном случае значения не имеет. Но ясно ли, что мужчина должен отдать предпочтение той, с которой обручен, а не той, которую любит? А если она тоже любит его, а будущая невеста – нет? Или если мужчина, отвергнув любимую женщину, вызовет ужасные последствия, в то время как другая довольно равнодушна к возможному ходу событий? Число возможных вариантных ситуаций бесконечно, и почти всегда нет простого ответа на задачу.

Еще одна притча, и именно та самая, которая вызвала к жизни «Киркенесскую этику». Это случай войны. Конечно, война препятствует универсальному толкованию понятия «ближний» и в любом случае есть величайшее из преступлений. Но оставим это пока в стороне и не будем также задаваться вопросом, кто виновен в войне. Возьмем этические проблемы, которые в условиях войны должны решать простые люди, как мы с вами.

Война, раз начавшись, сразу разделяет всех людей резкой чертой фронта. К противнику не относятся никакие этические преимущества. Убить противника не значит совершить убийство. Теоретически это относится только к вооруженному и носящему форму противнику, не находящемуся в плену. В реальной действительности – ничего похожего. Пилот-бомбардировщик сбрасывает свой смертоносный груз, прекрасно зная, что он разорвет на части, или может разорвать на части, и гражданских лиц, детей. То же относится к артиллеристу и (чаще, чем обыкновенно полагают) к рядовому пехотинцу. Грабеж, кража, изнасилование сопутствуют каждой войне. Автор «Киркенесской этики» начал свою военную службу с кражи сена у крестьянина: его люди расположились в неотапливаемой хибаре, на дворе был октябрь, а место действия недалеко от полярного круга.

Теперь предположим, что в этих условиях есть довольно большой участок фронта, сильно укрепленный противником и окруженный диким лесом, а командующий армией (или командир дивизии) в течении десяти месяцев не имеет сведений о том, что происходит позади вражеских укреплений. Одна разведгруппа за другой погибает, командир потерял уже четыреста – пятьсот человек, и наконец разведчики приводят пленного офицера. Но этот офицер молчит и этим исполняет свой долг, ибо от его молчания зависит жизнь тысяч его товарищей. Что должен делать наш командир? Является ли тот факт, что офицер противника приволочен на эту сторону фронта и разоружен, чем-то, из-за чего он автоматически переводится в круг ближних из круга неближних? А даже если так, то разве долг командира по отношению к дивизии не перевешивает его долг по отношению к пленному? [347]347
  Все это было написано до Дрездена, Хиросимы и Нагасаки


[Закрыть]

Я не думаю, чтобы подобные проблемы имели разумное решение; они должны решаться в основном интуитивно. Но говоря так, мы, по-видимому, разрушаем все сложное построение универсальной этики, и прежде всего первого этического принципа, который мы вначале объявили врожденным. Разве девяносто процентов этических проблем, встающих перед нами, не являются проблемами трехчленного или более сложного характера? Нет простого решения для каждой этической задачи в частности, но есть общее правило этического поведения.

Мы переходим ко второй максиме этических принципов, которая тоже носит всеобщий характер: по мере твоих сил не умножай мирового страдания. Это правило более трудно для интерпретации.

Мы еще не дали определения «добру» и «злу». В биологическом смысле «добро» – это, видимо, просто выживание рода. Однако это не может быть прямой целью действия, мотивированных нашей совестью, потому что такие действия иррациональны, автоматичны и эмоциональны. Поэтому, когда индивид действует интуитивно в соответствии со своей совестью, он не может знать, что важно для выживания вида в данном случае: решение, принятое спонтанно, по обстановке, в какой-либо не предрешенный заранее момент, не может определяться высшими соображениями; оно складывается именно иррационально, автоматически и эмоционально. Однако же, если индивид попросту старается не умножать каких бы то ни было страданий в мире, он совершает косвенным образом поступок, способствующий выживанию вида, и в этом смысле совершает «добро» и в биологическом смысле.

Что касается «зла», то единственное толкование этого понятия, не вызывающее противоречий, – отождествление зла со страданием [348]348
  Можно возразить, что страдание особей может быть биологически необходимо для вида. Это верно. Однако в отношении между А («мной») и Б («моим ближним») индивидуальность представлена только А, в то время как Б представительствует за целый вид: мой ближний в качестве ближнего не есть особь, а есть представитель вида. Страдания индивида могут быть на пользу виду, однако страдания вида – безусловное зло. Поэтому страдать должен А, но не


[Закрыть]
. Страдание может прямо, немедленно, эмоционально быть воспринято нашими чувствами; мало того, человек способен также к сочувствию страданиям других. Поэтому правило «не причиняй другим страданий» не превосходит человеческих возможностей, даже при условии, что действие это автоматическое и эмоциональное.

Правда, если сравнительно легко установить, кто твой ближний – по крайней мере, в рамках унаследованных норм нашего круга, нашего общества, нашего идейного окружения, – и если сравнительно легко даже определить, какие мои действия увеличат зло в мире, страдания в мире, то гораздо труднее выбрать, какие из моих действий более, чем другие, увеличивают зло в мире. Что надо особенно иметь в виду – это отдаленные последствия наших действий (сравните «Фальшивый купон» Льва Толстого). Несомненный факт, например, что насилие, которое в момент его совершения казалось необходимым и меньшим злом (скажем во время войны или гражданской войны), имеет тенденцию полностью менять сознание лиц, его применявших, и вызывать цепную реакцию насилий, которые могут продолжаться без конца в течение десятилетий. Это легко подтвердить общеизвестными фактами из истории XX века. А значит, правило о неумножении страданий в мире верно и в социологическом смысле.

Что касается религии, – во всяком случае, если взять современные религии —это правило, очевидно, верно.

Возвращаясь к трудностям выбора между действиями, увеличивающими сумму страданий (как выбрать, которое из них меньше увеличивает страдания?), мы опять приходим к интуиции, то есть, в конечном счете, к совести. Мы уже упоминали, что почти никто из людей не лишен совести полностью, однако тут следует различать два типа людей: с одной стороны – фанатиков, идеально приспособленных к действию, но видящих только одно непосредственное следствие из него, и интеллигентов, способных видеть этически разные стороны предмета и тем самым более ограниченных в своей способности действовать. Однако эта ограниченность лишь мнимая, потому что она, в сущности, сводится к ограничению способности увеличивать страдания мира. Но поскольку решение относительно моих действий целиком зависит от моей интуиции, моей совести – и, конечно, от моей свободы воли, это вытекает из функциональной роли совести, – постольку «Царство Божие внутри нас»: только мы сами можем оказать милосердие и проявить самоотверженность и самопожертвование.

Как мы пытались показать выше, что бы ни правило нашей жизнью – биологическая эволюция, Второй закон термодинамики или Бог, – это сила, не имеющая дело с личностью, но, в лучшем случае, лишь с видом. Это сила не всеблагая и не милосердная, может быть, в человеческом смысле, она даже вообще не благая (для личности). И, по-видимому, она не может быть всеведущей, разве что в отношении самых общих законов развития Вселенной.

Мало того, можно утверждать, что всезнание физически и философски невозможно: оно нарушает принцип неопределенности, – зная место частицы в пространстве, мы не можем знать направления и скорости; зная скорость, мы не знаем места в пространстве. Заметим, что речь идет не о совершенстве человеческого познания, – просто в природе что-то не может существовать одновременно, а несуществующего не могло бы познать даже всезнающее существо.

Вообще верховная сила весьма равнодушна к нашим личным страданиям,

Первородный грех [349]349
  Первородный грех, как его изображает христианская традиция, есть нечто весьма тривиальное: трудно понять, какое зло (в смысле данного выше определения) было совершено Евой и Адамом – разве что считать эту историю притчей об отдаленных последствиях наших деяний. Но она полностью противоречит представлению о всеведущем Божестве. Оно бы предвидело совершение первородного греха, ибо решение свободной воли человека было бы заранее известно Божеству. Зачем же тогда наказание? И разве оно не слишком жестоко для отношений между Отцом и его Детьми (оно длится тысячелетиями!). Также принесение Божеством самого себя в жертву, если считать, что оно всеведуще, производит странное впечатление: выходит, что Иисус знал, что его мучения продлятся всего шесть часов – то есть меньше, чем предсмертные мучения большинства людей, умирающих естественной смертью, – после чего он знал точно, что проснется в Раю, в то время как умирающий человек в этом уверен быть не может, и от неведения страдает больше! Вечное наказание несправедливо и аморально, и вообще почему столько хлопот об обеспечении вечного блаженства для избранных, раз они уже предрешены заранее всеведущими божеством, которое могло бы все сделать сразу. Первородный грех может быть истолкован только как врожденное несовершенство человеческой совести и потому – человеческих действий. Жертва Божества может означать добровольное соучастие в этом несовершенстве, а обещанная награда – незаслуженный дар, милость. Смысл этого был бы в том, чтобы вырвать человечество из слишком узкого круга «ближних» и показать, что правило должно, по возможности, применяться универсально. Я не думаю, что из всего этого можно вывести всеведущее Божество, и вообще жертва Иисуса за все человечество кажется мне куда убедительнее, если считать, что он был человеком.


[Закрыть]
может быть истолкован только как врожденное несовершенство человеческой совести и потому – человеческих действий. Жертва Божества может означать добровольное соучастие в этом несовершенстве, а обещанная награда – незаслуженный дар, милость. Смысл этого был бы в том, чтобы вырвать человечество из слишком узкого круга «ближних» и показать, что правило должно, по возможности, применяться универсально. Я не думаю, что из всего этого можно вывести всеведущее Божество, и вообще жертва Иисуса за все человечество кажется мне куда убедительнее, если считать, что он был человеком. что и показано в «Книге Иова». Но именно эта сила вложила в нас инстинкт совести, разрушительный для индивидуальности его носителя, но необходимый для выживания человечества. И только в этом «Царстве Божьем» – которое внутри нас – мы можем искать доброту, снисхождение и любовь.

Однако и тут я не вижу места ни для веры, ни для надежды. Надежда – хорошее успокоительное, но она не необходима для добрых деяний. Мало того, – и это, кстати, о Рае и Аде – я думаю, что святые мученики были праведны не потому, что они надеялись на награду, а несмотря на то, что они на нее надеялись.

Итак, будем надеяться, что наша совесть не слишком часто вводила нас в заблуждение, и то, что живет в нас, по-отцовски простит нам те ушибы, которые мы – время от времени, вольно или невольно – оставляли на ребрах ближних. Но, конечно, и эта надежда, как и всякая надежда, тщетна, и нам следует выполнять наш долг в меру нашего понимания, не беспокоясь, простят нас в конце концов или не простят. Остальное – энтропия.

В такие свободные дни я обычно играл по вечерам в «пятьсот одно» со смершевцем Ефимовым; свой отчет он писал ближе к ночи. Но однажды, зайдя к нему, я застал его сидящим совершенно пьяным в кресле; вытянув вперед ноги, он каким-то речитативом исполнял экспромтом какую-то эпическую песнь верлибром; содержание ее было не вполне внятно, но между прочим речь в ней шла о каких-то семнадцати загубленных душах.

V

8 ноября улицы Киркенеса, между нашими домиками и угольными кучами, вдруг наполнились солдатами в незнакомой английской форме – защитного, но не нашего, цвета шинельки, вместо кителей и гимнастерок – свободные кофты с широким поясом, брюки и ботинки, на голове – темносиний берет. Солдат было всего человек 250, зато была большая «миссия» (у нас она официально называлась «штабом»). Во главе норвежцев стоял не батальонный командир, а командующий; задачей его было не только преследование отступавших немцев и помощь населению, которое могло остаться при отходе немецкой армии за Таной, но и организация гражданской администрации на освобожденной нами территории.

Пришедшим норвежским солдатам было скомандовано «вольно», и они разбрелись по Киркенесу, осматривая его руины, а их командующий с двумя офицерами поднялись представиться Лукину-Григэ.

Это был полковник Арне Даль, прямой, стройный, высокий человек с красивым волевым загорелым лицом. Сопутствовали ему его начальник штаба майор Идланн, небольшого для норвежца роста, темноволосый, с усиками, и начальник разведки и контрразведки, носивший неожиданно немецкую фамилию – Юст фон дер Липпе. Я думаю, Даль взял его с собой к нашему коменданту не потому, что он был начальником разведки, а потому что он хорошо говорил по-русски. – Я понимал, что если доложу по начальству его полную фамилию, то потом не оберусь подозрений, организации наблюдения за ним и прочего. Поэтому во всех донесениях и документах я называл его просто Липпе (так его, впрочем, звали и его товарищи), и под таким именем он и вошел в нашу официальную историю.

Липпе был коммунист и, мало того, один из секретарей ЦК норвежской компартии. Но поскольку коммунисты играли безусловно положительную роль в подпольном движении сопротивления, Даль решительно выбрал его своим начальником разведки и контрразведки, отметая другие мнения.

В данном случае переводить ему не пришлось – переводчиком был я; я знал норвежский лучше, чем Липпе – русский.

После взаимных воинских приветствий Даль передал Лукину-Григэ копию решения норвежского правительства о посылке войск в Финнмарк (с русским переводом), объяснил вкратце поставленную перед ним задачу и сказал, что просит помочь с размещением своего отряда. Лукин-Григэ приказал освободить ему немецкий барак по дороге на Бьёрневатн – он был особенно удобен, так как был разделен на комнаты; здесь Даль и поместил свой штаб.

Когда Даль со своими спутниками вышел из комендатуры, я пошел с ним – знакомиться с норвежскими офицерами. Они окружили меня, и завязался разговор. Из них я запомнил врача Эгеде-Ниссена из-за его знаменитой в норвежской культурной истории фамилии (он тоже был коммунист) и журналиста капитана Юве. Сам Даль и некоторые из его офицеров были ветеранами обороны Нарвика в 1940 г. (не удавшейся из-за отвода английских и французских сил), а впоследствии эти люди участвовали в различных операциях английских войск. Формам на норвежцах была тоже английская, лишь на рукаве было слово NORGE и норвежский герб.

При размещении миссии в отведенном им бараке произошла забавная и в то же время характерная история. Барак не имел уборной. Норвежское командование вызвало инженера Сейнесса, ведавшего руинами завода «Сюдварангер» (конечно, частного), с тем чтобы он построил соответственное учреждение на 50 человек (материалы на заводе кое-какие сохранились, и люди были). Инженер заломил такую цену, что на ее оплату едва ли хватило бы всего бюджета миссии. Мы поставили Даля в известность об усердной деятельности инженера в пользу немцев, всем в округе ведомой, и дело сортира было быстро решено.

В составе норвежской миссии был и моряк – седовласый капитан второго ранга, занимавший должность старшего морского начальника. (Дело в том, что в составе крошечных норвежских вооруженных сил, присланных в Финнмарк, было два-три маленьких военных корабля. В

Киркенесском порту если они появлялись, то только раз или два – твердо не помню, функцией их было патрулирование норвежского побережья от Таны и далее на запад, а позже – участие в операции по захвату острова Сёрёйа, где находился важный немецкий военно-морской пост).


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю