Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 70 страниц)

В ее комнате я заметил какие-то две досочки, аккуратно прибитые по самой середине паркета и натертые в цвет паркету. Когда я спросил ее, что это такое, она ответила:

– А, это фугасная бомба тут прошла насквозь.

– И что с ней стало?

– Ничего. Лежит тут где-то в подвале. Не разорвалась.

Фима ввел меня в курс дикторского дела (надо сказать, что в это время я был из переводчиков переведен в дикторы – уж не помню, как это сказалось на денежном аттестате моей семье). Моя обязанность заключалась в том, что я должен был получить свежий номер газеты, перевести на немецкий сводку Совинформбюро и сочинить, по-немецки же, какую-нибудь подобающую случаю статью и прочесть это в тот же день по радио. Никакого решительно утверждения где бы то ни было не требовалось. В Беломорске Лоховиц или сам Фима, когда вернется, должен был изредка ловить нашу передачу «для контроля», но обычно этого никто не делал. Такая вольность – или, как теперь говорят, гласность – нас, конечно, очень поражала, но надо сказать, что несмотря на постоянную деятельность СМЕРШа во время войны часто случалось, что командование действовало, исходя из здравого смысла, а не из набивших оскомину вечных и всесторонних запретов. В этом мне и потом приходилось убеждаться.

Кроме нас, на радиостанции в соседней комнате работали девочки-операторы, включавшие в аппаратной наш микрофон, и – в смену с нами – дикторша трансляционной сети – «стары сэнсына» лейтенанта Сало. Вот её так проверяли! Даже «Говорит Мурманск» печаталось на отдельном листе, заверенном восьмью подписями, – ну, может быть, «восьмью» – это я соврал; но подписей было много, включая обком. Однако же как-то раз (не при мне – до меня) аппаратчица нечаянно включила к немецкой передаче не «внешний» микрофон, а трансляционную сеть, и город услышал немецкую речь по «тарелкам»… По счастью, ошибка длилась около мгновения, и паники в городе не возникло. Впрочем, эту историю рассказывал мне такой человек, который мог и соврать. Sc поп с vcro… Во всяком случае, так, безусловно, могло быть.

Радиостанция помещалась в «городском убежище». В самом центре Мурманска (стоявшего на скальном грунте) было высечено обширное убежище на шесть этажей в глубину. В шестом (если считать сверху вниз) скрывалось, естественно, самое драгоценное – обком партии, и туда вход был только по сверхособенным пропускам. В пятом находилась радиостанция, а четыре верхних служили собственно убежищем для всех желающих. Это были пустые коридоры и лестницы, сидеть можно было только на каменном полу, но убежище защищало надежно: однажды, работая на радиостанции, мы с Фимой прозевали авиационный налет – нам его было практически не слышно, – а при выходе мы увидели перед дверью в убежище большую, вероятно, тонновую воронку.

Первое время, чтобы я освоился, мы работали вдвоем: я читал сводку, а Фима – статью. Микрофон, естественно, нас был только один, и его нужно было поворачивать то к одному из нас, то к другому. Раз я прочел свой текст, Фима протянул руку за микрофоном, а тут оказалась небольшая утечка тока, и его дернуло. Уступая ему микрофон, я посмотрел на него и по выражению его лица понял: он сейчас матюгнстся; реакции у меня тогда были скорые, и я мгновенно выключил микрофон. Но потом долго разыгрывал его, говоря, что он рассекретил нашу «подпольную» станцию.

Не в тот же ли вечер мы устроили Фиме «отвальную» и, ужиная в гостиничном ресторане, раздавили весьма порядочный графинчик. <sup>[305]305
  Помнится, водка стоила 1000 р литр. Это было примерно две трети моей месячной зарплаты, если я не ошибаюсь. Что за водка была в «Интуристе» – не помню. Вряд ли из нашего пайка


[Закрыть]</sup> К тому же кончился табак, и я попытался свернуть цигарку из чая, бывшего в моем сухом пайке, выданном на дорогу. Ничего хорошего, кроме сердцебиения, от этого не получилось.

Ресторан этот был как ресторан, с эстрадой для оркестра – пустующей, по большей части, – со столиками на четверых, с чистыми скатертями. Кормили там хорошо, по военному времени даже необыкновенно хорошо.

Но что характерно – зал ресторана во всю длину был разделен толстым красным плюшевым шнуром на медных стойках. Шнур этот отделял советских посетителей от жителей гостиниць? – иностранцев, главным образом, моряков с прибывавших морских конвоев, и в небольшом числе – английских и американских офицеров. Возникшая с начала 30-х гг. idee fixe о необходимости строгой изоляции советских от иностранцев продолжала действовать.

Это было тем более нелепо, что город бомбили по многу раз в сутки, а так как в гостинице «Интурист» не было бомбоубежища, то все жители её спускались просто в первый этаж – в холл и служебные коридоры.

Выла сирена, и потом:

– Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога! – И все тянутся вниз на первый этаж.

И тут все смешивались – русские и иностранцы, белые и черные, англичане и панамцы. Лишь английские офицеры держались особняком и не отвечали, когда с ними заговаривали. Вес остальные образовывали оживленно беседующие группы. Американские торговые моряки (некоторые из них, спускаясь в холл во время тревоги, напяливали каски) продавали сигареты, причем брали за них произвольную сумму советских денег (на которые так или иначе ровно ничего нельзя было купить), но при обязательном условии: чтобы на купюре был изображен Ленин (таким образом, цена пачки сигарет была не ниже десятки, но что десятка, что пятак – нам было все равно: обеды мы оплачивали не наличными, а талонами). Я, с моим знанием английского языка, всегда был в центре какой-нибудь группы. Но чаще, чем деньги, американцы выпрашивали сувениры. Особенно звездочки с шапок – это мало кто соглашался отдавать, потому что это, как мы пытались объяснить американцам, badge, отличительный гербовый знак советского солдата.

Как-то раз во время затянувшейся тревоги я разговорился с рослым моряком-американцем. Среди прочего, он спросил, какие в городе есть достопримечательности, и почему в отеле нет бомбоубежища. Я ответил ему, что в гостинице убежища действительно не надумали построить, но что в городе есть замечательное скальное бомбоубежище для всех горожан, действительная достопримечательность. Он заинтересовался и спросил, нельзя ли посмотреть ее. Я сказал, что как раз туда иду, должен там быть через десять минут. Он проверил шнурки на каске (которой, конечно, не снимал) и выразил желание пойти со мной. Тревога как раз кончилась.

Я довел его до убежища, спустился вниз на разрешенные четыре этажа, попросил его подождать меня и пошел вниз на свою радиостанцию. Через пятнадцать минут поднимаюсь и, видя его сидящим на полу четвертого коридора, говорю ему:

– Ну, пойдемте домой, в отель.

– Нет, – говорит он, – я еще немного здесь посижу.

– Сколько же времени Вы намерены сидеть?

– Ну, до завтрашнего утра, – сказал американец.

Я его понял: месяцы на палубе корабля в ожидании налета и без убежища.

Разговаривали в холле гостиницы – и прислушивались к разрывам. Немецкие бомбардировщики имели по четыре пятисоткилограммовыс бомбы или по две тонновыс. Садиться с ними было нельзя, так что если невозможно было сбросить на цель, сбрасывали куда попало. Летели они на Мурманск с заданием бомбить суда в порту и причалы; но вокруг порта был такой зенитный барраж, что никто не мог прорваться; и бомбы сбрасывали на жилые кварталы.

Вообще зенитка очень редко могла попасть в самолет; но когда небо полно ватными клочками зенитных разрывов, лезть в них большинство летчиков психологически не могло. Поэтому в течение всего времени немецкого господства в воздухе Мурманский порт практически не страдал, а в городе не было ни единого целого дома.

Итак, беседуем с американцем и считаем: У-ух! У-у-ухП Фииють-фюить. У-ху-ху-ух: третья – куда упадет четвертая? У-у-ухх!! Мимо! – Иногда перед этим был знакомый «не наш» звук летящих самолетов, иногда бомба ухала без дополнительного предупреждения, кроме тревоги.

В каждом налете участвовало немного немецких самолетов – десять, от силы дв адцать – значит, до восьмидесяти сброшенных полутонок – не так уж страшно. Но было по десять, пятнадцать и даже по двадцать налетов в сутки, а это уже полтысячи бомб.

И затем: – А-ат-бой! (Или, как говорили американцы, Attaboy!). До следующей тревоги через час, или два, или три.

Иной раз во время тревоги мы стояли у комнатки дежурного по гостинице; тот непрерывно принимал телефонные звонки, сообщавшие о попаданиях. До сих пор не могу себе простить: однажды дежурному сообщили, что на перекрестке, метрах в 300 от гостиницы, ранило осколком женщину; у меня в кармане был индивидуальный пакет с бинтом, а я не побежал на помощь.

Вообще говоря, во время бомбежек страшны были не бомбы – попадет такая, и вопросов больше нет; а страшны были барабанившие вокруг осколки от наших зениток. Мне не раз приходилось возвращаться с радиостанции под грохот зениток и разрывы бомб. Один раз четвертый свист застал меня перед входом в гостиницу, и пришлось упасть в снег. Я потом подобрал кусок стабилизатора «моей» бомбы (она упала от меня в полутора метрах, если не ближе; мне чертовски повезло); я долго носил стабилизатор в моем полосатом сидоре – потом, конечно, выбросил.

Я не имел ничего против возвращения с радиостанции под бомбежкой, но выходить под бомбежку, чтобы идти на станцию, мне определенно не нравилось – особенно когда бомбежка только начиналась. Поэтому раза два я пропустил очередную передачу, о чем честно и сообщил Суомалайнену, получив большой, но заслуженный нагоняй. Правда, от слушателей жалоб не поступало.

Как-то раз я стоял внизу во время очередной бомбежки, а в углу сидел на корточках моряк-негр необыкновенной черноты. Ко мне подошел наш офицер-моряк, капитан-лейтенант, назвался Фейнбергом и сказал мне:

– Простите, я слышу, Вы говорите по-английски. Не могли бы Вы помочь мне взять интервью у этого негра? Я работник редакции газеты Северного флота. – Я, конечно, согласился, и мы подошли к негру. Завидя двух русских офицеров, он встал.

– Вот этот джентльмен, – сказал я ему, – журналист и хочет взять у Вас интервью. – На лице негра изобразился искренний восторг. Я стал переводить вопросы Ильи Львовича.

– Вы давно в Мурманске?

– Прибыл с последним конвоем.

– Как Вам нравится в Советском Союзе?

Негр выразил необходимый восторг. На самом деле, чем Мурманск не устраивал матросов, это только отсутствием доступных баб. Мы с Фимой видели, как в проходе ресторана валялся, извиваясь, громадный негр, вопя: «No fuck thing!»

– А бывали ли Вы в Советском Союзе раньше?

– Бывал, – ответил радостно негр.

– Когда же? – В 1918 г., в составе американских оккупационных войск.

Интервью закончилось.

Неподалеку стоял памятник жертвам американской интервенции 1918 г., и во время бомбежки, если она заставала их на улице, американские моряки за него прятались, как будто памятник мог охранить их от бомб.

Я заговорил с Фейнбергом на эту и другие темы, и тут оказалось, что он приехал в Мурманск из Полярного, где был штаб флота, и ему негде ночевать. Я предложил ему свое гостеприимство. Мы поднялись на пятый этаж, яснял с кровати тюфяк и одеяла, накинул на свою постель мою длинную солдатскую «кавалерийскую» шинель, мы легли, и начался длинный разговор, как положено у русских интеллигентов.

Узнав, что Фейнберг «на гражданке» – пушкинист, я сказал ему, что давно пора перестать печатать шифрованные отрывки, писанные «онегинской строфой», в качестве якобы «Десятой главы», в то время как это определенно конец первоначальной восьмой главы «Странствие», и подробно объяснил, почему я так думаю.

– Это же надо напечатать, – сказал Илья Львович.

– А Вас это убедило?

– Нет, меня это не убедило, но это надо напечатать.

– Как я это напечатаю, где? Да и зачем – я ведь не пушкинист.

– Нет, Вы-то и есть пушкинист!

Много лет спустя я встретил его в Москве на Тверском бульваре. Он опять стал уговаривать меня напечатать мои «онегинские идеи». И хотя он повторил, что со мной не согласен, на этот раз я все-таки написал статью. Ни один журнал ее от меня не брал, пока наконец еще годы спустя ее не напечатал директор Пушкинского дома В.Г.Базанов, по той причине, что был в ссоре с главным присяжным пушкинистом Б.Г.Мейлахом.

Интересно, что Фейнберг подробно описал нашу встречу в своем дневнике; выписку мне после его смерти прислала его жена. Делать записи и фотографировать в армии разрешалось только корреспондентам: за дневник можно было иметь дело со СМЕРШем, поэтому я его не вел, а жаль. Любопытно, что мне и Фейнбергу об этой встрече запомнились разные вещи – не одни и тс же.

Следующий раз при очередном налете бомбы упали в деревянные двухэтажные дома напротив. Мгновенно вспыхнул пожар. Множество людей – и я в их числе – бросились, не смотря на продолжавшуюся бомбежку, спасать пострадавших и имущество. Второе сводилось главным образом к тому, что мебель и другие вещи вышвыривались на улицу из окошек тех комнат, которые еще не занялись; а так как вскоре подоспели штатные пожарные, то оказалось, что мы разрушили и опустошили квартиры, которые в конце концов все-таки не сгорели.

Из уст в уста ходили разные поразительные истории в связи с налетами. На главной улице стоял огромный десятиэтажный дом, поставленный покоем в сторону проезжей части. Между его «лапами» немцы сбросили торпеду – вес три прилежащие стены вдавило внутрь. Никто не погиб – было дневное время, все были на работе, а неработавшие давно эвакуировались из города. Погиб один человек, стоявший позади дома, – взрывная волна, всегда причудливая, обогнула дом.

Другая история была про некоего лейтенанта и его девушку. Она жила на втором этаже дома, и как только они с лейтенантом там уединились, начался налет, и бомбой – как часто бывало – отвалило целиком фасад дома, но не тронуло ничего внутри. Парочка решила не тратить драгоценного времени, а под утро лейтенант связал канат из простынок и ушел, а девушку спасли позже с помощью пожарной лестницы. Не забудем, что стояла круглосуточная полярная ночь.

Третья история была такова. Муж был на работе, а жена дома. В квартиру упала бомба. Пришедший домой муж застал всю квартиру почти целой, но в крайней стене была дыра в соседнюю квартиру. Проникнув туда, муж нашел там жену под неизвестным военным – обоих мертвыми.

Я думаю, такие анекдоты рассказывались во всех городах, подвергавшихся бомбежкам. Но наши американские друзья говорили, что Мурманск на 1943 г. занимал четвертое место в мире по силе бомбежек после Сталинграда. Мальты и Тобрука.

Вскоре после этого я пришел – почему так поздно? – к мысли о полной бессмысленности спускаться в первый этаж по воздушной тревоге: ведь первый этаж – не бомбоубежище, и лететь ли с пятого этажа или быть прихлопнутым в первом – разница невелика.

Тут я подружился со своим соседом по коридору. Я его и раньше встречал внизу во время налетов – худой, даже изможденный светловолосый человек в гражданской одежде, с трудом спускавшийся по лестнице, поддерживаемый двумя приятелями. Англичанин.

Он еще раньше меня понял бессмысленность хождения в первый этаж во время бомбежек, но его приятели (из соседних номеров) все-таки уходили, и он оставался наверху в своем номере один. Наплевав на всякие запреты общения с иностранцами, я стал ходить к нему, и мы вместе коротали время налетов, иногда затяжное.

Он был из Йоркшира, говорил на забавном диалекте, произнося but как «бут»; показался мне он незаурядным человеком. История его жизни, как он мне ее рассказал, была такая.

В ранней юности он был спортсменом-парашютистом. До войны парашютный спорт в Европе очень мало развивался, и таких, как он, в Англии были единицы. С началом войны его взяли в диверсионную часть и неоднократно забрасывали с заданиями во Францию. Однажды, неудачно приземлившись при учебном прыжке, он повредил себе позвоночник и попал в госпиталь. Здесь врачи объяснили ему, что не только прыгать, но и ходить он не будет никогда. Он, тем не менее, начал себя тренировать и вскоре стал садиться и даже вставать. Тогда он обратился к начальнику госпиталя с просьбой отчислить его из пациентов.

Начальник сказал, что он не вылечился, и если он настаивает на выписке, то должен будет дать подписку о том, что он не имеет к госпиталю никаких претензий, но что он, начальник, военнослужащего, отказавшегося от лечения, имеет право выписать только в часть. Мой йоркширец на это пошел.

Но при первом же прыжке с парашютом выяснилось, что служить в части он больше не может. Его демобилизовали, и он поехал в Йорк к родителям. Когда он шел уже по своей родной улице, начался налет, и на его глазах бомба упала на его дом; родители были убиты. Тогда он повернулся и сразу поехал в соседний городок к своей девушке. Но оказалось, что и она накануне была убита бомбой.

Он понял, что теперь он может работать на войну и только на войну. Он нанялся матросом в торговый флот на суда, возившие военные грузы; побывал в Дакаре, в Бразилии, в США – но каждый раз в порту его списывали в госпиталь; а он опять нанимался на очередной английский пароход.

– Я изучил, – говорил он, – все медицинские порядки. Лучше всего лечат у вас. – Он был в СССР уже второй раз.

На этот раз по прибытии конвоя его направили в английский военный госпиталь в Васнге, километрах в 25–30 от Мурманска. Лечение там, по его словам, было самое скверное: каждый новый больной попадал к врачу не по специальности, а к дежурному в порядке очередности.

– Раз, – сообщил он, – я смотрю в палате в окно и вижу – к госпиталю подъезжает целая вереница машин с ранеными. Очевидно, прибыл в Мурманск очередной конвой. Ну, думаю я, теперь не то что меня лечить не будут, но еще меня же поставят кого-нибудь лечить, ведь у меня огромный опыт по этой части.

Пошел в каптерку, уговорил каптенармуса выдать ему его собственную робу и пошел по шпалам в Мурманск.

– Постой, – говорю я. – Как же так? Там ведь шлагбаумы через каждые несколько километров, проверяют документы!

– А я им говорю: Tovarish, Second Front – и никаких документов не нужно. Дошел до Мурманска и устроился здесь в гостиницу. А тут у меня зуб заболел нестерпимо. Вот я пошел с товарищами к зубному врачу – это где у вас другая большая гостиница. А тут темнотища, полярная ночь, я споткнулся у воронки на тротуаре, упал и вывихнул ногу. Вот теперь еле хожу.

Эту зубную поликлинику в «Междурейсовой гостинице» я знал хорошо. Я тоже ходил туда рвать зуб. Врач наложила мне щипцы, начала тянуть – а тут воздушная тревога. Она в бомбоубежище, а я так и сижу как дурак с разинутой пастью.

А Фиму так налет застиг в бане. Изба ходуном ходит, а он голый и намыленный.

– Очень не хотелось, – говорил он мне потом в Беломорскс, – под бомбу попадать голышом.

Подходил Новый год, и наши шипчендлсрские девочки решили устроить торжественную встречу – закуску сэкономили из ресторана и водку достали там же – она свободно продавалась, но за астрономическую цену. Да деньги-то ведь все равно некуда было тратить. Были приглашены, кроме меня, еще двое приятелей.

К сожалению, Новый год оказался не совсем таким веселым, как хотелось бы: один из приглашенных гостей был в тот самый день убит бомбой. Но в конце концов, смерть ведь была кругом.

Зато было внеплановое большое веселье, когда пришло известие о первом прорыве (подо Мгой) кольца вокруг Ленинграда.

Меня сменила в качестве диктора какая-то новенькая – еврейская девушка из какого-то института иностранных языков. Немецкий язык ее был плох, и находчивости, необходимой для самостоятельной работы с передачами, у нее не было. Но – приказ есть приказ: я сдал ей дела и уехал.

Ей повезло меньше, чем Фиме и мне: вскоре бомбой разбило ресторан гостиницы «Интурист», и ей пришлось столоваться в другом месте. Немного позже и весь «Интурист» накрыло бомбой, дикторше пришлось передвинуться еще куда-то – вероятно, в «Междурейсовую гостиницу», чья стройная, увенчанная башенкой-шпилем громада продолжала выситься нетронутой над городскими развалинами.

Февраль-март 1943 г. был пиком немецких бомбовых налетов. Немцы умудрились даже найти способ останавливать поезда на Мурманской дороге: они пускали на бреющем полете истребитель, и он из пулемета убивал машиниста и помощника. Поезд через некоторое время останавливался, и его было уже легко разбомбить.

Но весной немецкие бомбежки Мурманска прекратились навсегда – господство в воздухе перешло к нам.

IV

Немножко о быте этого времени. К концу 1942 – началу 1943 г. быт наш очень уже устоялся. Во-первых, ко многим приехали жены. К Прицкеру приехала его жена Муся Рит, к Фиме – Катя. Правда, жили они не с нами, и Суомалайнен терпеть не мог появлений Кати в нашей части. Он был против законных жен, считая, что они отвлекают офицеров от выполнения воинского долга. Случайные связи он, напротив, воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

Муся Рит имела свой дом: к Прицкеру, умному и энергичному работнику, стали очень хорошо относиться в разведотделе, а трагическая история его семьи была известна; выделили ему в большом пустом городском доме, принадлежавшем разведотделу, небольшую квартирку. Вторая половина дома была пуста и всегда заперта.

Если раньше вечера было некуда девать, то теперь мы ходили в город с определенной целью. Изредка в театр (не так часто, как когда я был в резерве, но на те же оперетты: «Веселая вдова», «Роз-Мари» и т. п.), а чаще всего в гости к Прицкерам. Между тем, у них почти сразу начались осложнения. Мы считали, что Муся приедет ошарашенная своими несчастьями, гибелью ребенка и блокадой, но она приехала кокетливая, уверенная в себе. На горизонте появился волоокий красавец бухгалтер, сиявший начищенными сапогами и ничего не имевший за душой. Чем он ее пленил – неизвестно. Кончилось все же тем, что бухгалтер был изгнан, и семейная жизнь продолжилась своим чередом.

Мария Павловна Рит заслуживает того, чтобы о ней сказать несколько слов. При первом знакомстве она производила впечатление скорее неприятное, несмотря на милую, нежную какую-то улыбку, нежный пушок на щеках, красивые волосы и большие глаза. Неприятно поражала манера, как-то непрерывно кокетливая и капризная – она, видимо, считала, что капризы ей очень идут. Любила похвастать своими поклонниками, которые всегда оказывались выдающимися людьми: художник В.Лебедев, какой-то летчик-испытатель. Чувствовался во всем этом какой-то намек Давиду: раз избрали его, то нужно, чтобы'Он тоже был кем-то из ряда вон выходящим. Впрочем, Прицкер и так был честолюбив.

Муся Рит, при всей своей рафинированной интеллигентности, была из очень простой эстонской семьи, и, возможно, это и создавало в ней комплекс неполноценности. Позже в Бсломорск приехала ее мать, действительно необычайно добрая и умная, хоть и не очень образованная женщина.

А Муся, в сущности, тоже была добрая – даже очень добрая [306]306
  Спрос был огромен. Однажды некий лейтенант задумал приударить за одной официанткой в столовой. Она его сразу же пресекла:
  – У меня и от полковников не пересыхает.
  Я уже рассказывал историю Пани Разумной


[Закрыть]. В действительно трудную минуту всегда можно было быть уверенным, что Муся будет у локтя. А вот в другое время… она любила, чтобы говорили только о ней, и по возможности, чтобы говорила это она сама.

Но при всех ее недостатках она была человек незаурядный, запомнившийся. Уже после войны она трагически погибла.

У кого не было жен – у тех были романы. Женщин было мало даже в штабе, но на кое-кого все же хватало. Сами женщины стремились иметь постоянного друга, потому что иначе не было спасения от приставаний.

В связи с этими мимолетными романами у Батя в разведотделе нашлась новая обязанность. Каждый раз, когда какая-нибудь из дам должна была рожать, месье бесследно исчезал, и передачи в роддом носил Бать. В госпитале долго думали, что это он сам и есть такой необычайный Дон-Жуан, что у него все рожают. Среди них оказалась и Тоня, переводчица разведотдела, на которую Прицкер свалил многие свои менее важные обязанности. Если он сам шел на работу с пленным, то ему не нужен был переводчик. С прочими посылали ее. Она была скромная и невзрачная – и вдруг и ей пришлось рожать. Бать приносил ей подарки, и при выходе из роддома с ребенком поздравляли именно Батя. Но это было позже, Тоня успела до тех пор год проработать в разведотделе [307]307
  Кроме Давида, Батя и Тони, в разведотделе еще в начале 1942 г. появились новые два парня-переводчика, но их быстро спихнули в дивизию. Квалификация их в немецком была более чем умеренной. Они попали под указ об опоздании, по которому обычно сидели в тюрьме 3 месяца, но иногда, когда в тюрьме мест не хватало, то отсылали и в лагерь. По истечении срока их тут же в Карелии мобилизовали. Они рассказывали, что в лагерных бараках мест совсем не оказалось и что им приходилось ночевать в бетонных трубах, лежавших почему-то на территории лагеря. Время было летнее, поэтому они обошлись


[Закрыть].

С Батем мы теперь встречались редко – и, конечно, у Муси Рит. С домом Муси у меня связано много воспоминаний. Только тут и можно было поговорить спокойно без недостаточно надежных слушателей – а это по тем временам были все, кроме самых близких друзей. Говорили о перспективах войны, о международной политике. Кроме того, выпивали. К этому времени на фронте были введены «наркомовские сто грамм», которые, несомненно, улучшили политико-моральное состояние солдат, хотя после войны весьма способствовали распространению привычного алкоголизма. В штабе водку давали только на три главных праздника, но за деньги или за вещи ее можно было достать в городе.

Один раз я страшно перепил. В моей жизни было всего два-три таких случая. Я устал (то ли были срочные переводы, то ли много работы с пленными) и пришел, когда пир был в разгаре. Меня заставили догонять. Я ничего не ел, пришел голодный и постеснялся попросить поесть (ведь за счет Мусиных карточек!). Свалился и проспал ночь на кровати Прицкера – потом надо было явиться на Канал рано, чтобы никто не заметил, что я не ночевал.

Самый любопытный случай был здесь с Фимой. Однажды он пришел к Прицкеру на работу. Оттуда они пошли вместе к нему на квартиру. Когда они уже пришли, оказалось, что Давид забыл ключ. Муси не было – она была журналисткой и часто уезжала в командировки в части. Фима, как всегда, полный неожиданных решений, предложил пройти через запертую часть дома и пробраться в квартиру через общий чердак. Так они и сделали. Взломали окно в запертой половине и с фонариками вошли в нее. Там увидели нечто странное: висят на перекладинах и лежат на полках немецкие и финские мундиры во множестве. Они поняли, что влезли куда не надо: это была амуниция для наших диверсантов. Прошли чердаком к Прицкеру и потом кое-как заделали взлом. Как-то это им сошло.

В театре был другой случай с Фимой. Комендантом города был исключительно свирепый полковник Дзриелашвили. Чуть только увидит лейтенантика, который не вовремя или не так козырнул, – иногда потому, что шел с дамой под ручку и правая рука была занята, – сразу наказывал. Офицера на гауптвахту не сажают, только под домашний арест по месту работы, но солдата или сержанта – сразу на «губу». Иногда и лейтенанта он гонял в комендатуру для промывки мозгов.

Как-то раз случилось, что Фиме заказали статейку для местной гражданской газетенки. Это была единственная газета на всю Карелию, неизвестно, кто ее читал, но она была. Фима написал по обыкновению лихо. Дзриелашвили как-то подошел к нему в фойе театра и сказал:

– Вы Эткинд?

– Да.

– Это Вы написали такую-то статью?

– Да.

– Молодец, поздравляю Вас! Фима пришел домой весь сияющий:

– Ну, теперь меня уж не тронут!

Недельки через две мы отправились в театр с ним вместе. Фима был в валенках. По городу не разрешали ходить в зимнем обмундировании, только за пределами города, но он решил – сойдет, благо на дворе стоял сильный мороз. В антракте мы вышли в фойе. Стоим, беседуем. Вдруг видим – Дзриелашвили манит Фиму пальцем. Фима мне говорит:

– Вот видите! Сейчас, как я подойду, я уже буду ему первый друг. Подходит. Дзриелашвили говорит:

– Товарищ лейтенант, как Вы одеты? На кого Вы похожи? Трое суток ареста!

Оказалось – валенки.

Далее полагалось самому доложить по начальству, что комендант полковник Дзриелашвили наложил-де на меня трое суток ареста, – и отсидеть в редакции. Соответственно, из зарплаты – т. е. из аттестата, который шел родным, – вычиталась некоторая сумма. Докладывали не всегда, Дзриелашвили не очень проверял, и Фима, конечно, тоже не доложил.

Забавную историю с комендатурой нам рассказал кто-то в городе. По темному Беломорску слонялась под ручку парочка: он сержант, она младший лейтенант. Пристроиться было совершенно негде: кругом города либо болото, либо морозная пустыня, от сосенки до сосенки не докличешься, а в городе и гражданского населения-то нет – в каждой избе или учреждение, или казарма. Идут они, идут и нарываются на патруль. Козырнуть, держа под руку девушку, невозможно. Патруль задержал сержанта и повел в комендатуру, а девушку как офицера не тронули; но она сама пошла за ними выручать своего парня. Однако дежурный комендант в ответ на ее просьбы, несмотря на звездочку на погонах, приказал посадить под арест и се. А дневальный, который разводил по камерам, запер обоих вместе; эти три дня на «губе» были счастливейшими в их жизни.

Наиболее тесная связь и по работе, и личная была у нас с разведотделом. Не только дружеская. Однажды Б., теперь уже майор, вдруг явился к нам на Канал, со всеми поговорил, поздоровался. Мы были в недоумении. Как-то я не привык к такой любезности со стороны моего прежнего начальника, а теперь начальника Батя и Прицкера. Но через некоторое время у нас появилась молодая дама, очень бестолковая. Оказалось, что это жена Б. Он тоже выписал к себе свою жену, но ее надо было устроить: домохозяек в Бсломорск не только нельзя было выписать, но и жить им там не разрешалось: Муся Рит была журналисткой, корреспондентом журнала «Смена», Катя была сестрой в госпитале по медицинской физкультуре. Так жена Б. попала к нам на Канал. Когда-то она учила немецкий язык, ее посадили корректором, но и с корректурой она без помощи не могла справляться.

Кроме дружбы, наши связи с разведотделом объяснялись тем, что пленных мы получали от них. Сначала их допрашивали в СМЕРШе, затем в разведотделе, и уже оттуда они попадали к нам. Наша работа с ними называлась не допросом, а политопросом.

Сверх того мы получали от разведотдела самые разные сведения, нужные нам для работы. Дело в том, что мы, например, не имели доступа к военным картам. В сводках Информбюро в период отступления не было вовсе сведений о точном состоянии на фронтах; а с переходом к наступлению сведения опаздывали дня на три – о взятии города сообщали лишь тогда, когда уже становилось ясно, что захваченный пункт не отобьют.

Разведотдел сам не имел доступа к оперативным картам, на которых обозначалось расположение наших частей, но у них были большие карты всего советско-германского фронта, где были обозначены все немецкие части и их передвижения (но не наши). По ним-то и мы, время от времени бывая у разведчиков, составляли себе представление о ходе войны. Правда, помимо этого мы слушали немецкие и английские сводки; но во всем, что касалось советского фронта, Би-би-си только повторяло сведения наших сводок, а если в чем-либо оптимистически расходилось с ними, то это всегда были ошибки. Немецкие же сводки давали гораздо меньше, чем карты разведотдела – разве что данные об обстреле Ленинграда.