Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 70 страниц)

Я спросил Мирона, не считает ли он, что вся эта сложная инсценировка для того, чтобы обмануть одну несчастную девочку – стрельба из пушек по воробьям; Мирон объяснил, что розыгрыши должны продолжаться и с другими; было ли это так – не знаю: меня больше не звали. Еще я сказал Мирону, что это не только слишком громоздко для такой ничтожной цели, но и опасно – разве он не знает, как караются самые невинные компании ребят, если только они носят характер организации, имеющей название, – и не одобрены комсомолом? – И от этого Мирон отмахнулся. Я простился с гостями и ушел.

Судьба Коли Давидснкова была ужасна. Он был аррсстован, затем освобожден; взятый в армию во время войны, он попал в плен, был освобожден союзниками и вернулся; но здесь был, конечно обвинен в шпионаже и расстрелян. Зато его отец, врач-профессор, был почтен мраморной доской на стене своего института.

Вскоре у Мирона обострился туберкулез. Он долго лежал в больнице, что против Мальцсвского (Некрасовского) рынка, а затем уехал в Крым. Я его не навестил в больнице – уезжал, закрутился – и мы больше уже не виделись.

На этих страницах я должен буду еще к нему вернуться – уже как к трагической фигуре, незадолго перед его смертью.

В декабре 1936 г. появился выдвинутый на всенародное обсуждение проект новой Конституции СССР. Я был в тот день у родителей, и мы слушали с папой эту передачу по радио. Нина тоже была. Проект вызвал у нас большое удивление, при этом приятное. Хотя и не без некоторых сомнений. Раньше у нас выборы в Советы производились путем открытого голосования. Я один раз участвовал в таких выборах – они производились в Василеостровском доме культуры; никакого подсчета избирателей не происходило: на сцене стоял кандидат в члены райсовета (академик В.В.Струве), его нам представил какой-то неизвестный деятель; голосовали единогласно: из партера, из лож, со сцены из президиума торчали руки, и опять никакого подсчета голосовавших не было. Кроме того, выборы в Советы были многоступенчатые: народ выбирал этим способом районные советы, те – городские и областные, те – Всесоюзный Центральный исполнительный комитет. Это был цирк совершенно явный, но нам объясняли, что это и есть то, что отличает истинную, советскую демократию от ложной, буржуазной, парламентской. Потому и государство наше называлось Советским [155]155
  В 1967 г, по случаю 50-летия Советской власти, на всех тумбах для объявлений были расклеены фотокопии первых актов Советского правительства Каково же было мое изумление, когда я увидел декрет об утверждении «Временного правительства Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» – «впредь до созыва Учредительного собрания»


[Закрыть]. Первое советское правительство было вообще избрано Петроградским Советом с небольшими неопределенными добавками из солдат, рабочих и матросов и из других губерний.

Теперь же новая Конституция предлагала нам те самые единые, тайные, равные выборы, за которые стояли меньшевики и эсеры. И двухпалатный парламент, лишь – казалось – совершенно формально называвшийся Верховным Советом. Не стояли ли мы на пороге демократизации нашего общества? Так хотелось в это верить.

Конечно, всенародное обсуждение конституции через газеты не имело особых преимуществ перед голосованием из ложи Василеостровского дома культуры, потому что было очевидно, что всех откликов газеты не смогут напечатать при всем желании, что для учета их неизвестно, существует ли какой-нибудь орган (работа его должна была быть огромной) и что раз уж всего напечатать нельзя, то ясно, что будет произведен отбор публикуемых произведений, – а именно только того, что хочет начальство. Впоследствии, впрочем, Сталин выступил по результатам «всенародного обсуждения» и какие-то незначительные поправки принял.

Одно вызывало сомнение в реальности Конституции: без законной оппозиции было вероятно, что Верховный Совет будет все равно лишь органом формального утверждения решений Политбюро и даже «лично товарища Сталина». Несколькими годами раньше меня поразило решение Политбюро об улучшении школьного дела, где, в числе прочего, упоминалось, что в школьных тетрадях должны быть промокашки, и я подумал: «Господи, и о промокашках должен распорядиться лично Сталин!» А тут дело шло о более серьезном. И вообще было неясно, насколько все это будет соблюдаться, и для нас было впоследствии некоторым удивлением, что на первых выборах по новой конституции действительно были закрытые кабины

Очевидно, это была уступка эсерам, которых много было тогда в Советах Можно было без труда предвидеть, что в Учредительном собрании, избранном на основе «всеобщего, гласного, равного, тайного голосования» («четыреххвостки»), большинство получит крестьянская партия – эсеры Можно было, очевидно, предвидеть и то, что это учредительное собрание будет разогнано большевиками, что и случилось 5(18) января 1918 г в Таврическом дворце – знаменитым возгласом начальника караула, матроса Анатолия Железнякова «Караул устал!» Кстати говоря, этот Железняков – не тот «матрос Железняк, партизан», о котором пелась популярная песня После этого был еще расстрел демонстрации против разгона Учредительною Собрания для голосования, и их использование было даже необходимо, так как бюллетень – при желании вычеркнув фамилию или, как делали многие, приписав какие-нибудь пожелания, – нужно было вложить в конверт и заклеить. Впоследствии всю эту блажь тихо отменили.

Но каковы бы ни были частные сомнения, ни у папы, ни у меня не было сомнения в том, что народ примет эту конституцию с удовольствием, и что мы сами безусловно всегда будем лояльны по отношению к правительству, которое поддерживает наш народ.

В Институте такие вещи как конституция между собой как-то уже не обсуждались. Я заговорил с Мишей Гринбергом – он был односложен и вроде бы скептичен. Зато она подробно обсуждалась нами у Шуры Выгодского в нашем дружеском кружке. Там господствовал оптимизм, с некоторым оттенком «посмотрим». А Анка Эмме со смехом рассказала довольно макабсрную историю о том, как на каком-то заводе при обсуждении конституции выступил старый, заслуженный рабочий и, горячо одобрив ее проект, выразился о желательности поправки: чтобы по каждому избирательному округу выдвигалось более одного кандидата. «Конечно, – сказала Анка, – его сразу взяли».

Она не предвидела своей судьбы: как она будет, спасая детей, вывезенных навстречу наступающим немцам, через фронт переходить с ними обратно в осажденный Ленинград, и как двадцать лет спустя она уедет в Соединенные Штаты, не находя на родине ни настоящей работы, ни пути для детей, и забудет про марксистское литературоведение.

Одновременно с конституцией происходили и более зловещие события: еще в августе 1936 г. состоялся процесс зиновьевцев, а в январе 1937 – процесс бухаринцев; и тех, и других немедленно расстреляли. Среди них были такие люди как Осинский, блестящий знаток финансов и статистики, подпись которого, если не ошибаюсь, стояла на всех денежных купюрах; Муралов, славившийся честностью, бывшие главы Коминтерна, выдающийся пропагандист Карл Радск, – почти все первоначальное окружение Ленина [156]156
  Радек не был приговорен к расстрелу, по позже все равно был расстрелян


[Закрыть].

Дела эти были приняты к сведению. Общее мнение было такое, что и «левые», и «правые», будучи политическими деятелями, – в условиях, когда внутрипартийная деятельность для них была сделана невозможной, – вполне могли нащупывать связи с заграничными деятелями; но что обвинения против них – особенно во вредительстве, занятии явно бессмысленном, да и в шпионаже, – несомненно очень преувеличены; что и Сталин, поставленный в такие условия, вероятно, пытался бы наладить контакты с внешними силами, и что Ленин в аналогичном случае не казнил бы своих старых сотрудников. Недоумевали только, почему почти все они признали все вменявшиеся им обвинения – но что они их признали, было несомненно: ведь один из первых советских звуковых кинофильмов был посвящен именно суду над «вредителями» и, в частности, собственным признаниям Бухарина и других. Загадка разрешилась – и то сначала за рубежом – лишь двадцать лет спустя, в воспоминаниях энкаведиста Орлова. Но из моего окружения мало кто настолько интересовался судьбой тех или иных большевиков, чтобы особенно беспокоиться.

За большими процессами последовали многочисленные исчезновения среди менее видных партийцев, да и беспартийных, в том числе и среди преподавателей – уже без объявления о процессах в газетах. Вес же мы предполагали (ошибочно), что процессы были.

По случаю этих процессов Яков Миронович, как говорили тогда, «чистил свою библиотеку».

Но от мыслей об этих вещах многое отвлекало в другие стороны.

Глава одиннадцатая (1937–1939)

Широка страна моя родная,

Много и пей лесов, полей и рек –

Я другой такой страны не знаю,

Где гак вольно дышит человек.

В.И.Лебедев-Кумач, 1936 (Позывные Московского радио, музыка И. Дунаевского)

The show must go on.

Представление должно продолжаться. (Актерская максима)

Cum subit illius tnstissima noctis imago… [157]157
  Только встает предо мной печальнейшей ночи той образ… (латин.).


[Закрыть]

Ovid.

I

Я уже говорил, что лето 1936 г. было началом явно улучшившихся времен. Заборных книжек и коммерческих магазинов уже не было. В стране все складывалось хорошо. Мы это обсуждали с Шурой Выгодским, когда он с Волей Римским навещал нас с Ниной на Зеленом озере, и пришли к заключению, что определенно наметился поворот к лучшему. Интеллигенты были признаны (или нам так показалось) равноправными с рабочими и крестьянами. Перебирая в уме стариков и молодых, мы не находили никого, кто мог бы считаться недовольным советской властью, – чисто материальные потери отдельных интеллигентов не в счет. Это высказал Шура, и я с ним согласился. О деревне даже умный Шура не вспомнил – да и что мы о ней знали? Из газет – ничего, из романов – одно розовое, или неоконченное, как шолоховская «Поднятая целина».

Вульгарный социологизм в марксизме должен был скоро изжить себя. С ним велась борьба: в Москве М.А.Лифшиц, умница, красивый, боевой, издавал в союзе с В.Р.Грибом серьезный, остроумный журнал «Литературный критик», отмахиваясь от окриков вульгарных ортодоксов и сам нанося удары. Борьба эта' велась в Ленинграде тоже, и в ней принимали участие и профессора со студентами – нашими друзьями. И споры, как нам казалось, велись хотя принципиально, но академично, без наклеивания политических ярлыков.

На экран стали выходить комедии – плохие комедии, даже, говоря по правде, совершенно дурацкие, но все же и это было что-то – чем-то они были приятны: оказывается, можно было и развлекаться; и вся молодежь пела песни из этих кинофильмов и другие подобные («На закате ходит парень возле дома моего»). Алеша, брат мой, с его замечательным слухом, знал вес мотивы песен – и старинных и революционных, и новейших из кинофильмов, – но не так хорошо запоминал тексты, поэтому я ему осторожно подпевал, «подавая» строки. Пели мы без гитары – гитара тогда считалась атрибутом мещанства; до моей женитьбы пели вдвоем с Алешей, а иногда все дьяконовские мужчины вместе.

Постепенно стали выходить и приличные фильмы и даже по тем временам показавшиеся очень хорошими («Чапаев», «Трилогия о Максиме») [158]158
  Кинофильмов тогда на экраны выходило очень мало, и все видели все фильмы. Сталин считал, что чем ставить много фильмов, из которых немало плохих и немного хороших, лучше ставить мало фильмов, и все хорошие. Естественным результатом было, конечно, что выпускалось мало фильмов и все плохие – но нет, все-таки было два-три фильма хороших и два-три терпимых; впрочем, из 80-х гг. и тогдашние хорошие фильмы, что называется, «не смотрятся».


[Закрыть].

Что ни возьми, дела указывали на начавшееся улучшение. После долгого невыезда писателей за границу (пожалуй, со времен смерти Маяковского) в Америке побывали Ильф и Петров; а их еще недавно не хотели пропускать в печать, резко критиковали: их остроумные сатирические романы смогли выйти в свет лишь после хлопот Горького [159]159
  Вернее, первый их роман «Двенадцать стульев». Такие выступления Горького (который был «главным писателем» у Сталина – у него каждая область жизни должна была иметь своего начальника) и делали его важным для интеллигенции в это время. Вообще же его деятельность в 30-е гг., от пьес-разоблачений давно физически уничтоженных купцов и злобного антиинтеллигентского романа «Жизнь Клима Самгина» до кровавого лозунга «Если враг, не сдается – его уничтожают», и до его участия в пропагандистской поездке писателей в концлагеря, где заключенные строили технически совершенно негодный Беломорско-Балтийский канал, – казалась двусмысленной. Самая смерть его в июне 1936 г, была загадочной.


[Закрыть](правда, позже цитаты из них на десятилетия стали поговорками, как из Грибоедова) [160]160
  Романами Ильфа и Петрова об Остапе Бендере увлекались все, особенно «Золотым теленком». Папа послал «Двенадцать стульев» на Яву дяде Коле, но тот написал, что держит книгу на веранде, потому что от нее «несет». Мы удивились. Лишь много позже мы по-настоящему поняли, что бессознательно и тогда шебуршило что бывший священник, чудом спасшийся в гражданскую войну от расстрела, – совсем не комический персонаж


[Закрыть]; а затем Ильф и Петров стали выпускать и фельетоны в центральной московской печати, уже и официально одобренные и очень веселые. Из Америки они привезли веселую же, насмешливую, но все-таки доброжелательную к американцам «Одноэтажную Америку». Какие-то намеки на возможность дружественных отношений с Западом вычитывались и в фильме «Цирк», поставленном по сценарию того же Е.Петрова, – уже после тяжело воспринятой всеми смерти Ильфа весной 1937 г.

Мы пожимали плечами, когда в Красной Армии были введены офицерские чины («звания», однако не само слово «офицер» – оно все еще было одиозно: «офицерье»!); пять полководцев были сделаны маршалами: Блюхер, Буденный, Ворошилов, Егоров и Тухачевский. Но это было в одной линии со введением новых орденов (сверх «Красного Знамени» времен гражданской войны), со званием «Герой Советского Союза», придуманным сначала для летчиков, спасавших «челюскинцев», а потом дававшимся летчикам, совершавшим трансконтинентальные перелеты: это нравилось народу и казалось нам невинным его развлечением, желанием дать что-то, когда материально ему пока мало что еще можно было дать. Потом были «Герои» испанской войны.

Японская оккупация Маньчжурии в сентябре 1936 г. и испанская гражданская война, последовавшая за героической обороной Эфиопии против войск Муссолини, напоминали о том, что назревает война мировая. Мы – в «осажденной крепости», стало быть, столкновение с враждебным миром неизбежно, и мы готовились к тому, что оно будет: когда-нибудь, но будет и не один лишь Шура Выгодский понимал, что испанская война – это уже репетиция большой войны с фашизмом.

А пока мы были в оптимистическом настроении, тот же оптимизм сохраняли во втором семестре 1936.37 г., и с ним мы вошли в 1937 год.

Ничего особенного не происходило. Занятия шли своим чередом; время от времени мы встречались всей компанией у Шуры Выгодского, говорили больше о литературе и литературоведении. В мае наши самолеты высадили «папанинцев» на Северном полюсе: молодых ученых Федорова и Ширшова, радиста Кренкеля и начальника, он же комиссар, Папанина. Говорили, что он был назначен начальником экспедиции в последний момент: в принципе он был партийный активист, хотя и имел некоторый опыт работы на Крайнем Севере. Однако, как кажется, он оказался мужиком хозяйственным, покладистым и приспособленным к долгому изолированному совместному проживанию на льдине. Вся страна следила за их дрейфом; время от времени к ним запросто летали самолеты и сбрасывали все необходимое. Это была экспедиция не чета Русановской [161]161
  В.А.Русанов – исследователь Новой Земли и Шпицбергена; в 1913 г. предпринял плавание па корабле вокруг Новой Земли; корабль погиб в Карском море, часть экипажа добралась до Таймыра, но погибла, не дойдя нескольких сот шагов до жилья. – Г.Я.Седов – морской офицер, в 1912–1914 гг. предпринявший поход к Северному полюсу (от Земли Франца Иосифа – на санях); умер по дороге от цинги.


[Закрыть]или Седовской, ни экспедициям Р.Л.Самойловича, из которых самая значительная – на «Красине» – была все же вспомогательной, а полет на немецком цеппелине с Эккенером – и подавно несамостоятельным; и ни даже экспедиции «Челюскина», которая, так или иначе, кончилась гибелью корабля. Высадка на полюс – это было событие, которое должно было занять почетное место рядом с экспедициями Нансена, Амундсена и Скотта. Она была много эффектнее, чем перелет Амундсена через полюс на дирижабле. В круг завоевателей полюса, так занимавших умы людей первой трети века, мы входили победителями.

Мне все это было особенно интересно и близко, так как папа писал историю полярных исследований, и, как во всех его работах, и в этой участвовала вся семья; а притом наши коренные полярники – Р.Л.Самойлович, его жена и ее брат М.М.Ермолаев – были близкими друзьями, а Н.В.Пинегин, В.Ю.Визе и даже комиссар Орас – во всяком случае, хорошими знакомыми.

В июне Валерий Чкалов вместе с Байдуковым и Беляковым перелетели через полюс и приземлились на юге Канады, в Ванкувере.

В мае-июне у Нины были государственные экзамены – только за лингвистический факультет (дипломных работ тогда не было). Я уже говорил, что Нина сдавала курсовые экзамены и за литературный факультет, но государственные сдавать за два факультета ей не разрешили, да ей было бы и трудно: ведь она еще и работала. Сдала она прекрасно, и вообще государственные экзамены (первые в ЛИФЛИ, раньше выпускали без них) [162]162
  Был уже приказ о слиянии ЛИФЛИ с университетом, и Нина получила уже университетский диплом.


[Закрыть]прошли хорошо, омраченные только тем, что одна из студенток была поймана со шпаргалкой на последнем госэкзамене – ей сочли недействительными их все, выпустив из Университета без диплома и с плохой характеристикой.

I I

Не помню, той же ли весной или уже осенью в актовом зале было институтское профсоюзное собрание. Отчитывался за прошлый срок, стоя за кафедрой на эстраде, председатель профкома Гриша Бергельсон, с которым я потом познакомился и подружился в армии. Кажется, он был политически олл-райт: хотя мандатная комиссия почему-то и не утвердила его направление переводчиком в Испанию, но насколько было известно, за ним ни родства, ни знакомства нежелательного не числилось, и был он членом партии. Когда он завершил доклад и было предложено задавать вопросы, кто-то из задних рядов спросил:

– А в каких вы были отношениях с вашим двоюродным братом, который принимал участие в убийстве Кирова?

– У меня нет никакого двоюродного брата, – сказал Бергельсон в недоумении. Собрание окончилось мирно. Любопытно, что сам Бергельсон после войны забыл этот эпизод; но я его хорошо запомнил.

В начале марта 1937 г. состоялся очередной пленум ЦК ВКП(б) (Сколько их было? А надо было знать наизусть). На нем выступил Сталин с очень странной речью, которая называлась «О некоторых недостатках в партийной работе и ликвидации троцкистских и иных двурушников». В ней были, как обычно, одиннадцать пунктов, пять ошибочных линий, намеки на пользу доносов (это называлось «учиться у народа») и упоминался какой-то Николаснко, которого затирали в Киевской партийной организации. Главной мыслью, насколько можно было понять, была та, что с построением социализма не затухает, а должна усиливаться классовая борьба.

Мы совершенно не обратили внимания на это сообщение. Не поняли, в чем дело – во всяком случае, не обсуждали в нашей дружеской компании. Однако и здесь, как обычно, был «не Шекспир важен, а комментарии к нему», как мы узнали двадцать лет спустя из речи Хрущева; и странный эпизод с отчетом Гриши Бергельсона – и очень, очень многое другое – находило тут свое объяснение.

А в газетах начали появляться краткие официальные сообщения о назначении новых наркомов. Их были десятки. Мы скоро догадались, что в сообщении снятый предшественник назначаемого не упоминается по той причине, что он арестован. Не сразу мы догадались, что за таким арестом, как правило, следовал расстрел. Но, во всяком случае, любой арест влек за собой запрет упоминания этого лица вслух (тем более уж – в печати), изъятие его книг из библиотек и даже номеров газет с упоминанием его имени. Около этого времени газеты более трехмесячной давности стали сдаваться в библиотеках в так называемый «спсцхран» – то есть в засекреченный фонд.

И среди нас, на факультете, стали исчезать студенты: сначала Старик Левин, потом, уже к концу учебного года – милый, очаровательный Продик Вслькович. Об их аресте объявлялось на комсомольских собраниях – я сам не слышал, но мне рассказывал Миша Гринберг.

С недавних пор мой брат Миша подружился с одним молодым инженером-связистом. Он недавно окончил институт и работал на Главном почтамте – как потом оказалось, он отвечал за поддержание связи с самолетом Чкалова: радиус действия передатчиков был тогда небольшой, и Москва не могла держать с ними связь сама. Этот молодой человек раз вдруг позвонил Мише и сказал:

– Я хочу проститься. Меня переводят в Москву.

– Куда?

– Приходите – расскажу.

Оказалось, что за последнее время дважды сменялись (шли под расстрел) наркомы и заместители наркомов связи. Нашли в очередной раз кандидатуру для наркома и получили утверждение Сталина, но кого назначить замнар-кома – не придумали, в чем и признались Самому. Тот сказал:

– А вот там в Ленинграде был парень, замечательно поддерживал связь с Чкаловым. Его и назначьте.

И назначили. Какова была его дальнейшая судьба, ни Миша, ни я не знали.

Вскоре был арестован директор ЛИФЛИ Горловский – тот самый, который читал новейшую всеобщую историю (после курса Е.В.Тарлс) и который объяснял, что выражение «богат как Крез» происходит от названия французской капиталистической монополии Шнсйдер-Крсзо. Что делать, нельзя было требовать от партийного директора, чтобы он читал Геродота. Хотя Горловский ничем хорошим себя не проявил, но мы жалели его, как и всех в его положении, – и также жалели о нем, потому что как-то ждалось худшего. Покамест обязанности директора стал исполнять завхоз Морген. Он, видимо, находился в «творческом перепуге». И начал массами исключать студентов – «как классово-чуждый элемент», «за сокрытие», «за связь с враждебными элементами» и прочее. Многие исключались с последнего курса. Все это было далеко не шутка: рассказывали, и совсем не как анекдот, о немедленном аресте какого-то полуграмотного директора артели, написавшего в предпраздничном майском приказе: «В кабинете повесить вождей» – он имел в вид. у портреты вождей. <sup>[163]163
  Слово «вожди», очень популярное и официальном обиходе 20-х гг., стало вымирать в СССР, когда «вождями» (дуче, фюрер, каудильо) стали называть своих лидеров-диктаторов фашисты. Однако Сталин – и только он теперь – нередко назывался «пождем народов» (среди прочих громких и обязательных эишстов).


[Закрыть]</sup> И «за сокрытие» могли посадить, тем более «за связь».

Костя Горелик говорил, что студентам подходить к доске приказов на полуэтаже можно было только втроем, чтобы двое могли поддержать третьего, когда он прочтет в приказе о своем исключении.

Но мы как-то не боялись за себя [164]164
  Была же осуждена па пять лет и отправлена в концлагерь «за связь с Пастернаком» (не арестованным; его возлюбленная Ивинская, см. пасюрпаковское стихотворение. С порога смотрит человек, Не узнавая дома. Ееотъезд был как noбег, Кругом следы разгрома.
  Этот случай был далеко не единичен: нередко сажали «за связь» с липом, еще только намеченным к «посадке», по которого потом, по той или иной причине, не посадили (например, историки – «за связь с Тарле», писатели – «за связь с Тихоновым»). По эш вещи выяснились потом, и не сразу, а постепенно.


[Закрыть]. Нам тогда казалось, что у каждого попадающего под удар должен был быть хоть какой-нибудь, хотя бы пустячный изъян с точки зрения партии: рассказывал анекдоты, дружил с кем не надо. Мы не дружили с кем не надо. На счет анекдотов особенно не грешили, да они и сильно поубавились за последние два-три года; а если иногда и говорили что-нибудь предосудительное, то только среди верных друзей.

Между тем, люди и шутили. Всплыл старый анекдот о постановке оперы «Гугеноты» в еврейском театре, где якобы был такой дуэт:

«– Вам зовут из подземелья!

– Кого? Мине? Чичас!»

Этим летом мой брат Алеша и его друг Эрик Найдич поехали в самостоятельное путешествие: Орджоникидзе – Военно-Грузинская дорога– Тбилиси (или еще Тифлис?) – Батуми – на пароходе до Феодосии – Коктебель, где уже былинаши родители. Результатом этой поездки была забавная поэма «Путешествие Евгения Онегина по СССР», в которой героями были оба путешественника: «Онегин строит корабли, а Ленский учится в ЛИФЛИ» (к сожалению, эту поэму взял у меня «временно» Эрик Найдич – а потом сказал, что не вернет).

В августовском номере журнала «Костер» за 1936 г. появилась статья Алеши:

«Я буду строить корабли»

Алеша Дьяконов недавно окончил десятилетку Мы печатаем в «Клубе» его рассказ о том, почему и как он выбрал себе профессию кораблестроителя

В детстве я жил в Норвегии, в Осло. Там в порту всегда стоит множество пароходов. Для меня самым большим удовольствием было ходить по пристани и смотреть на эти пароходы. Вон покачивается грязный греческий пароходик, вон большущий японский, немецкий, итальянский, английский. Вот стоит большой теплоход – он пришел только что с Борнео. На мостике висят огромные связки бананов, а матрос, стоящий на носу, держит на руках обезьяну. Рядом с этим теплоходом – большой английский пароход, пришедший с островов Самоа. Краны вытаскивают из его трюмов корзины кокосовых орехов (эти орехи величиной с детскую голову и все покрыты шерстью).

Я знал флаги почти всех государств и сразу мог определить, что за пароход пришел. Если мне удавалось пробраться к самому борту парохода, я всегда старался погладить, потрогать его рукой.

Приходя домой, я смотрел по атласу, из каких стран и через какие моря пароходы пришли к нам в Осло.

Летом в Осло всегда заходили военные корабли – длинные, серые. Они становились на якорь на рейде (у пристани было для них слишком мелко). Только маленькие суда, вроде миноносцев, подходили вплотную к стенке.

С приходом иностранной эскадры улицы заполнялись матросами: французы ходили в шапочках с красными помпончиками, американцы – в белых шапочках, напоминавших пирожки, английские матросы носили черные галстуки.

Военные корабли интересовали меня больше торговых, они привлекали меня своим хищным видом, пушками, треногими мачтами и всякими другими таинственными предметами, которые поблескивали на солнце или скрывались под брезентом. Я мечтал побывать на военном корабле.

Однажды в Осло пришла наша «Аврора». Вся советская колония отправилась туда, и моя мечта наконец сбылась. Я ходил по темным коридорам, спускался в машинное отделение, забирался на мостик. Нам показали баковую (носовую) пушку, из которой был дан выстрел по Зимнему дворцу 25 октября 1917 года.

Осматривая судно, я старался представить себе его во время боя, когда разрываются снаряды, падают раненые и убитые, пылают пожары…

После посещения «Авроры» я начал строить военные кораблики из кубиков.

Скоро я стал настоящим «специалистом» по флоту, знал наизусть все I военные суда, участвовавшие в русско-японской войне. Моим любимым I чтением сделались старые номера журнала «Морской сборник».

Когда я приехал в Ленинград, я каждый свободный день ходил в Морской музей. Он помещается в Адмиралтействе, на набережной Рошаля, дом 2–16. Кто из вас еще не бывал в Морском музее, обязательно пойдите. Там вы увидите множество моделей кораблей, начиная с древнейших галер и до «Марата».

Перед каждой моделью я стоял часами. Мне казалось – увеличь модель I до размеров настоящего судна, и она сама пойдет. И вот я решил построить себе флот из моделей. Правда, у меня не было никаких инструментов, кроме тупого ножа, но это не так существенно, – для начала и он годится.

Строительство своего флота я начал в 1930 году, когда мне было 11 лет. Первые «суда» выглядели довольно неприглядно и совсем не походили на модели из Морского музея. Но я не унывал и все время совершенствовал технику.

Часто я бродил по Васильевскому острову у моста лейтенанта Шмидта, у Балтийского завода, чтобы посмотреть стоящие там корабли.

Как-то летом на Неву пришли военные корабли из Кронштадта. В числе их был крейсер «Профинтерн». Мне удалось побывать на нем с экскурсией. Он был не чета старушке «Авроре» – все было на нем сделано по последнему слову техники. Комендор одной из пушек позволил мне даже покрутить маховики пушки, и она ворочалась, а я воображал себя комендором во время боя.

К тому времени «флот» мой достиг уже порядочных размеров. У меня еще хранится список моего «флота» на 15 октября 1932 года; он состоял тогда из 151 судна: пяти «линкоров», 14 «крейсеров», 2 «авианосцев», 3 «эсминцев» и 54 «подводных лодок». Остальные 40 – «торпедные катера», «транспорты» и т. п. Суда мои были, примерно, в одну трехсотую натуральной величины, а делал я их из дерева, надстройки – из резинки, из бумаги. Краску для судов я употреблял эмалевую – ее было трудно достать, и я бегал неделями по магазинам. К сожалению, приходилось делать только надводную часть «судна», потому что я жил в городе. По воде «флот» пускать было негде, и я ставил мои корабли на пол, воображая, что они стоят на воде. Для такого огромного «флота» было слишком тесно на шкафу, и пришлось приспособить Для него длинную полку.

В 1933 году «флот» мой состоял почти из 200 вымпелов, но расти перестал. Мне приходилось много заниматься в школе, времени для строительства не хватало, я стал старше и начал больше интересоваться научной стороной дела.

Я купил книгу Шведе «Военные флоты», и книга эта до сих пор моя настольная книга, с которой я никогда не расстаюсь.

Я знаю теперь все важнейшие корабли всех государств, слежу за литературой: в какой стране какие суда строятся, какие разбираются как устарелые, знаю, что нового в кораблестроении.

Два года тому назад я раздарил весь свой «флот», оставив себе на память только лучшие экземпляры, но они уже поломались с тех пор, так что «флот» мой перестал существовать.

В этом году я окончил школу. Многие из окончивших со мной колеблются, не знают, в какой вуз пойти. Но я уже давно выбрал себе цель: я поступаю в Кораблестроительный институт. Говорят, там трудно заниматься, но я должен преодолеть все трудности. И через пять лет я буду инженером-кораблестроителем. Уже настоящие корабли я буду строить, и они пойдут по всем морям, во все страны, высоко неся наш красный флаг.

Я надеюсь, что среди читателей «Костра» найдутся такие, которые, так же как и я, интересуются кораблями, тоже, может быть, строят модели, наверное – лучше моих, а окончив школу, так же как и я, пойдут строить корабли.

Вы построите пароход вдвое больше французской «Нормандии», медленно отведут его буксиры, он заворочает винтами и помчится с тысячами пассажиров в Америку!

Алексей Дьяконов

9 июля 1936 г.»

Настроение у меня было похуже, чем у Алеши, похуже, чем у меня самого год назад, но все же ничего особенно плохого для себя мы и сейчас не ждали. Пока же мы с Ниной стали собираться к выезду на лето 1937 г. На хутор Зеленое Озеро мы еще раз не хотели – нельзя искушать судьбу и ехать туда, где был раз так счастлив; да и хозяйка нас не очень хотела, и чуть ли не в то же самое время на том же хуторе умирала от туберкулеза тетя Надя Пуликовская (Римская-Корсакова), такой милый, веселый друг моих родителей; в Коктебель тоже не хотелось – хотелось жить летом своей, самостоятельной жизнью – и Лидия Михайловна достала нам курсовки в дом отдыха «Широкое», недалеко от Бологого (или – «от Бологое», как говорят нынче). Курсовка – это означало, что мы можем питаться в доме отдыха и пользоваться другими его услугами (если таковые будут иметь место!), но жить надо где-то у хозяев.

Все шло еще не так плохо, и макабсрная наркомовская чехарда и даже деятельность Моргена нас вроде бы не касалась. Но в середине июня я подошел, по привычке, к доске, где выклеивались газеты – на 8-й Советской, около Мальцсвского (Некрасовского) рынка – и на первой странице прочел невероятное. Это было краткое правительственное сообщение: были преданы суду как шпионы и агенты империализма Тухачевский, Егоров, Уборевич,

Якир… Маршал Тухачевский, герой гражданской войны, приведший Красную Армию под стены Варшавы!.. Невероятно! Маршал Егоров! Уборсвич! Якир! Гамарник! [165]165
  Уборевич был после Тухачевского наиболее талантливым и любимым полководцем Красной Армии. Якир был начальником «Робин Гуда» гражданской войны – Григории Котовского. I амарник был заместителем наркома обороны – Ворошилова, начальником политуправления Красной Армии. Застрелился при аресте.


[Закрыть]

Тут же состав суда: ближайшие товарищи – маршал Ворошилов, маршал Буденный, маршал Блюхер, командующий воздушными силами Я.Алкснис. «Приговор приведен в исполнение». Что же происходит с нашей армией, которая, как нас учили, «всех сильней»?

.. Мы поймы по хогим, мо в бою победим,

Ведь к войне мы готовы недаром,

И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!

Эта много раз петая песня была почти дословной цитатой из съездовских речей 1934 г. Сталина – и Ворошилова, того самого Ворошилова:

Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер [166]166
  Слово «офицер» здесь было метафорой: в Красной Армии не было солдат и офицеров, а были бойцы и командиры. иначе, но, вероятно, в ближайший год или два нас разнесло бы в стороны, если бы не грозные события, властно приказавшие нам быть вместе. Но ничего этого я тогда не знал


[Закрыть]

Сумеем кровь пролшь за РСФСР…

Мне, конечно, не снилась и тысячная доля той беды, которая от этого газетного сообщения обрушилась на нашу армию и на каждого, без исключения, каждого из нас. В нем было заложено отступление 1941 г. с его миллионными потерями в людях.

Поехали мы с Ниной московским почтовым поездом в Лыкбшино (так называлась станция; деревня называлась Лыкошино). Зарегистрировались в доме отдыха «Широкое», устроились на житье в деревенской избе километрах в полутора, в деревне Порожки. Не помню никакой хозяйкиной семьи, только помню хозяйку, бодрую и ндравную старуху, говорившую красивым старым тверским говором, нараспев, ясно произнося все гласные, чего теперь уже не услышишь. Изба была пятистенка, мы жили на чистой половине на аккуратно застеленных кроватях, а на черной половине происходила непрерывная борьба хозяйки с курами, не желавшими пастись на дворе: «Ишь. блядишшы поршивыс, нажрались, а теперь срать пришли!» – повторяла хозяйка ежедневно с некоторым недоумением.