Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 70 страниц)

В каждой семье был кто-нибудь пострадавший, и каждая семья знала, что он-то пострадал безвинно. Но, не имея возможности ни с кем говорить об этом, считали, что наши семьи – все же какое-то несчастное, хоть и очень нередкое исключение. <sup>[228]228
  Сейчас, похоже, можно сказать, что репрессиями, так или иначе, было охвачено до 10 % населения. Такую же цифру для репрессированных в 1940 и 1948 гг. в Прибалтике называет, независимо от моих прикидок, и «Энциклопедия Британника».


[Закрыть]</sup>

Да, до 1936 г. в нашем поколении не было страха, и страх не двигал поступками людей; но теперь опасность, действительно, ширилась и становилась массовой. И выдавали друг друга со страху, но увы – не только со страху, но и по убеждению, что тем помогают советской власти строить социализм: отдавали себе отчет в том, что данные их доноса ненадежны, и в то же время верили, что в НКВД сидят мудрые люди, которые разберутся и отпустят невиновных. Таких «верующих», видно, было немало. Я-то, конечно, не только к этому времени, но и никогда в НКВД не верил. Но и я, как и мои окружающие, думал, что массовость террора рождена массовым невежеством исполнителей.

Все это полузнание затрудняло осмысление происходящего, замедляло его. К тому же приходилось думать не о глобальных причинах беды, а о том, не сошлют ли нас самих, останемся ли мы в Ленинграде и на работе.

Когда я говорю: было смертельно опасно, мой читатель конца века, пожалуй, скажет:

– Ага, значит, все-таки побудительной причиной поддержки существующего порядка был страх.

Нет. Могу о себе сказать, что, как и все люди, знаю, что такое страх, но нет, страха как такового я не испытывал. Воевавшие меня поймут, если я скажу, что в атаку на пули идут не для личного, а для общего спасения и, во всяком случае, в состоянии личного умопомрачения; и не тот смел, кто безрасчетно лезет на бруствер. Тот трус и подлец, кто губит другого, чтобы спасти свою собственную шкуру – грозит ли ей что-нибудь или пока еще не грозит, – но тот не трус, кто не создаст преднамеренно опасной для себя ситуации без пользы не только для себя, но и – главное – для других. И не страх, а непонимание происходящего удерживало от осуждения того, что нам называли социализмом.

Ни подвести итоги размышлениям, ни вычислить ориентировочно процент жертв не пришлось: в 1939 г. началась мировая война – пока еще за нашими рубежами, но мы не сомневались, что она дойдет и до нас. Никому из нас, конечно, никогда не приходило в голову, что в этой войне можно стать на сторону врага. Переосмысление нашего собственного террора шло негласно и понемногу, а что немецкий фашизм есть зло, не подлежало никакому сомнению. И что свою страну надо будет защищать, тоже было самоочевидно, что бы в ней ни творилось. Социализм строится не так, как надо, – слишком большой кровью. Но человечеству нужен именно социализм, а фашизм – всемирная беда. С таким багажом мои друзья и сверстники подошли к войне.

Глава первая (1939–1941)

Начинается война

И кровава и длинна,

В лазаретах запах пота

И солдатского сукна.

Трупы, трупы как грибы,

Рядом делают гробы…

Мы не мертвы, мы устали

От походов и пальбы.

На дороге столбовой

Умирает рядовой.

Он, дурак, лежит, рыдает

И не хочет умирать.

Оттого что умирает,

Не успев повоевать.

Он, дурак, не понимает,

Что в такие времена

Счастлив тот, кто умирает,

Не увидев ни хрена.

Мирон Левин (1934)

I

Воспитание мое продолжалось.

В нашем дружеском кругу мы считали, что война с Германией начнется осенью 1941 г. Непосредственных признаков именно такого грядущего конфликта мы не видели, но тучи явно сгущались.

Правда, мы совершенно не представляли себе ту войну, какая на самом деле произошла. Дело в том, что до этого, из года в год, на съездах и приемах выпускников военных училищ Сталин говорил, что мы победим, как тогда говорилось, «малой кровью, могучим ударом». У нас сильная армия, замечательные полководцы, война несомненно будет идти вне нашей территории, сразу будет перенесена на вражескую, и будет быстрой. Конечно, мы не могли не видеть, что Германия захватывает одно за другим европейские государства: захватила Чехословакию, в семнадцать дней покорила Польшу, армия которой считалась хорошей, затем Бельгию и Голландию, менее чем за полтора месяца уничтожила армию Франции, первоклассной мировой державы, – завоевала Грецию, Югославию, фактически присоединила Болгарию, Венгрию и Румынию, почти голыми руками взяла Данию и Норвегию (сводки называли по радио такие знакомые и родные норвежские городки и долины – я ведь вырос в Норвегии). Война нависла над Англией.

Всё держалось на волоске. Мы понимали, что германская армия крепнет, становится все более мощной, но по-прежнему считали свои вооруженные силы достаточно сильными, чтобы противостоять Германии. Хотя и относясь к числу скептиков, я и то проявлял недостаточно скептицизма. А мой брат Алеша, который был из числа энтузиастов, очень во все это верил. Он перед войной написал сценарий к кинофильму, с которым выступал на конкурсе молодых сценаристов и даже получил за него поощрительную премию. Сюжет заключался в том, как наш военный флот громит неизвестного врага (и, конечно, подразумевалась Германия). В скором времени корабли победоносно возвращаются. Сам себя он изобразил инженером на одной из подводных лодок, а меня – как молодого ученого-латиниста, который стоит на крыше и тушит зажигалки. Настоящая война вся оказалась совсем не такой.

Надо сказать, что последние годы, месяцы и дни постоянно проходили военные учения, так хорошо описанные у Ильфа и Петрова, где Остапа Бендера хватают как условно убитого и волокут на носилках. А тем временем уже прошла финская война, которая должна была бы подготовить нас к большим неприятностям.

II

Последние месяцы с весны 1940 по лето 1941 года мелькают в памяти – их подавляют последующие воспоминания. Просто перечислю события, очень кратко.

12 марта кончилась Финская война; в те же дни Нине удалось у проректора, Ю.И.Полянского, добиться перевода в университетскую аспирантуру. <sup>[229]229
  М.П.Алексеев, хотя и оставался ее руководителем, был не очень доволен Нининым переводом в Герценовском заведовал кафедрой он сам, а в Университете – В.М.Жирмунский Нина сказала Полянскому. – Если я останусь в Герценовском, у меня родится урод. – Тот засмеялся и отдал приказ о переводе.


[Закрыть]</sup>

В конце апреля Нина рожала, – по настоянию Л.М. и по какому-то ходатайству – в Свердловской (правительственной) больнице. Она разбудила меня рано утром, я спросонка ничего не понял, потом бросился вызывать машину. Нина спокойно между схватками продолжала готовиться к аспирантскому экзамену. Я свез ее и поехал в Эрмитаж; с подъезда позвонил в родильный дом – родился мальчик, очень большой.

Нам с Ниной ясно было, что его зовут Мишей, в память моего папы.

Когда Нина вернулась из больницы, начались ужасные дни. В Свердловской больнице всех подряд заражали грудницей. У Нины температура сорок, мальчик кричал как зарезанный и не мог есть свою загноившуюся еду. Родичи Нины ходили из угла в угол, ломая руки, и вызывали врачей – один нехорош, другой, может быть, будет лучше. А не лучше, тогда третьего… Один говорит – резать, другой – ни в коем случае не резать, один говорит бинтовать, другой – не бинтовать. Нина лежит не кормленная, не ухоженная – а тем временем вышел страшный указ: за опоздание на службу свыше 21 минуты (не говоря уже – прогул) – под суд и в тюрьму.

Что было на улицах по утрам! Люди выбегали полуодетые, останавливали проезжавшие машины и даже мотоциклы.

Много было указов. Отменили пятидневку (нет – уже шестидневку), восстановили семидневную неделю. Запретили аборты (под суд и в тюрьму). Потом разделили школы на мужскую и женскую. Да всего не упомнишь.

По утрам я бегу с трамвая под арку и к Эрмитажу бегом. Кто из эрмитажников меня завидит – тоже бежит: известно, что я вбегаю в последний момент. Наконец-таки я опаздываю третий раз в месяц – Милица Эдвиновна пишет директору объяснительную записку, сообщая, что она посылала меня в библиотеку по своему поручению и забыла известить дирекцию. Милица Эдвиновна получает выговор, я не попадаю под суд. Но с Ниной сидеть тоже не могу, да и не знаю, с какого бока взяться за больную. Только по ночам я пою «Спи, младенец мой прекрасный» и «По синим волнам океана» вопящему крошке. Спасибо, появляется Ниночка Панаева, Нинина ученица с курсов, сверстница и теперь подруга. Она входит, выставляет всех за дверь и берется за уход и кормление. В несколько дней все приходит в норму.

Мы нанимаем какую-то дремучую няньку, которая живет с нами в одной комнате, за шкафом, повернутом ребром.

На лето мы уезжаем с Ниной Панаевой и ее мамой в Дубки – это место на Финском заливе, недалеко от Лисьего Носа – вместе с другой, много постарше ее Нининой ученицей с курсов, Марией Ивановной Русановой и ее мужем. У меня отпуск мал, я курсирую между Дубками и Ленинградом, В 1940 г. Б.Б.Пиотровский не пригласил меня на раскопки Кармир-блура. Не участвовал и Е.А.Байбуртян: его «взяли», и он больше не вернулся. Вместо него поехал И.М.Лурье.

В течение лета СССР оккупирует одну страну за другой: в начале июня – Бессарабию, принадлежавшую прежде царской России, но населенную в основном румынами (вследствие чего получаем военный союз диктатора Румынии Антонеску с Гитлером); Бессарабию присоединяют к Молдавской АССР (которую при этом урезывают, оставляя только ту часть, в которой действительно живут румыны + Кишинев), и делают Молдавской союзной республикой, а бессарабских и наших румын объявляют отдельной нацией молдаван. Заодно оккупируют половину Буковины, никогда не принадлежавшую царскому правительству, но населенную украинцами (и отчасти теми же румынами). Между серединой июня и началом августа проделываем акцию с Прибалтикой. Сначала мы представляем Литве, Латвии и Эстонии ультиматум о допущении на их территорию наших войск с целью защиты от возможного германского нападения (но, конечно, – негласно с ведома Германии); Гитлер дает приказ (или мы даем приказ? Не разберешь) всем прибалтийским немцам (а их очень много!) выселиться в Германию; мы начинаем волну арестов среди местного населения, затем инсценируем «единогласное избрание» в новые учредительные собрания, которые – единогласно же – просят Президиум Верховного Совета СССР принять эти республики в состав Союза. По всем присоединенным территориям проходит террор не хуже нашего 1937–38 года – если не того паче. Въезд на эти территории старым гражданам СССР запрещен, и переезды железнодорожные и шоссейные «на замке», как государственные границы.

Все же кое-кто туда попадал – по особым командировкам и с особого утверждения. Так, Александру Павловичу Рифтину удалось еще осенью 1939 г. съездить во Львов. Не знаю, какова была официальная цель его командировки, но он хотел попытаться найти Варшавского ассириолога-юри-ста Мозеса Шорра, автора важной книги по старовавилонским юридическим документам (а А.П. как раз выпустил книгу «Старовавилонские юридические и хозяйственные документы в собраниях СССР»). Но оказалось, что Шорр, хотя действительно бежал во Львов (он был, по совместительству, главным раввином Польши), был тут же арестован нашими как польский сенатор, и бесследно исчез.

Вероятно, осенью 1940 г. мы получили в Эрмитаже коллекцию Н.П.Лихачева. В связи с тем, что Мраморный дворец занимали под новый музей

Ленина, было произведено срочное перемещение академических институтов: археологов из Мраморного дворца поместили (вместе с каким-то институтом по точным наукам) на Дворцовой набережной 18, где до тех пор был Институт языка и мышления (бывший Яфетический); тот перевели в главное!здание Академии (с 1934 г. президиум был переведен в Москву, и там помещался, кажется, Институт истории); Институт истории перевели в помещение Института книги, документа и письма (коллекция Н.П.Лихачева), а ИКДП закрыли – саму же коллекцию разрознили: часть памятников, в том числе египтологическую, клинописную и пуническую коллекции и некоторые другие отдали Эрмитажу, рукописи – частью институту Востоковедения, частью, кажется, Публичной библиотеке. Все это делалось в невероятной спешке: с грузовиков, вывозивших археологов, сыпались книжки и кремневые неолитические наконечники стрел. Я принимал за неделю или две от ученого секретаря клинописную коллекцию – к счастью, она была в полном порядке: у Ю.Я.Перепслкина было все заинвентаризовано, что было получено им от Н.П.Лихачева: даже шарик от шахматной фигурки и тюбик из-под зубной пасты. Последний предвоенный год я разбирался с лихачевской коллекцией и заносил её – на этот раз очень кратко – в инвентарь.

А в остальном осень и зима 1940.41 гг. в моей памяти почти бесследно исчезла. Помню только, что в этот Новый год мы не встречались у Шуры Выгодского с нашими друзьями, не выпили тоста «за то, чтобы не было войны». И помню еще, что у меня была готовая работа – даже был читан доклад в Эрмитаже – о «военной демократии» в древней Месопотамии; она должна была быть положена в основу моей диссертации, но я считал, что с ней мне выступать рано – надо еще поработать.

Вот, кажется, все, что я помню про тот последний мирный год. Не очень мирный, но, во всяком случае, последний перед Великой войной.

Глава вторая (1941)

Если завтра война, если завтра в поход,

Если тёмные силы нагрянут,

Как один человек, весь советский народ

За великую Родину встанет.

Мы войны не хотим, но в войне победим,

Ведь к войне мы готовы недаром —

И на вражьей земле мы врага победим

Малой кровью, могучим ударом.

Популярная песня 30-х годов.

I

22 июня 1941 г. было, как известно, воскресенье, все гуляли. Выпускники школ проводили белую ночь с 21 на 22-с на Неве и Островах, и утреннее, в И часов, сообщение Молотова всех застало врасплох. Так рассказывается в большинстве воспоминаний. Но наша компания войну, как сказано, ждала, хотя еще не сейчас, летом.

В отличие от всех людей, которые в то воскресенье отдыхали, я работал: Эрмитаж [230]230
  Большую часть Зимнего дворца тогда занимал не Эрмитаж, а Музей революции. Туда именно и вел Иорданский (ныне Главный) подъезд, с набережной.


[Закрыть]выходной в понедельник, воскресенье было рабочим днем. Вход на нашу выставку и в наши кабинеты «Египта» (1-го отделения отдела Востока) тогда был отдельно, не с Большого подъезда, а прямо с площади, с Комендантского подъезда. Во всем отделении нас в тс дни было сначала трое, затем двое. Исидор Михайлович Лурье был вместе с Борисом Борисовичем Пиотровским на раскопках Кармир-блура, Михаил Абрамович Шер в штабе ПВО. Оставались Милица Эдвиновна Матьс, Ксения Сергеевна Ляпунова и я. Мы разместились на двух этажах отделения очень свободно и спокойно занимались своим делом.

Я уже упоминал, что с первой половины 30-х годов постоянно проводились военные учения. На улицах останавливали движение, какие-то люди ходили в противогазах, кого-то объявляли условно отравленными глазами и т. п. Иногда это было в общегородском масштабе, иногда в учрежденческом. Во всяком случае, Эрмитаж имел свой штаб противовоздушной обороны. Этот штаб установил вполне реальное дежурство на крыше. Там была будочка, и в ней мог находиться дежурный, Нередко это был наш милый, чудаковатый Михаил Абрамович Шср, всегда в синем фланелевом тренировочном костюме, с одной стороны у него висел противогаз, с другой – планшетка. Иногда он навешивал на себя еще и бинокль. Он почти всегда находился в ПВО. О нем рассказывали, что он то и дело звонил в штаб с сообщениями: «Над вторым домом по улице Гоголя виден дымок, по-видимому, из трубы». В это время особенно многих принудительно привлекали в ПВО из отделов, а Шер охотно шел сам, часто за других. Поэтому у нас он почти не сидел, забегал только за книгами.

Были и более серьезные признаки надвигающихся событий. Например, в конце мая был экстраординарный призыв военнообязанных в армию. В Эрмитаже таким образом был призван Сережа Аносов, археолог, очень приятный человек, муж Александры Михайловны Аносовой, реставратора. В пятницу или в субботу перед самым началом войны от него пришло письмо, где вскользь упоминалось о перестрелках на финской границе. Это нас не очень удивило, так как финская война недавно только кончилась. Затем пришло сообщение, что Сережа Аносов убит. Это было за день до объявления войны. И это еще не так поразило – такое всегда могло быть на границе. Газеты тогда насаждали культ пограничников, всё потому же: мы считали, что мы находимся в осажденной крепости, окруженной со всех сторон капиталистическими государствами, только и думающими о том, чтобы к нам вторгнуться и нас уничтожить. Этим многие объясняли атмосферу подозрительности и активность НКВД. Поэтому гибель Аносова, показывая серьезность положения, не обязательно предрекала, что завтра будет война.

Но вот с утра в самое воскресенье Милицу Эдвидовну вызвали в дирекцию без объяснения причин, и она там осталась. Вдруг к нам где-то около одиннадцати часов вбегает Михаил Абрамович, весь встрепанный, и говорит: «Война началась». Переглянувшись с Ксенией Сергеевной, мы не отнеслись к этому серьезно: очередные учения ПВО! Через несколько минут позвонили из дирекции и сообщили, что все сотрудники переходят на казарменное положение. Я выскочил на площадь через Комендантский подъезд. По громкоговорителю повторялась речь Молотова. Стояли мрачные толпы людей. Говорили, что немецкие самолеты бомбили наши города, назывались разные близкие к границе пункты и, помнится, даже Киев. Это было то, чего мы ожидали.

Я побежал на телеграф под арку Главного штаба. После работы я должен был в тот день поехать на дачу в Мельничный Ручей, где находилась моя жена с годовалым Мишей, праздновать пятилетие нашей свадьбы. Я боялся, что они кинутся в город, и считал, что чем дальше от ожидаемых бомбежек, тем спокойнее, и дал им телеграмму, чтобы они сидели на даче.

На работе сначала казалось, что ничего не происходит – все только толпились и обсуждали, что будет, а мы с Ксенией Сергеевной мирно сидели за своими столами – я наверху, она внизу, – и строчили свои ученые сочинения. Однако на самом деле в Эрмитаже почти сразу же началась работа, а именно работа плотничья. Иосиф Абгарович в свое время убрал из всех кабинетов диваны (из соображений нравственности) и сдал их в хранилище мебели. Где устраивать на казарменное положение такую кучу народа, было неясно. Стали строить нары. Для нас их сооружали там, где сейчас расположена выставка Ассирии. В кабинетах, где сейчас находится отделение Египта, тогда были комнаты отдыха старушек дежурных. Наверху, в комнате без окон, была их столовая, и там долго пахло борщом, поэтому мы впоследствии, когда заняли эти комнаты под кабинеты, называли ее Борщевкой.

Египетская выставка занимала тогда половину разгороженной растреллиевской галереи и была украшена пилонами из фанеры [231]231
  Эта выставка всех поразила. Ведь, как я уже упоминал, даже произносить самое слово «Россия» (вместо СССР или, в крайнем случае, РСФСР), было чем-то антисоветским. Особенно поражала галерея 1812 года с ее «офицерьем» в эполетах. Говорят, один пролетарий, бывший в числе первых посетителей выставки, войдя туда, подошел к дежурной старушке и робко спросил: «А Колчака здесь нет?» – Выставку делали Л.Л.Раков и полковник штаба Люшковский. подарившие свои коллекции оловянных солдатиков в формах 1812 г. для панорамы Бородинского боя, созданной в центре Белого зала; оба они, так же как тоже участвовавший в выставке В.Глинка, были великими знатоками истории частей старой русской армии и их мундиров. Заведующий нового Русского отдела Эрмитажа стал некто Васильев, по слухам – еще один работник НКВД, бросивший оперативную работу в 1937 г, человек малоприятный. Напротив, новый заведующий Античным отделом, Яковенко, того же происхождения, был популярен среди многих сотрудников. Люшковский в 40-гг., ради своего спасения, предал НКВД своего помощника, историка М.Б.Рабиновича, которому поручил написать историю частей, оборонявших Ленинград. Рабинович был осужден на 15 лет за разглашение военной тайны, хотя речь шла об уже историческом прошлом


[Закрыть]. Выставка была очень бедненькая, но интересная. Передняя часть галереи, примыкающая к Иорданскому (теперь Главному) подъезду, была ничья. Через Главный подъезд был ход в Музей революции (налево от подъезда). Из «Египта» по Комендантской лестнице можно было попасть в другие залы Эрмитажа,которые тогда включали здания Нового и Старого Эрмитажа, Ламоттовский павильон и часть Зимнего на втором этаже. Незадолго перед войной, – когда в этой половине Зимнего открыли «Выставку военного прошлого русского народа», а потом и Петровскую выставку нового, Русского отдела, – появился ход из Советского подъезда по лестнице в Русский отдел и далее по Министерскому коридору, где была галерея портретов Героев Советского Союза, и через Павильонный зал (с павлином) в старые залы Эрмитажа. Но перехода от Египта по первому этажу к Иорданскому подъезду еще не было, шло восстановление галереи, где до сих пор были одноэтажные царские кухни, а выше них все пространство под потолком, с капителями колонн, было просто замуровано. Реставрация кончилась перед самой войной. Тогда же был готов Сивковский мостик в Новый Эрмитаж. Фанерную перегородку поперек Растреллиевской галереи сняли только во время эвакуации.

Залы между тогдашними кабинетами отделения Египта на Комендантском и столовой дежурных были совершенно пусты [232]232
  Подъезд находился рядом с бывшим залом императорского Государственного Совета.


[Закрыть]. Построенные теперь нары шли в несколько рядов на всю ширину зала. Я пришел туда вечером, когда уже все было занято, и нашел место только с краю, рядом с одной сотрудницей, грузной и мрачной женщиной с тяжелой челкой зубра, которая жила с прелестной нежной, совершенно фарфоровой дамой, печатавшей на машинке и занимавшейся чем-то очень хрупким в отделе графики. Необходимость «спать с N», как я говорил тогда, показалась мне чем-то особенно смешным и в то же время символизирующим что-то мрачное.

Казарменное положение сразу отделило нас от города и страны (в этом, вроятно, и был смысл перевода на казарменное положение вообще едва ли не всех предприятий и учреждений), но и в городе никто толком не знал, что происходит – по крайней мере, в течение всего первого месяца войны. Информбюро сообщало о боях на границе примерно на одну строчку, дальше шли рассказы о мальчике Пете, который встретил в лесу незнакомца, привел его в сельсовет, и тот оказался вражеским шпионом, и тому подобное. За этими пространными рассказами мелькали сообщения об убитых нашими пограничниками в Н-ском лесу немцах. Все было неясно. Все населенные пункты были Н-ские, все направления боев Н-ские, не говоря уже о частях – те уж, ясно, всегда были только Н-ские.

В городе шла ловля шпионов. Всякий сколько-нибудь необычно одетый человек немедленно вызывал подозрение, и его вели в милицию. Надо отдать ей должное: чаще всего милиционеры благодарили за бдительность и выпускали «жертву» через черный ход. Но, к сожалению, не всегда; многие арестованные таким образом люди не вернулись. Одну-две сцены «поимки шпиона» можно было видеть постоянно, повсюду, куда ни выйдешь в город.

Несколько слов о настроении. Я не знаю, как чувствовали себя тс, кто раньше уже видел настоящую войну, а для меня это все было внове. Я и мои сверстники испытывали скорее подъем: наконец происходило то, чего мы ждали и не боялись. От войны в стране ожидались серьезные изменения. Мы не сомневались в быстрой победе. Ощущение «осажденной крепости», которому приписывалось многое, в том числе и 1937 г., должно было кончиться. Начиналась новая эпоха в нашей жизни. Поэтому подавленности не было.

В первые же дни ушел в армию по мобилизации Ваня Фурсенко. Ушел в армию добровольцем Шура Выгодский, и больше мы о нем уже ничего не слыхали. Ушел добовольцем в армию и мой брат Миша. Происходила своего рода дуэль между Цехновицером, первым мужем Мишиной будущей жены, Евгении Юрьевны, и Мишей: они оба в первый же день ушли на войну. Несколько я понимаю, Миша воспользовался телефоном, который ему дала женщина, приходившая вербовать нас, и попал, видимо, в разведотдел. Он появился в Эрмитаже в офицерской форме со шпалой («шпала» – прямоугольник в петлице – означала до нового введения царских воинских званий помощника командира батальона, а после их введения – капитана). Был он на должности переводчика, но очень скоро учреждение, куда он попал, было расформировано, и он был зачислен в истребительный отряд. Задачей этих мертворожденных отрядов была охрана тылов от десантников и диверсантов. Кем Миша там был, я не знаю. Уже позже эти отряды были слиты с действующей армией, и он стал помощником начальника штаба полка по оперативной службе (ПНШ) [233]233
  Шура ушел из Радиокомитета, передан снос место Воле Римскому-Корсакову.


[Закрыть].

II

На второй день пришел приказ об эвакуации Эрмитажа. Мы давно удивлялись, что это за обструганные палочки стоят позади письменного стола Милицы Эдвидовны. Она улыбалась и молчала. Теперь оказалось (дело было секретное), что в подвалах Эрмитажа хранится полное оборудование для всех наших музейных вещей, которое в 1939 г., когда началась война в Европе, вытребовал Иосиф Абгарович. Он настаивал на том, чтобы Эрмитаж был обеспечен всем необходимым для эвакуации, и, хотя в «инстанциях» ему говорили, что он паникер, он все-таки, с большим трудом, и не без личной опасности, добился своего. Оборудование было великолепное. На каждом ящике был номер и указание, какому отделу он принадлежит, была опись ящиков, где было точно указано, что для каких вещей предназначается. В тайне от нас, комиссия сотрудников, созданная И.А.Орбсли, проделала все это заранее. Было доставлено (вес по ночам) огромное количество стружки и пробковой крошки для упаковки посуды, много упаковочной бумаги.

Теперь не хватало лишь рук и времени. Всего научных сотрудников было человек двести, а налицо, по летнему времени, и того меньше. Двигать ящики и тяжелые вещи было некому. И нам в помощь бросили студентов-добровольцев и военных, которых в городе было много, особенно моряков. Они являлись командами и преданно работали. Но по упаковке основной труд проделали, конечно, сотрудники. Предполагалось вывезти все в три дня. Таков и был приказ, данный нам. Но это оказалось совершенно неосуществимым. А нас торопили – в штабе эвакуации (в директорском кабинете) сидели три наркома: государственной безопасности, внутренних дел и председатель комитета по делам культуры М.Н.Храпчснко, впоследствии академик.

Положение очень осложнялось тем, что многие сотрудники были в экспедициях или в отпусках. Завсдывавший нашим отделом И.М.Лурье был в экспедиции, как и многие другие; прежний заведующий, мой брат, Михаил Михайлович, как уже сказано, ушел в армию. Милица Эдвиновна возглавляла штаб эвакуации и сидела в самом центре, в дирекции. Натальи Давыдовны Флиттнср я в тс дни не помню – может быть, она была где-нибудь под Лугой на даче. Она появилась несколько позже и не участвовала в упаковке вещей первой очереди. Шер был неотлучно в штабе ПВО. Из семи сотрудников нашего отделения остались, как я сказал, мы вдвоем с Ксенией Сергеевной. Елена Федоровна Яковлева, которая была в нашем отделении чем-то средним между уборщицей и лаборанткой, тоже делала что-то техническое, но не для нашего Отделения, а для всего Отдела, где-то на втором этаже [234]234
  ¹ Ничего этого не было ни в одном из остальныx музеев и в пригородных дворцах. Сотрудники расюрялись, если не разбежались. В Павловске вещи укладывала преимущественно молоденькая сотрудница Е Г Левенфиш с несколькими рабочими (Начальство разбежалось, хотя к сорокалетию воины его – и только его – портреты появились в мемориальном сборнике). Вещи укладывали в ящики, наскоро тут же сколоченные из подручных материалов, набивали их свежескошенным сеном, – и все это она вывезла (спасибо ей никто не сказал). В Царском Селе вещи паковали в разорванное на лоскуты царское белье и укладывали в бельевые сундуки; и т. д. Если бы в пригородных дворцах был свои И. А. Орбели, не было бы поисков Янтарной комнаты И если бы среди начальства было меньше кретинов.


[Закрыть].

Моя трудность состояла в том, что за год до этого мы получили коллекцию клинописи Н.П.Лихачева, которая не была учтена при изготовлении ящиков, и надо было в заказанные ящики впихнуть и се. Я ухитрялся набивать в ящики больше, чем предусматривалось предварительным расписанием, соответственно дополняя описи, но так все и не влезло, и я решил оставить те из клинописных таблеток, которые уже были изданы. Так, в Ленинграде осталась Лагашская коллекция, изданная в начале века М.В.Никольским; она, к сожалению, очень пострадала от сырости и холода.

При упаковке важно было полное соответствие составлявшейся описи и содержимого ящика. С этим мы справились идеально. Вспоминается эпизод на упаковке эламских сосудов. Кто-то из стариков-реставраторов, – Михеев или, пожалуй, скорее великий богомаз Калинкин, – обучали нас, как ьатукладывать посуду. Сосуд должен быть плотно забит рубленой пробкой, сверху окручен жгутами бумаги, еще раз обернут бумагой и завязан. После этого его можно кидать на пол. Кто-то из нас и в самом деле осторожно бросил такой пакет на каменный пол, и ничто не разбилось.

До этого с Ксенией Сергеевной у нас было мало контакта. Мы все в Отделении обменивалиссь идеями, обсуждали работы, но она в этом не участвовала. А ее коптские ткани никого из нас, кроме Милицы Эдвиновны, не интересовали. Ксения Сергеевна (родственница композитора Ляпунова) была тихой, уравновешенной, очень приятной полной брюнеткой. Говорила она мало, но когда говорила, то по существу дела. Но теперь, работая вместе над ящиками, мы с Ксенией Сергеевной очень подружились. На работе по свертыванию музея все вообще очень сдружились между собой. Я мало соприкасался с теми, кто работал на втором этаже, но говорят, что и там было так. Наверное, это объясняется большим общим нервным подъемом. Война, спасение Эрмитажа! Бомбежки по-лондонски мы ждали со дня на день.

Было много и забавных случаев. Когда разбирали рыцарские доспехи, наши девчонки надевали их и в них щеголяли. На мужчин доспехи не лезли, средневековые рыцари были небольшого роста.

Работа шла круглосуточно, мы спали на своих нарах считанные часы. В нашем отделении мы справились с упаковкой быстрее, чем многие, и меня переставили на отправку ящиков.

В общей сложности мы, сотрудники Эрмитажа, уложили в ящики около миллиона вещей: все, что было в выставочных залах, кроме самых крупных скульптур, и многое из запасов. Ящиков было много, им предстояло занять все вагоны большого товарного эшелона.

Куда шел эшелон – не сообщалось.

Прибытие и отбытие машин шло потоком ко всем подъездам. Мы с Миленой Душановной Семиз стояли на Иорданском подъезде. Нашей обязанностью было записывать номера ящиков, грузившихся на каждую машину, и получать в нашей описи расписку военного, сопровождавшего груз:

– Сопровождающий, расписаться!

Ящики громоздились по всей Растреллиевской галерее и далее по всему пространству от лестницы до подъезда. Их опускали по доскам со второго этажа, перетаскивали из Античного отдела через Сивковский мостик. Мы сдавали ящик за ящиком, которые проволакивали по доскам на крыльцо, и затем выходили к машине за распиской. Эта деятельность продолжалась три дня из недели, занятой эвакуацией. Спали мы теперь на ящиках за стеклянными дверьми Иорданского подъезда по полтора-два часа; в последнюю ночь я спал полчаса – машины шли круглосуточно – я так устал, что еще год спустя несколько раз просыпался ночью от своего голоса: «Сопровождающий, расписаться!».

В последний вечер эвакуации, когда уехала последняя машина и увезла последний ящик, мы с Миленой Душановной поднялись наверх и прошли по залам. Всюду, километр за километром, висели пустые рамы и багеты, валялась стружка, как будто кто-то дорогой выехал из квартиры; и мы расплакались от усталости и опустошенности. Было, кажется, 1 июля.

А что происходило на фронте, оставалось неизвестным. Главные сведения начали поступать из «агентства ПОВ», как тогда говорили («Приходил один военный»), потом оно стало называться «агентство ПОЖ» («Прибегала одна женщина»). Сводки Совинформбюро называли мало городов, но было ясно, что наступление идет быстро. Никто ничего не знал точно, например, трагическая история эвакуации Таллинна оставалась совершенно неизвестной до самого конца войны. Иногда мелькали сведения о полуострове Ханко, расположенном между Финским и Ботническим заливами, который мы арендовали у финнов после Зимней войны и теперь с трудом обороняли от немецкого флота и финской авиации.

Кончилась эвакуация, и нам дали день передышки. Я поехал к своим и сказал им, чтобы они по-прежнему оставались на даче, в Мельничном Ручье.

В городе, между тем, шла эвакуация детей. Эвакуация эта была частью плана, заранее разработанного на случай войны. Идея была в том, чтобы вывезти детей из города, когда его будут бомбить в качестве промышленного центра. Эвакуация шла в не слишком отдаленные малые города – в Лугу, Струги Красные, Старую Руссу, словом, как раз навстречу врагу. Когда это выяснилось, обезумевшие матери кинулись возвращать детей. Как они это делали, при том, что поезда уже не ходили, не ясно. Наша приятельница Анка Эмме рассказывала позже, что, належавшись в болоте, она переходила с детьми и фронт немцев, и наш, чудом не попавшись ни тем, ни другим.