Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 70 страниц)

Смотрю, по краю поля остались от немцев бетонные укрытия для самолетов, и я широким жестом предлагаю их оценщику, но тот даже удивился:

– На что нам эти штуковины?

Грустно иду по аэродрому и вдруг на краю его наталкиваюсь на огромную яму, полную битумом.

– Смотрите, – говорю, – битум! Это же вам нужно! Щели на зиму смолить!

– Гм. Битум? Посмотрим, сколько его тут. – (Меряет). – Хорошо. Пятнадцать тысяч.

Все. День заканчивается, а на мне еще 113 тысяч крон долга. Подъезжаем к Киркенссу вдоль узкоколейки. Идея! Узкоколейка.

Спрашиваю оценщика: чья узкоколейка – заводская?

– Нет, – говорит, – это немцы от рудников до завода построили. Ура! Значит, наша! Прихожу с Грицанснко в комендатуру и шлю его в руины завода за Ссйнсссом.

Приходит. Садится. Я говорю ему:

– Нужна вашему заводу железная дорога к рудникам?

– Завод разрушен, – отвечает он.

– Да, но ведь он будет отстроен, и тогда железная дорога понадобится.

– Может быть.

– Ну, если вам она не нужна, мы ее разберем и вывезем в Мурманск на лом. – (Он еще не знает, что послезавтра днем нас тут уже не будет.)

– Сколько вы за нес хотите? У нас нет наличных.

– Нам годится и вексель.

– Хорошо, я пришлю заводского оценщика.

Он ушел, оставив меня в беспокойстве. Сколько может стоить железная дорога? На мой взгляд, может быть, и полмиллиона, но ведь я целиком завишу от оценки, которую мне предложат.

Между тем Лукин-Григэ вызвал своих офицеров к себе в кабинет (не всех: Янкслсвич с майором и радистками и Ефимов со всеми смсршсвцами убыли накануне) [363]363
  Еще раньше убыл и адъютант Лукина-Григэ, но судьба его сложилась неудачно. Как мне рассказывали (за что купил, за то и продаю), он (не будучи бессеребреником и имея кое-какие средства) купил в Мурманске на барахолке звезду Героя Советского Союза и под свое геройство устраивал какие-то махинации, но на них попался и угодил за решетку


[Закрыть]и говорит:

– Товарищи офицеры, как вам известно, комендатура – не воинская часть, и я, по уставу, не командир воинской части, и вам выдавать отпуска не могу. Но если я поставлю свою подпись, никто не будет сверять, имел я право или не имел права выдать вам отпускные свидетельства.

И он выдал нам всем отпуск на месяц, с денежным довольствием.

Назавтра приходит инженер.

– Мы покупаем железную дорогу.

– Какая же ваша цена?

– Сто тысяч крон.

– Простите, – говорю я, – а я посылал своего оценщика, и он оценил дорогу в 113 тысяч крон.

По тому, как он сразу же согласился, я понял, что дорога стоила по крайней мерс втрое больше. Но мне необходимо было, чтобы обе стороны не имели друг к другу материальных претензий – поэтому мне нужно было ни больше, ни меньше – ровно 113 тысяч.

– Как мы расплатимся? – спросил он.

– У нас есть кое-какой долг муниципалитету, напишите переводной вексель на них.

Сказано – сделано. Но сделано еще не все: надо получить от норвежских властей бумагу, в которой они выражали бы нам благодарность и сообщали, что не имеют к советским войскам никаких претензий.

Только я сел за машинку, приходит дневальный:

– Товарищ капитан, там норвсг пришел.

Выхожу. Вовсе не норвсг, а саам, в своем синем балахоне и пестрой шапке с углами в три стороны, и в глазах его отчаяние.

Беда, действительно, большая: саамы ездят на оленях только зимой, а летом они выпускают их на выгул в тундру. А наши солдаты, конечно, принимали их за диких, и теперь чуть ли не больше половины оленей саамы не досчитались.

Этого мне не хватало к моим 113 тысячам! Взял бы я с инженера больше – теперь мог бы рассчитаться с оленеводом. Но мне ничего не оставалось, кроме как сказать ему, что комендатура закрыта и счет за потери надо подавать в советское посольство в Осло. (Конечно, адрес довольно безнадежный. Но нет у меня больше средств!).

Сажусь снова за машинку и пишу письмо от имени норвежских властей к нам. Текст его наизусть не помню, но оно было опубликовано, и историк его найдет. Иду с ним в комендатуру к Карлсену.

В углу комнаты накрыт стол, на столе коньяк. Подаю Карлсену текст письма и говорю, что мне необходимо получить такое послание от норвежских властей [364]364
  Уже в Ленинграде летом 1946 г я подошел к вывешенной на cтeнe гaзeтe и прочел: «Заявление промьер-министра Нopвeгии» Заявление было сделано в стортинге (парламенте) и было приведено и газете полностью. Это был тот самый текст, который составил я в Киркенссе – ни одной запятой не было изменено


[Закрыть]. Без этого мы не можем уйти, а уходить нужно завтра. Карлсен говорит:

– Хорошее письмо. Замечательное письмо. Мало вы их тут грабили, они все с немцами снюхивались. Какие тут могут быть материальные претензии.

Но только ты обратился не по адресу – это же международный акт, правительственное заявление. А я только командир роты, расквартированной в Сср-Варангсре.

– Ты здесь комендант, – говорю я. – С такими же полномочиями, как Лукин-Григэ.

– Какие полномочия! Лукин-Григэ – военный губернатор, а я просто маленький офицер.

– Но если на этой бумаге будет стоять подпись старшего офицера на этой территории, то это будет иметь большой вес.

– Ты с ума сошел. Надо губернатора вызвать из Вадсё. – Бросается к телефону: губернатор выехал в Осло. Пытается соединиться с Далем в Кэутоксйно: связи долго нет. Наконец, Даль подходит к телефону, я слышу его голос:

– Что, русские уходят? Ничего не подписывать без меня. Я завтра же вылетаю на вертолете.

– Да, господин полковник. – Видишь? – говорит мне Карлсен.

– Ну, – говорю я, – я не уйду, пока ты не подпишешь. Мне без этой бумаги тоже головы не сносить.

– Ну, садись, будем пить.

Попиваем коньячок. Ссльнсс мне молча сочувствует. Анденсс молча ехидствует. Снова и снова смотрю на часы. Двенадцать. Час ночи… Вдруг Карлсен говорит:

– Ну-ка, покажи еще мне эту бумагу… Да, хорошая бумага. Замечательная. Но я же… И потом вдруг:

– А! На гражданке я тоже найду работу. – И подписал.

Я лечу с бумагой к Лукину-Григэ, который ждет меня – не дождется.

Утром рано в мою каморку приходит старик-дневальный:

– Товарищ капитан, там норвсг пришел. – Какой норвсг? Комендатура закрыта, приема больше нет. – Он очень вас просит, товарищ капитан. Выхожу. Стоит норвежец, смутно мне знакомый. Я говорю:

– Комендатура уже закрыта. Что вам угодно?

– Извините, я знаю, что вы уходите из Киркснсса. Вы меня, наверное, помните, я приходил из-за сена. Вы уж меня простите, я же понимаю… Это жена меня запилила. А я пришел поблагодарить русских солдат за все и пожать вам руку.

Поднимаюсь в кабинет к Лукину-Григэ, чтобы рассказать ему об этом трогательном визите – что за черт! Где же печка в углу кабинета? Оказывается, милый мой полковник, никогда ничем с норвежцев не поживившийся, под конец не удержался – ночью вызвал машины и вывез из дома комендатуры все печки! Зачем они понадобились ему там, где он будет служить? Они же угольные и без вьюшек, под дрова не годятся!

Но время истекает. Уже наш караул вышел во двор к флагштоку, и Карлсен со своими солдатами подходит с улицы. Смирно! Под козырек! Советский флаг спускается, и на флагштоке взвивается норвежский флаг. Мы все выходим, полковник садится в «виллис», мы остальные – Грицанснко, я и три его офицера и два солдата – садимся в кузов грузовика. У меня мелькнула мысль – что подумают тс, кто собрался занять здание комендатуры?

V I I I

Мы поехали через Пасвик и Ярфьорд, поднялись по серпантине. У самой границы уже стоял Карлсен с почетным караулом. Мы сошли с машин, козырнули союзникам, пожали руки. И поехали дальше – за поворотом нас уже ожидала машина с комендантскими печками.

Расстались мы с полковником Лукиным-Григэ и его дамой на много лет, но не навсегда – в Луостари, откуда наш грузовик повез нас, пятерых офицеров, в Лиинахамари. Там мы погрузились на «Каталину» – она теперь сильно отличалась от той чистенькой боевой машины, которая возила нас в Лаксэльвсн и Тромсе – сейчас полным ходом шло заселение русскими Псченгской области, а летающая лодка была единственным регулярным видом транспорта между Псчснгой и Кольской губой – вроде маршрутного автобуса. Поэтому, хотя залезать по-прежнему приходилось через щели для пулеметов, внутри в обоих отсеках фюзеляжа пассажиры стояли, держась за кожаные петли, точно как в трамвае тридцатых годов.

«Каталина» доставила нас в Васнгу (что ныне Ссвсроморск) – это тогда был поселок из беспорядочно разбросанных пятиэтажек посреди небольшой долины, окруженной крутыми горными склонами. Грицаненко, который у нас был за старшего, – я был, видимо, слишком возвышенной персоной, чтобы утруждать меня хозяйственными делами, – раздобыл новую грузовую машину, и мы поехали в Мурманск.

Ехали мы впятером – Грицанснко, я и три лейтенанта, приданные Грицаненко в помощь. Только с вещмешками – никто из нас «за границей» ничем не поживился, я даже отдал Карлсену свою прекрасную пишущую машинку – еще скажут дома, что украл, как докажешь, что она подарок?

Из наших лейтенантов, помощников Грицаненко, одного я совершенно не помню, другой был молодой толстенький веселый еврей, третий был человек уже совсем не молодой, худой, с начинавшейся лысинкой, уралец. [365]365
  Из действующих лиц этого повествования я еще встречался с Янкслевичем, Сутягиным, Далем, Липпе, Сельнесом, Зеликовичем, Бьёрнсоном – и с Герд Стриндберг Иссен. Наиболее тепло – с Далем и с Герд


[Закрыть]В отличие от прочих он имел высшее образование – инженерное. По дороге пошел разговор – где будем ночевать в Мурманске. Ясказал – в гостинице. Но это мои лейтенанты приняли за шутку. Грицанснко говорит:

– Погодите, я знаю в Мурманске одно замечательное место, где можно переночевать, – и дал указание водителю повернуть налево, в сторону сгоревших деревянных кварталов, где у самого склона сохранилось несколько двухэтажных построек. Подъезжаем к одной из них – Грицанснко командует:

– Здесь!

Смотрю – над входом чуть ли не метровыми буквами мелом начертано: БАРДАК.

– Как, – говорю, – здесь мы будем ночевать? Ну нет, я поеду в гостиницу.

Но мои лейтенанты уже повыскакивали из кузова. Только старший из них, инженер, говорит мне:

– Ну что ж, товарищ капитан, может быть, попробуем, что у вас за гостиница.

Я приказал шоферу везти меня к высотному зданию Междурейсовой гостиницы – кажется, единственному целому зданию в городе.

Как я и ожидал, гостиница пустовала – не было ни иностранных судов в порту, ни командированных из Москвы в потерявший свое значение Мурманск. Я подошел к окошечку портье и заказал два отдельных номера. Затем привел моего инженера в его номер – он был на этаж ниже моего. Открыли дверь ключом – хорошая гостиничная комната, застеленная постель, ковровая дорожка на полу. Столик с салфеточкой, телефон, в углу полированный шкаф. За дверцей ванная с унитазом.

Мой товарищ остановился на пороге в полной немоте. Потом проговорил:

– Так я в жизни никогда не жил…

И мне представилась его жизнь. В детстве коммунальная квартира где-нибудь в Челябинске. Одна комната на семью; потом студенческая общага; потом армейские землянки; потом комната-общежитие в комендатуре… Я пожелал ему всего хорошего и пошел к себе, а утром вышел на знакомые и почти родные улицы разбомбленного Мурманска – купить на вокзале билет до Ленинграда. Через сутки я был дома на Суворовском проспекте.

Всю войну я возил в кармане ключ от квартиры и стеклянный «литик» с изображением скорпиона – мою личную эрмитажную печать. Я открыл дверь ключом – в квартире никого не было. Я прошел по коридору до нашей комнаты. Вхожу – меня встречает необыкновенно очаровательный пятилетний мальчик и смотрит на меня с недоумением. Я подумал: сказать ему «я папа» – это будет, может быть, сразу слишком большим нарушением его уже сложившегося детского мира. Я протянул ему руку и сказал:

– Здравствуй, Миша. Я Игорь Михайлович Дьяконов.

Он пожал мне руку и вдруг побежал куда-то. Смотрю – он несет мне семейный альбом фотографий. Раскрывает страницы, показывает пальчиком и спрашивает:

– Это кто? А это кто?

Только убедившись, что я всех узнаю, он ко мне смягчился и пошел показывать мне какие-то свои вещи и немногочисленные игрушки.

Я оставил мальчика – не помню, на кого, может быть, на самого себя – и поехал в университет, где встретил Нину и почему-то Тату Дьяконову, мою невестку. Мы пошли через Дворцовый мост – я хотел сразу зайти и в Эрмитаж, но Нина увела меня домой.

Встретились мы, с одной стороны, так, как если бы и не расставались, а с другой стороны, уж очень как-то буднично. Нина была худая, все еще с нсидущими ей косичками вокруг головы. Наш дом – наша комната – тоже была та, но как бы и не та. На стенах не помню фотографий. Вся мебель стояла почему-то вдоль одной стены без разбору (перед моим отъездом она была разгорожена шкафами, за которыми спала нянька Настя, умершая в блокаду). Только Нинино старинное бюро сразу узналось.

«… Но в мире новом друг друга они не узнали». Начиналась эпоха нового знакомства между нами – за спиной у Нины был голод, невыносимые условия работы, мальчик на руках и многие, многие неизвестные мне волнения. За моей спиной было четыре года штабной службы, без голода и в полнейшей безопасности, и мои приключения Нину мало интересовали.

Забегая вперед, скажу, что нам пришлось пройти через длинные полосы взаимных испытаний, но кот мы справили уже нашу золотую свадьбу, и скоро бриллиантовая.

На следующий день я все-таки попал в Эрмитаж, где представился И.А.Орбсли, а потом пошел на Комендантский подъезд, в наш «Египет». Внизу была только М.Э.Матьс на своем обычном месте. Она встретила меня возгласом: «Капитан!» – а потом уже так и называла меня до конца жизни. В наших верхних кабинетах все с виду было по-прежнему, но не было ни М.А.Шсра, ни К.С.Ляпуновой. У нас наверху на своем месте сидел И.М.Лурье, а за столом Шсра – наша милая лаборантка Леля Яковлева, и за своим столом – Б.Б.Пиотровский, еще не успевший укрепиться в Институте археологии. Не помню, была ли Наталия Давыдовна Флиттнср – она теперь работала в Академии художеств, а в Эрмитаже была то ли на полставки, то ли просто приходила по старой привычке – все в такой же зеленой кофточке и с черной лентой на седых волосах.

Впрочем, мне повезло, что я застал весь «Египет» в его нынешнем составе – М.Э.Матьс исполняла обязанности заместителя директора и большей частью сидела в большом кабинете напротив Орбели на Служебном подъезде; а Исидор Михайлович больше сидел в парткоме.

Оттуда я попал в университет. Мне было известно, что там теперь был создан на базе филологического новый Восточный факультет (в значительной мере – усилиями моего учителя А.П.Рифтина, которому не дали им заведовать, хотя во время войны он был деканом филологического факультета: «не задвигать, но и не продвигать»); знал и то, что А.П. по возвращении университета из Саратова создал новую ассириологическую группу на Восточном факультете, но что в самом начале этого, 1945-го, года он умер, надорвавшись, таская дрова к себе на пятый этаж. Мне было известно, что в России испокон веку бывал только один ассириолог – сначала М.Н.Никольский, потом В.К.Шилсйко, потом А.П.Рифтин – и что на мне лежит моральное обязательство не только продолжить ассириологию в России, но и создать школу.

В факультетском коридоре я встретил нашего арабиста, красивого В.И.Беляева.

– Виктор Иванович, – сказал я, – вот прошла война, а на факультете та же студенческая толпа, как будто ничего не изменилось.

– Очень много изменилось, – сказал он. – Замученные, изголодавшиеся преподаватели и буйные студенты. Часть из армии, отвыкли от студенческих порядков, часть – довольно неуправляемые девицы.

– Я слышал, – говорю я, – что Александр Павлович создал ассириологическую группу – осталось ли от нес что-нибудь?

– Осталось; две девицы; или, кажется, уже только одна. Да вот я попрошу Сережу Псвзнсра позвать ее.

Сережа Псвзнср, студент-арабист, был одним из немногих выживших моих учеников из блестящего довоенного школьного кружка при Эрмитаже, который я вел. Он побежал в читальный зал и привел очень тощую девочку с длинным подбородком и довольно жидкой прической. Когда она волновалась, она косила одним глазом. Я спросил се:

– Вы ученица Александра Павловича Рифтина?

– Да.

– А где же вы теперь числитесь, когда его больше нет?

– Нигде. Я жду, когда специальность возобновится.

Тогда я схватил ее за руку и потащил через мост в Эрмитаж, в замдирскторский кабинет к Милицс Эдвиновнс Матьс. После блокадного мора в музее было много свободных штатных единиц, и ее зачислили научно-техническим сотрудником (лаборантом). Так была заложена основа моей будущей научной и жизненной школы.

Пока я был в кабинете Милицы Эдвиновны, меня вдруг вызвал к себе через секретаря И.А.Орбсли. Я пришел, постучался в его кабинет и вошел. Иосиф Абгарович принимал какого-то генерала (потом оказалось, что это был начальник кадров Советской армии, который завернул в Эрмитаж, чтобы посмотреть Золотую Кладовую). Он представил меня:

– Познакомьтесь, это Игорь Михайлович Дьяконов, один из лучших наших сотрудников, крупный специалист своего дела.

И моргает мне глазом – дескать, выйдите! А генерал стоит лицом к Орбсли и спиной ко мне, и я, естественно, выйти не могу. Я вижу, что Иосиф Абгарович весь накаляется и краснеет. Вдруг, наконец, генерал повернулся ко мне лицом.

– Товарищ генерал, разрешите идти?

Вижу, с Орбсли спала краска гнева, и он мне улыбнулся.

На Суворовском вся семья была в сборе, но и тут не было ощущения, что все начинается с точки обрыва четыре года назад.

Мой брат Миша демобилизовался еще в 1943 г., был деканом факультета в Московском университете, теперь заведовал Ленинградским отделением Института археологии. Жил со своей новой женой Евгенией Юрьевной Хин и с ее сыном в ее – или ее прежнего мужа Цсхновицсра – квартирке на набережной около Адмиралтейства, с мебелью карельской березы и старинными книгами в переплетах свиной кожи – и чувствовал себя там, мне кажется, не совсем уютно. Дуэль его с Цсхновицсром кончилась гибелью того при эвакуации нашего флота из Таллинна.

Мама и Нина Луговцсва, Алешина жена, были еще в эвакуации на Алтае. Из наших с моей Ниной друзей Яша Бабушкин и Шура Выгодский погибли на фронте, Воля Римский-Корсаков – от голода в блокаде; Юра Фридлсндер был в «трудовом» лагере. Погиб на фронте Ваня Фурсснко, хотя его сестре Наде как-то показалось, что она видела его в трамвае и он будто бы вышел, как только ее заметил – такие видения случались нередко.

После всех визитов я должен был вернуться на службу в штаб Карельского военного округа – в Ксмь. Перед отъездом Иосиф Абгарович мне сообщил, что он подал ходатайство начальнику кадров Советской армии о моей досрочной демобилизации – по правилу мне оставалось бы служить в армии еще три года.

В Ксми я жил на частной квартире, в избе у одной старушки-поморки, проведшей здесь всю войну. По ее рассказам, жили они – рядом с нашими штабами – в крайнем, почти блокадном голоде, ели крапиву. За моей стеной жила молодуха, дождавшаяся своего мужа из армии. Их приглушенный разговор был всю ночь слышен мне; больше всего меня поразило то, что она уверяла мужа, будто ее знакомые и подружки «все гуляли», только она одна «стояла, как скала». Но очарование и страстность свидания не побуждали, видно, мужа к тому, чтобы слушать про поведение подружек.

Каждый день я таскался на работу в развсдотдсл – работы не было буквально никакой. Мне давали переписывать какие-то бумаги. Группа агснтурщиков выезжала на границу – на явки. Вернулись темнее тучи:

– Семнадцать человек – и ни один не вышел!

Я мог бы им это предсказать.

В декабре пришел приказ о моей демобилизации. 25 декабря 1945 г. я сдал в Ленинграде военные документы и пистолет (без обоймы, которую вышвырнул в канал), получил паспорт, снял погоны – носить китель и особенно шинель пришлось еще долго; и вернулся на работу в Эрмитаж и в Университет, где кафедрой семитологии тогда заведовал И.Н.Винников, а ассириологию я разделил с Липиным.

Молодость моя кончилась. Я чувствовал, что теперь я способен поступать ответственно и самостоятельно и создавать свою жизнь, как мне нужно. Начинались новые главы ее.

Мои окружающие, куда я ни пойду, были в состоянии некоторой эйфории – синдром «осажденной крепости» кончился, кругом наши союзники; возможно, будет всемирное общение. Опыт Киркенеса заставлял меня в этом очень сомневаться – и действительно, скоро пошли «Звезда» и «Ленинград», Ахматова и Зощенко (поразительное соединение!), «низкопоклонство перед Западом», Лысенко и борьба с кибернетикой, 1948 год, когда моя одинокая мама ждала возвращения отца, «космополитизм», идея о переселении всех евреев в Биробиджан (за колючую проволоку? Вот где сказалось массовое чтение нацистских листовок и национальные пристрастия Сталина – от этой чумы мы и в 1990 г. не избавились). Теперь дожили до перестройки – и, кажется, до «привала» в ней.

Конец сороковых и пятидесятые годы темно, нечетко возникают в моей памяти – верный признак, что это были плохие годы, и в собственной жизни, и в стране. Облегчение приносила работа в науке, по 14 часов, семь дней в неделю. Уже к весне 1946 г, я защитил диссертацию, в 1949 г. выпустил первую книгу.

В шестидесятые годы пришли ученики, признание моего места в моей науке – сначала у нас, потом и международное. За это время произошло много необычного в моей жизни, заслуживающего бы рассказа – но песок в часах убегает. Если останется время, напишу немного о замечательных людях, которых мне посчастливилось в жизни повстречать.